CC BY
0
В.И. Заботкина (Москва), М.Н. Коннова (Москва - Калининград)
ЦЕННОСТНАЯ КАРТИНА МИРА A.C. ПУШКИНА В КОНТЕКСТЕ ПРОТИВОДЕЙСТВИЯ МАНИПУЛЯТИВНОМУ ВОЗДЕЙСТВИЮ В СФЕРЕ КУЛЬТУРЫ1
К 225-летию со дня рождения A.C. Пушкина
Аннотация
На материале стихотворения «Монастырь на Казбеке» (1829) исследуются особенности образно-словесной экспликации ценностных доминант картины мира A.C. Пушкина. Демонстрируется, что содержательное пространство произведения структурирует аксиологическая вертикаль «природа - человек - Бог», сопрягающая ценности видимого мира - символизируемую Казбеком величественную красоту природы, и ценности мира невидимого - воплощенную в образе монастыря тайну человеческой души, обращенной к Богу как ценности Абсолютной. Смыслообразующим центром, в котором объединяются внешние образы и их внутреннее, умозрительное бытие, выступает локус неба - вольная вышина, к которой обращена жизнь души лирического героя в ее «движении и стремлении» (ср. А.Ф. Лосев). На языковом уровне актуализация аксиологических смыслов стихотворения происходит в рамках единого вертикального контекста, который намечается библейской аллюзией монастырь - ковчег, представляющей собой «смысловой ключ» к пониманию авторского замысла. В образе монастыря на Казбеке невидимое и невыразимое становится «реально присутствующим, видимым и действующим» (В.Н. Лос-ский). Существуя во времени, монастырь предстает непричастным переменам и пребывает в том настоящем, которое, не имея измерения и длительности, являет собой откровение вечности. Делается вывод, что ценности-идеалы, символически воплощенные в стихотворении A.C. Пушкина, представляют собой «тончайшие и острейшие инструменты» (А.Ф. Лосев) для противодействия множественным манипуляциям в сфере культуры, направленным на деформацию русской национальной аксиосферы.
Исследование выполнено при финансовой поддержке Российского научного фонда (проект № 22-18-00594).
|Ключевые слова
Культура; манипуляции; ценность; идеал; А.С. Пушкин; «Монастырь на Казбеке».
V.I. Zabotkina (Moscow), M.N. Konnova (Moscow - Kaliningrad)
ALEXANDER PUSHKIN'S WORLDVIEW IN THE CONTEXT OF AVERTING THE DANGERS OF CULTURAL MANIPULATION: A VALUE PERSPECTIVE1
Abstract
Drawing on the 1829 poem "Monastery on Mount Kazbek" we focus upon value dimensions of the unique world-view of Alexander Pushkin. We argue that the foundation of both content plane of the poem and that of its verbal imagery is formed by a complex axiological axis "nature - man -God". Poetic contemplation of values of the visible world, epitomized by the majestic natural beauty of Kazbek mountain, is a step towards understanding of values of the invisible reality symbolized by the Kazbek monastery. The latter might be interpreted as a symbolic representation of the profound mystery of human soul in its longing for God as the perfect Absolute value. We prove that the unifying center of the poem, its innermost core, is formed by the metaphysical locus of heaven - "free height" (вольная вышина). Linguistically, axiological meanings of the poem are manifested within a coherent vertical context established by the Biblical allusion which likens Kazbek monastery to Noah's ark thus relating author's personal experience to an infinitely broader realm of Sacred history. In the image of the Kazbek monastery the invisible and inexpressible becomes "present, visible and active" (Vladimir Lossky). Existing in time, the monastery appears insusceptible to temporal changes and resides in the present, which, having no measurement and duration, is a revelation of eternity. A conclusion is drawn that the ideal values poetically expressed in Alexander Pushkin's timeless poem are by themselves "the subtlest and sharpest tools" (Alexei Losev) to counter cultural manipulation phenomena aimed at deforming the Russian national axiosphere.
Key words
Culture; manipulation; value, ideal; Alexander Pushkin; "Monastery on Mount Kazbek".
Культура являет собой осуществление ценностей, воспринимаемых обществом как основание его бытия. Обладая содержательной глубиной, требуя «всей полноты душевного участия», культура творчески целенаправленна и национально своеобразна [ср. Ильин 1994]. Национальная культура как единство ценностей, реализованных в материальных и нематериальных формах, ориентирована на идеалы, вневременные и сверхпространственные по своей природе. Выражая «конкретную полноту живой реальности» [Франк 2003, 181], идеалы служат «мерой вещей» для ценностной категоризации явлений действительности. Неизменность идеалов, воплощаемых народом в каждом последующем его
1The research was carried out with the financial support of the Russian Science Foundation (project No. 22-18-00594).
поколении, является условием сохранения единства культуры.
В современном медиацентричном мире русская национальная культура оказывается сферой интенсивного манипулятивного воздействия внешних интересантов. Информационное воздействие глобальных медиа-акторов, направленное на «деформацию традиционной ценностной парадигмы» [Анненкова 2011, 268], сопровождается явным и скрытым внедрением не свойственных русской национальной традиции устойчивых гедонистических приоритетов. Всеобъемлющая деаксиологизация культуры, связанная с нивелировкой ее идеального основания, приводит к размыванию культурной идентичности и хаотизации общественного сознания [ср. Тюпа 2018, 209].
Необходимость сохранения национальной культуры в условиях внешнего манипулятивного воздействия обуславливает актуальность поиска путей предупреждения «ядерного расщепления» культурных доминант русской картины мира. В сфере гуманитарного знания этому может способствовать выявление глубинных оснований национальной аксиосферы, нашедших свое выражение в русской литературе, которая на протяжении столетий «выстраивала себя как подвиг миропонимания, идеалотворчества, как слово, призванное вести ко спасению, как весть о Боге и бессмертии» [Гачева 2019, 8-9].
Цель настоящей статьи - исследование ценностных доминант авторской картины мира A.C. Пушкина, заложившего «фундамент той великой культуры, которая помогла России остаться Россией, а не уподобиться какой-либо западной цивилизации и тем самым исчезнуть как неповторимое явление» [Непомнящий 2002, 395]. Аксиологические координаты художественной картины мира «величайшего представителя русского духа» [Франк 1990, 425] рассматриваются на материале стихотворения «Монастырь на Казбеке» - одного из первых произведений, в котором отличительные черты позднего периода творчества А.С. Пушкина выразились со всей «силой и глубиной» [ср. Баратынский 1987, 270].
Стихотворение «Монастырь на Казбеке» создавалось в августе - декабре 1829 г., после возвращения поэта из второй поездки на Кавказ. В нем отразилось незабываемое впечатление от древнего монастыря, расположенного над Военно-Грузинской дорогой: «Утром, проезжая мимо Казбека, увидел я чудное зрелище. Белые оборванные тучи перетягивались через вершину горы, и уединенный монастырь, озаренный лучами солнца, казалось, плавал в воздухе, несомый облаками» [Пушкин 1994b, 236]. Беловой автограф стихотворения датируется сентябрем 1830 г., первая публикация, в альманахе «Северные Цветы на 1831 год», относится к декабрю 1830 г. В том, что работа над небольшим по объему стихотворением заняла более года, сказалась необходимость в «дистанции времени», которая в наиболее важных случаях требовалась поэту, чтобы «воплощать переживаемое не в гуще его, а хотя бы на шаг отступая» [Непомнящий 2022, 294].
Первая строфа стихотворения отличается характерной для пейзажного описания стилистической простотой:
Высоко над семьею гор,
Казбек, твой царственный шатер
Сияет вечными лучами. Твой монастырь за облаками, Как в небе реющий ковчег, Парит, чуть видный, над горами.
Начальное слово - высоко - задает символические координаты произведения. Семантика высоты, эксплицируемая наречием высоко, при развертывании стиха «удваивается». Линией отсчета в диаде «высокий -низкий» оказывается пространство максимально высокого - это иной, вознесенный над привычным мир, величие которого подчеркивается метафорой над семьею гор. Теплота, «свойскость», присущая метафоре семьи, смягчает строгую суровость описания, создавая топологически точную картину Кавказа, состоящего из множества горных отрогов, узлов, склонов. Передаваемая словом-символом семья идея сложного диалектического единства оттеняет одновременно и единственность Казбека, глава которого одиноко возвышается над множеством меньших вершин Кавказа, и его общность - метафорическое «родство» - с ними.
Обращение второго стиха - «Казбек [здесь и далее курсив в цитатах наш - В.З., М.К.], твой царственный шатер» - выделяет величественную вершину из цепи иных, безымянных гор. Притяжательное местоимением твой, указывая на второй, после лирического героя, семантический центр стихотворения, максимально приближает далекий Казбек, наделяемый в рамках дейктической пары «я - ты» личностными свойствами одушевленного собеседника поэта.
Эпитет царственный, напоминая о метафорическом господстве, главенстве Казбека «над семьею гор», оттеняет величие и мощь Кавказа. В значении лексемы шатер предметно-физические семы объемной протяженности смыкаются с ассоциативными производными - покрова, защиты. Сквозь конкретное значение просвечивают историко-культурные «восточные» коннотации («татарск. палатка, намет»). «Восточный колорит», приглушенный в окончательном варианте стихотворения, в первой и второй редакции белового автографа обозначался эксплицитно, ср.: «Казбек! твой царственный шатер / Горит восточными лучами» [Пушкин 1994а, 794].
Мысль о непоколебимом постоянстве законов природы, символически передаваемая пирамидальной формой шатра Казбека, в третьем стихе получает темпоральное измерение: «Сияет вечными лучами». Присущее эпитету вечный значение постоянства соотносится с идеей бесконечной длительности, связываемой с представлениями о «вечности» видимого мира.
В следующем, четвертом стихе торжественный образ «вечности» земной сменяется созерцанием видения вечности небесной; массивность горной громады уступает место воздушной невесомости облаков: «Твой монастырь за облаками...». Объединяя контрастные семы «прозрачной легкости» и «закрытости, недоступности зрению», обстоятельство за облаками вводит мотив тайны, воплощением которой становится монастырь, являющий реальность иного мира.
Внутренняя форма слова монастырь (греч. цovoq - «одинокий, один») эксплицирует идею инаковости, выделенности из привычного течения жизни. Находясь над обычным и в обычном являясь, мона-
стырь представляет собой освященное пространство, бытие которого «не в мире, не мирское, <...> с миром не отождествляющееся» [Осипов 1995, 15]. Анафорический параллелизм, объединяющий второй и четвертый стихи, имплицирует образ двух вершин Казбека - физической («.твой царственный шатер») и духовной («Твой монастырь.»). Основанием отождествления становится здесь идея высоты как восхождения - внешнего, видимого и внутреннего, невидимого.
В пятом стихе сравнительный союз как намечает границы того умозрительного пространства, в котором является внутреннее предназначение монастыря на Казбеке: «Как в небе реющий ковчег». Денотативное поле слова небо соотносится с двумя планами бытия: с реальностью физической - «ширью и глубиной вселенной», «твердью, небесным сводом» [Даль 1956, 273], и метафизической - всей беспредельностью духовных миров, объемлющих земное бытие [Лосский 2004, 411]. Ал-люзивное сравнение как <...> ковчег помещает стихотворение в аксиологический контекст Священного Писания, отсылая к повествованию книги Бытия о спасении праведного Ноя от всемирного потопа, в водах которого погибло отступившее от Бога человечество (Быт. 6-9). Слово ковчег метонимически напоминает и о горе Арарат, у которой, согласно преданию, ветхозаветный праведник впервые ступил на освободившуюся от вод потопа землю. Автобиографические параллели находим во второй главе «Путешествия в Арзурум»: «Солнце всходило. На ясном небе белела снеговая, двуглавая гора. "Что за гора?" - спросил я, ...и услышал в ответ: "Это Арарат". Как сильно действие звуков! Жадно глядел я на библейскую гору, видел ковчег, причаливший к ее вершине с надеждой обновления и жизни - и врана и голубицу, символы казни и примирения» [Пушкин 1994Ь, 220].
Имя-символ ковчег имплицирует ценностные антитезы. В предтек-сте ветхозаветного сказания о строительстве ковчега противопоставляются два пути: картина мира, погруженного в беззаконие («велико развращение человеков на земле» (Быт. 6: 5)), и образ личной праведности («Ной был человек праведный и непорочный в роде своем» (Быт. 6: 9)). Упоминание ковчега выступает скрытой аллюзией на Евангелие от Матфея, где ветхозаветное повествование о бездумном забвении Творца размыкается в будущее, приобретая эсхатологическую перспективу: «Но, как было во дни Ноя, так будет и в пришествие Сына Человеческого: ибо, как во дни перед потопом ели, пили, женились и выходили замуж до того дня, как вошел Ной в ковчег, и не думали, пока не пришел потоп и не истребил всех, - так будет и пришествие Сына Человеческого» (Мф. 24: 37-38).
Ковчег предстает реющим - плавно летящим - в небе. Присущие глаголу реять со-значения «без видимых усилий», «без участия управления» актуализируют мысль о Том, Кто без парусов и руля направляет движение ковчега. Семантика длительного и разнонаправленного движения сближает глагол реять с его церковнославянским гиперонимом носитися («мчаться туда и сюда»): «И возмогаше вода, и умножашеся зело на земли, и ношашеся ковчег верху воды» (Быт. 7: 18). Напоминая об избавлении от потопа (план прошлого) и служа залогом достижения спасительного берега (план будущего), ковчег становится символом веры - «осуществления ожидаемого и уверенности в невидимом»
(ср. Евр. 11: 1).
В шестом стихе образ ковчега проецируется на созерцаемую лирическим героем картину монастыря: «[Твой монастырь] Парит, чуть видный, над горами». Семантика глагола парить совмещает мысль о движении («держаться в воздухе, опираясь на восходящие потоки») с идеей неподвижности («на неподвижно распростертых крыльях»). Анти-номичность, преодолевающая противоположности динамики и статики, приоткрывает тайну бытия монастыря. Существующий во времени, он остается непричастным переменам и пребывает в том настоящем, которое, не имея измерения и длительности, «являет собой присутствие вечности» [Лосский 2004, 406]. Обстоятельство над горами, перекликающееся с метафорой первого стиха над семьею гор, оттеняет иерархичность мироздания, строгая гармония которого создается подчинением физического нематериальному, чувственного - сверхчувственному.
Во второй строфе область созерцаемого мира максимально расширяется, выражая внутренний опыт лирического героя:
Далекий, вожделенный брег! Туда б, сказав прости ущелью, Подняться к вольной вышине! Туда б, в заоблачную келью, В соседство Бога скрыться мне!
Предельная интенсивность чувства, передаваемая восклицанием «Далекий, вожделенный брег!», свидетельствует о переходе от зримого к переживаемому. Лирический герой, воспринимавший монастырь как нечто внешнее («Твой монастырь...»), оказывается вовлеченным в созерцаемую им реальность. «Наблюдаемый мир становится пережитым миром - из внешнего превращается во внутренний, "интериоризируется"» [Гаспаров 1997, 22, 24]. В определении далекий значение пространственной удаленности уступает место субъективной модальной оценке - идее труднодостижимости цели.
Денотативная отнесенность иносказания первого стиха - Далекий, вожделенный брег! - допускает множественность интерпретаций. Логика линейного развертывания текста анафорически сопрягает метафорическое имя брег с ближайшим предшествующим образом - монастыря-ковчега («Твой монастырь <...> парит, чуть видный над горами. / Далекий, вожделенный брег!»). В локативно-конкретном прочтении просматривается возможность и другого прочтения: монастырь-ковчег находится в середине пути (парит), стремясь к метафорическому брегу - цели земного бытия, его завершению. Эпитет вожделенный определяет брег как общую цель, к которой стремятся и «реющий в небе» монастырь, и лирический герой.
Динамическое наречие туда, анафорически связывающее второй и четвертый стихи строфы, объединяет мысль о достижении цели с идеей движения к ней, вводя ключевой для второй строфы мотив «перехода в иное» [ср. Жолковский 2011, 212]. Модальная частица б, вводящая сослагательный инфинитив следующего стиха - подняться к вольной вышине, отсылает к пространству будущего. Границы «детерминирующей ситуации», при которой возможным будет осуществление желаемой
цели, обозначены результативным деепричастием второго стиха строфы: «.сказав прости ущелью». Образы тесноты и темноты, рождаемые словом ущелье, метафорически соотносятся с идеями душевной несвободы. В черновом наброске стихотворения «Страшно и скучно», над которым А.С. Пушкин работал в октябре - декабре 1829 г., ущелье отождествляется с темницей: «Тесно и душно. / В диком ущелье / ... Небо чуть светит, / Как из тюрьмы» [Пушкин 1994а, 799]. Метафорическое сочетание сказать прости, указывающее на прощание перед расставанием, прочитывается в эмотивно-деятельностном ключе - как знак экзистенциального изменения, онтологического поворота - «перемены мысли», необходимой для восхождения из пространства настоящего (ущелья) к будущему (вольной вышине). Динамический инфинитив подняться к, передавая идею устремленности вверх, ввысь, указывает на возникновение «своей системы отсчета, другого масштаба» [ср. Непомнящий 2022, 288]. Темпоральная неопределенность, присущая оптативному наклонению («Туда б... подняться»), способствует расширению временных границ строфы: значение желания обращено в будущее, которое, не будучи отграничено от настоящего, размыкается в вечность.
Прилагательное вольный, производное от знакового для пушкинского идиолекта слова-символа воля, актуализирует максимально широкий круг аксиологических смыслов. Пространственные значения - «просторный» (ср. «по вольному распутью моря»), «свободный, нестесненный в движении» (ср. «... начну я вольный бег.») - смыкаются в языке А.С. Пушкина с ценностно-этическими со-значениями - «независимый, не испытывающий принуждения» (ср. «вольное искусство»), «свободный» («Мы вольные птицы»). Эпитет вольный соотносится с высшей ценностью индивидуальной жизни - разумной волей суждения, волей выбора, право пользования которой есть залог возрастания истинной свободы человека [Лосский 2004, 483]. Не нарушаемая никаким принуждением, внешним воздействием, личной выгодой или давлением общественного мнения, эта свобода морального суждения есть путь «к принятию высшей воли», к совершенному подчинению собственной человеческой воли благой воле Творца [Вышеславцев 1990].
Слово вышина в поэзии А.С. Пушкина передает, преимущественно, значение «небесная высь», ср.: «И звезд ночных при бледном свете, / Плывущих в дальней вышине» (1814), «Спокойно все: луна сияет / Одна с небесной вышины» (1824). Физическое, пространственное значение индуцирует иносказательные смыслы, сформировавшиеся в рамках прецедентного контекста Священного Писания и Предания («Аз от вышних есмь» (Ин. 8: 23), «Слава в вышних Богу.» (Лк. 2: 14)), и сохраняющиеся в поэзии А.С. Пушкина, ср.: «То в вышнем суждено совете. / То воля неба.» («Евгений Онегин», 1824), «десница вышняя Господня» («Полтава», 1828-1829).
Десятый стих уточняет цель, к которой стремится лирический герой: «Туда б, в заоблачную келью». Сочетание заоблачная келья парафразирует слова четвертого стиха монастырь за облаками, будучи соотнесено с ним и словообразовательно (за облаками ^ заоблачный), и семантически (синекдохической заменой целого его частью: монастырь ^ келья).
Определение заоблачный, наряду с прямым, морфологически мотивированным значением, передает образное, метонимическое - «незри-
мый, невидимый». Фоническое единство паронимически сближает эпитет заоблачный с зеркально отражающем его слоговой строй сочетанием области заочны, которое в стихотворении «Молитва», написанном в июле 1836 г., указывает на мир вечности: «Отцы пустынники и жены непорочны, / Чтоб сердцем возлетать во области заочны, / Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв, / Сложили множество божественных молитв...». Заоблачная келья может быть символически интерпретирована как «внутренняя клеть сердца», где человек обретает «начало того восхождения, в котором мир будет казаться ему все более и более единым, все более и более сосредоточенным, пронизанным духовными силами, образующим содержащееся в руке Божией единое» [Лосский 2004, 138].
В последнем стихе строфы поле зрения максимально расширяется, достигая «последних "пределов"» [ср. Гаспаров 1997, 17]. Кульминация всего произведения - заключительный стих «В соседство Бога скрыться мне!» - представляет собой нехарактерный для А.С. Пушкина «прямой взлет» [Непомнящий 2022, 314]. Единый ценностный центр, в котором сходятся все стремления лирического героя, оказывается столь велик, что в Нем обретают бытийные смыслы и «царственный шатер» Казбека, и монастырь, и ущелье.
В глаголе скрыться значение удаления от мира сочетается с мыслью о тайне и, одновременно, с идеей приюта, убежища, спасения. Лирический герой, находящийся в ущелье, стремится скрыться в соседство Бога, чтобы «приобщиться к началу, в котором - залог спасения жизни» [Франк 1994, 511]. Генетическое родство глагола скрыться со словами кров, покров сближает заключительный стих с началом 90 псалма: «Жи-вый в помощи Вышняго [ср. к вольной вышине], в крове Бога Небесного водворится» (Пс. 90: 1).
Субъект действия, названного инфинитивами подняться, скрыться, выражен детерминантом - местоимением мне. Контаминация функционального значения субъекта и присущего дательному падежу морфологического значения объекта-адресата смягчает кажущуюся «дерзновенность» последнего стиха, указывая, что достижение «вожделенного брега» находится вне власти лирического героя. В присущем оптативному залогу внутреннем противопоставлении воли и действия, идеала и реальности проявляется определяющая методологию зрелого творчества А.С. Пушкина «универсальная по характеру» и «онтологическая по масштабу» коллизия: отношения человека, каков «он есть в наличии» - «с тем, каким он мог бы быть, то есть с тем, как прекрасно он замышлен Богом» [Непомнящий 2022, 613].
Проведенное исследование дает основание полагать, что организующим началом ценностной картины мира А.С. Пушкина, получившей свое художественное выражение в стихотворении «Монастырь на Казбеке», является телеологическая устремленность к Абсолютной ценности -идеальной полноте бытия, данной в Боге. Содержательное пространство произведения упорядочивает единая смысловая вертикаль, соединяющая земной, видимый мир, данный в его наличной действительности («ущелье»), и невидимую реальность мира небесного («вольную вышину»). Величественная неизменность природы, символизируемая «царственным» Казбеком, иерархически подчиняется вечному настоящему, являемому в образе «монастыря за облаками». Тематический ключ сти-
хотворения - аллюзия «монастырь-ковчег» - сопрягает изображаемую в произведении художественную реальность с вневременным контекстом Священного Писания, указывая, с одной стороны, на возможность спасения, с другой - предостерегая от бездумного забвения идеальной первоосновы бытия. Подчинение земного небесному, физического сверхчувственному - основа иерархической структуры бытия, определяющей природу ценностной картины мира А.С. Пушкина. В этом стремлении «утвердить личность в бытии вечном, связать ее навсегда с бытием абсолютным» [Лосев 1994, 96] проявляется традиционная для русской литературы аксиологическая парадигма, обращение к которой может способствовать противодействию манипулятивным воздействиям в сфере культуры в контексте все возрастающей технократизации общества, релятивизации морали и абсолютизации эгоцентризма.
ЛИТЕРАТУРА
1. Анненкова И.В. Медиадискурс XXI века. Лингвофилософский аспект языка СМИ. М.: Издательство Московского университета, 2011. 392 с.
2. Баратынский Е.А. Стихотворения. Письма. Воспоминания современников. М.: Правда, 1987. 480 с.
3. Вышеславцев Б.П. Вольность Пушкина // О России и русской философской культуре. М.: Наука, 1990. С. 398-402.
4. Гаспаров М.Л. Избранные труды. Т. 1. О поэтах. М.: Языки славянской культуры, 1997. 664 с.
5. Гачева А.Г. «Идеал ведь тоже действительность...»: Русская философия и литература. М.: Академический проект, 2019. 734 с.
6. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 2. М.: Издательство общества любителей Российской словесности, 1865. 729 с.
7. Жолковский А.К. Поэтика Пастернака. М.: Новое литературное обозрение, 2011. 592 с.
8. Ильин И.А. Религиозный смысл философии (Три речи) // Ильин И.А. Собрание сочинений: в 10 т. Т 3. М.: Русская книга, 1994. С. 15-88.
9. Лосев А.Ф. Миф. Число. Сущность. М.: Мысль, 1994, 919 с.
10. Лосский В.Н. Очерк мистического богословия Восточной Церкви. Догматическое богословие. Киев: Изд-во им. свт. Льва, папы Римского, 2004. 504 с.
11. Лосский Н.О. Ценность и Бог. Харьков; М.: Фолио; АСТ, 2000. 864 с.
12. Непомнящий В.С. Удерживающий теперь: Пушкин в судьбе России. М.: ПСТГУ, 2022. 652 с.
13. Осипов А.И. Святые как знак исполнения Божия обетования человеку // Русское возрождение. 1995. № 62. С. 9-32.
14. (a) Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 17 т. Т. 3, кн. 2. М.: Воскресенье, 1994. 935 с.
15. (b) Пушкин А.С. Собрание сочинений: в 5 т. Т. 4. Романы и повести. СПб.: Би-блиополис, 1994. 498 с.
16. Тюпа В.И. Литература и ментальность. М.: Юрайт, 2018. 231 с.
17. Франк С. О задачах познания Пушкина // Пушкин в русской философской критике: конец XIX - первая половина XX в. М.: Книга, 1990. С. 422-452.
18. Франк С. Смысл жизни // Смысл жизни: Антология. М.: Прогресс-Культура, 1994. С. 487-583.
19. Франк С.Л. Реальность и человек // Франк С.Л. С нами Бог. М.: АСТ, 2003. С. 133-438.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. Osipov A.I. Svyatye kak znak ispolneniya Bozhiya obetovaniya cheloveku [Saints as a Sign of God's Promise to Man Fulfilled] Russkoye vozrozhdeniye, 1995, no. 62, pp. 9-32. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
2. Frank S. O zadachakh poznaniya Pushkina [Aims of Studying Pushkin], Pushkin v russ-koy filosofskoy kritike: konets XIX - pervaya polovina XX v. [Pushkin in Russian Philosophical Criticism: the End of the 19th - the First Half of the 20th Century.]. Moscow, Kniga Publ., 1990, pp. 422-452. (In Russian).
3. Frank S. Real'nost' i chelovek [Reality and Man]. Frank S.L. S nami Bog [God Is with Us]. Moscow, AST Publ., 2003, pp. 133-438. (In Russian).
4. Frank S. Smysl zhizni [The Meaning of Life]. Smysl zhizni: Antologiya [The Meaning of Life: An Anthology]. Moscow, Progress-Kul'tura Publ., 1994, pp. 487-583. (In Russian).
5. Il'in I.A. Religioznyy smysl filosofii (Tri rechi) [Religious Meaning of Philosophy (Three Speeches)]. Il'in I.A. Sobraniye sochineniy [Collected Works]: in 10 vols. Vol. 3. Moscow, Russkaya kniga Publ., 1994, pp. 15-88. (In Russian).
6. Vysheslavtsev B.P. Vol'nost' Pushkina [Liberty of Pushkin] O Rossii i russkoy filosofskoy kul'ture [About Russia and Russian Philosophical Culture]. Moscow, Nauka Publ., 1990, pp. 398-402. (In Russian).
(Monographs)
7. Annenkova I.V. Mediadiskurs XXI veka. Lingvofilosofskiy aspekt yazyka SMI [Mediadiscourse of the 21st Century. Linguophilosophical Aspect of the Language of Mass Media]. Moscow, Moscow State University Publ., 2011. 392 p. (In Russian).
8. Gacheva A.G. "Ideal ved' tozhe deystvitel'nost'...": Russkaya flosofya i literatura ["Ideal is Reality Too": Russian Philosophy and Literature]. Moscow, Akademicheskiy proekt Publ., 2019. 734 p. (In Russian).
9. Gasparov M.L. Izbrannye trudy. T. 1. O poetakh [Selected Works. Vol. 1. About Poets]. Moscow, Yazyki slavyanskoy kul'tury Publ., 1997. 664 p. (In Russian).
10. Losev A.F. Mif. Chislo. Sushchnost' [Myth. Number. Essence]. Moscow, Mysl' Publ., 1994. 919 p. (In Russian).
11. Losskiy N.O. Tsennost' i Bog [Value and God]. Har'kov, Moscow, Folio Publ., AST Publ., 2000. 864 p. (In Russian).
12. Losskiy V.N. Ocherk misticheskogo bogosloviya Vostochnoy Tserkvi. Dogmaticheskoye bogosloviye [Essays on Mystical Theology of the Eastern Church. Dogmatic Theology]. Kiev, St. Leo, Pope Publ., 2004. 504 p. (In Russian).
13. Nepomnyashchiy V.S. Uderzhivayushchiy teper': Pushkin v sud'be Rossii [The One Who Now Holds It Back: Pushkin in the History of Russia]. Moscow, Saint Tikhon's Orthodox University of Humanities Publ., 2022. 652 p. (In Russian).
14. Tyupa V.I. Literatura i mental'nost' [Literature and Mentality]. Moscow, Yurait Publ., 2018. 231 p. (In Russian).
15. Zholkovskiy A.K. Poetika Pasternaka [The Poetics of Pasternak]. Moscow: New literary observer Publ., 2011. 592 p. (In Russian).
Заботкина Вера Ивановна,
Российский государственный гуманитарный университет.
Доктор филологических наук, профессор, директор Научно-образовательного центра когнитивных программ и технологий, профессор кафедры теории и практики перевода Института филологии и истории.
Научные интересы: когнитивная неология, когнитивная поэтика, когнитивная культурология.
E-mail: zabotkina@rggu.ru
ORCID ID: 0000-0001-6674-8052
Коннова Мария Николаевна,
Российский государственный гуманитарный университет; Балтийский федеральный университет им. И. Канта.
Доктор филологических наук, доцент, научный сотрудник Научно-образовательного центра когнитивных программ и технологий Российского государственного гуманитарного университета, профессор Института образования и гуманитарных наук БФУ им. И. Канта.
Научные интересы: когнитивная лингвистика, когнитивная поэтика, лингвистическая аксиология.
E-mail: mkonnova@kantiana.ru
ORCID ID: 0000-0001-8808-6424
Vera I. Zabotkina,
Russian State University for the Humanities.
Doctor of Philology, Professor, Director of the Centre for Cognitive Programs and Technologies, Professor at the Department of Translation Studies, Interpreting and Translation at the Institute for Philology and History.
Research interests: cognitive neology, cognitive poetics, cognitive cultural studies.
E-mail: zabotkina@rggu.ru
ORCID ID: 0000-0001-6674-8052
Maria N. Konnova,
Russian State University for the Humanities; Immanuel Kant Federal Baltic University.
Doctor of Philology, Associate Professor, Researcher the Centre for Cognitive Programs and Technologies, Russian State University for the Humanities; Professor at the Institute for the Humanities, IKBFU.
Research interests: cognitive linguistics, cognitive poetics, comparative value studies.
E-mail: mkonnova@kantiana.ru
ORCID ID: 0000-0001-8808-6424
