CC BY
38
Татьяна ВОРОЖЕЙКИНА
Ценностные установки или границы метода?
Современная социальная наука в России унаследовала от своей советской предшественницы ее важнейший изъян — уход от анализа, в том числе теоретического, важнейших проблем социетального развития страны: типа государства и его трансформации, характера власти и правящих групп, механизмов и типа социальной интеграции, характера социальных отношений, типа экономического развития и его взаимосвязи с развитием социальным и политическим и т.п. За двадцать лет, прошедших с начала реформ (и формальной отмены научной цензуры), в стране появилось очень мало теоретических работ, авторы которых пытались бы осмыслить причины провала реформ и объяснить очередной срыв попыток модернизации российского общества. Важнейшими и наиболее серьезными из тех немногих усилий, которые предпринимаются в этом направлении, мне представляются работы Л.Д. Гудкова и Б.В. Дубина. Посвященные как общим проблемам социального и политического развития, так и отдельным его аспектам (институтам, культуре, морали, средствам массовой информации, праву и правоохранительной практике, повседневности), эти работы создают целостную картину нынешнего российского «общества», его трансформации и неизменности его социокультурных и исторических оснований. Эта картина опирается на столь же целостную теоретическую концепцию авторов, которая представляется наиболее глубокой и плодотворной из известных мне попыток объяснения происходящего.
Концепция Гудкова и Дубина, будучи очень убедительной (и привлекательной) как внутренне непротиворечивая теоретическая схема, все блоки и компоненты которой плотно пригнаны и взаимно объясняют и подкрепляют друг друга, не является, конечно, бесспорной. В данной статье я попытаюсь поставить некоторые ключевые вопросы и высказать сомнения или несогласие по ряду общих положений концепции1.
1 Свое несогласие по более частным проблемам, таким, как оценка политических институтов, складывавшихся в России в 1990-е гг., и отношение к процессам самоорганизации в гражданском обществе, я сформулировала в другом месте. См.: Ворожейкина Т. Несбываю-щаяся политика. // Отечественные записки. № 6. 2007. С. 29-40; Ворожейкина Т. Самозащита как первый шаг к солидарности //Pro et Contra. Vol. 12 (2-3). 2008. Март-июнь. С. 6-23.
Не претендуя, естественно, на сколько-нибудь полную ее критику, я думаю, что обсуждение идей Гудкова и Дубина, могло бы положить начало дискуссии по узловым проблемам российского развития, благо их концепция задает высокий теоретический уровень и дает первоклассный материал для такого обсуждения.
Разложение тоталитаризма. Центральным звеном (исходным пунктом) теоретической схемы, предложенной Гудковым и Дубиным, является идея разложения тоталитаризма как теоретическая рамка для понимания и объяснения процессов, происходящих в российском социуме на протяжении последних десятилетий. «То, что происходит, — отмечает Л.Д. Гудков, — правильнее было бы описывать как разложение советской тоталитарной системы и отпадение от прежней жесткой централизованной структуры контроля и управления целых областей социальной жизни — процесс, который, предположительно затянется на два-три поколения»2. При таком подходе распад советской системы выглядит не как ее радикальная трансформация и/или реформирование в конце 1980 — первой половине 1990-х гг., а как результат «действия длительных тенденций децентрализации тоталитарного режима и невозможности воспроизводства (при ограничении массового террора и сужении зоны номенклатурного контроля над социальной структурой и мобильностью) его ключевых институтов, прежде всего организации власти и ее передачи от одной группы к другой»3.
Процесс разложения (в отличие от трансформации) развивается при сохранении центральных символических структур власти как главного, по словам Ю.А. Левады, «осевого» общественного института4. «Основные институты, — структуры власти, армия, суды, прокуратуры, политическая полиция, системы образования и пр. — сохранились или очень мало изменились по своей принципиальной органи-
2 Гудков Л. Итоги путинского , Вестник общественного
мнения. 2007. № 5. С. 25.
3 Гудков Л, Дубин Б. Посттоталитарный синдром: «управляемая демократия» и апатия масс. // Пути российского посткоммунизма/ Под ред. М. Липман и А. Рябова. М.: Изд-во Р. Элинина. 2007. С. 15.
4 См.: Левада Ю. Феномен власти в общественном сознании: парадоксы и стереотипы восприятия //Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены. 1998. № 5. С. 9.
06173214
зации и функциям. А главное — осталась практически неизменной сама их организация или конституция, устройство. Власть по-прежнему остается ничем не уравновешиваемой, не контролируемой никакими общественными силами или институтами, руководствующейся лишь собственными материальными интересами и стремлением к самосохранению»5. В таких условиях насилие не только остается важнейшим средством властного контроля, пронизывающим все уровни и сферы социальной жизни, но и воспринимается населением как нормальная практика интеграции социума6.
Такой подход позволяет в принципе понять и, как уже говорилось, создать целостную непротиворечивую концепцию, объясняющую внутреннюю взаимосвязь отдельных явлений в политической, социальной, культурной и экономической сферах. Центральным звеном структурирования социума неизменно выступает «принцип номенклатурной организации государственной власти "сверху вниз", когда высшая власть конституирует не только структуру управления, но и пытается задать обществу такие параметры его организации, которые соответствовали бы интересам самой власти, ее самосохранению и воспроизводству»7. Такая схема существенно расходится с господствующими в либеральной среде представлениями, в соответствии с которыми Россия или осуществляет переход к демократии, или же совершает попятное движение к авторитаризму. Взгляд с точки зрения разложения тоталитаризма позволяет, как справедливо считают авторы, уйти от главного методологического изъяна транзитологических концепций — предопределенности конечного результата «перехода от тоталитаризма к демократии». «При таком подходе меняется модальность рассмотрения социальной реальности: от того, как «должно быть», внимание переносится на сохраняющиеся институциональные структуры и соответственно на механизмы их воспроизводства»8.
Признавая, что концепция разложения тоталитаризма позволяет сконцентрировать внимание на наиболее существенных характеристиках и специфике конституирования российского социума, я хотела бы высказать вместе с тем ряд возражений (или сомнений) принципиального характера. Соглашаясь с разложением тота-
5 Гудков Л. Итоги путинского правления. С. 26-27.
6 См.: Гудков Л. Общество с ограниченной вменяемостью // Вестник общественного мнения. 2008. № 1. С. 23, 29.
7 Гудков Л., Дубин Б. Посттоталитарный синдром... С. 27.
8 Там же. С. 14.
литаризма как с генеральной объяснительной схемой, мы, как мне кажется, по сути дела «выключаем» Россию из мирового развития и мировой истории и тем самым соглашаемся и с ее особостью (обособленностью), особым путем развития, хотя и со знаком «минус»9. Разложение тоталитаризма, тоталитарной целостности представляет собой единичный случай в мировой истории. Ни один из тоталитарных режимов, возникших в других странах (Германии и — с оговорками — Италии), не трансформировался в результате внутреннего разложения, все они были разрушены извне, что предполагало принудительный поиск и конструирование иных способов социальной интеграции, отличных от всепроникающего государственного контроля «сверху вниз». Военная интервенция существенно облегчала такой поиск, поскольку уничтожению подвергались именно структуры власти и репрессивные институты на всех уровнях. Даже если согласить с тем, что случай России в этом смысле единичен, то в любом случае возникает вопрос о том, уникален ли он?
На мой взгляд, представление об уникальности советского тоталитаризма и процесса его разложения порождает определенные методологические проблемы. Во-первых, складывание тоталитарной системы (как, по-видимому, и процесс ее разложения) это все-таки «эпизод» в российской истории. Этот эпизод сугубо не случаен: он в концентрированном виде выразил тенденции предшествующего исторического развития, типа организации общества «сверху вниз»: неподконтрольной, самодержавной власти; слабости процессов институциональной и структурно-функциональной дифференциации и как следствие аморфности общества; властного произвола и насилия как центрального института национально-государственной и социальной интеграции. Поэтому, считая уникальным советский тоталитаризм, мы должны и предшествующую российскую историю признать уникальной и не подпадающей под действие универсальных закономерностей становления современного (модерного) общества. В таком случае приложение к российской ситуации
9 Это противоречит, на мой взгляд, тому принципу, о котором Л.Д. Гудков говорит как об определявшем своеобразие способа работы Ю.А. Левады: «Стремлении обнаружить многообразие мотивов и образцов действия, (...) признании сложности социальной материи в конкретных российских обстоятельствах и ситуациях современной жизни, выявлении такой же равноценности российской реальности, что и в других зонах мировой истории». - ( Гудков Л. Социология Юрия Левады (опыт систематизации) // Вестник общественного мнения. 2007. № 4. С. 9)..
идеально-типических образцов модернизации, извлеченных из западного опыта — процессов структурно-функциональной дифференциации социально-групповой и институциональной систем, ведущих к формированию автономной субъективности10 и общества, основанного на синтезе «принципов самостоятельности, состязательности и солидарности»11, становится в принципе проблематичным.
Во-вторых, многие ключевые характеристики и процессы и, главное, их взаимообусловленность, которые в концепции Гудкова и Дубина выглядят как особенности социетального развития России, присутствуют в сегодняшней действительности и историческом опыте других стран: Турции, Китая и, в особенности, ведущих стран Латинской Америки (Мексики, Бразилии, Аргентины). Речь идет о доминирующем типе властных отношений, при котором власть (государство) является центральным и, как правило, единственным организующим общество фактором. Такая система отношений господства замыкает формирующие общество связи на властные структуры, в которых формальные институты прикрывают12 системы частной власти, приватизирующей государственные функции. Тем самым существенно ослабляется, а иногда и блокируется развитие горизонтальных связей и становление гражданского общества. Для всех перечисленных стран характерны (или были характерны) авторитарные политические режимы, авторитарный, патерналистский тип политической культуры и преобладание зависимого от власти и подчиненного ей типа человека. Конечно, говоря об общих характеристиках, сближающих Россию с этими странами, следует помнить и о важных отличиях ее в этом ряду. В своей совокупности эти отличия сводимы или восходят к двум существенным вещам: к имперскому прошлому и имперскому наследию России, имперской мифологии как важнейшей константе, удерживающей общество вместе; и к исключительности тоталитарного прошлого России — по масштабам, длительности и систематичности террора, по глубине и всеохватности государственного контроля над обществом и человеком ни одна из перечисленных стран не достигала такой, предельной ситуации.
10 См.: Гудков Л. Общество с ограниченной вменяемостью. С. 9, 32.
11 Дубин Б. Цена жизни и границы права: россияне о смертной казни, российском законе и суде // Вестник общественного мнения. 2007. № 6. С. 23.
12 Или до недавнего времени прикрывали, как в латиноамериканских
странах.
Вместе с тем по отдельным характеристикам каждая из упомянутых стран может быть поставлена в один ряд с Россией. Имперская традиция в Турции, казалось бы, радикально прерванная в результате кемалистских реформ, несомненно, сохраняется в политике по отношению к курдам и в подавлении их сепаратистских и автономистских движений. В силу этого и ряда других факторов, порожденных процессом догоняющей модернизации в исламском обществе, насилие (так же, как и в России) является «доминантным кодом социальной организации населения»13. С некоторыми оговорками это можно отнести и к Китаю: хотя имперское величие осталось здесь в очень далеком и весьма туманном прошлом, имперская мифология и великодержавная идеология являются одним из центральных интегрирующих общество факторов, а по масштабам насилия «великая пролетарская культурная революция» сопоставима с отдельными периодами сталинского террора. В Латинской Америке, лишенной имперских комплексов и «фантомных» болей, насилие и властный произвол были на протяжении двух столетий независимого существования важнейшим и зачастую единственным средством социального контроля. Переход к ускоренной модернизации экономики в наиболее развитых странах континента — Аргентина, Бразилии, Чили — осуществлялся с применением систематического государственного насилия и террора в отношении целых социальных групп и слоев населения. Кроме того, экономическая модернизация и либерализация в 1970—1980-е гг. сопровождалась попытками военных диктатур — относительно успешными в Чили, и провальными в Аргентине — превратить репрессивное государство в орудие радикальной перестройки общества «сверху вниз», восстановления иерархических структур и моделей поведения, которые отвечали бы представлениям военных о правильной организации общества14.
С моей точки зрения, отмеченные характеристики типа развития, сближающие Россию с другими историческими и социо-культурными ситуациями, позволяют включить ее в более общий типологический и ситуационный ряд. Такой подход мне кажется более продуктив-
13 Гудков Л. Общество с ограниченной вменяемостью. С. 29. Ярким художественным свидетельством той роли, которую насилие играет в структурировании социальных отношений в Турции, являются произведения Орхана Памука.
14 См.: Ворожейкина Т. Как стать гражданами: власть и общество в Аргентине // Отечественные записки. 2005. № 6. С. 94-96.
ным для понимания происходящего в России и ее перспектив, чем рассмотрение российского случая как исключительного и соотносимого в концепции Гудкова и Дубина только с идеально-типическими образцами современного общества, а не с реальными его воплощениями, будь то в «западном» или «незападном» контексте. Типологически можно было бы говорить о государственно-центричной матрице15, или модели развития, по отношению к которой тоталитаризм выступает как частный, хотя и предельный случай. Ситуационно речь может идти о разложении этой, государственно-центричной модели — процессе, который с 1970-х гг. развивается в Турции и латиноамериканских странах (хотя и с серьезными возвратными движениями, как это происходит в случае Венесуэлы) и в который с неизбежностью, как представляется, вступает современный Китай. Начало этого процесса в России также может быть отнесено к середине 1970-х гг., когда оказались исчерпанными как социальные и экономически ресурсы дальнейшего развития этой модели, так и механизмы политической и социальной интеграции общества. При таком взгляде специфические характеристики российской ситуации («разложение тоталитаризма») выступают как различия по степени, а не по качеству. В то же время сохраняется тот исследовательский подход («отслеживание воздействия предшествующих структур на процессы трансформации»), о необходимости которого совершенно справедливо говорят авторы16.
Характер и способ разложения тоталитаризма. Следующий комплекс проблем, на который мне хотелось бы обратить внимание, связан представлениями о характере и способе разложения тоталитаризма. По мнению Л.Д. Гудкова, «мы можем говорить о неодинаковых темпах изменений в разных подсистемах разлагающегося тоталитарного общества-государства». Скорость изменений сегментов "постсоветской" институциональной системы (равно как и сама вероятность трансформации институтов) возрастает по мере удаления от централь-
15 Это понятие было предложено аргентинским исследователем М. Каваросси для характеристики типа общественного развития, при котором государство (власть) играет центральную роль в формировании экономических, социальных и политических отношений, в противоположность классическим («западоцентристским») либеральнопозитивистскому и марксистскому подходам, в соответствии главным структурообразующим фактором является экономика. (См.: Ворожейкина Т. Государство и общество в России и Латинской Америке// Общественные науки и современность. 2001. № 6. С. 5-26.
16 См.: Гудков Л, Дубин Б. Посттоталитарный синдром. С. 13.
ных, символических структур власти. Наиболее заметны (существенны, значительны) и изменения в системе адаптации и целедостиже-ния (изменения в экономической системе, в потребительском поведении, заимствовании техники — одним словом, все, что связано с инструментальными типами действия). Напротив, изменения в системах организации власти и институтов, на которые она опирается (политическая полиция, армия, МВД, прокуратура), не просто минимальны, они либо декоративны, поскольку нацелены на редуцирование "избыточной" для нынешней клановой структуры власти сложности, комплексности»17. Такой тип разложения тоталитарной целостности — отпадение «кусков», структур, институтов, наименее связанных с символическими структурами власти — не только не приводит, по мнению авторов, к усилению процессов «структурнофункциональной дифференциации социальногрупповой и институциональной систем и появлению более сложных систем интеграции и обмена, коммуникаций между отдельными подсистемами», но, напротив, оборачивается упрощением социальной системы, «сбросом» накапливающейся сложности18.
Соглашаясь в принципе с тем, что «система неконтролируемой власти, все время пытающейся быть тотальной или стремящейся восстановить прежний свой статус и роль, блокирует перманентно возникающие импульсы специализации и "разделения труда", ценностных, нормативных и ролевых систем действия»19, я думаю, что не следует преувеличивать успешность этих попыток. Мне кажется, что по целому ряду важнейших параметров процессы внутренней дифференциации прежде единых институтов тоталитарной системы все-таки происходят, хотя пока неясно, насколько необратимый характер они приняли.
Важнейшим из таких измерений является экономическое. Конечно, собственность в России по-прежнему функционально связана с властью20, а экономические отношения, по справедливому замечанию Л.Д. Гудкова, носят квазирыночный характер21, без необходимой для нормального функционирования рынка институциональной среды и гарантий прав собственности. Вместе с тем при всех дефектах
17 Гудков Л. Итоги путинского правления. С. 28-29.
18 См.: Гудков Л. Общество с ограниченной вменяемостью. С. 9.
19 Там же. С. 29.
20 Очевидно, что в период путинского режима эта связь существенно укрепилась.
21 См.: Гудков Л. Итоги путинского правления. С. 1..
изменения в экономике принесли то, чего не было в советской системе — право и возможность выбора для отдельного человека в важнейшей сфере, обеспечивающей независимость его существования, в сфере занятости. Это выбор между государственными предприятиями и частными фирмами, выбор внутри частного сектора. Реальность такого выбора для отдельного человека усиливается в ситуации растущего дефицита работников, в особенности квалифицированных. Можно предположить, что на «капиллярном» уровне социальных отношений изменения, вносимые рынком: боязнь предпринимателя потерять ценного работника и неизбежная в условиях конкуренции ориентация на потребителя, — ослабляют и подрывают традиционалистские, вертикальные институты власти. Так же и на уровне общества: рынок, какой бы убогой и коррумпированной ни была институциональная среда его функционирования, вынужденно меняет основы поведения людей, размывая властный контроль в прежних формах. С моей точки зрения, сдвиги в экономической системе и потребительском поведении, хотя и не затрагивают напрямую центральные символические институты власти, существенно изменяют условия их функционирования, заставляя власть адаптироваться к ситуации, когда у отдельного человека и населения в целом появились разнообразные экономические возможности ухода от государственного, властного контроля. Появившаяся возможность выбора умножает многообразие индивидуальных и групповых жизненных стратегий и, как мне представляется, не может не приводить к многообразию форм их институционального закрепления, все менее связанных со структурами государственной власти. Я думаю, что в этом смысле можно говорить об увеличивающейся социальной дифференциации, о появлении интересов и их постепенном институциональном оформлении.
Вопрос о том, являются ли произошедшие экономические изменения («переход к рынку») и вызванные ими институциональные сдвиги необратимыми, на мой взгляд, остается пока открытым. Сами по себе, т.е. понимаемые как «логика экономического развития», неизбежно ведущие к формированию автономных социальных акторов («средние слои»), они таковыми не являются. Пока сохраняется доминирование традиционалистских в основе своей властных структур, действующих в собственной, неэкономической логике, процессы экономической дифференциации могут быть обернуты вспять,
хотя следует признать, что сделать это в открытой, включенной в мировые связи экономике достаточно трудно, но возможно.
Однако, как мне кажется, в России уже не осталось властных институтов, которые бы действовали в такой, неэкономической логике. Процесс клановой приватизации государственных функций, о котором также упоминают Гудков и Дубин, глубоко затронул центральные институты государственной власти в России. Начавшись на рубеже 1980 — 1990-х гг., этот процесс приобретал все большие масштабы и глубину в 1990-е гг. и достиг невиданного размаха в путинскую эпоху. Его результатом является системная коррупция, пронизывающая все уровни государственного управления в России. Коррупция, т.е. использование государственных функций и средств в личных и групповых целях, здесь представляет собой не отклонение от нормы, а норму, подчас единственную, функционирования государственных институтов. Они все больше действуют в соответствии с партикуляристскими принципами и логикой, что, несомненно, ведет к демодернизации социальных отношений и разрушению государства как системы публичных институтов. Иначе говоря, коррупция, приватизация государственных функций, утрата государством публичного характера блокируют процесс становления современных институтов и структурно-функциональную дифференциацию общества.
Однако те же самые процессы, как представляется, одновременно разлагают несущие конструкции тоталитарной государственной машины и, прежде всего, главную из них — репрессивные структуры. Они не могут эффективно выполнять управленческие и полицейские функции, функции устрашения и контроля, будучи обремененными личными, групповыми и клановыми экономическими интересами. Эти интересы неизбежно начинают превалировать над непосредственными профессиональными задачами и институциональными целями соответствующих органов, как только они берут на себя экономические функции, даже в случае формально государственной экономики. Тем более это верно для экономики приватизированной. Это правило не знает исключений ни в одной из развивающихся стран, где репрессивные структуры вовлекались в управление экономикой или получали доступ к крупной собственности. В этом смысле приход к власти в 2000-е гг. «чекистской корпорации» и пересмотр в ее пользу итогов приватизации явля-
ется пирровой победой Путина с точки зрения сохранения спецслужб в качестве станового хребта государственной власти в России. Эта опасность осознается и самими представителями спецслужб, о чем свидетельствует нашумевшая публикация главы федеральной службы РФ по контролю за оборотом наркотиков, генерала В. Черкесова22. Представляется, однако, что повернуть вспять процесс приватизации «чекистской корпорации» и ее раздробления на множество конкурирующих между собой экономических корпораций уже очень трудно и вряд ли вообще возможно.
Разложение главной из оставшихся несущих конструкций тоталитарного государства позволяет по-другому взглянуть на ход процессов дифференциации и, главное, их перспективу. Вопрос заключается в следующем: в каком направлении воздействует разложение структур государственной власти на процессы институциональной дифференциации в обществе? Отмечая нарастающую слабость власти в России, прогрессирующую утерю ею социального контроля и исчерпание ресурсов пассивной адаптации к ней населения, Гудков и Дубин вместе с тем считают, что «деятельность населения, разных его групп и слоев по обживанию распада не создает ни новых социальных образований, ни новых коллективных представлений о себе и значимых других, о настоящем и будущем коллективного существования. Исключительно партикуляристские формы, которые принимает реализация [массовых] интересов, сдерживают переход к обобщенным и универсализированным публичным отношениям и их пониманию. (...) общество в России во многих отношениях и в решающем смысле формируется, осознает себя по-прежнему как патерналистское и зависимое: это сообщество подопечных»23.
С этим выводом трудно спорить: опираясь на данные массовых опросов, авторы, без сомнения, адекватно описывают сегодняшнее состояние и представления большинства российского населения. Однако, с моей точки зрения, слабость подобного вывода коренится именно в уровне обобщения, на котором невозможно учесть и проанализировать явления и процессы, которые по каким-либо причинам не вписываются в общую теоретическую схему. Мне думается, что реальность в этом отношении гораздо сложнее и многообразнее. Российское «псевдо-
22 Черкесов В. «Нельзя допустить, чтобы воины превратились в торговцев»// Коммерсант. 2007. 9 окт.
23 Гудков Л, Дубин Б. Посттоталитарный синдром. С. 62-63.
государство», пронизанное частными интересами и лишенное публичного измерения, на мой взгляд, все больше становится крышей24, под которой идут многообразные процессы социальной дифференциации. Они хаотичны и раз-нонаправлены, часть из них противоположна императивам модернизации, другая часть амбивалентна по отношению к ним; в любом случае они существенно отличаются от процессов становления современного общества, известных из опыта других, в особенности западных стран. Будущее направление этих процессов или, по крайней мере, части из них зависит и от субъективного действия тех сил и акторов, которые выступают за модернизацию отношений государства и общества в России.
Источники и характер изменений. Проблема наличия или отсутствия процессов социальной и институциональной дифференциации в обществе непосредственно связана с вопросом об источниках и характере изменений. Порождает ли процесс разложения тоталитарной системы изменения, обладают ли разлагающиеся тоталитарные структуры способностью к изменениям как внутри отпадающих от нее институтов, так и помимо них, на периферии системы? Авторы обсуждаемой концепции дают на этот вопрос однозначно отрицательный ответ. С известной долей огрубления его можно резюмировать следующим образом: разлагаясь, распадаясь на отдельные анклавы и элементы, тоталитарная система не только не порождает источники изменений, но и лишает эти элементы возможности внутренней трансформации. «Изменения возможны, — как отмечает Л. Гудков, — только в результате конфликтов в высшем эшелоне власти, только при очередной смене власти»25. Главный способ и механизм, который гасит возможность изменений, порождающих новые институты и новые представления в обществе, — это постоянный возврат к упрощению, редукции сложности, блокирующий разнообразные — социальные, культурные, институциональные — процессы дифференциации. Центральным институтом, блокирующим изменения, а с ними и возможную модернизацию общества, выступает власть26.
Полностью соглашаясь с последним, я, тем не менее, считаю, что такая жесткость в ответе
24 Или скорлупой, обручем, удерживающим рассыхающуюся и разваливающуюся бочку.
25 Гудков Л. Итоги путинского правления. С. 29.
26 См.: Гудков Л. Общество с ограниченной вменяемостью. С. 32.
на вопрос о возможностях и источниках изменений представляет собой главную слабость теоретической схемы Гудкова и Дубина. Концепция и соответствующий ей анализ реальности построены таким образом, что в ней не только нет источников изменений, но она их принципиально не допускает, в ней не предусмотрено теоретического пространства и времени для таких изменений. Даже если допустить, что в сегодняшней российской действительности процессы разложения тоталитаризма развиваются исключительно как процессы гниения, стагнации, это не означает, что в будущем они не могут породить источников обновления. Последние же полностью оказываются в «слепом пятне» данной теоретической схемы, которая под этим углом зрения оказывается полностью закрытой, «герметичной». Концепция, на мой взгляд, не только отторгает саму возможность изменений изнутри системы, но в ней не поддаются объяснению ни социальные феномены, которые происходят (или могут происходить) на ее периферии, и в принципе не рассматриваются возможные альтернативные варианты, развилки истории, которые могли бы вывести ее за пределы траектории предшествующего развития.
Между тем, такие альтернативные варианты существовали в прошлом, во второй половине 1980 — первой половине 1990-х гг. Возможности для их появления существуют, как мне кажется, и в настоящее время. Они связаны, на мой взгляд, с попытками коллективного действия и самоорганизации снизу, которые возникли в России начиная с 2005 г. Речь идет о многообразных протестных движениях и гражданских инициативах: выступлениях против монетизации льгот, движениях в защиту жилищных прав и экологической среды обитания, выступлениях автомобилистов, новых профсоюзах и нарастающем в последние два-три года числе забастовок, а также поднявшихся в самое последнее время протестах против милицейского произвола27. Эти движения не только возникают снизу (как «grass roots»), но и зарождаются в социальном «низу», точнее, в «середине» российского общества — среди тех примерно 50% населения, которые находятся между бедными в собственном смысле слова (около 30%) и теми, кого по
27 Часть этих «новых неформальных» движений исследована в докладе Е.Ш. Гонтмахера «Общественные объединения нового типа: создание банка данных, анализ и перспективы дальнейшего развития». Обсуждение этого доклада опубликовано на сайте «Либеральной миссии» (www.liberal.ru).
доходам и статусу можно отнести к средним слоям (15-20%). Новые социальные движения и ассоциации появляются в наиболее массовых слоях, среди людей, «чьи доходы позволяют им сводить концы с концами до тех пор, пока в их ситуации не случаются существенные перемены (внезапное лишение социальных гарантий, риск потерять свое жилье, свое малое предприятие и т.д.). Эти люди, ежедневно сталкивающиеся с социальными рисками, составляют большинство населения, по меньшей мере, в больших и средних городах»28.
По мнению Б.В. Дубина29, то обстоятельство, что это движения и ассоциации представляют социально ущемленных людей, снижает их значимость или вообще выступает как негативный элемент, препятствие для формирования гражданского общества. С его точки зрения, это социально стигматизированные слои, они занимаются только самозащитой и дальше этого не идут. Мне этот аргумент не кажется убедительным. Напротив, я думаю, что, отстаивая свои непосредственные жизненные интересы от угроз, так или иначе связанных с властным произволом, эти люди защищают и свои права30. Обманутые дольщики защищают свое право собственности: выдав лицензии строительным фирмам, государство гарантировало определенные правила их функционирования и, в частности, то, что их владельцы не скроются с деньгами клиентов. Так же, как и солдатские матери отстаивают право — элементарное право на жизнь детей в мирное время. Защищая свои права, участники этих движений в большинстве случаев апеллируют к закону, требуя от государства соблюдения им самим установленных правил и норм. Мне это представляется очень важным шагом вперед в становлении правовой культуры российского общества. Характерно, что именно организации и объединения «обиженных» (стигматизированных) групп населения являются фактически единственными, кто отстаивает в России закон и право. Именно они утверждают в нашем обществе такие ценности, как «права граждан», «равен-
28 Клеман К. Подъем гражданских протестных движений в закрытой политической системе: потенциальный вызов господствующим властным отношениям? http://ikd.ru/node/78/).
29 См.: Дубин Б. Институты, сети, ритуалы// Pro et Contra. Vol. 12 (2-3). 2008. Март-июнь. С. 32-33.
30 Ущемление социальных прав практически всегда упирается во властный произвол. Даже в случаях уплотнительной застройки или сноса ветхого жилья осуществляющие их коммерческие структуры, как правило, связаны с интересами какого-нибудь власть предержащего лица или чиновника.
ство всех перед законом», «достоинство», и все больше формулируют свои цели именно в этих терминах. Утверждение более общих («горизонтальных») форм солидарности, чем те, которые ограничиваются только «своими», может происходить (и реально происходит в среде этих движений) на основе защиты своих интересов, своих прав, своего достоинства. По-иному это не происходило и не происходит нигде: люди не могут проникнуться ценностью горизонтальных связей и солидарностей между группами с разными требованиями только потому, что они внезапно осознали ценность таких связей. Особое значение новых форм организации заключается, на мой взгляд, в том, что впервые в постсоветской истории защитой прав занимается движение «снизу», т.е. те самые люди, которых это непосредственно касается. При всем уважении к «старым» правозащитным организациям они в своем подавляющем большин-
стве — организации клиентские, они работают с клиентами, которые обращаются к ним со своими проблемами. Новые ассоциации и движения представляются, с этой точки зрения, несомненным шагом вперед в формировании гражданского общества.
С моей точки зрения, становление современного, т.е. структурированного на основе горизонтальных связей и взаимодействий, общества в России необходимо связано, наряду с другими факторами, с развитием именно низовых движений самозащиты, социального протеста и их неизбежной в условиях приватизированного государства политизацией. Без этого патерналистские тенденции «низов» будут постоянно и неизбежно смыкаться с авторитарными тенденциями власти и питать их, блокируя гражданские формы солидарности, разрушая политическую демократию и, соответственно, перспективы модернизации в России.
ПРОШЛО 15 ЛЕТ С ТЕХ ПОР, КАК ПРОТИВОСТОЯНИЕ СТОРОННИКОВ ПРЕЗИДЕНТА ЕЛЬЦИНА И ВЕРХОВНОГО СОВЕТА РОССИИ ПРИВЕЛО К КРОВАВЫМ СТОЛКНОВЕНИЯМ 3-4 ОКТЯБРЯ 1993 ГОДА В МОСКВЕ. КАК ВЫ СЧИТАЕТЕ, КТО БЫЛ ПРАВ В ТЕ ДНИ? (приведены также данные предыдущих опросов Левада-Центра; в % к числу опрошенных в каждом исследовании)
Вариант ответа 2006 2007 2008
Сторонники Ельцина 9 8 9
Сторонники Верховного Совета 10 11 11
В какой-то мере и те, и другие 20 16 19
Ни те, ни другие 39 38 29
Затрудняюсь ответить 22 27 32
N=1600
