Царство моих идей впереди Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

НОВОЕ КОСМИЧЕСКОЕ МИРОВОЗЗРЕНИЕ: ПРЕДПОСЫЛКИ И СОЗВУЧИЯ

Л.В.Шапошникова

«Царство моих идей впереди»1

...Среди несущихся в пространстве энергий много ценных жизнедателей. И среди людей утверждаются эти жизнедатели. Часто среди людей они проходят незамеченными, часто непризнанными, часто отверженными. Часто эти Носители Истины и Закона творят эволюцию.

Учение Живой Этики.

Беспредельность

И если через оболочку вещей каждого дня вам удастся рассмотреть вершины космоса - какой новый, чудесный, неисчерпаемый аспект примет мир для освобожденного глаза.

Н.К.Рерих

Десятилетиями, целыми столетиями будут изучаться и углубляться его гениальные идеи, а в трудах его - открываться новые страницы, служащие источником

1 Печатается по книге: Л.В.Шапошникова. Великое путешествие. В 3 кн. Кн. 3: Вселенная Мастера. М.: МЦР, Мастер-Банк, 2005. С. 251-395. - Прим. ред.

новых искании; многим исследователям придется учиться его острой, упорной и отчеканенной, всегда гениальной, но трудно понимаемой творческой мысли; молодым же поколениям он всегда будет служить учителем в науке и ярким образцом плодотворно прожитой жизни.

А.Е.Ферсман

че хочется записать странное состояние, пережитое мной во

Зремя болезни. В мечтах и фантазиях, в мыслях и образах мне интенсивно пришлось коснуться многих глубочайших вопросов жизни и пережить как бы картину моей будущей жизни до смерти. Это не был вещий сон, т.к. я не спал - не терял сознания окружающего. Это было интенсивное переживание мыслью и духом чего-то чуждого окружающему, далекого от происходящего. Это было до такой степени интенсивно и ярко, что я совершенно не помню своей болезни и выношу из своего лежания красивые образы и создания моей мысли, счастливые переживания научного вдохновения. Помню, что среди физических страданий (во время впрыскивания физиологического раствора и после) я быстро переходил к тем мыслям и картинам, которые меня целиком охватывали. Я не только мыслил и не только слагал картины и события, я, больше того, почти что видел их (а м[ожет] б[ыть] и видел) и, во всяком случае, чувствовал - например, чувствовал движение света и людей или красивые черты природы на берегу океана, приборы и людей. А вместе с тем я бодрствовал.

Я хочу записать, что помню, хотя помню не все. То же советуют мне близкие, которым я кое-что рассказывал. И сам я не уверен, говоря откровенно, что все это плод моей больной фантазии, не имеющейреаль-ного основания, что в этом переживании нет чего-нибудь вещего, вроде вещих снов, о которых нам несомненно говорят исторические документы. Вероятно, есть такие подъемы человеческого духа, которые достигают того, что необычно в нашей обыденной изоднодневности.

<...> Я ясно стал сознавать, что мне суждено сказать человечеству новое в том учении о живом веществе, которое я создаю, и что это есть мое призвание, моя обязанность, наложенная на меня, которую я должен проводить в жизнь - как пророк, чувствующий внутри себя голос, призывающий его к деятельности, я почувствовал в себе демона Сократа. Сейчас я сознаю, что это учение может оказать такое же влияние, как книга Дарвина, и, в таком случае, я, нисколько не меняясь в своей сущности, попадаю в первые ряды мировых ученых. Как все случайно и условно. Любопытно, что сознание, что в своей работе над живым веществом я создал новое учение и что оно представляет другую сторону - другой аспект - эволюционного учения, стало мне ясным только после моей болезни, теперь.

<...> Любопытно, что можно найти здесь и правильное мне указание в отношении научного мышления. Во время этих мечтаний и фантазий я находил новое в научной области. Во время болезни я продиктовал кое-что Наташе. Там много нового и еще больше такого, что может быть проверено на опыте и наблюдении. Это уже и для строгого ученого реальное из реального. И отчего оно реально только вырванное из целого?

Хочу еще отметить, что мысль образами и картинами, целыми рассказами - обычная форма моих молчаливых прогулок или сидений.

В двух областях шла эта работа моего сознания во время болезни. Во-первых, в области религиозно-философской, во-вторых, в области моей будущей судьбы в связи с научным моим призванием. Кажется, в начале и затем в конце брали верх религиозно-философские переживания. Но они менее ярко сохранились в моей памяти, хотя казались мне очень ярко выражавшими мое понимание истины. На них я первых и остановлюсь <...>

К религиозно-философским концепциям я в течение этих мечтаний вернулся еще раз, но я изложу немногое из того, что помню, в конце записи, когда буду говорить о будто бы предстоящей мне написать книге "Диалог перед смертью". Теперь же мне хочется сделать несколько странных замечаний как ученому. Путь фантазии (как и сны) капризен, и уловить все причины возникновения тех или иных идей, проявляющихся при этом, так же трудно, как уловить их в сложных событиях жизни. Однако они все-таки, вероятно, есть или, по крайней мере, мы можем найти их, подойти к этим явлениям с точки зрения ученого <...>

Главную часть мечтаний составляло, однако, мое построение моей жизни как научного работника и, в частности, проведение в человечество новых идей и нужной научной работы в связи с учением о живом веществе. В сущности, и здесь - особенно в начале болезни - проходили и ставились две идеи: одна о новой мировой организации научной работы, другая -о соответствующей ей постановке исследований в области учения о живом веществе. В конце концов, однако, мысль сосредоточилась около этой последней, т.к. именно к ней как будто должна была устремиться вся работа моей личности. Основной целью моей жизни рисовалось мне создание нового огромного института для изучения живого вещества и проведение его в жизнь, управление им. Этот институт, международный по своему характеру, т.е. по темам и составу работников, должен был являться типом тех новых могучих учреждений для научной исследовательской работы, которые в будущем должны совершенно изменить весь строй человеческой жизни, структуру человеческого общества. Мои старые идеи, которые неизменно все развивались у меня за долгие годы моей ученой и профессорской деятельности и выразились в 1915-1917 гг. в попытках объединения и организации научной работы в России и в постановке на очередь дня роста и охвата научными учреждениями Азии, явно сейчас

потеряли реальную основу в крушении России. Не по силам будет изможденной и обедневшей России совершение этой мировой работы, которая казалась столь близкой в случае ее победы в мировой войне. Мне ясно стало в этих фантастических переживаниях, что роль эта перешла к англичанам и Америке.

И в начале эти построения будущего шли по этому пути моих размышлений последних лет, попыток международных организаций, причем крупную роль в этих организациях должны были играть инженеры. Однако очень скоро картины этого рода - предварительные совещания немногих на яхте, где-то в море, международные съезды и т.д. - отошли от меня. Мне как-то ясно стало, что эту форму работы для мировой организации нельзя совместить со своей собственной научной работой; одна организаторская работа меня никогда не удовлетворяла, как бы широка она ни была, например когда я был товарищем министра народного просвещения России, ведавшим очень самостоятельно делами высшего образования и науки в России. Я перешел к организации исследовательского института живого вещества. В представлениях о том, как я добивался этого, мною строились целые картины свиданий и переживаний, заседаний и споров с знакомыми и вымышленными фигурами, подобно тому как это бывает во сне или в тех фантастических рассказах и сказках, которые строишь себе иногда - лично я часто перед и после сна и во время прогулок.

Приехав в Лондон с Наташей, я устраивал возможность прожить для своей работы, работая в Британском музее. Я писал, Наташа переводила. Устроило возможность пережить эти месяцы Королевское Общество, которое дало мне помещение и возможность лабораторной работы, после того как мой доклад с изложением главных результатов моего труда о живом веществе встретил горячее сочувствие в Комиссии Королевского Общества. Одновременно с этим я пробивался в Лондоне, обрабатывая научный каталог коллекции силикатов Британского музея...

Я изложил свою теорию и систематику силикатов на английском языке, причем сделал обративший внимание доклад в Английском химическом обществе. Составление каталога силикатов дало мне некоторый заработок и связи. Выступив в Королевском Обществе с просьбой о поддержке, я одновременно поднял вопрос о необходимости ввести геохимическое изучение и химические исследования живого вещества в прикладных морских биологических лабораториях и с этой целью поднял эти вопросы перед Английской морской биологической ассоциацией, причем удалось возбудить интерес к этим вопросам среди химиков и биологов, и я явился консультантом морской биологической экспедиции в Плимуте, где исследование химии рыб сразу дало интересные результаты, а мой доклад с общими соображениями этим путем выдвинул вопросы и перед английскими биологами. К этому времени я получил известие от

М.И.Бессмертной о ее результатах над нахождением металлов. Ее результаты и результаты в Плимуте дали возможность мне возбудить перед Королевским Обществом вопрос о создании научной организации здесь в Лондоне для исследования живого вещества; были получены средства на помощников <...> и поставлены продолжения киевских работ в Фарадеевской лаборатории или какой-то другой. По приглашению Британской Ассоциации я выступил с огромным успехом на ее заседании с общим докладом (о свойствах живого вещества) и с изложением экспериментальных результатов в Киеве, Плимуте, Лондоне (о нахождении и значении металлов в живом веществе). Этот доклад, где я указал на необходимость и важность создания Института живого вещества, вызвал интерес и в Америке. Все это создало известную атмосферу около моей книги, а когда она через несколько месяцев после - через год почти после моего приезда в Лондон - вышла в свет, она имела огромный успех. И в результате в Америке создали Комитет для организации Института живого вещества и сбора средств. Издание книги дало и материальную независимость. Она вышла одновременно и на русском языке и была быстро переведена на другие языки. Я стал известностью.

Такова схема первых успехов. В течение болезненных мечтаний на этой почве шли разнообразные более мелкие картины, иногда очень яркие и полные подробностей: новые дружеские связи, сношения с Россией и Америкой и т.д., например указания на то, что для выработки приборов (о которых дальше) я нашел главного помощника в Плимуте среди химиков, а среди переписки, вызванной изданием "Мыслей о живом веществе с геохимической точки зрения", среди немецких зоологов нашел друга, который явился одним из главных помощников и организаторов биологической части будущего института в Америке. Все это ярко и очевидно, все это художественные создания той формы охвата явлений, в какие вылилось мое сознание, а не сущности этим процессом открываемого.

После выхода книги, потребовавшей нового издания, я немедленно принялся за написание курса минералогии, который переводила Наташа и в котором я как бы переносил в мировое научное сознание всю ту работу, которую я проделал во время долгих лет московской университетской деятельности. Я подводил итоги своей жизненной работе и, кроме того, считал издание этой книги, которая должна была внести в мировую культуру результаты русской культурной работы, для себя обязательным и с этой точки зрения. Книга, изданная в двух томах, имела тоже большой успех, особенно в Америке, а затем я непрерывно до 80-летнего возраста ее изменял, дополнял и перерабатывал. Одновременно вышло русское оригинальное издание, и она была переведена на другие языки.

В промежуток между изданием двух томов первого издания я отправился на несколько месяцев в США по приглашению образовавшегося

там Комитета для создания Института живого вещества, собравшего большие средства, и прочел ряд лекций с большим успехом, особенно в Балтиморе, пропагандируя идею о необходимости изучения живого вещества. В лекциях - около 8-10 - я развивал части учения, не затронутые в моих "Мыслях", как бы заменяя этим большой труд, начатый в Шишаках, рукопись которого была доставлена мне из Киева. Скажу сразу, что этот труд как будто был мной оставлен, кроме второго тома (биогеохимическая история химических элементов, которая была мной позже издана) -а остальное вошло в "Мысли" и отдельные очерки и речи. Среди американских речей имела успех особенно одна, о ближайших задачах и целях Института живого вещества и необходимости его создания в Америке, вызвавшая приток денежных пожертвований, позволивший довести нужный капитал до нескольких десятков миллионов долларов (до 70!). В конце концов, уже во время этой поездки, было выбрано место для создания Института и началась выработка его плана.

Место было выбрано на берегу моря, Атлантического океана, аналогично морским биологическим станциям в Южных Штатах С[еверной] Америки. К постройке и организации Института было приступлено немедленно. Основы его организации были мною продиктованы Наташе - я их здесь оставляю. При Институте площадь земли с лесом, которая является неприкосновенной для сохранения нетронутой культурой природы.

После возвращения в Европу, в Лондон, и издания 2-го тома "Минералогии" отправился в европейскую поездку - в Берлин, Петроград, Москву, Киев, Прагу, Мюнхен, Париж, Лондон, как бы прощаясь с Европой и заканчивая свои дела, подбирая сотрудников, вырабатывая и подбирая инструменты. В России я прочел три речи с новыми разъяснениями учения о живом веществе, причем речь в Петрограде - "О будущности человечества" - позволила коснуться глубоких вопросов философского характера, к которым я вернулся в конце жизни. Я сейчас не мог найти слов для логического выражения ее содержания - но во время болезни я переживал это содержание. Исходя из идеи автотрофности человечества как результата мирового геологического процесса, идущего с неизбежной необходимостью во времени, и непроходимой пропастью между живым и мертвым - я пытался подходить к научному изучению сознания и резко выступал против его смешения с материей. Мне не удалось в Петрограде выяснить эти мои переживания - но мне казалось, что я еще раз в Америке после десятилетия Института с большой глубиной и успехом [дал] изложение этих вопросов. Об этом позже. Во время поездки, среди встреч и прощаний с друзьями, среди всяких успехов в отношении научных достижений, я энергично подбирал сотрудников, выговорив себе право самостоятельного решения этого подбора, не стесняясь национальностью и приглашая много немцев и славян. В Институте до 50-70 постоянных научных сотрудников.

Во время этой поездки я как бы прощался с друзьями и вел хорошие беседы с Сергеем Ферсманом в Петрограде, как будто с Иваном, хотя фигура Ивана как будто в тумане.

Вернувшись в Лондон, я в течение ряда месяцев заканчивал свою работу - второй том каталога силикатов Британского музея, в котором дал полную монографию этой главнейшей группы минералов и издал на английском языке (и русском) основы геохимии.

Постройка Института шла усиленным темпом. Мы переехали туда, когда все было готово, месяца за два до официального открытия. Я видел каким-то внутренним зрением весь Институт - огромное здание, расположенное недалеко от океана. Кругом дома для научного персонала и служащих среди парка и цветов. Для директора отдельный дом недалеко от Института. В Институте огромная библиотека. Его организацию в общих чертах я продиктовал Наташе. Неясно и спорно было для меня объединение его с геохимическим институтом, необходимость которого неизбежно вытекала по ходу работ института живого вещества.

Когда мы переехали - все было готово; там уже был весь штат, организовавший соответственные отделения - из старых сотрудников и друзей. Во главе отделов стояли лица разных национальностей.

Я ясно себе представил торжество открытия; прибыло много гостей; пароход из Европы (и русские). Удивительно ярко и несколько раз рисовалось мне действие двух больших приборов, разлагавших организмы в количестве десятков тысяч кило... Описания и принципы приборов продиктовал Наташе. Первая проба была сделана над морскими крабами (какими-то колючими) и сразу дала результаты (будто бы открытие в значительном количестве галлия). По идее работа этих приборов -одного для сухопутных, другого для морских организмов, должна идти непрерывно, и штат химиков по специальностям работал так, как работают астрономы. Материал накапливался десятками лет.

Я не буду здесь касаться тех научных тем, которые здесь подымались, ясно было, что множество вопросов химического характера могут быть разрешены этим путем. В течение немногих лет были получены числа состава семейств и групп организмов, подобранных по известному порядку, и в конце концов работа Института сразу поставила ряд новых задач для физиологии и биологии организмов, стала существенно влиять на ее приложение - в области медицины, техники, агрохимии. К сожалению, я запомнил только часть мелькавших передо мной открытий и новых явлений, и их я продиктовал Наташе. Поразительно, как быстро исчезают из сознания эти освещающие как молнии темноту создания интуиции и как много их помещается в единицу времени. Ясно одно - что здесь область бесконечно великая нового.

В связи с подымаемыми здесь вопросами в разных отделах Института все время шла непрерывная работа над отдельными задачами, причем уже в течение ближайших лет выяснилось, что миллионные затраты окупались новыми источниками богатства благодаря открытию руд неотделимых раньше элементов (йод, редкие земли и т.д.), новыми их приложениями (удобрения, новые средства от болезней). Огромную область нового дало изучение автотрофных организмов 2-го рода, явившегося одной из ступенек создания Института, и связанная с новыми местами микробиология. Об этих организмах, особенно в связи с автотрофно-стью человечества, я много думал, и многое стало мне ясным - но я не все запомнил и лишь кое-что записал через Наташу. Но работа сделана, и забытье, вероятно, выплывет позже в сознании моем. Как есть мысли, догадки, достижения интуиции, которые промелькнут и, если не будут зафиксированы, исчезнут навсегда! Весьма возможно, так как область познания и созерцания бесконечна.

Помимо любопытнейших вопросов химического характера, одновременно велись работы и в другом направлении. Прежде всего над весом организмов, причем пришлось вырабатывать методы и приемы. Этот вопрос вырешен. Затем над количеством живого вещества в разных площадях земной поверхности. Тут встретилось много неожиданного и получились интересные приложения к жизни в смысле подъема урожайности и полей и морей. Луг, лес, поле были изучены с точки зрения количества жизни в разных местах. При помощи частных средств через несколько лет, когда авторитет Института стал высок, была снаряжена специальная экспедиция в девственные места Ю[жной] Америки и для океана произведен учет скопления Саргассова моря в сравнении с обычными океаническими скоплениями живого вещества. В обработке материалов Саргассова моря я принимал деятельное участие, когда мне было уже за 70лет.

В чем состояла работа в области признания энергии, вносимой живым веществом, я почему-то почти ничего не помню, какие из этих сторон работы Института стали передо мной в своих новых достижениях.

Внимание было обращено на энергетический учет сознания (работы человечества), и результаты этой работы, сравнимые с таким же учетом автотрофных организмов 2-го рода, составляли предмет моей речи в день первого десятилетия Института. Выдвигались и энергия светящихся организмов, и энергетический анализ разных групп строения живого вещества по классам (автотрофность 1-го и 2-го родов, паразиты, травоядные, клещи, сапрофиты и т.д.) в разных сгущениях и т.д.

Жизнь шла в непрерывной работе. Институт много издавал, и много работ моих тут было помещено. В новых открытиях и среди новых вопросов шла вся моя жизнь, постоянно стремясь вперед. А вопросов и задач все более крупных являлось все больше. В свободное время по окончании работ

я читал по философии, общим вопросам и великих поэтов. Почему-то не раз мне представлялось, что углубился в испанскую литературу, как новую, так и старую. Здесь я набрасывал мысли для последнего сочинения "Размышления перед смертью".

Очень редко выезжал в Америку. Благодаря изданию книги, в частности "Минералогии", и содержанию в качестве директора Института я имел возможность располагать значительными средствами, которые я, например, тратил на подбор книг по истории науки (после смерти -в Киевскую библиотеку) и приобретение минералов (для Петроградской Академии и силикаты - в Британский музей). Книги по минералогии и геологии по-прежнему передавал в Геологический музей Академии наук.

Рисовались и частности прогулок, экскурсий, дружеских разговоров, приезда детей, друзей и т.д. - но, мне кажется, это все те поэтические надстройки, которые всегда в такой форме переживания создаются фантазией1.

Так шла жизнь почти до конца. Я как будто стал во главе Института, когда мне было 61-63 года, и оставался им до 80-84, когда ушел из него и поселился доживать свою жизнь в особом переданном мне здании с садом, не очень далеко. Здесь я всецело ушел в разработку того сочинения, которое должно было выйти после моей смерти, где я в форме отдельных отрывков (maximes) пытался высказать и свои заветные мысли по поводу пережитого, передуманного и перечитанного и свои философские и религиозные размышления. Частию это были те наброски, которые я делал в часы досуга и стороннего чтения, частию вновь написанные. Ярко пробегали в моей голове во время болезни некоторые из этих мыслей, которые казались мне очень важными и обычно фиксировались в моем сознании краткими сентенциями и какими-то невыраженными словами, но прочувствованными моим внутренним чувством, моим "я" и очень мне тогда ясными впечатлениями. Сейчас я почти ничего из этого не помню, и мне как-то не хочется делать усилий для того, чтобы заставить себя вспоминать. К некоторым из этих закрытых мне теперь, но бывших, а может быть, и сейчас бессознательно для меня живущих мыслей у меня есть какое-то внутреннее не то стыдливое, не то священное чувство уважения, и мне не хочется их касаться, а хочется их ждать, ждать того нового порыва вдохновения, когда они появляются все целиком и когда они будут понемногу выявляться в моей жизни. Такие состояния в гораздо меньшей степени мне приходилось переживать и раньше. Я помню, однако, что некоторые из этих мыслей имели характер гимнов (которых я никогда не пробовал раньше писать), и в одной из мыслей я касался,

1 Среди событий - юбилей 10-летний Института, когда был съезд, речи и т.д., очень яркая рисовалась картина. - Прим. В.И.Вернадского, автора дневника.

в переживаниях мне думалось очень глубоко, выяснения жизни и связанного с ней творчества, как слияния с Вечным Духом, в котором слагаются или который слагается из таких стремящихся к исканию истины человеческих сознаний, в том числе и моего. Выразить ясно я это не могу, и то, что я только что написал, меня не удовлетворяет, но я не хочу глубже вдумываться в эту формулировку, по причине, только что указанной.

Умер я между 83-85 годами, почти до конца или до конца работая над "Размышлениями". Я писал их по-русски и очень заботился, чтобы одновременно вышел точный английский перевод.

Заботу об издании этой книги я завещал нескольким лицам с тем, чтобы был образован Комитет, который бы весь возможный доход русских и английских изданий, всех последующих изданий и переводов употребил на помощь людям - безвозвратную, - но непременно личную помощь, личную в том смысле, как это делают некоторые христианские общины, стараясь поставить людей вновь на ноги, или же сгладить им жизнь, если положение их безнадежное. Помощь должна была идти без различия национальности и веры, и каждый раз сумма должна быть истрачена: не ожидая больших несчастий, давать тем, про кого известно.

Книга будто бы имела успех, хотя она была очень пестрая - частию легкая и доступная, частию туманная, местами, так как мысль не всегда выливается в ясную форму; как будто из-за этого я кое-где переходил к образам (гимны) <...>

Неужели действительно охватившие меня во время болезни состояния позволили почувствовать предсмертное состояние сознательно умирающего человека, когда выступают перед ним основные элементы его земной жизни?

Любопытно, что, сколько помню, ни разу во время болезни и посейчас область этих переживаний не переходила в сны и я мог засыпать и могу засыпать только тогда, когда замирают образы, связанные с этим построением моей жизни.

Наташа все время помогала мне в работе. После издания "Геохимии" она вначале неизменно помогала мне, а затем занялась нашей библиотекой и семейным архивом (перевез частию из России), который давал материал для работы. Когда я ушел от управления Институтом и начал работу над "Размышлениями перед смертью" - общение на почве этой работы было вначале мне очень ясно... Мне казалось, что ее смерть была близка по времени с моей - раньше или позже, неясно...

Я записываю эти подробности по желанию Ниночки. Но, мне кажется, они являются чисто фантастическими построениями, связанными с той формой, в какую вылилась эта странная работа моего сознания. Но, может быть, и в этой форме есть отблески прозрений в будущее?» [1, с. 112-119]

Он умирал от сыпного тифа в Крыму. Был 1920-й год, и в России полыхала гражданская война. Миллионы людей терпели бедствия, голод, расстрелы, поспешный уход с насиженных мест, передвижения по стране в переполненных поездах, давно выбывших из своих расписаний и строгих графиков. Он прибыл в Ялту на пароходе «Великая княгиня Ксения», переполненном по самые трюмы давно не мывшимися, завшивевшими людьми. На пристани его встретили жена и дочь, которые много дней приходили сюда, чтобы наконец увидеть его сходящим с трапа парохода. Через несколько дней он свалился в сыпном тифу. Он метался в жару и что-то пытался сказать, что-то просил записать. Близкие думали, что он бредит, хотя то, что ему удавалось сказать им, мало походило на бред. Они еще тогда и не подозревали, что он, Владимир Иванович Вернадский, профессор и академик, известный в России и за рубежом, жил в это время странной и удивительной жизнью, которая не имела никакого отношения к действительности, окружавшей его близких, и частью которой физически являлся он сам. Он жил своей будущей жизнью, совершенно не похожей на то, что происходило вокруг него, длившейся три недели, которые вместили долгие годы того, что должно было с ним случиться. Это не было ни сном, ни видением, а реальной сознательной жизнью, параллельной жизнью, которую для него выстроил кто-то в этом предсмертном горячечном тифу. Потом, когда он поднялся на ноги, он описал ее в своем дневнике, фрагменты которого начинают эту главу.

То, что произошло с Вернадским в 1920 году, требует своей оценки и осмысления. Сразу можно сказать, что эта параллельная жизнь, возникшая из духовных глубин одного из выдающихся ученых России, не имеет пока в истории человечества аналогий или, во всяком случае, аналогии нам неизвестны. Духовно-культурное пространство человечества знало до сих пор определенные и конкретные контакты с инобытием, или с материей иного, более высокого и тонкого состояния. Вещие предрассветные сны, видения или так называемые свидетельства, несущие человеку информацию таких миров, были знакомы с древнейших времен. Существовал и существует также особый вид видений, в которых принимает участие сам «видящий». Но здесь, в случае с Вернадским, мы имеем совершенно иной тип контакта, когда проживается человеком целая будущая его жизнь. Тогда, в начале XX века, произошли какие-то важные энергетические изменения в земной сфере, которые сделали возможным взаимодействие с иным мирами, в той форме, с которой столкнулся русский ученый. То, что это был именно ученый, являлось эволюционно значимым. И очень трудно переоценить этот феномен связи духовного мира человека с космическими процессами в окружающем нас пространстве, который проявился в «параллельной

жизни» Вернадского. Он сам пытался осмыслить случившееся. Сначала ему казалось, что если он назовет все это мечтаниями, фантазиями, порождением его собственного сознания, то все и прояснится. Но он сам чувствовал, что ограничиться только этим нельзя. Он вновь и вновь возвращался к своим ощущениям, стараясь дать им объективную, с его точки зрения, оценку. Но при этом возникали тревожащие его противоречия. Традиционно-научного подхода, и он это осознавал достаточно четко, не хватало для осмысления самого феномена. Необходимо было привлечь знания из духовного пространства. «Хочу еще отметить, - анализирует он свое состояние, - что мысль образами и картинами, целыми рассказами - обычная форма моих молчаливых прогулок или сидений. В двух областях шла эта работа моего сознания во время болезни. Во-первых, в области религиозно-философской, во-вторых, в области моей будущей судьбы в связи с научным моим призванием. Кажется, в начале и потом брали верх религиозно-философские переживания». Он понимал, что если он соединит эти «религиозно-философские переживания» с научными подходами, то, возможно, поймет, хотя бы в общем, свидетелем чего он оказался. «...В мыслях и образах мне интенсивно пришлось коснуться многих глубочайших вопросов жизни и пережить как бы картину моей будущей жизни до смерти. Это не был вещий сон, т.к. я не спал - не терял сознания окружающего. Это было интенсивное переживание мыслью и духом чего-то чуждого окружающему, далеко от происходящего. Это было до такой степени интенсивно и ярко, что я совершенно не помню своей болезни и выношу из своего лежания красивые образы и создания моей мысли, счастливые переживания научного вдохновения».

Самым интересным в духовном состоянии Вернадского было то, что он работал и творил, а не только присутствовал в этой будущей своей жизни. Творчество ученого в этом состоянии получило качественно новый характер, в котором проявились явные черты сотрудничества с чем-то более Высоким и ему еще неведомым. Интеллект не хотел принимать такого объяснения. Но его внутренняя интуиция разворачивалась именно в эту сторону. Его память долгие годы хранила произошедшее с ним во время болезни в Крыму. Он не пытался более осмысливать это событие, а стал воспринимать его как нечто данное, из которого ему самому следует делать какие-то выводы. Интуиция же свидетельствовала о том, что он обрел реальный опыт мира более высокого состояния материи.

Можно утверждать, что этот опыт оказал решающее влияние на всю его дальнейшую научную деятельность и, особенно, на его научный поиск. Если бы Вернадский не получил этого опыта теургического сотрудничества с Высшим, он бы не стал тем Вернадским, одним

из основных творцов нового мышления в XX веке. Космическая эволюция остановила свой выбор на нем, учитывая те богатые духовные накопления, с которыми он пришел в этот противоречивый и далеко не совершенный мир, неся в себе тяжелую, но необходимую эволюционную миссию - сделать обитателей этого мира лучше и просветленней. «Любопытно, что можно найти здесь, - записал он в дневнике, -и правильное мне указание в отношении научного мышления. Во время этих мечтаний и фантазий я находил новое в научной области». Так он подтвердил значимость информации, полученной им в «параллельной жизни». Ценнейшими моментами процитированных выше фрагментов дневника Вернадского являются замечания о работе его мысли во время получения им информации. «Ярко пробегали в моей голове во время болезни некоторые из этих мыслей, которые казались мне очень важными и обычно фиксировались в моем сознании краткими сентенциями и какими-то невыраженными словами, но прочувствованными моим внутренним чувством, моим "я" и очень мне тогда ясными впечатлениями». Мысли, «не выраженные словами», свидетельствовали об их высоком источнике. Это были мысли, шедшие к нему из пространства и несшие нужную ему информацию. Некоторые из них потом забылись, но он был уверен, что они продолжают существовать где-то в глубинах его внутреннего мира и ждут своего часа, чтобы вновь открыться ему. Он испытывал какое-то священное чувство к ним, понимая их таинственную сокровенность и их явное отличие от обычных земных мыслей. «...Хочется их ждать, ждать того нового порыва вдохновения, когда они появляются все целиком и когда они будут понемногу выявляться в моей жизни». И дальше: «В одной из мыслей я касался, в переживаниях мне думалось очень глубоко, выяснения жизни и связанного с ней творчества, как слияния с Вечным Духом, в котором слагаются или который слагается из таких стремящихся к исканию истины человеческих сознаний, в том числе и моего». Вечный Дух, искания истины, человеческие сознания - явления далекие от научного мышления того времени и не нашедшие в нем своего места.

В «параллельной жизни» Вернадский ушел за границы научного мировоззрения, ощутив в полную силу «нематериальные» явления внутренней жизни человека. Традиционная наука всего этого не принимала и не считалась с ними. Он вырос в традиционной науке и поэтому ему самому было трудно принять сразу все, что он почувствовал в своей нездешней жизни. И поэтому его вывод из пережитого им был осторожен и как бы отстранен от него. Он снова возвращается, противореча самому себе, к определению «фантастический». «Я записываю эти подробности по желанию Ниночки (дочери. - Л.Ш.). Но мне кажется, они являются чисто фантастическими построениями, связанными с той

формой, в какую вылилась эта странная работа моего сознания. Но, может быть, и в этой форме есть отблески прозрений в будущее?». Ему понадобилось немало времени, чтобы принять ту «параллельную жизнь», которую он прожил не только в «странной работе» его сознания, но и вне этого сознания, что было не сразу им воспринято, ибо слишком много незнакомого и неясного было в картине его жизни. И прежде всего время в ней было иное, неземное. За три недели он прожил долгую, плодотворную жизнь. И если ее отсчет вести со времени болезни - 1920 год, - когда ему было 37 лет, до момента его будущей смерти («Я умер между 83-85 годами»), то три земных недели вместили в себя по крайней мере около 50 лет. И, несмотря на его собственные определения, эта «параллельная» жизнь была реальной и, возможно, еще более реальной, нежели его земная жизнь. Она была для него таинственным даром, но даром с определенной целью и определенным умыслом. В этом умысле был заключен он весь с его накоплениями, стремлениями, талантом и даже гениальностью, с его широчайшими способностями творца, тончайшей интуицией и неземной восприимчивостью. Из всей воспринятой из таинственных глубин Космоса информации он понял, что важнейшим его поиском и исследованием должна стать разработка проблемы живого вещества.

Он как бы оказался в таинственной точке, соединившей земное и небесное, дух и материю, творчество земное и творчество космическое, и через эту точку прошла его странная, но реальная «параллельная жизнь», неся в себе временную целостность прошлого, настоящего и будущего. Связанный с прошлым, он прожил в настоящем свою будущую жизнь. В ней он исследовал живое вещество, создавал новые науки, посещал международные научные конгрессы, читал доклады, посвященные живому веществу, издавал книги, читал студентам лекции, путешествовал по всему миру, где завязывал деловые отношения с нужными учеными, имена которых помнил, так же как и названия написанных им книг. Он использовал в этих книгах наработки, сделанные им еще до болезни, делал открытия в связи с проблемой автотроф-ности человека, участвовал в научных экспедициях и, наконец, организовал Институт живого вещества, расположенный где-то в Америке на берегу Атлантического океана, и стал его директором. В этой активнейшей научной работе он ни на минуту не забывал о России, собирал книги для ее библиотек, готовил для нее коллекции минералов, ездил в нее, чтобы взять оттуда ученых для своего Института. Он ощущал себя принадлежащим науке всей планеты, но прежде всего России. Иначе говоря, жил полноценной жизнью увлеченного и интересующегося многим человека. Он заслужил мировую славу, сделав весомый вклад в разработку теории живого вещества. Именно в той «параллельной»

жизни он осознал, «что мне суждено сказать человечеству новое в том учении о живом веществе, которое я создаю, и что это есть мое призвание, моя обязанность, наложенная на меня, которую я должен проводить в жизнь - как пророк, чувствующий внутри себя голос, призывающий его к деятельности. Я почувствовал в себе демона Сократа». Известно, что великим древнегреческим философом Сократом руководил и подавал идеи духовный Голос, который философ называл демоном, или даймо-ном. Нечто подобное возникло и в «параллельной жизни» Вернадского. Следуя Голосу в своей будущей жизни, Вернадский посвятил себя полностью исследованию живого вещества, значение которого он приравнял эволюционной теории Дарвина, совершившей переворот в науке XIX века. «Любопытно, что сознание, что в своей работе над живым веществом я создал новое учение и что оно представляет другую сторону -другой аспект - эволюционного учения, стало мне ясным только после моей болезни, теперь».

Крымским трехнедельным событием космическая эволюция запрограммировала достаточно точно направление и содержание научной деятельности Вернадского. С этого момента, несмотря на труднейшие условия, которые сложились в его действительной жизни, он не останавливает работу над живым веществом ни экспериментально, ни философски. Его дневниковые записи пестрят фразами «работаю над живым веществом». И даже когда условия его жизни складывались самым наихудшим образом, заветная фраза «работаю над живым веществом» оставалась всегда на своем месте. Он прожил свою «параллельную» будущую жизнь, которая определила его настоящую жизнь. Могло ли его будущее состояться в настоящем? Не исключено. Однако условием реализации этой его удивительной будущей жизни было одно - покинуть Россию и сделать все задуманное или в Англии, или в Америке. Он сделал свой выбор, оставшись в России, пожертвовав полноценной творческой работой, стабильной мировой славой, возможностью сделать то, что в условиях России так никогда и не смог сделать. Во имя России он пожертвовал своей свободой. Там, в демократической Америке, в других странах Запада, он был бы свободен в своей работе от экономической нужды, творческой стесненности, от тоталитарного идеологического пресса, от ограничений в научной мысли, от примитивной инквизиторской слежки, от несправедливого и намеренного замалчивания его научных заслуг, от боли за расстрелянных и сосланных друзей и учеников и еще от многого такого, что существовало на его родине, но отсутствовало там, где он так плодотворно для себя и для человечества прожил свою будущую жизнь. Но он был предан России, считал себя неотъемлемой ее частью, а свое творчество необходимой частью ее науки, ее культуры, и поэтому его будущая жизнь ока-

залась совсем иной, чем та, которую он прожил в смертельном сыпном тифу. Тогда он не мог себе представить весь ужас российской жизни, на которую согласился в своем роковом выборе. Но Россия была его судьбой, и в этом заключалась та эволюционная особенность, с которой он был связан как ученый и творец. Ему не показали эту вторую жизнь, ибо нельзя прожить одному человеку две будущих реальных жизни. Одна из них всегда будет действительной и настоящей, другая будущей, но недостижимой в этом пространстве. Он знал об этом и сделал тот выбор, к которому стремились и его сердце, и его ум, ибо то и другое находилось в его внутреннем мире в полной гармонии и обусловило ту развитую интуицию, которой он обладал и которая временами проявляла себя в полную силу.

«Когда работаешь над каким-нибудь научным вопросом, - писал он жене 3 июля 1886 года, - в уме мелькают облики лиц, раньше над этим думавших, чувствуешь, точно какая-то неведомая, невидная цепь сильно связывает тебя с философом-греком, средневековым монахом, арабским врачом или с одним из великих ученых последних трех столетий. Над теми же вопросами они работали, думали, на каждом шагу видишь следы их работы, их мысли, и только дальше продолжаешь их, а твоя мысль сливается с их мыслью, и всё вместе является общей непрерывной работой к неясному, но всем понятному идеалу, куда мы все неуклонно сильно стремимся... И вот в этом вопросе, мне кажется, точно живу в далеких странах, в далеких временах, точно моя мысль как-то тесно сплетается с мыслью стародавних эпох и людей» [цит. по: 2, с. 222]. В нем всегда жило ощущение причастности своей к прошлому и будущему. И это ощущение было столь ярко, что воплощалось в образы людей, с мыслями и идеями которых он был связан в своих научных исследованиях. И эта связь шла не через книжную информацию, а через что-то иное, живое и образное, что неизменно существовало в глубинах его внутреннего мира. Он как бы был частью всего того, что его окружало, и всего того, что шло к нему через века и тысячелетия. И это чувство было настолько реальным, что он эмоционально реагировал на какие-либо напоминания об этом прошлом. Ощущение исторического потока, проходившего в его таинственных глубинах, было всегда ярким, образным и наполненным живым чувством восприятия.

«Пергамские остатки, - писал он после осмотра археологических экспонатов, - произвели на меня чарующее впечатление. Мне кажется, я чувствую на себе влияние этих великих греков, этих неведомых мыслителей-художников, [творивших] больше двух тысяч лет тому назад, точно что-то меня живо, тесно связывает с чем-то бессмертным, оставшимся от того времени (или это одно из проявлений "Тоски"?, - шепчет мне скепсис)» [3, с. 284].

Последнее замечание требует особого осмысления. Эта сокровенная тоска по конкретному прошлому, а для Вернадского это была Греция, свидетельствовала о каком-то таинственном процессе «оживления» прошлого, который шел в его внутреннем мире, возникая из тех накоплений, которые он нес в себе. Это было редкое духовное качество, свойственное великим художникам, мыслителям и ученым. Оно помогало ему познавать окружающий мир не как изолированный остров, на котором он в силу каких-то обстоятельств оказался, а во всем богатстве его временных и пространственных связей.

«В Вернадовке (имение Вернадских. - Л.Ш.), - вспоминает Н.В.Вер-надская-Толль, - я была два или три раза. Там отец меня учил слушать землю - прикладывать ухо к земле и слушать приближение поезда, которое по воздуху ухо не ловило. Мы там ходили в леса и собирали грибы и слушали лес. И каждое мгновение он меня учил смотреть и слушать, и быть частью поля, леса, Космоса. Мы выходили после захода солнца, и он учил меня узнавать созвездия и сознавать человека как часть мира. Он так много знал и помнил о разных вещах!» [4, с. 124] Он слушал планету и Космос, пропуская эту информацию не только через свой мозг, но через всего себя, через всю свою энергетику и тот дух, который был в нем высок и силен. Этот дух достигал космических глубин, и через него ему открывалось нечто сокровенное, что не всегда удавалось выразить словами, но что он называл «вселенским чувством» единства всего и всех. Можно сказать, что его организм был включен в научные исследования полностью. Он, этот организм, был так устроен, что принимал в себя не только научную мысль, но и художество и музыку. И все это в нем служило главной цели - познанию. «Некоторые из основных моих идей, -писал он в одном из писем, - как идея о значении жизни в космосе, стали мне ясными во время слушания хорошей музыки. Слушая ее, я переживал глубокое изменение в моем понимании окружающего» [5, с. 615]. Он сам изначально был космичен, ибо являлся не только частью этого Космоса, но и нес его в себе. Он ощущал этот Космос как явление, как энергетический процесс во всех проявлениях жизни и творчества, с которыми сам сталкивался. «Мне иногда кажется, - отмечал он в 1888 году, - что эта массовая жизнь есть какой-то отголосок космических сил, которые, мы видим, действуют всюду» [5, с. 488]. В своем предположении он оказался глубоко прав. Еще при его жизни другой великий ученый, А.Л.Чижевский, подтвердит экспериментально эту его мысль.

В нем жила та естественная религиозность, не имеющая отношения ни к конкретному учению, ни к определенной конфессии, которая измеряется уровнем духовности человека, определяющей богатство его внутреннего мира и дающей возможность этому человеку ощутить всю грандиозность и космичность окружающего его Мироздания.

«Я считаю себя, - писал он в дневнике в 1923 году, - глубоко религиозным человеком. Могу очень глубоко понимать значение и силу религиозных исканий, религиозных догматов. Великая ценность религии для меня ясна не только в том утешении в тяготах жизни, в каком она часто оценивается. Я чувствую ее как глубочайшее проявление человеческой личности. Ни искусство, ни наука, ни философия ее не заменят, и эти человеческие переживания не касаются тех сторон, которые составляют ее удел. А между тем для меня не нужна церковь и не нужна молитва. Мне не нужны слова и образы, которые отвечают моему религиозному чувству. Бог - понятие и образ, слишком полный несовершенства человеческого» [6, с. 219]. В нем все время шла духовная работа, которая не всегда приносила ему удовлетворение и которая была не столь эффективной и совершенной, как ему бы хотелось. «Всяжизнь и все наиболее сильные ее переживания - мгновенны и далеко не достигают хотения. В любви, в мыслях, в успехах, в достижениях, в глубочайших переживаниях и подъемах личности - всегда, когда начинает подходить разум, - чувствуешь мгновенность и недостаточность пережитого по сравнению с внутренней сущностью! То же величайшее музыкальное произведение, художественное творение, картина природы. Это все только отдаленное эхо того, что хочешь. И чувствуешь и в нем то же самое всегда неполное и мгновенное отражение чего-то того, к чему стремишься.

И вот, написавши эти строки, видишь, что выразить мысль не удалось. И нет сейчас воли и умения выразить яснее. Но можно ли выразить это образами и словами?» [3, с. 272]

Вот это нечто «не достигающее хотения» его весьма беспокоило. Он подозревал, что за всем этим стояло что-то еще, не проявленное в этом измерении, нечто таинственное, какие-то силы, потенциально существующие в нем самом, но почему-то еще не задействованные и скрытые от него самого. Их затягивал какой-то туман, через который не могло пробиться его сознание. Он предполагал, что именно в этом сознании и заключена загадка достижения «хотения», как он написал в своем дневнике. И когда он бился над этой творческой загадкой, то понимал, что его внутренний космос не менее сложен, чем тот, который летними вечерами показывал дочери, и учил ее ориентироваться в его многочисленных созвездиях, планетах и других небесных телах. Одни были проявлены и видимы, другие невидимы. И в этой невидимости крылась важнейшая тайна Космоса. Он интуитивно ее ощущал, но не представлял ее себе столь ясно, как должен был бы сделать ученый.

«Сейчас я чувствую, когда я опираюсь на самого себя, что я как бы углубляюсь в какую-то глубь, в какую-то бесконечность и этим путем нахожу такую опору в своих решениях и окружающей жизни - на поверхности, какой не ожидал. Точно в окружающей меня бурной стихии я сижу на

прочной и неподвижной скале» [6, с. 189]. Именно этот внутренний космос, поддерживающий его в самые трудные моменты, дал ему возможность в одной фразе сформулировать кредо своей жизни: «Первое место в моей жизни занимало и занимает научное искание, научная работа, свободная научная мысль и творческое искание правды личностью» [5, с. 470].

И это последнее, «творческое искание правды личностью», для него было не менее важным, чем научные искания. Оно составляло как бы концептуальный каркас всего его творчества, вознося личность над всеми достижениями. И было ясно, что все остальное было связано с этой личностью - и наука, и нравственные моменты, и те явления, которые дополняли научное познание мира.

Стоит привести несколько высказываний о Вернадском его знакомых, друзей, учеников. Они написаны по-разному и разными людьми. Но все сходятся в одном - в лице Владимира Ивановича Вернадского мы имеем редчайшую личность, великого ученого, оказавшего решающее влияние на духовно-культурную эволюцию на планете Земля.

«Высокая, стройная, немного сутуловатая фигура, - пишет академик Д.В.Наливкин, - быстрые, но спокойные движения запоминались сразу, над всем безраздельно царила голова. Узкое, точеное лицо, высокий выпуклый лоб ученого, темные волосы с сединой, каскадами поднимавшиеся над ним, поражали и удивляли. Но и они были только фоном для глаз, необычайно чистых, ясных и глубоких. Казалось, что в них светился весь облик, вся душа этого необыкновенного человека. Впечатление еще более усиливалось, когда Владимир Иванович начинал говорить. Его голос был такой же, как глаза, - спокойный, ясный, приятный и мягкий, глубоко уходящий в душу <...> Поразительно глубокий и всеобъемлющий ум, исключительная духовная чистота сливались в нем в единое целое, гармоничное и стройное. Такихученых всегда было мало, мало их и сейчас» [цит. по: 6, с. 591].

Один из крупнейших ученых России Н.В.Тимофеев-Ресовский отзывался о Вернадском следующим образом: «Вернадский был, конечно, очень крупный и совершенно замечательный человек. Люди бывают очень плохие, плохие, средние, хорошие, очень хорошие, и есть некоторое количество замечательных людей. Среди замечательных попадаются весьма замечательные люди, и, наконец, среди весьма замечательных людей попадаются - очень редко - совершенно замечательные люди. Вот Вернадский, несомненно, был совершенно замечательным человеком» [3, с. 74].

Такой отзыв в устах скупого на похвалу Тимофеева-Ресовского дорогого стоит.

Его дочь, Нина Владимировна Вернадская-Толль, пишет в своих воспоминаниях: «Еще необычное свойство отца. Он был абсолютно бесстрашен. Он никого и ничего не боялся и ни для кого и ни для чего не шел против своей совести» [4, с. 122].

Кирилл Павлович Флоренский, сын великого Павла Александровича Флоренского, проработавший много лет с Владимиром Ивановичем, отмечает: «Вернадский опередил свое время. Мы только теперь начинаем осознавать глубину его подхода. Глубокая скромность и историчность его подхода, когда многие его достижения вошли в жизнь, вросли в науку и оторвались от его имени. Образ Вернадского - образ сеятеля» [6, с. 589]. Владимир Иванович был не только сеятелем, но и просветителем, увлекавшим за собой не одного ученого и ведшего его к нужной ему цели.

«Вернадский имеет власть, - пишет геолог А.И.Спасокукоцкий, -он заражает своим интересом, а он сам - это сочетание огромных знаний, грандиозности выдвигаемых проблем, веры в науку, интенсивности и серьезности построений, неизменно им владеющих. Его охват человеческого знания, его проникновенное изложение делают то, что, читая Вернадского, как бы совершаешь полеты на крыльях всечеловеческой мысли, всечеловеческого гения» [6, с. 591].

Он был для многих Учителем, Учителем с большой буквы. В современной науке эта большая буква не столь частое явление, ибо в ней содержится не только великий человек, но и великий его дух и высокая его нравственность. Известный ученый А.А.Твалчрелидзе написал своему Учителю письмо за два года до его смерти. «В детские годы я очень любил страстной четверг, когда с волнением нес домой зажженную свечу в теплый весенний вечер, охраняя рукой от дуновения ветра. Так и мы, Ваши уже старые ученики, бережно несем через жизнь зажженный в нас Вами огонь и стараемся согреть им других. Благодарю судьбу за то, что она скрестила мой жизненный путь с Вами» [6, с. 592].

Его близкий коллега и друг академик А.Е.Ферсман написал о нем, когда Вернадский был уже на пороге своего ухода. В ту будущую жизнь, которую он прожил в Крыму в 1920 году, вкралась небольшая ошибка -он умрет на год раньше обозначенной в «параллельной жизни» даты.

«Острая память, яркость и определенность понятий и идей не оставляют его, несмотря на возраст (82 года). Спокойно и систематически, медленно гулял он по парку Узкого (академический санаторий, бывшая усадьба князей Трубецких. - Л.Ш.), и новые мысли и новые планы роились в его светлой, прекрасной голове. Он говорил и думал о России целыми днями, перескакивая мыслью, стремясь как бы скорее, до конца своей жизни высказаться, рассказывал он о своих планах прошлого и будущего. Сверкающие мысли, но уже похожие на отдельные отрывочные зарницы прошлого среди вечерних туч: о славянских странах и Чехии, о русской науке и русском человеке, о бессмертии человека, о понятии вечности...» [6, с. 592]

В предисловии к книге «Начало и вечность жизни» был подведен итог его деятельности. «Владимир Иванович был не только теоретиком,

мыслителем, философом, но и практиком в широком смысле. Он был человеком действия. С его именем связаны организация небывалых дотоле экспедиций и создание новых институтов, лабораторий, научных обществ» [5, с. 16]. К этому можно добавить и ряд новых наук, введенных Вернадским в научный оборот.

Его ближайший друг и коллега князь Дмитрий Иванович Шаховской посетил Вернадского в 1931 году и оставил описание его кабинета, где царили «разумный порядок и хаотический беспорядок». «Я пойду далее, - записал Шаховской, - не путем выхватывания отдельных предметов - книг и заданий, а средним путем, мысленно обратясь к хозяину и творцу всего здешнего скопления, разумного порядка и хаотического беспорядка - к профессору, академику, великому ученому и организатору науки - Фаусту, живущему на земле под псевдонимом В.И.Вернадского» [3, с. 252]. Шуточное это сравнение старинного друга с Фаустом тем не менее содержало немало истины.

Шаховского с Вернадским связывала не только многолетняя дружба, но и то, что они в молодости назвали Братством. В этом слове прозвучало одно из важнейших явлений космической эволюции. Члены Братства пронесли через всю свою жизнь его идеалы и, несмотря ни на какие обстоятельства, не предали их. Все начиналось в 80-е годы XIX века со студенческого кружка в Петербургском университете. В самом университете тогда царила атмосфера культурности, стремления к знаниям, товарищеской поддержки. Истории было угодно собрать в его стенах блестящую и талантливую группу выдающихся ученых. Ни до, ни после университет такого не знал. В те годы в нем преподавали Д.И.Менделеев, А.Н.Бекетов, В.В.Докучаев, И.М.Сеченов, А.М.Бутлеров, А.И.Воейков, А.А.Иностранцев. Они составляли цвет не только российской науки, но и мировой. Значительная часть студентов университета оказалась под стать своим учителям. Вернадский, будучи человеком действия, собрал вокруг себя кружок способных и талантливых студентов. Через некоторое время они влились в существовавшее тогда в университете научно-литературное общество и вскоре заняли в нем лидирующее место. Каждый из них стал руководить определенной отраслью науки: Владимир Вернадский - минералогией, Андрей Краснов - ботаникой, Дмитрий Шаховской - славянской филологией, Сергей Ольденбург стал секретарем. Однако задачи, которые ставили перед собой молодые ученые, выходили за пределы только науки. «Мы еженедельно собирались, - вспоминает известный историк А.А.Корнилов, - кажется, по четвергам, у Ольденбургов и иногда засиживались далеко за полночь и даже раза два до утра, беседуя, мечтая и споря об основах нашей будущей жизни и деятельности» [цит. по: 7, с. 133]. Вот эти «основы нашей жизни» занимали молодых людей не меньше, чем сама

наука. Такие проблемы, как смысл жизни, нравственное самосовершенствование, разного рода моральные вопросы, назначение человека как такового привлекали их умы и сердца. Они были покорены нравственными идеями Льва Толстого, распространяли его философские произведения, запрещенные цензурой. Вернадский и Шаховской ездили к Толстому в Ясную Поляну и гостили у него двое суток.

«Моя цель, - записал в это время в своем дневнике Вернадский, -познание всего, что возможно человеку в настоящее время сообразно его силам (и специально моим) и времени. Я хочу, однако, увеличить хоть отчасти запас сведений, улучшить хоть немного состояние человека... Задача человека заключается в доставлении наивозможно большей пользы окружающим» [7, с. 139]. Эта задача, сформулированная им еще в ранней молодости, оставалась неизменной на протяжении всей его жизни, обретая разные формы, но сохраняя основное содержание. Научно-литературное общество просуществовало шесть лет, дав впоследствии России семь академиков и двенадцать профессоров. Из недр этого общества в 1885 году возникло Братство, деятельность которого приняла научно-этический характер. Его твердое и долговременное ядро составили Д.И.Шаховской, В.И.Вернадский, Ф.Ф. и С.Ф. Ольден-бурги, И.М.Гревс, А.А.Корнилов. Братство отличалось от других сообществ тем, что члены его осознавали себя «коллективной личностью». Гармония сознаний участников Братства позволила им почувствовать себя чем-то цельным и единым.

«Чувствуешь себя какой-то нераздельной частью чего-то живого большого, - определил эту особенность Братства Вернадский, - отдельные части которого работают и бьются где-то в других местах, но все они соединены неразрывно крепкой цепью <...> Братство в обществе является отдельной своеобразной "личностью"» [3, с. 248].

Братство просуществовало всю их жизнь, где бы они ни находились, чем бы они ни занимались. Крепкие духовные узы, связавшие их, продолжали действовать и вдохновлять творчество каждого из них. И только смерть могла вырвать их из этого круга «коллективной личности», в котором каждый был необходимой, дополняющей других частью. Одни умирали, другие гибли под колесами тоталитарной машины, и, наконец, в живых остался лишь один Владимир Иванович Вернадский. Сейчас трудно сказать, чувствовал ли он духовную связь с ушедшими или воспоминания о них поддерживали его в годы, когда никого из них уже не было. Теперь можно смело сказать, что Братство явилось новой уникальной формой сотрудничества и сотворчества людей, звучащих как слаженный оркестр в пространстве космической эволюции. Его прообразом, несомненно, являлась община, так широко распространенная в светской и религиозной жизни России. Но Братство

было примером чего-то более высокого, еще неведомого нашей истории. Оно было так сработано, что не разрушалось, не превращалось в собственную противоположность, не уходило в небытие, как многие человеческие сообщества. Его основой было нечто совсем другое, чем у этих сообществ. Сгармонизированные сознания и непрерывный духовный рост создали долговечный скрепляющий материал, в сравнение с которым не шла самая крепкая материя. И еще одно, возможно, самое важное обстоятельство содействовало крепости Братства.

«Представляется мне время иное, - писал Вернадский, - время будущее. Поймет человек, что не может он любить человечество, не любя отдельных лиц, поймет, что не любовью будет его сочувствие к человечеству, а чем-то холодным, чем-то деланным, постоянно подверженным сомнениям или отчаянию, что много будет гордости, много будет узости, прямолинейности, невольного зла в его поступках, раз он не полюбит, раз не забудет самого себя, все свои помыслы, все свои мечты и желания в одном великом чувстве любви. И только тогда в состоянии он без сомнений, без тех искушений и минут отчаяния, когда все представляется нестоящим перед неизбежной смертью, только тогда способен он смело и бодро идти вперед, все время и все силы свои направить на борьбу за идею, за тот идеал, какой носится в уме его» [цит. по: 7, с. 149]. Вернадскому, когда он написал эти строки, было 23 года, его «братьям» ненамного больше.

Собираясь в единое целое, участники Братства не ставили перед собой никаких материальных задач для себя лично. Они объединились в это сообщество, чтобы отдавать, а не брать. Отдать все, что у них было, для развития культуры своего народа, для его просвещения. «А на доставшиеся случаем рождения блага и преимущества они смотрели лишь как на средства для лучшего выполнения своего предназначения» [7, с. 142]. Они вышли в поход против тьмы, против недостойного государства, против произвола властей. Они не призывали к революции, к переделу собственности. У них были иные идеалы, и они по-другому определяли устои и ценность жизни.

«Мы высоко ставили культуру и личность, - вспоминает историк И.М.Гревс, - признавали великими путями для их развития науку и просвещение. Мы любили народ и готовились служить ему своими идеалами и знаниями, не отделяя себя от него, желая не только его учить, но у него учиться, веруя в него, убежденные, что он нуждается в том, в чем и мы, главнее всего - в свободе и культуре» [цит. по: 7, с. 142]. В самом начале деятельности Братства каждый из его участников определил «истинные начала жизни». По этому поводу молодой князь Д.И.Шаховской написал в письме: «Надо поступать нравственно, а нравственно не то, что принесет пользу в данном отдельном случае, а то, что будет полезным,

ставши общим принципом поведения» [7, с. 141-142]. Сюда же он приписал три необходимых правила, которые должны соблюдаться членами Братства: «I. Работай как можно больше. II. Потребляй (на себя) как можно меньше. III. На чужие беды смотри как на свои» [7, с. 142].

В число основных правил Братства также вошли обязательства писать друг другу и собираться семьями каждый год 30 декабря. Все это соблюдалось в течение 35 лет. Однако правилами и беседами все не ограничилось. Они стали издавать книги для народа, вкладывая в это свои деньги. Открыли в Петербурге народные читальни. Начали ликвидировать безграмотность и вели другую просветительскую работу. Из-за этой просветительской работы князь Шаховской попал под полицейский надзор. Но это обстоятельство никого из Братства не смутило, и они продолжали свое дело. Вернадский считал, что народ надо обучать всю жизнь, создавая для него лаборатории, музеи, библиотеки, сады, институты. «Побеждает только умственная сила», - писал он. В Братстве из ученых вырастали подлинные учителя народа. Оно в действительности превращалось в Братство учителей, демонстрируя на практике новую форму просветительского творчества.

Но Братство не было чисто мужской организацией. В нем с самого начала участвовали девушки с Бестужевских курсов. Братство не было отшельнической или монашеской общиной. Потом на основе Братства возник ряд гармоничных и прекрасных семей, работавших на общее Благо.

«...Женщины, - пишет один из авторов "Прометея", - <...> Наталья Егоровна Вернадская, Анна Николаевна Шаховская, Александра Павловна Ольденбург и другие, разделяли убеждения и образ жизни своих мужей. И даже мало сказать, что разделяли. Без женщин Братство не сложилось бы, выродилось бы в подобие некоего полумонашеского ордена, скорее всего - попросту бы распалось. Женщины скрепляли единение, внося в него необходимую полноту жизни, теплоту чувств, свою поддержку» [7, с. 142]. С этим нельзя не согласиться. Именно здесь, в такой организации как Братство, на практике рос и развивался один из важнейших процессов космической эволюции - гармония двух начал: мужского и женского. Новое мышление строило новые отношения в традиционном пространстве страны. Насколько это могло развиться, зависело от тех условий, которые надвигались на Россию и которые многое в ней изменили. Октябрьская революция 1917 года задела все области жизни страны и не обошла судьбы ни одного человека. В первые послереволюционные годы, несмотря на разруху, гражданскую войну и многое с ней связанное, Братство еще продолжало держаться. Ольденбург пытался сохранить памятники истории и культуры и ставил вопрос о создании новых музеев и поддержке старых. Вернадский усиленно

работал над проблемой живого вещества. Шаховской в это время писал друзьям: «Перекинуть мост между старой русской культурой и пореволюционной - ведь это наша коренная задача и первый долг. И столько в ней животрепещущего интереса, заманчивых видов, и столько возможности осмыслить жизнь и пробудить жгучий интерес к жизни, глубокий и действенный, что, право, голова идет кругом от очередной подымающей дух работы» [8, с. 325]. Но в стране все больше и больше утеснялась свобода, все жестче расправлялись с инакомыслием. Вернадский записывал в своем дневнике прямо и бескомпромиссно: «В населении растет ненависть к большевикам. И в то же время берет ужас, когда подумаешь, что они сделали с Россией! Нельзя было и представить себе, чтобы было возможно то, что случилось и пришлось пережить России: попала во власть людей из Мертвого Дома Достоевского...» [3, с. 139] 30 декабря 1921 года на квартире Вернадских в Петрограде состоялось последнее собрание всего Братства. Потом те, кто остался живым, изредка встречались, переписывались друг с другом, помогали друг другу, но работать в полную силу, как это делали раньше, они уже не могли. Новая Россия в таком Братстве духовных, высокообразованных просветителей не нуждалась...

«С братством произошла история необыкновенная, - пишет один из авторов "Прометея". - Его идеалы устояли среди всех бурь, как политических, так и житейских. Их стремление жить для других не осталось пустой фразой и прекраснодушным намерением» [7, с. 143]. И каждый из них доказал это своей жизнью. «Параллельная жизнь» Вернадского в Крыму и это Братство были звеньями одной и той же цепи, на которой держалась его жизнь, уходившая куда-то в сияющую Беспредельность космического духа.

Владимир Иванович Вернадский родился 12 марта 1863 года в Петербурге в семье профессора политической экономии и статистики, преподававшего в Александровском лицее. Через 5 лет семья переезжает в Харьков, где и проходит детство Владимира Ивановича. О детстве у него сохранились самые теплые воспоминания. «Вспоминаются мне темные, зимние, звездные вечера. Перед сном он (двоюродный дядя Ев-фргаф Максимович Короленко. - Л.Ш.) любил гулять, и я, когда мог, всегда ходил с ним. Я любил всегда небо, звезды, особенно Млечный Путь. Путь поражал меня, и в эти вечера я любил слушать, когда он мне о них рассказывал, я долго после не мог успокоиться; в моей фантазии бродили кометы через бесконечное мировое пространство; падающие звезды оживлялись; я не мирился с безжизненностью Луны и населял ее целым роем существ, созданных моим воображением. Такое огромное влияние имели эти простые рассказы на меня, что мне кажется, что и ныне я не свободен от них» [9, с. 18-19].

Вторым ярким впечатлением его детства был Ветхий завет и грезы, которые он пробуждал в нем. «Ялюбил всегда чудесное, фантастическое; меня поражали образы "Ветхого завета", и я теперь еще помню то наслаждение, с каким я читал историю Саула, Самуила, Авессалома и Давида <...> Эти образы вызывали у меня бесконечный ряд вопросов; я верил существованию рая и задумывался, где он находится, меня интересовали вопросы, как жили Адам и Ева, на каком они говорили языке, etc <...> Я создал себе какую-то религию, полную образов, то страшных, то нежных, но которые жили везде и всюду» [9, с. 16]. Когда ему было 10 лет, родители повезли его на Венскую международную выставку, и он увидел Вену, Венецию, Прагу и Дрезден. Это был другой мир, непохожий на Харьков и его окрестности. Он посетил Дрезденскую галерею, познакомился с дворцами и каналами Венеции, удивительными мостами и башнями Праги. Он ощутил глубоко всю красоту старой Европы, аромат ее культуры, разноязычие людей, ее населявших. Позже, уже студентом, он напишет: «Я хочу лично повидать главные страны и моря, о которых читаю в книгах. Я хочу видеть как тамошнюю природу, так и людей. Только тогда, когда человек путешествовал по наиболее разнообразным странам, когда он видел не одну какую-нибудь местность, а самые разные - только тогда приобретается необходимый кругозор, глубина ума, знание, каких не найдешь в книгах. Я хочу подняться и вверх, в атмосферу. И так будет <...> Но в том знании, какое вынесу, - сила, и за нее не дорого дать все состояние. И время, что я употреблю на такое самообразование, не пропало, я возвращу его сторицею на работы на пользу человека» [9, с. 43].

Его жизнь как ученого сложилась так, что мечту о путешествиях он сумел осуществить. После окончания Петербургского университета, в котором учился на естественном отделении физико-математического факультета, он был оставлен работать в нем же. Уже в начале 1900-х годов молодой ученый побывал в Италии и посетил Флоренцию, Рим, Неаполь. Затем была Греция с руинами ее древней удивительной культуры. И все, что он видел в своих путешествиях, вызывало у него размышления о человеческой культуре, об историческом процессе и его закономерностях. Ни в детстве, ни в юности, ни в зрелости он не был простым накопителем информации. Особенное впечатление на него произвела Греция. «Афины и Олимпия, - писал он жене 23 августа 1909 г., -дали мне много для понимания зарождения творческого процесса. Самые древние периоды искусства, первые искания человеческого гения -в скульптуре и архитектуре стали здесь передо мной в своих остатках, достаточных для силы впечатлений. Нужно было пройти 50-60 годам и от этих первых грубых, но глубоко сильных исканий, и греки поднялись до того совершенства, какого только достигало человеческое творчество.

Странным образом при осмотре музея в Акрополе и остатков древнейшей скульптуры в Афинах передо мной стали, как живые, далекие впечатления виденного в том же направлении раньше, и я от скульптуры переходил к общим мыслям о законах человеческого творчества. В общем, они всюду одни [и те] же - в религии, науке, искусстве.

Быстрое достижение предела - а затем такая же возможность быстрого упадка. Неужели это неизбежно? Неужели единственным спасением от такого положения является постоянная смена, возбуждение всего нового интереса, бросание всех старых путей, искание новых? Есть ли упадок - результат, причина психологического характера, или он тесно связан с ограниченностью человеческого существа вообще?» [9, с. 231-232]

История подтверждала - все созданное будет разрушено и вновь создано, и так бесконечно. Созидание через разрушение, и разрушение через созидание. И он внутренне протестует против этого, стараясь найти нечто такое, что не поддавалось бы такому закону. «Ведь если упадок есть неизбежное следствие достижения наибольшего совершенства, - рассуждал он, - то все человеческое миросозерцание должно строиться на сознании имения или возможности имения абсолютного. Таково миросозерцание верующих людей, к какой бы религии они ни принадлежали. А между тем все в душе моей противоречит такому сознанию. Меня интересует чувствовать будущие шаги человеческой мысли и человеческого сознания в предположении их неуклонного роста. И я стараюсь фантазией и мыслью почувствовать это будущее в проблесках нового, что теперь является в науке... В науке я вижу всюду зарождение этих новых ростков. И мы, уже немолодые ее деятели, должны идти им навстречу, стараться ввести их в наше мировоззрение - только в этом и есть возможность обеспечить возможно долгий неуклонный прогресс человеческого знания» [9, с. 233].

Он рассуждал не только как ученый-естественник, но и как зрелый философ. Но не тот философ, который черпал свои мысли и идеи из книг, а такой, кто брал их в движении жизни или, как он сам любил выражаться, - из мечтаний. За этим словом стоял сложнейший духовный процесс, связывающий его внутренний мир с чем-то Высшим и пока им самим не определенным. Это была редкая особенность - дар высокого сознания, которым он, несомненно, обладал. Он сумел в общих чертах описать этот процесс. «...Прямо вследствие мечтаний явится какая-нибудь идея, идея, давно назревшая и не раз большей частью в той или другой форме мне являвшаяся» [9, с. 43].

Он продолжал путешествовать и выезжать за рубеж более-менее беспрепятственно вплоть до 1936 года. Все его поездки были связаны с его научной деятельностью. Его приглашали поработать в зарубежных институтах, принять участие в важных международных конгрес-

сах, на которых он делал блестящие доклады. В Берлине, Нюрнберге, Копенгагене он работал над проблемами истории науки. В разные годы он посещал Скандинавию, Америку, Англию, Чехословакию, Францию, Голландию, где работал в известнейших лабораториях, делал доклады на ученых собраниях, читал курсы лекций в крупнейших университетах мира. В 1923 году в Париже он оказался свидетелем важнейших событий в истории мировой науки. «Все здесь переполнено теорией Эйнштейна, - пишет он в одном из писем, - новыми достижениями в атомных науках и астрономии. Я весь погружен в эти новые области. Мне кажется, сейчас переживается такой момент, равного которому нет в истории мысли. Но впереди всех англосаксы» [8, с. 306]. К этому времени он уже ученый с мировым именем, академик АН СССР, член-корреспондент Парижской Академии наук, иностранный член Чешской и Югославской Академий наук, член Немецкого химического общества, Геологического общества Франции, минералогических обществ США и Германии. Его научная карьера развивалась достаточно быстро и удачно. Благодаря удивительной талантливости, трудолюбию и безупречной репутации ученого он стал одним из известнейших ученых не только у себя на родине, но и за рубежом. Но, несмотря на все его заслуги, в 1924 году от него потребовали немедленно вернуться в СССР из очередной командировки и предупредили, что в случае отказа он будет исключен из числа академиков. Вернадский отказался. В Париже у него оставались неоконченными важные исследования. Он объяснил все это в своем письме. «Вся история науки, - писал он, - доказывает на каждом шагу, что в конце концов бывает прав одинокий ученый, видящий то, что другие своевременно осознать и оценить были не в состоянии. Примат личности и ее свободного, ни с чем не считающегося решения представляется мне необходимым в условиях жизни, где ценность отдельный человеческой личности не сознается сколько-нибудь в достаточной степени. Я вижу в этом возвышении отдельной личности и в построении деятельности только согласно ее сознанию основное условие возрождения нашей Родины» [8, с. 310-311]. Его исключили из членов Академии наук. Но в 1925 году, почти через год, его пришлось восстановить, поскольку многие ученые и в России, и за рубежом не поняли такого шага. Вернадский все это пережил. Его больше беспокоило не личное свое положение, а то, что происходило в стране и как все это отзывалось на самом народе. У него всегда была своя твердая позиция, обусловленная высотой его истинной нравственности. Еще до революции, обвиняя царское правительство, он отважно написал: «. Возможность зла и отсутствие защиты от зла и составляет главную ошибочную сторону ложного государственного устройства» [9, с. 142]. В октябре 1917 года он принял сторону Временного правительства,

в работе которого участвовал в качестве товарища (т.е. заместителя) министра просвещения. Он подписал, не колеблясь, воззвание, в котором большевики были названы узурпаторами и назначено заседание Учредительного собрания. Гражданская война сначала застала его в Киеве, где он организовывал украинскую Академию наук, затем в Полтаве и Крыму.

«Ужасы Глухова, - записывает он в дневнике, - Севастополя, Симферополя, Ростова и Новочеркасска, Кронштадта и Свеаборга, и Кунгу-ра, и тысячи мест. Масса замученных и избитых, истерзанных людей... Какой ужас и какое преступление. И какая без героев и каторжная русская революция» [10, с. 61]. Когда в Полтаву вошли большевики и он увидел воочию, что там творилось, ему казалось, что листы его дневника не выдержат описаний всего этого. «Яркий идеал сытых свиней: обжорство, пьянство, зрелища, свадьбы. Чисто буржуазный - но без труда. Безделье царит. Семечки, театры, кинематографы, хироманты, внешний лоск, грабят где можно, трусость перед вооруженными и смелость перед безоружными. Тяжела социалистическая революция своим насилием и неравенством» [10, с. 64].

Временами ему казалось, что он теряет опору в жизни. Он понимал, что так жить нельзя, что можно противопоставить всему этому безобразию, крови, произволу, тьме, затопившей страну, только работу, в ней все спасение. «Работаю много над жив[ым] вещ[еством], - пишет он в дневнике весной 1918 года. - И здесь нахожу опору. Сильно презрение к народу моему и тяжело переживать. Надо найти и нахожу опору в себе, в стремлении к вечному, которое выше всякого народа и всякого государства. И я нахожу эту опору в свободной мысли, в научной работе, в научном творчестве <...> Пишу. Дома все спят. А на улице - треск пулемета. Человек привыкает ко всему» [10, с. 62].

Он, великий ученый, исследует живое вещество, чтобы продлить его жизнь. За темным окном его жилища это живое вещество уничтожают. Его оружие - культура и наука - непреходящее. Он был убежден, что владеет им в совершенстве. И снова: «Где искать опоры? Искать в бесконечном, в творческом акте, в бесконечной силе духа. ...Надо, чтобы в народе имелись значительные группы людей, которые не ломаются бурей, но творят и созидают. Необходимо прямо смотреть в глаза происшедшему; пересмотреть все устои своего общественного верования, подвергнуть все критике, ни перед чем не останавливаясь. Продумать все искренно, до конца искренно. Надо то, что найдешь на этом пути смелого и искреннего пересмотра того, чем жив, - громко сказать всем и надо, чтобы слово разбудило мысли и чувства людей, которые до сих пор жили бессознательно.

Нет ничего хуже апатии, нет ничего вреднее и ужаснее безразличия, серой будничной жизни в такой момент» [6, с. 204].

И почти в каждой записи 1918 года присутствует фраза: «Работаю над живым веществом». Как бы он ни погружался в свои исследования, как бы активно ни работала его научная мысль, он все время возвращался к ситуации в стране, стараясь осмыслить происходящее и понять его причины. Это была его страна, и он чувствовал перед ней свою гражданскую ответственность. Он всегда был граждански активен и участвовал нередко в тех политических организациях, которые, как он считал, приносят несомненную пользу России. Весной 1918 года Украина объявила свою независимость. «Сейчас катастрофа, - отмечал он в дневнике, - наступила так неожиданно, что не понимают окружающие, что расчленение, может быть, временное, России произошло. Правы большевики - идет борьба между капитализмом и социализмом. Лучше ли социализм капитализма? Что он может дать народным массам? Социализм неизбежно является врагом свободы, культуры, свободы духа, науки. Русская интеллигенция заражена маразмом социализма. Народ невежественный. Идеалы чисто материалистические. Стал решать как слепой сложные мировые вопросы с миропониманием XVII века. Результаты такого решения мы сейчас видим <...> Надо в корне разобрать и основы и идеалы социализма. Они ненаучны. Они противоречат свободе человеческой личности» [6, с. 205].

Проницательностью философа и острым умом ученого он ухватил главные особенности происходящего: безответственность русской интеллигенции, увлеченной иллюзией социализма, его ненаучность, невежественность народа, взявшегося на развалинах предыдущего строить то, что было ему совершенно не знакомо, и, наконец, «чисто материалистические» идеалы социалистической революции, исказившие ее цели и средства достижения.

«Нельзя отложить заботу о вечном и великом, - размышляет он, -на то время, когда будет достигнута для всех возможность удовлетворения своих элементарных нужд. Иначе будет поздно. Мы дадим материальные блага в руки людей, идеалом которых будет "хлеба и зрелищ". Есть, пить, ничего не делать, наслаждаться любовью» [6, с. 205]. Он справедливо протестовал против того, что из пространства социалистической революции было вынуто то духовно-нравственное начало, которое формировалось многие века человеческой истории и культуры. «Нельзя отложить заботу о вечном и великом». Но это было отложено, и возводимый новый строй не выдержал даже одного века, ибо скрепляющий его состав был некачественным и слабым.

«Мы хотели верить в русскую революцию, - пишет он в отчаянии, - в мировое демократическое движение. Теперь мы верить в нее не можем. А у меня все более и более поднимается презрение!» [10, с. 76] Он ставит восклицательный знак в конце последней фразы, как бы этим

подтверждая то пугавшее его, что в нем поднималось в какой-то мере против его воли, - презрение к своему народу. Но он ничего уже не мог поделать, слишком многое он видел собственными глазами, подтверждавшее это тревожившее его чувство. Он уезжает на юг, вслед за отступавшей армией Деникина, и поселяется в 1920 году в Крыму вместе с семьей, где еще короткое время Врангель удерживает полуостров. Гражданская война, собравшая в Крыму в это время значительную часть ученых, создала парадоксальную ситуацию - здесь начинает развиваться наука. Вернадский после выздоровления немедленно включается в этот процесс. Преподает в Таврическом университете, читает лекции по минералогии и геохимии и, конечно, размышляет над тем, что есть наука с точки зрения философской, в чем суть ее феномена. Он понимает, что в это тяжелейшее время судьба предоставила ему возможность воочию оценить, что в действительности представляет собой явление науки. «И как бы далее ни сложилась жизнь, ясно, что научная работа пойдет и дальше по этому же пути, ибо мы видим, что научная работа все время идет без всякой связи с меняющимися и непрочными темпами политической жизни. Она является здоровым жизненным проявлением, имеющим корни в глубине духовной жизни страны, которые переживут всякие внешние обстоятельства» [8, с. 259-260].

«Россию пропили, - записывает он весной 1920 года, - и ее интеллигенция, и ее народ. Сейчас на поверхности вся эта сволочь - правая и левая, безразличная. Все ее интересы в брюхе, пьянстве и разврате. И это та "свобода" и то идеальное "счастье", какое дает миру русская революция? Рядом с этим как-то чувствую, что эти, дающие сейчас тон всей жизни страны, люди не составляют ее всю и что Россия подымется» [8, с. 260].

И еще: «Это уплотнение всюду, реквизиции всюду, и люди, наконец, начинают изнывать от такой жизни. Революции - и особенно большевизм - ужасны именно таким влезанием в душу, в самое интимное: грабежи касаются всего, причем едва ли есть дом или квартира, которые остались бы в это время нетронутыми» [8, с. 261].

Какой же надо было обладать любовью к своей стране, проницательностью и мудростью, чтобы во всем этом развале, насилии и произволе не потерять в нее веру и надежду на то, что «Россия подымется». Он хорошо понимал, что работать ему спокойно и плодотворно в такой обстановке не удастся. Исследования живого вещества продвигались медленно и не так успешно, как ему хотелось бы. И он принимает решение уехать поработать в Англию. Его «параллельная жизнь» вдруг стала обретать реальность. На рейде одного из черноморских портов уже стоял английский крейсер, присланный за ним. И ему как-то показалось, что это не крейсер, а облаченный в символ зов другой,

будущей его жизни, которая привиделась ему в тифозном бреду. И всей своей интуицией, которая никогда его не обманывала, он ощутил, что это единственная возможность вернуться в свою заманчивую будущую жизнь и сделать в ней все то, о чем он уже знал. Собственно, неважно было, в какой форме приходит «оттуда» зов, важным было другое - зов был последним, и он это остро почувствовал, когда крейсер отошел от причала, но без него и его семьи. Его вновь позвала своя страна, страдающая, сбившаяся с пути, шедшая по кровавым дорогам революции и войны. Она нуждалась в нем, и он не мог ее оставить в такой сокрушительной беде. В это время умер ректор Таврического университета, и ему предложили стать на его место. Он согласился, сделав свой последний и окончательный выбор.

«Перед ней (интеллигенцией. - Л.Ш.), - говорил он, - стоит задача - народное образование. Ибо наше время - время крушения государства, полного развала жизни, ее обнаженного цинизма, проявления величайших преступлений, жестокости; время, когда пытка получила свое этическое обоснование, а величайшие преступления вроде Варфоломеевской ночи выставляются как идеал; время обнищания, голодания, продажности, варварства и спекуляции - есть вместе с тем и время сильного, искреннего, полного и коренного подъема духа. Это время, когда все величайшие задачи бытия встают перед людьми, как противовес окружающим их страданиям и кровавым призракам. Сейчас каждый из нас должен искать устоев новых для жизни, проверить богов, которым он поклонялся, совершить в своей душе переоценку духовных ценностей <...> Но те вопросы, которые сейчас в реальных формах стали перед человечеством, выходят за пределы одного народа - это вопросы вечные» [6, с. 254].

Пройдя через многое за несколько лет после Октябрьской революции, он теперь почувствовал всем своим существом те главные две силы, которые сошлись в смертельной борьбе, определив переломный момент наступающего времени. Сила света, содержащая в себе «полный и коренной подъем духа», и силы тьмы и зла, несущие людям «страдания и кровавые призраки». От исхода их схватки будет зависеть то новое время, которое сейчас наступает. Изменение времени и обстоятельств требовало переоценки всех ценностей и в то же время опоры на то вечное, чем в данный момент владел народ не только одной страны, но и всей планеты. Он будил сознание тех, кто приходил его слушать, надеясь, что эти лекции откроют им глаза и помогут занять правильную позицию. Но историческая ситуация сложилась так, что слово в этих условиях теряло свою силу, ибо большинство в своей линии поведения исходило из внешних обстоятельств, а не из своей внутренней свободы и своего достоинства. Он надеялся на тех, кто вместе с ним совершит невидимую работу по подъему человеческого

сознания. Теперь он видел, что сознание - это не «нечто нематериальное», как определяли его некоторые ученые, а вполне реальная сила, способная поворачивать ход самой истории.

«Меня не смущает, - говорил он в одной из своих лекций, - что сейчас те люди, которые сокровенно совершают невидную пока работу, как будто не участвуют в жизни. На виду большей частью не они, а другие люди, действия которых не обузданы духовной работой. Но все это исчезнет, когда вскроется тот невидимый во внешних проявлениях процесс, который является духовным результатом мирового человеческого сознания. Он зреет, время его придет, и последнее властное слово скажет он; а темные силы, всплывшие сейчас на поверхность, опять упадут на дно. Итак, более весомой окажется мировая научная революция, которая происходит одновременно с нашей революцией - социальной и заслонена ею. Каждый должен быть готов воспринять новую реальность научной цивилизации <...> Установленная сейчас в России диктатура коммунистов гибельна и для образования, и для самых творческих классов общества - интеллигенции и крестьянства - основной движущей силы государства. Интеллигенция не должна больше быть безразлична к свободе, [должна] больше связываться с производительным трудом. Ценить религиозную жизнь и более четко осознавать и защищать свои интересы» [8, с. 269-270]. В этой лекции Вернадский приблизился более чем кто-либо в то время к пониманию Духовной революции, которая шла в России наряду с революцией социальной, и предрекал ее победу. Он назвал ее научной революцией, которая являлась частью той же Духовной революции. Он хорошо понимал, что не социальная революция принесет в жизнь радикальные изменения, а именно та, другая революция, которая идет не вовне, подобно социальной революции, а связана с движением духа внутреннего мира человека. Он ощущал неизбежность изменения мышления, которое несло новые подходы к познанию и творчеству, связывая то и другое с космическими процессами, идущими в Мироздании. В мае 1921 года уже в Петрограде он сформулирует идею космичности живого вещества, которая многое изменит в старом способе познания.

В начале 1921 года он уехал из Симферополя в Москву, затем в Петроград. Перед отъездом из Крыма сделал запись в дневнике: «Хочется -и надо - подвести итоги. Пережил развал жизни, разрушение, неудачные и довольно малоосмысленные попытки творчества, зерна и нити больших идей, которые закрыты поднявшейся грязной пеной и мутью. Огромное количество преступлений, крови, мучений, мелких и крупных страданий, не прощаемых совершающими - подлостью из-за страха, и слухов, слухов без конца. Люди живут в кошмарной обстановке и в психозе. Страх охватывает не только гонимых и побежденных, но, что самоеудивитель-

ное, гонителей и победителей. Жизнь вошла в такие странные рамки, что в обыденном ее проявлении - кроме трафаретных газетных статей, официальных митинговых, и то без свободы (т.е. потерявших характер митинга), выступлений - исчезла совершенно идеология коммунизма и большевизма» [8, с. 273]. Ситуация в Петрограде, цитадели большевизма, оказалась не лучше крымской. Теперь он ближе рассмотрел лицо революции, воочию увидел ее вождей и руководителей. «Большевизм держится, - отметил он, - расстройством жизни. При налаженной культурной жизни в мировом масштабе он не может существовать и так или иначе должен измениться. Это форма низшего порядка даже по сравнению с капиталистическим строем, т.к. она основана на порабощении человеческой личности» [8, с. 293].

В Петрограде шли аресты и гремели расстрелы. Уничтожали цвет русской интеллигенции - ученых, философов, представителей аристократических родов. Вернадский в это время был избран директором геологического и минералогического музея Академии наук. Несмотря на это, а может быть и поэтому, летом 1921 года арестовали и его.

Теперь он обрел еще один опыт, которого у него не было. С ним обращались непристойно грубо. Его втолкнули в камеру, грязную и сырую, где находилось большое число таких же, как и он. Он сидел вместе с ними на сыром и холодном полу и не мог поверить, что это явь, а не страшный сон. В это время его друзья по Братству метались от одной правительственной инстанции к другой и посылали телеграммы Луначарскому и Ленину. Но пока это происходило, он провел целый день в вонючей камере без воды и куска хлеба. Потом его допрашивал следователь ЧК, долговязый деревенский парень с маузером на боку. Он плохо говорил по-русски, и Вернадский не всегда его понимал. Следователь его обвинял в том, к чему он не имел отношения, но следователь упорно настаивал на этом. Протокола допроса не было, потому что следователь был неграмотным. На следующий день в ЧК пришла телеграмма с приказом немедленно освободить арестованного. Он вышел в ясное и солнечное утро, пошатываясь и еще не веря, что свободен. Дома, не откладывая, записал в свой дневник: «...Я вышел из тюрьмы, испытывая и переживая чувство негодования, попрания своего достоинства и глубокого сострадания к страждущим за ее стенами» [6, с. 215].

После освобождения он еще долго не мог спать ночами, не мог, хотя и старался, работать над живым веществом. Он долго не мог оправиться от полученного шока, от того унижения и бессилия, которые он испытал, находясь в грязной камере ЧК. Он пытался все забыть, но пережитое долгое время беспокоило и волновало его той жестокой и дикой бесчеловечностью, которую ему пришлось испытать. Осенью он вновь вернулся к чтению лекций, но в них, помимо научной информации,

присутствовало и иное, что он отважно пытался донести до слушателей, считая это своим первым долгом.

Летом следующего года он получил приглашение от ректора Парижского университета прочесть курс лекций по геохимии и отправился в долгосрочную научную командировку: Чехия, Франция, Англия. Наконец он получил возможность работать спокойно, в приличествующих ученому условиях. Там опять начинает звучать та «параллельная жизнь», которую он будет помнить всегда, по ней будет мерить свои успехи и достижения, но никогда не изменит своей Родине. Ибо она была его частью, его болью и надеждой. И он, как бы со стороны, на этот раз спокойно анализирует все происходящее в ней. Слово «Россия» все чаще и чаще появляется на страницах его дневника. «Научная работа в России идет, несмотря ни на что <...> Очень интересно это столкновение - частью поддержка, частью гонение - научной работы в Советской России. Сейчас должна начаться идейная защита науки -но и наука должна брать все, что может и от своих врагов, какими являются коммунисты. Может ли развиваться свободная научная работа вообще во всяком социалистическом государстве? Говорят о том, что сейчас реакция движется "вправо" - но куда идти "вправо", идти дальше в существующей реакции с точки зрения научно творящей человеческой личности? Сейчас нет свободы слова и печати, нет свободы научного искания, нет самоуправления, нет не только политических, но даже и гражданских прав. Нет элементов уважения и обеспечения личности. Худшее, что может быть, - сохранение режима при замене советских Правды и Известий - Новым временем или Колоколом, насилия коммунистов - Союзом русского народа - но это безразлично. Даже в последнем случае гражданские права упрочатся» [8, с. 300-301]. Он ищет в создавшемся положении более-менее надежный выход для развития науки в России, ибо твердо уверен, что наука и знание есть основа народной жизни. «А сила русская, - пишет он некоторое время спустя, - сейчас в творческой культурной работе - научной, художественной, религиозной, философской. Это единственная пока охрана и русского единства, и русской мощи» [8, с. 301]. Понимая все значение науки, он ставит рядом с ней и другие области знания, формируемые иными, вненаучны-ми способами познания. Вернадский всегда интересовался искусством и философией, глубоко проникая в сущность их как явлений культуры, и не оставлял в стороне и религиозный опыт. Собственная интуиция подсказывала ему, что этот вненаучный способ познания вложил немало ценного в сокровищницу человеческого знания и его идеи не раз продвигали науку. Он хорошо знал художество, любил музыку, придавая ей особое значение в мировой культуре. «Отец любил Москвина, Качалова и Художественный театр, - вспоминает его дочь. - Любил

Вагнера. Я помню, на "Парсифаль" он меня повел в Мюнхене, любил итальянские оперы» [4, с. 130-131]. В 1924 году он писал из Парижа: «Из России я имею много писем и думаю, что картина жизни в ней чрезвычайно сложная - но все же самая главная сила, которая в конце концов переборет все - мысль и умственное творчество - науки, философия, религия, искусства. И оно сейчас в России не иссякает» [6, с. 288-289].

Его надежды могли оправдаться только наряду с улучшением общей жизни страны, а она к концу 1920-х годов продолжала ухудшаться. «Поражают, - отмечает он, - бедность, пьянство, бюрократизм, воровство, аморализм, грубость» [8, с. 325]. Он хорошо понимал, что духовной культуре трудно удержаться, когда материя жизни продолжает разваливаться. В Академии наук происходили изменения. Упразднили самоуправление. Академические институты испытывали огромные материальные затруднения. Многие ценные сотрудники оказались изгнанными из их стен. «Происходит, с моей точки зрения, - отзывается он на все это, - безумная трата самого дорогого достояния народа - его талантов. А между тем эти таланты никогда не возобновляются непрерывно. И даже если бы оказалось, что процесс их создания в нашем народе еще длится, все же одни личности механически не могут быть заменены другими» [8, с. 331]. Вместе с тем в эти годы он чрезвычайно активен и продолжает работать над важнейшими своими исследованиями, расширяет связи с зарубежными учеными и, наконец, выбирается в 1925 году президентом Украинской Академии наук.

1930 год приносит ему новость, которой он не сразу поверил. Его, уже пожилого, маститого ученого, гордость советской науки, не выпускают за рубеж. Сорбонна пригласила его для чтения лекций. Он не может туда ехать, потому что, по каким-то неизвестным причинам, ему это не разрешают. Не выпускают - эти слова унижали его человеческое достоинство. Он пишет возмущенное письмо в правительство, стараясь объяснить ему всю несправедливость обращения с ним.

«Государство напрягает все силы для проведения философских методов в научные организации, и научная работа, в том числе и моя, где этим методам нет места, не имеет шансов на развитие и правильную постановку. Я стар для того, чтобы ждать, и я подошел в своей творческой мысли к слишком большим новым областям научного знания, чтобы мириться с недостаточными условиями научной работы, в какие я здесь поставлен, и с невозможностью вести ее интенсивно. Я глубоко чувствую свою ответственность перед государством, но прежде всего, как всякий ученый, чувствую ее перед человечеством, ибо моя работа затрагивает проблемы более широкой базы, чем государство и его подразделения» [8, с. 354-355]. Письмо заканчивалось просьбой отпустить его с женой за границу навсегда, если его командировка в Сорбонну невозможна.

Письмо произвело большое впечатление «в верхах». Решение по нему выносило Политбюро ВКП(б). Ему разрешили зарубежную командировку, но не сразу - отложили на год. После этого он съездил еще несколько раз за границу, а в 1936 году состоялась его последняя поездка. Настало время, когда советских ученых, даже самых выдающихся, старались не выпускать за рубеж. В стране прошел «год великого перелома», принесший ей такие перемены, которые ему не могли и присниться. Перелом этот коснулся не только сельского хозяйства, где коллективизация косила наиболее умелую и дееспособную часть крестьянства, но и Академии наук. Старые академики, гордость российской науки, под разными предлогами, иногда самыми дикими и фантастическими, увольнялись из Академии. На их место брались полуграмотные, но послушные властям так называемые ученые. Академия пополнялась членами партии. В 1933 году был создан партком, который и возглавил борьбу за чистоту рядов. Две книги Вернадского «Живое вещество» и «Биосфера» были изъяты из издательства как не соответствующие современным требованиям. В самой Академии был создан редакционно-издательский совет, который получил права цензуры. В один из дней Вернадский встретился с крупным востоковедом, академиком И.Ю.Крачковским. У них состоялась долгая беседа, после которой Владимир Иванович записал в дневнике: «Крачковский нарисовал картину полного разгрома ориенталистики. Уже русская ориенталистика - провинция. Потеряли то значение, которое имели. Идут на смену совсем ничтожные, невежественные, но этого не понимающие болтуны и дельцы. Умеют критиковать - делать сыск, но не положительно научно работать» [6, с. 228].

Востоковедение было первым, потерпевшим огромный урон. За ним последовал ряд других наук.

В 1931 году Вернадский записал: «Мне чужд капиталистический строй, но чужд и здешний (социалистический. - Л.Ш.) Царство моих идей впереди...» [6, с. 298] Но это «впереди», для которого он так усердно работал, было еле различимо в тумане времени. И до этого «впереди» надо еще было дойти через страдания, борьбу и жертвы. А пока раскулаченных и оставшихся на земле крестьян постепенно превращали в рабов, которых Россия еще не знала. «Ухудшениеусловий жизни, - отмечал Вернадский в дневнике от 10 марта 1932 г., - слухи о войне, голод, финансовый надвигающийся быстрыми шагами крах, исчезновение продуктов, резкое ухудшение в положении печати (исчезновение газет и ухудшение их содержания), уменьшение производства книг (невозможно их достать), гнет и произвол: очень тяжелый фон разговоров и настроений. Удивительно приспособляющееся животное человек. Великие идеи и искания и бездарное исполнение и искажение на каждом шагу. Пропала идея свободы, свободы

не только при исполнении, но и при искании» [8, с. 375]. Эта последняя мысль о несвободе при искании говорила о том, что на науку опустился тяжелый идеологический пресс, во многом приостановивший ее развитие. Прежние достижения российских ученых были преданы анафеме, возможности же новых достижений сужались час от часа.

В 1934 году Академию наук переводят из Ленинграда в Москву, и Вернадский оказывается в самом эпицентре тяжелых и страшных событий. Страна катилась к тоталитарному режиму, главным средством достижения которого стали репрессии, а фактически война против своего народа. Плащ великого инквизитора накрыл Россию. Для Вернадского все началось с ареста его ближайшего сотрудника Б.Л.Личкова. Его выслали в Среднюю Азию, не объяснив никому зачем и за что. Вернадский поддерживал с ним связь, стремясь успокоить его и помочь. Ему намекали, что этого делать нельзя, но он не обращал внимания. Его нравственные убеждения, которым он никогда не изменял, не позволяли оставить человека одного в беде. Потом арестовали священника, великого ученого и философа П.А.Флоренского, которого сначала отправили в глубь Сибири, а затем - на гибельные Соловки. Вернадский высоко ценил Флоренского и его «Столп и утверждение истины». Флоренский же считал «Биосферу» Вернадского значительным шагом на пути к новому космическому мышлению. Флоренского обвинили, так же как и его когда-то в 1921 году, в том, к чему тот не имел никакого отношения. И тогда Владимир Иванович понял, что остатки права, которые с трудом просвечивали сквозь социалистические декорации, исчезают у него на глазах. Берут кого хотят и расправляются с ними как хотят. Темная, неведомая сила захватила его страну. Арест Флоренского больно отозвался в его душе. Он взял на себя заботу о его сыновьях. Один из них, Кирилл, был помощником Вернадского, и он постарался его устроить, несмотря на все препятствия. Он также защитил и другого - Василия.

Приближался 1937 год, и в Москве началась вакханалия. Ночами по ней носились черные «воронки», никто не знал, в чью дверь постучат приехавшие на них. Страх захватывал столицу и черной тенью наползал на всю страну. Но и это его не испугало. Такими ночами стали исчезать его сотрудники и близкие. Он помогал вдовам, оставшимся без мужей, и детям, лишившимся родителей. В НКВД на него завели дело как на руководителя какой-то партии, готовящей заговор против советского строя. Обвинение было тяжелым и роковым. Но судьбе было угодно, чтобы чья-то рука вычеркнула его из списка. Трудно сказать, кто или что водило этой рукой. Его «параллельная жизнь», удивительная и неповторимая, и то, что стояло за ней, время от времени давала о себе знать, оберегая великого ученого от погибели. Он прекратил

публичные выступления и сузил круг общения. По ночам он и Наталья Егоровна тревожно прислушивались к шуму за окнами. Он открыто не посещал собраний, где разоблачали и клеймили «врагов народа», и не подписывал против них коллективных писем. Страх не коснулся его души, ибо она была слишком высока для такого страха. Страх ползал где-то внизу и питался низкими инстинктами и низкими чувствами.

По его дневникам и письмам мы видим истинную суть происходившего. Вот некоторые выписки.

26 ноября 1937 г. «Кругом террор. И на каждом шагу его следствия» [6, с. 235].

5 января 1938 г. «Мильоны арестованных. Мильоны заключенных -даровой труд, играющий заметную роль и большую роль в государственном хозяйстве» [6, с. 235].

1 марта 1938 г. «Сегодня в газетах о новом «процессе». Безумцы. Уничтожают сами то большое, что начали создавать и что в своей основе не исчезнет. Но силу государства, в котором интересы масс - во всем их реальном значении (принцип свободы мысли и свободы религиозной) - сейчас сами подрывают» [6, с. 236].

2 марта 1938 г. «Кругоммильоны страданий. Небывалый террор и масса ненужных страданий и несправедливостей. Вся страна измучена, и тут еще недостаток продовольствия и забота о его получении» [6, с. 236].

12 марта 1938 г. «Впечатление неустойчивости существующего становится еще сильнее. Политика террора становится еще более безумной, чем я думал еще недавно. Волевая и умственная слабость руководящих кругов партии и более низкий уровень партийцев, резко проявляющийся в среде, мне доступной, заставляет меня оценивать [все] как преходящее, а не достигнутое - не как тот, по существу, великий опыт, который мне пришлось пережить» [8, с. 419].

В Академии царил хаос. Закрывались нужные кафедры и создавались новые, ненужные и нежизнеспособные. Менялось руководство хорошо работавших институтов, членство в партии становилось одним из главных достоинств в работе. Новые академики, расталкивая друг друга локтями, рвались к «хлебным» должностям и государственным званиям. Историю России исправляли по указанию сверху, гуманитарные науки гибли в плену идеологических догм, теряя прежнее свое значение и свои достижения. Искажались и засекречивались географические карты. Связи с зарубежной наукой становились все слабее и слабее. Резко уменьшилось количество научных книг и журналов, получаемых из Европы и Америки. Из английского журнала «Природа», на который был подписан Вернадский, цензоры вымарывали статьи, которые они считали для ученого ненужными и вредными. Для истинной науки создалась почти безвыходная ситуация.

В июне 1938 года арестовывают его близкого друга, крупнейшего знатока славянской филологии, члена Братства Дмитрия Ивановича Шаховского. Вернадский пробивается к Вышинскому. Разговор был долгий и неприятный. Вышинский обещал смягчить приговор арестованному. Но, несмотря ни на что, Шаховского допрашивают и пытают. Тот держится мужественно и не называет никаких фамилий. В апреле 1939 года его расстреливают. И Вернадский понимает, что властям нельзя верить. К власти пришли люди без совести и чести, и от них теперь зависят жизни миллионов людей, не совершивших ничего против этой страны.

Чтобы подавить боль, связанную с гибелью Шаховского, он все больше и больше уходил в работу, но не мог как следует сосредоточиться и возвращался мыслью вновь и вновь к страшным и печальным событиям. Он размышлял над личностью Сталина и ничего положительного в нем не находил. «Одну ошибку он (Сталин. - Л.Ш.) сделал, - записывает Вернадский в дневнике, - под влиянием мести или страха уничтожил цвет людей своей партии. Реальные условия жизни вызывают колоссальный приток всех воров, которые продолжают лезть в партию, уровень которой в среде, в которой мне приходится вращаться, ярко ниже беспартийных» [8, с. 460]. Он хорошо понимал, что одна страница такого дневника может послужить поводом для ареста или даже расстрела. Но, не страшась ничего, он записывал свои мысли, заботясь лишь о том, что, возможно, потомки прочтут все это и поймут, через какие жестокие времена проходила Россия и те, кому пришлось в ней жить.

30 июня 1938 г. «Узкое. Окружающая жизнь - неясно, какой процесс врывается и отражается. Глубокий развал и в то же время огромная положительная работа. Идея плана сказывается главным образом своими плохими сторонами. Цель, а не план, выдвигается вперед. Впервые и кругом чувствуется беспокойство за прочность совершающегося государственного механизма. Продолжается самопоедание коммунистов и выдвижение новых людей: без традиций, желающие власти и земных благ для себя -среди них не видно прочных людей [типа] Серго. Выдвинутая молодежь в Академии - ниже среднего. Постоянные аресты разрушают. Серьезно говорят и думают, что жизнь государственная разрушена НКВД <...> А все же жизнь идет, и стихийный процесс, мне кажется (или хочется думать), [совершается] положительной главной работой в среде тех, которые в положении рабов, это чувствующих - спецссыльных, интеллигенции» [8, С. 420].

Он всегда стремился, как ученый, к ясности мышления. В своих работах он давал прекрасные образцы такой ясности. Но жизнь не исследование, не эксперимент. Она неожиданна и неповторима. Ее стихийные

процессы трудно программировать. Они противоречивы, и эта противоречивость скрывает те закономерности, которые двигают жизнью. У нее всегда - с одной стороны и с другой. В данном случае с одной стороны «глубокий развал», с другой - «огромная положительная работа». Как все это свести воедино? И нужно ли? Чтобы сблизить эти два явления -надо преуменьшить одно и преувеличить другое. И он пытается преувеличить «большую положительную работу», но не может преуменьшить «развал». Что-то в нем протестует против этого преуменьшения. Да и «большая положительная работа», проделанная рабами ГУЛАГа, также вызывает сомнение. Так и остается неясным, «какой процесс врывается и отражается» в этой жизни. Остается только надеяться, что со временем все образуется, страна не погибнет, люди, или хотя бы их часть, поумнеют и придут в сознание.

Он всегда сверял свои поступки с поступками тех, кто составлял ядро Братства. Теперь, к маю 1941 года, из его мужской части остался он один. Еще в 1925 году умер А.А.Корнилов, в 1934-м - С.Ф.Ольден-бург, в 1939 году в застенках Лубянки сгинул Д.И.Шаховской, в мае 1941-го ушел из жизни И.М.Гревс. Самому ему 78 лет, возраст довольно преклонный. Его волосы серебрятся сединой, но глаза остаются такими же ясными и живыми, как прежде. Друзья ушли один за другим, но рядом еще остается его жена Наталья Егоровна. Она есть опора его и его надежда, такой она была для него всю его жизнь. «...Если бы не она, - писала его дочь Н.В.Вернадская-Толль, - кто знает - достиг ли бы отец того, что он достиг? <...> Она была его гением, его хранителем и его совестью и с увлечением разделяла его вдохновения. Помню их споры иногда, когда она настаивала, чтобы он ни в чем не уступал, если что-нибудь было против суждений его совести, и чтобы он думал о людях, которых он встречал на своем пути. Были дни, когда его жизнь была в опасности, она всегда поддерживала твердость его духа. Она была совершенно необыкновенная женщина, громадной силы духа и любви. Чем дольше я живу, тем более понимаю ее роль в их жизни» [4, с. 129-130]. Сколь много она для него значила, видно по его письмам к ней, когда он находился в отъезде, командировке или экспедиции. Он делился с ней всеми идеями, всеми вдохновениями, как писала его дочь, всеми мыслями, которые приходили в его голову. Ее одобрение было для него великой движущей силой, а похвала - мгновением не менее великой радости. И, конечно, его размышления о жизни в стране соответствовали ее настрою.

Накануне войны становятся все жестче законы. Они явно сближали лагерный режим с производственным на воле.

10 сентября 1940 г. «Попытка усилить дисциплину связана с пониманием, что реальность не отвечает тому "счастью", о котором кри-

чат официальные лакеи. Всюду фальшь. Но жизнь берет свое, и я думаю, что совершается и творится большое - но не по программе» [6, с. 237].

21 ноября 1941 г. «Полицейский коммунизм растет и фактически разъедает государственную структуру. Сейчас все проникнуты шпионажем. Всюду воровство все растущее. Продавцы продуктовых магазинов повсеместно этим занимаются. Нет чувства прочности режима через 20 лет с лишком <...> Колхозы все больше превращаются как форма 2-го крепостного права - партийцы во главе. Газеты переполнены бездарной болтовней XVIII съезда партии. Ни одной живой речи. Поражает убогость и отсутствие живой мысли и одаренности выступающих большевиков. Сильно пала их умственная сила. Собрались чиновники, боящиеся сказать правду» [6, с. 237]. Все, что он писал в то время, могло показаться наветом и клеветой, но, в отличие от многих, он видел реальность и писал то, что через несколько десятилетий обернется подлинной правдой.

26 апреля 1941 г.. «Так или иначе, мильоны людей (НКВД) попали в положение рабов и идет развал - все воры в партии и только думают, как бы побольше заработать - действуют вопреки основной идее коммунизма (организация свободы). Наркомы - их число все растет - и они представляют из себя живой брак» [6, с. 237-238].

В самый канун войны (17.05.41), предвидя трагический поворот событий, он записывает: «Говорят, немецкие войска на границе. Думаю, что они с нами не будут церемониться - и пустят в действие газы. И в то же время - ослабление умственное - коммунистического центра, нелепые действия властей (мошенники и воры проникли в партию), грозный рост недовольства, все растущего. "Любовь" к Сталину есть фикция, которой никто не верит. Будущее тревожно. Я уверен в силе русского (украинского и т.п.) народа. Он устоит» [6, с. 238].

Он оказался прав во всех отношениях, особенно в своей вере в народ. 22 июня 1941 года немецкие войска вторглись в СССР. Вернадский в это время находился в академическом санатории в подмосковном Узком. 22 июня 1941 г. он записал в дневник: «В 4 часа утра - без предупреждения и объявления войны - в воскресенье 22 июня германские войска двинулись на нашу страну, застав ее врасплох <...> Речь Молотова была не очень удачной <...> Ясно, что [нас] застигли врасплох. Скрыли все, что многие, по-видимому, знали из немецк[ого] и анг[лийского] радио» [5, с. 598-599]. Началась Великая Отечественная война. Красная армия, плохо вооруженная, потерявшая во время репрессий лучшую часть высшего командного состава, терпела в начале войны поражение за поражением. Многие тысячи бойцов и командиров оказались в плену, вся Украина и Белоруссия были оккупированы за короткое время. Он с огромной тревогой и беспокойством каждый день следил за военными действиями, но уверенность в победе не покинула его даже

в самые черные и страшные дни. «Двойное на словах правительство -ЦКП (Центральный комитет партии. - Л.Ш.) и Совнарком. Настоящая власть - ЦК и даже диктатура Сталина. Это то, что связывало нашу организацию с Гитлером и Муссолини» [6, с. 243]. Он давно уже заметил общие черты в государственном устройстве СССР, Германии и Италии. Это были тоталитарные страны без свободы и любви. Теперь они сошлись в смертельной схватке.

Немцы уже подходили к Москве, когда пришло распоряжение эвакуировать Академию наук в Казахстан. Он попал в Боровое, тихое курортное местечко, расположенное в горах. Связь с сыном Георгием и дочерью Ниной, которые жили за границей, оборвалась, как и связи с зарубежными учеными. Вся его более или менее устойчивая жизнь нарушилась и пошла совсем по другой колее. Время тянулось нестерпимо медленно, и, казалось, войне, самой кровавой и страшной во всей истории человечества, не будет конца. Поражения сменялись победами, победы поражениями. Немецкие войска катились к Волге, к Кавказу, подбираясь к богатым нефтеносным районам. Во время войны он за свои научные исследования получил Сталинскую премию в 200 тысяч рублей. Сумма по тем временам огромная. Он был потрясен и растроган, что у правительства в столь трудный час нашлось время и деньги для научной работы. Значит, не все еще пропало. «С одной стороны» и «с другой стороны» - противоречие это обострила война с небывалой силой. Противостояние чужой темной силе, противостояние «своей» темной силе. Все границы размылись, все размышления порой теряли свой смысл. Он отправил 100 тысяч рублей на оборону страны, считая это своим долгом. Остальную часть распределил между вдовами своих погибших друзей и некоторыми живыми друзьями. Все они бедствовали и голодали во время войны. Себе он ничего не оставил, считая, что живет как академик лучше других. Но в действительности это было не так. Стала болеть Наталья Егоровна, ее лечение требовало денег. В его дневниках мы не находим ни единой фразы, в которой бы были жалобы на свою участь или положение. Он все сносил мужественно, не поступаясь своим достоинством. Также мужественно перенес и смерть Натальи Егоровны в феврале 1943 года. Закончил свою главную работу, которая была синтезом основных его научных исследований. Работа называлась «О состояниях пространства в геологических явлениях. На фоне роста науки XX столетия». Но ее так и не напечатали. Его мысли и идеи не прошли военную цензуру. Теперь он сам справлялся со своими неудачами и несчастьями, а это было без жены очень трудно. Невыносимо трудно. Летом 1943 года он возвращается в Москву, стараясь добиться издания своей работы. Но ему наглухо закрывают путь к публикации. «Вчера чувствовал, - записал он в дневнике, - унижение жить в такой

стране, где возможно отрицание свободы мысли. Ярко почувствовал, что помимо всего прочего хочу прожить и кончить жизнь в свободной стране. Я подумал в этой печальной обстановке - надо ехать в США, в свободную страну и там, в родной среде детей и внучки (и друзей), кончить жизнь» [8, с. 467-468]. Та, «параллельная жизнь» вновь позвала его. Он понимал, что жизнь его подходит к концу, но ему был необходим тот глоток свободы, в котором бы он себя почувствовал свободно мыслящим существом, своим творчеством приносящим человечеству то, что он считал для него полезным. Хотя бы на мгновение, на минуту. Но в глубине души звучало - поздно, поздно. Ты прожил жизнь мужественно и достойно. И это было не менее необходимым, нежели твоя наука. Где-то внутри он соглашался и не соглашался с этим ощущением.

Он подал прошение об отъезде в США. «Инстанция» долго не реагировала. И это был плохой знак. Но все-таки он надеялся. «Они» же тоже люди и могут понять человека, потерявшего жену-друга в достаточно престарелом возрасте, желающим теперь по своему усмотрению провести остаток жизни. Тем более шел 1944 год, исход небывалой битвы уже был ясен. Советская армия шла по Европе и подходила к границам Германии. В Москве один за другим гремели победные салюты, было уже налажено регулярное сообщение с Америкой. Он всю свою жизнь мало беспокоился о себе. Его тревожили судьбы других людей, и среди них была одна, которую он себе не мог простить. Нет, он не был ни в чем виноват ни перед этим человеком, ни перед его судьбой. Просто обстоятельства сложились так, что он не смог вырвать его из железных когтей НКВД. Вернадский не знал даже, жив ли он или нет. И он написал письмо В.А.Зильберминцу, своему талантливому ученику и сотруднику, стараясь хотя бы его поддержать. Свое последнее письмо, в предчувствии собственного ухода.

«Дорогой Вениамин Аркадьевич! Друг и ученик мой! - писал Владимир Иванович. - Наступают последние дни моего жизненного пути, более мы не увидимся. Верю, что Вы живы, поэтому пишу Вам. Вы должны знать, что я считаю и считал Вас честнейшим человеком, Вы не могли изменить Родине. Вы всегда были верным сыном ее, боролись за расцвет ее, за правду и несли на алтарь науки все свои достижения, весь свой незаурядный ум. Брешь, образовавшаяся без Вас, как в геохимии, так и в минералогии, не заполнилась. Заменить Вас без ущерба для дела я не смог <...> Я убежден, что Вы еще много сделаете для науки, и уже не я, а ученики мои будут приветствовать Вас, снова вернувшегося в славную плеяду наших геологов. Дерзайте, идите вперед, и Родина сумеет еще отблагодарить Вас за все тяжелые испытания, которые Вам пришлось пережить. Ваш В.Вернадский» [5, с. 617]. Через месяц его не стало. Зильберминц же погиб в лагерях ГУЛАГа еще до этого письма.

Его не пустили в Америку, к детям. «Инстанция» дала отрицательный ответ. Его «параллельная жизнь» больше не подавала о себе никаких сигналов. Напряжение последних месяцев дало себя знать самым роковым образом. 25 декабря 1944 года у него произошло кровоизлияние в мозг, а 6 января 1945 года он скончался на 82 году жизни. Он не дожил до Победы пяти месяцев, но ушел из жизни победителем, сделав для человечества, несмотря на тяжелейшие обстоятельства собственной жизни, то, в чем оно крайне нуждалось, заложив основы нового космического мышления.

В.И.Вернадский оставил миру и своей стране богатейшее научно-философское наследие. Оно столь обширно и многогранно, что потребуются многие годы, чтобы проникнуть в его глубину и осознать те мысли и идеи, которые в нем заключены. Многие из них опередили свое время, в силу чего современники не всегда их понимали. Философия диалектического материализма, или диамата, установившая монополию на мысль в стране, вызывала у него справедливое сопротивление. «Официальное православие, - писал он в 1938 году, - в княжеской и в царской России подготовило почву сменившей его официальной философии, приобретшей яркий облик официальной религии со всеми ее последствиями» [11, с. 447]. Это сочетание философии с религией и переход одного в другое заставили его вникнуть в суть диамата. Он выносит диамату суровый и справедливый приговор. «Философы-материалисты, значение которых в современной философской мысли, в мировом ее масштабе, невелико, получают как будто твердую почву и успокаиваются в своих сомнениях. Это отражается на их творчестве, которое медленно замирает и вырождается в сухую формальную схоластику или в словесный талмудизм, особенно в таких случаях, как в нашей стране, где диалектический материализм является государственной философией и пользуется могучей поддержкой государственной власти, идейной и фактической невозможностью свободной его критики и свободного развития всех других философских представлений.

Но и сам официальный диалектический материализм, представляющий одну из многих форм этого течения философской мысли, такой свободой не обладает. А между тем он никогда не был систематически до конца философски выработан, полон неясностей и непродуманностей. В течение последних 20 лет официальное его изложение не раз менялось, прежние признавались еретическими, создавались новые. Наши философы суровой дисциплиной, в которой они работают, должны были беспрекословно подчиняться под угрозой гонений и материальных невзгод этому новому и публично отказываться от излагавшихся ими учений, признаваться в своих ошибках. Легко представить себе, какой получился результат, как плодотворно можно было идейно работать в такой

тяжелой реальной обстановке. В результате создалось положение, очень напоминающее положение православной церкви при самодержавии, и постепенно упадок живой работы, работы в этой области философии, уход в безопасные области знания, издание классиков, предшественников: создалось новое развращение мысли» [11, с. 445]. Это «развращение мысли», по точному выражению Вернадского, было, пожалуй, самым страшным в сложившейся обстановке. Именно оно препятствовало развитию любой формы человеческого творчества, разрушало личность самого творца и закрывало ему путь к дальнейшему эволюционному росту.

В своих работах и там, где только мог, он возражал против насилия над мыслью и прежде всего над мыслью научной, которую стремились загнать в прокрустово ложе диамата.

«Чувство насилия над свободной мыслью, - писал он в 1936 году, -для меня наиболее тяжело в России - я не могу с этим мириться, его не скрываю и достиг лично для себя очень многого. Но пока это стеснение как-то не осознается окружающими, и на меня смотрят как на индивидуалиста, с этим трудно мирящегося, тогда как кругом мирятся сравнительно легко» [3, с. 148].

И еще: «Но в нашей стране и здесь научная мысль находится в положении, которое мешает правильной ее научной работе. В этом случае наша научная мысль сталкивается с обязательной философской догмой, с определенной философией, которая, как мы это видели, не имеет устойчивого изложения. Эта догма, при отсутствии в нашей стране свободного научного и философского искания, при исключительной централизации в руках государственной власти предварительной цензуры и всех способов распространения научного знания - путем ли печати, или слова - признается обязательной для всех и проводится в жизнь всей силой государственной власти» [11, с. 451].

Научная мысль, основанная на серьезных исследованиях, постепенно заменялась догмами государственного диамата, что не только тормозило развитие самой науки, но и временами губило целые ее области. Большое количество невежественных идеологов и «теоретиков» заполнили пустоту, образовавшуюся после удаления из научного пространства опытных и знающих ученых. Новоявленные «ученые» проводили тотальную цензуру, стремясь соотнести и связать догмы диамата с научными концепциями и обобщениями. Когда это не удавалось, все ненужное, с точки зрения подобных «философов», выбрасывалось, объявлялось идеализмом или, хуже того, «буржуазными лженауками».

«Диалектический материализм, - отмечал Вернадский в 1938 году, -не исходит из данных науки, не ограничен их пределом, не основывается на них, но стремится их изменить и развить, приноравливая их к своим представлениям, исходными для которых являются законы гегельянской

диалектики <...> В нашей философской литературе резко подчеркивается и при посредстве государственной власти вводится в научную работу действенность, т.е. реальное значение методологической мысли и указаний философов-диалектиков для текущей научной работы. Философы-диалектики убеждены, что они своим диалектическим методом могут помогать текущей научной работе. Они верят в его значение для науки, но реальное проявление этой веры ей не отвечает» [11, с. 448-449].

То, что философия взяла на себя не присущую ей, философии, функцию, отразилось самым отрицательным образом не только на науке, но и на самой философии, превратившейся со временем в узкую государственную идеологию с явными признаками религиозного учения, обладающего «вечно живой истиной».

«Я думаю - учитывая невежество и беспардонность огромного числа диаматов - распространение философского интереса - обучение огромной среды научных работников будет иметь большое значение. Посеют бурю: философская мысль в конце концов самая большая сила и ее вести на узде долго нельзя» [6, с. 232], - писал Владимир Иванович.

Между великим ученым и «диаматами» разгорелась серьезная борьба, которая достигла своего апогея в самый тяжелый и опасный период 30-х годов. В 1928 году он с присущей ему отвагой пишет знаменитую «Записку о выборе члена Академии по отделу философских наук», в которой изложил свои взгляды на происходившее [12, с. 67-74].

В «Записке» он объяснял, что есть наука и философия и в какой степени они взаимодействуют. «Без одновременно идущей в человечестве философской работы, - отмечал он, - невозможным представляется и никогда не наблюдалось развитие широкого научного творчества <...> Совершенно ясно и неоспоримо взаимное проникновение научной и философской работы - их взаимное влияние» [12, с. 67]. Но вместе с тем, указывал он, «между научной и философской мыслью есть принципиальные различия. Наука одна и едина. Ее установления в конечном своем развитии общеобязательны <...> Научные теории и научные гипотезы - которые особенно интересуют философскую мысль - в науке суть преходящие формы научного творчества <...> Не гипотезы и теории, а научные факты и эмпирические обобщения составляют единую, общеобязательную основу науки» [12, с. 68]. И далее: «В резком отличии от науки, общеобязательности достижений нет в философии. Не только не было эпохи в истории человеческой мысли, когда бы в ней существовала одна единая философия, подобно тому как все время существовала единая наука в указанных выше пределах. Но едва ли само, столь глубоко проникающее философию вековое ее стремление к достижению единства -к общеобязательной для всех философских систем и представлений единой базе - является утопией и не может быть никогда достигнуто <...>

Философская мысль может существовать лишь в многообразии своих проявлений, и сложным путем в этом многообразии идет ее эволюция. В науке база едина и ее эволюция идет иным путем. Это различие бросается в глаза при изучении философии и истории научного знания за последние 2000 лет. Медленны и немногочисленны достижения философии. Живы системы отдаленной древности. Коренным образом изменилась за это время наука. Не осталось камня на камне. Это различие не случайно. Оно коренится в глубоком отличии друг от друга этих духовных проявлений человечества» [12, с. 69].

Обобщая свои мысли, как всегда он это делал, Вернадский справедливо отмечал, что «человечество переживает сейчас огромное, все растущее возбуждение и подъем философского творчества» [12, с. 69]. Это явление было одной из важнейших черт наступающего культурно-духовного перелома на планете. Тут же в этой «Записке» Владимир Иванович вскрыл причины такого процесса. Он отметил три из них наиболее важные: взрыв научного творчества, вхождение в культурно-духовное пространство Запада философской мысли Индии и Китая, что «заставляет пересматривать по-новому все старые философские проблемы, ставить новые» [12, с. 70], и, наконец, социальные потрясения XX века, приведшие к перестройке науки, развитию философской мысли и атеизма, которые способствовали религиозным исканиям. «Эти глубокие религиозные искания, религиозная тревога являются третьей основой расцвета философских исканий нашего времени» [12, с. 70].

«Записка» носила истинно научный характер, в ней один из великих ученых мира изложил особенности развития мысли в переломный момент эволюционного движения человечества и отметил фундаментальные направления формирования не только новой системы познания, но и нового мышления, пришедшего на смену старому.

«.. .В общем мировом аспекте, - утверждал автор «Записки», - диалектический материализм очень мало заметен в современной философской мысли - это есть пережиток гегельянства, который отходит все дальше и дальше в историю <...> К тому же он более касается идеалистических проявлений гегельянства, чем материалистических» [12, с. 71]. «Сейчас в русском диалектическом материализме, - далее продолжал Вернадский, - нет единого течения. В нем борются по крайней мере два течения, одно, более близкое к гегельянству середины XIX века, видным представителем которого является А.М.Деборин; другое, более близкое к реальному материализму XVIII столетия, выразителями которого являются лица, по крайней мере, равного с ним [А.М.Дебориным] калибра - [Л.И.]Ак-сельрод-Ортодокс, [К.А.] Тимирязев, [С.Ю.] Семковский» [12, с. 72].

И почти в самом конце: «В нашей стране все иные течения философской мысли не могут проявляться, и русская философская мысль

почти не имеет возможности выйти в нашей стране наружу, за исключением диалектического материализма. Едва ли может быть сомнение, что такое положение дел есть преходящее, временное явление, ибо в XX веке невозможно долго удержать свободную мысль в искусственных пределах. Особенно это невозможно, когда, как теперь, подымается кругом в человечестве мощное пробуждение философских исканий. Оно стихийно выйдет в нашу страну, охватит ее мыслителей и неизбежно - рано ли, поздно ли - мощно скажется в ее духовной жизни. То привилегированное положение, в каком диалектический материализм находится в нашей стране, неизбежно ставит его в тепличные условия, приведет в нем самом к замиранию творческой философской мысли, как это всегда и неизбежно происходило со всеми охраняемыми - официальными - философскими учениями. Свободная мысль - есть основа философского творчества; она не терпит и не сносит оков» [12, с. 72]. Все случилось так, как предсказал Владимир Иванович. Только одного здесь он не учел - трудности и сложности процесса освобождения человеческого мышления от лжеистин. Поры научной и философской мысли в России оказались так забиты диаматом, что надеяться на их скорую очистку не приходилось.

На звание члена академии по отделу философских наук претендовал некто А.М.Деборин.

Несмотря ни на что, в 1932 году Деборин все-таки становится академиком и сразу же организовывает травлю Вернадского.

Журнал «Под знаменем марксизма» начал серию публикаций против ученого, а вскоре «Малая советская энциклопедия» поместила о Вернадском статью. В ней говорилось: «По своему мировоззрению -сторонник идеалистической философии; в научных работах В. (Вернадский. - Л.Ш.) проводит идеи "нейтрализма" науки, выступает в защиту религии, мистики, "исконности жизни и живой материи" и ряда витали-стич[еских] и антиматериалистических] концепций, отрицая материалистическую диалектику» [13, с. 376].

Подверглись разносной и невежественной критике работы Вернадского о живом веществе и его основные идеи, которые составляли фундаментальные основы нового космического мышления.

В 1932 году Деборин опубликовал статью в газете «Известия».

«Я прочел ее, - писал Владимир Иванович своему другу С.Ф.Оль-денбургу 21 августа 1932 г., - и считаю совершенно необходимым так или иначе на нее ответить. Во-первых, потому что мне приписывают такие глупые суждения, что только диву даешься, как мог серьезно писать этот человек в наше время или, вернее, как мог он думать, что ученый XX века может таких мнений придерживаться. Пишут - и верят - и большим глупостям, но для меня было совершенным сюрпризом, что меня могут считать дураком, да еще это игЫ ег огЫ... (во всеуслышание. - Л.Ш.).

Но затем приписанные мне глупости могут помешать моей научной работе. И я не могу на это не обращать внимание. Достигнуто это было сознательным и систематическим искажением моего текста и приписыванием мне - думаю, тоже сознательно, того, что я не говорил и никогда не думал» [14, с. 73-74]. Вот это «сознательное и систематическое искажение» текста оппонента и было главным методом подобной критики. Вернадский написал ответ. «...Большая статья акад. А.М.Деборина, -отмечал он, - <...> основанная сплошь на недоразумении и представляющая совершенно фантастическое изложение философских взглядов, будто бы мной высказываемых» [11, с. 197].

И далее с удивлением спрашивал: «С каким пониманием современной науки он (Деборин. - Л.Ш.) приступил к чтению современной научной работы?» [11, с. 197] У Деборина не только не было понимания современной науки - он говорил совсем на другом нравственном языке, нежели его оппонент.

«Мы не находим, - писал Деборин, - на протяжении всей работы акад. Вернадского ни слова критики "духовного начала мира", являющегося, по убеждению автора, составной частью соответствующих математических и физических концепций Ньютона и Фарадея. По-видимому, он считает возможным совмещение духовного начала, представления о едином боге-творце и пр. с физическими и математическими концепциями» [11, с. 476].

И далее: «В классовом обществе нет человеческого сознания вообще, а есть конкретное классовое сознание людей» [11, с. 477]. Вся статья Де-борина была наполнена подобными утверждениями. Он ничего не понял в научных работах великого ученого, не говоря уже о философии в целом.

Владимир Иванович ясно и достойно ответил Деборину, но тот не унимался. Он вновь и вновь пытался навязать ученому свое, «плоское» понимание проблем, которыми тот занимался, называя Вернадского мистиком, идеалистом и прочими неприличными по тем временам словами. «Победа пролетариата в капиталистических странах, - в заключение писал Деборин, - является гарантией и необходимым условием дальнейшего расцвета науки. Ярким образцом в этом отношении является СССР, где представители идеализма и мистицизма составляют уже ничтожное меньшинство. Дальнейший же рост нашего социалистического строительства, предстоящая во втором пятилетии окончательная ликвидация классов создадут все социальные условия для окончательного исчезновения религиозных, идеалистических и мистических мировоззрений» [11, с. 489]. Написанное в комментариях не нуждается.

Невежество в лице Деборина наступало на великого ученого и его идеи. Опровергать деборинские вымыслы трудно и сейчас, поскольку

они не имеют никакого отношения ни к философии, ни к науке. Дебо-рина никто не опроверг, и Владимир Иванович остался, по существу, в одиночестве, непонятый большей частью своих коллег. За Дебори-ным осталось последнее слово, которое в тех условиях обладало реальной силой, угрожавшей ученому не только отстранением от работы, но и его жизни. Ярлыки, старательно наклеенные на работы Владимира Ивановича его оппонентом, к сожалению, так и не были сняты в течение всей жизни ученого. Его работы не публиковались, его открытия замалчивались. На его голову сыпались обвинения в том, к чему он не имел никакого отношения.

Вернадский был первым среди ученых, поставившим задачу создания новой системы познания, которая бы отвечала и новым научным достижениям, и новой методологии. Он не писал специальных трудов по этой проблеме, но, так или иначе, возвращался к ней почти в каждой своей работе. Он ясно осознавал, что система познания, которую настоятельно с начала XX века требовало формирующееся космическое мышление, находилась на стыке философской, научной, художественной и религиозной мысли. «Мы живем на повороте в удивительную эпоху истории человечества, - писал он. - События чрезвычайной важности и глубины совершаются в области человеческой мысли. Основы наших взглядов на "Вселенную", на "Природу" - на то "Единое целое", о котором так много говорили вXVIII в. и в течение первой половины XIX столетия, преображаются на наших глазах с небывалой быстротой.

Не одни теории и научные гипотезы - эти мимолетные создания разума, - но и точно установленные новые эмпирические факты и обобщения исключительной ценности заставляют нас переделывать и перестраивать картину природы, которая оставалась нетронутой и почти неизменной в течение нескольких поколений ученых и мыслителей» [5, с. 113-114]. В самом Вернадском сочетались наука и философия, интуитивное знание и религиозный опыт, глубокое понимание искусства и способности экспериментатора. Он был одним из тех, кого потребовала эволюция в ее решающий момент, ибо он не только своим удивительным интеллектом ощущал космичность происходящего, но и чем-то еще глубинным в нем самом, откуда шла информация, не всегда подвергавшаяся научному определению. И он размышлял об эволюционном феномене - возникновении целой группы людей, через которых эволюция создавала новую ступень в развитии человечества. Подобное не однажды происходило в предшествующие века, когда Духовная революция меняла сознание и мировоззрение обитателей нашей планеты.

«Научная мысль сама по себе, - писал он в 1927 году, - не существует, она создается человеческой живой личностью, есть ее проявление. В мире реально существуют только личности, создающие и высказываю-

щие научную мысль, проявляющие научное творчество - духовную энергию <...> Взрывы научного творчества, повторяющиеся через столетия, указывают, следовательно, на то, что через столетия повторяются периоды, когда скопляются в одном или немногих поколениях, в одной или многих странах богато одаренные личности, те, умы которых создают силу, меняющую биосферу. Их нарождение есть реальный факт, теснейшим образом связанный со структурой человека, выраженной в аспекте природного явления» [15, с. 216].

И еще: «...Основным является нарождение талантливых людей и поколений. По существу, этот факт вызывает возможность взрыва научного творчества; без него ничего не может быть» [15, с. 217]. Его подход к такому явлению резко отличался от концепций, сложившихся в традиционной материалистической науке начиная с XVIII века. Он вводит в науку понятия мысли и духовной энергии, которые в ней отсутствовали как нечто «нематериальное». Он вырос, как и его поколение, на старых традициях, но теперь эти традиции ломались и возникало нечто новое, привлекавшее его, но не всегда еще ясное для него самого. Он не мог, да и не хотел противостоять этому удивительному процессу. «Итак, - отмечал он, - современное научное мировоззрение -и вообще господствующее научное мировоззрение данного времени - не есть maximum раскрытия истины данной эпохи. Отдельные мыслители, иногда группы ученых достигают более точного ее познания, но не их мнения определяют ход научной мысли эпохи. Они чужды ему. Господствующее научное мировоззрение ведет борьбу с их научными взглядами, как ведет оно ее с некоторыми религиозными и философскими идеями. И эта борьба суровая, ярая и тяжелая» [11, с. 43].

Сказанное им относилось прежде всего к нему самому. Всю жизнь он вел эту «суровую, ярую и тяжелую» борьбу со своими противниками и оппонентами. Он никогда не отступал и не сдавал своих позиций. На нем лежала трудная ответственность в становлении нового научного мировоззрения, которое должно было определить не только будущее его страны, но и планеты в целом. Он, как и очень немногие, понимал, что происходило начиная с конца XIX века в России и в других странах. Многие ученые на Западе говорили о научном кризисе, в котором тонули их лучшие надежды. Вернадский думал по-другому. Он писал о вещах, малопонятных современным ему ученым - о космической силе человека, об энергетическом мировоззрении, противостоящем механистическому, о самом переломе в научной мысли, корни которого «скрыты глубоко, в непонятном нашему разуму строе природы, в ее неизменном порядке» [6, с. 553]. Он явно выходил за пределы, дозволенные официозной наукой, говорил о каких-то тайнах природы, недоступных эмпирической науке, и, конечно, все это вызывало раздражение у «научной

общественности», убежденной в том, что для науки почти не осталось тайн в природе. Смелое утверждение Вернадского о космической силе человеческой личности не было принято даже к сведению. Но это его не смущало. Он понимал, как ему повезло, что он жил в величайший исторический период, когда менялось научное мировоззрение, когда скрытые доселе космические силы человека начинали проявляться в его сознании и небывалые открытия в науке никак не могли быть объяснены господствующим научным мировоззрением. В своем XX веке он оказался одним из немногих, кто представлял себе картину грандиозных изменений, происходивших в науке, и осмысливал ее не изолированно, а в тесной связи с остальными процессами, происходившими в природе, человеке и обществе. «Изменяются в корне, - писал он в 1920-е годы, -идеи материи и энергии; свет, теплота, электричество получают новое содержание, далекое от представления, которое было создано в XIX столетии; химический "элемент" дает начало новой науке, имеющей дело не с областью соединений, а с областью химически неразложимых и иногда не входящих в химические реакции химических элементов. Их свойства едва ли когда рисовались самой пылкой фантазией. Открываются негаданные и нежданные источники энергии - мертвая инертная материя, непроницаемая и занимающая определенное пространство, уходит в прошлое, на ее место становится вечно изменяющийся - могущий бесследно исчезнуть - самоисточник сил, перед которым давно известные нам великие силы природы являются ничтожными и мелкими. Они служат простым отблеском материи. Время вторгается в область мертвой материи -для нее поднимаются вопросы в пределах ее бытия. Не только организмы, но и элементы материи имеют свое время и условия существования. Космогонические схемы, которыми жило человечество в XIX столетии и которые в основе своей являются переработкой спекуляций XVIII столетия, кажутся детскими призраками перед совершенно новыми вопросами, какие ставит нам область радиоактивности. То, что давала наука XIX столетия для решения вопросов жизни, для этой вековой загадки человечества, требует пересмотра. Старые пределы и задворки рушатся. То, что вчера казалось научно невозможным, завтра может оказаться научно необходимым. Ясно, что старые схемы чисто механического характера должны быть заменены новыми построениями, ибо в самой материи открывается источник таких изменений, который несовместим с чисто механическим построением из нее организма. Материальные части механизма живой материи являются инертными, в них кроется огромный запас непонятной нам энергии, подобно тому, как в них все же идет темный для нас процесс сознания. Только одной - из многих возможных - гипотез является старое стремление свести все процессы органической жизни на материальный механизм, т.е. такой механизм, который

неизбежно предполагает внешний источник своего существования, внешний приток сил. Наряду с этой гипотезой могут получить место новые, в которых материальные части механизма сами являются источниками существования механизма и в которых материя будет создаваться и исчезать <...> Едва ли будет правильным считать эти гипотезы механическими, ибо из области механизма мы вступаем в область тех явлений, которые обусловливают создание материи...

Живой, смелый, молодой дух охватил научное мышление. Под его влиянием гнется и трясется, рушится и изменяется современное научное мировоззрение. Впереди, на далеких высотах, открываются негаданные горизонты. К ним стремится в настоящее время великий порыв человеческого творчества. Этот исторический перелом должен быть пережит смелой и свободной мыслью. Нужно далеко отбросить от себя старые "истины", быстро на наших глазах превращающиеся в старые предрассудки. Надо расчистить почву от накопившихся от прошлого ненужных теперь подпорок и построений» [11, с. 56-57].

В своих работах он писал об изменении представлений о пространстве-времени, тяготении, энергии-материи. «...Для понимания физических явлений приходится геометрически пользоваться пространством не трех, а четырех измерений. Граница между энергией и материей стирается. Энергия распространяется строго определенными скачками - квантами» [11, с. 95]. Изменяются физические и астрономические науки. «В физику вдвигаются новые понятия, которые неизбежно обращают внимание физиков на явления жизни. Ибо оказывается, что в явлениях жизни последствия этих понятий выражены яснее и резче, чем в обычных объектах физических исследований. Очевидно, эти упущенные в научной картине мира черты - элементы - ее строения, меняющие ньютоновскую ее форму, могут быть поняты и изучены только введением в той или иной форме науки о жизни в картину мироздания» [11, с. 94]. Такие понятия, как Мироздание, Космос, неведомые силы, все чаще появляются в его работах. Своей глубокой интуицией он ощущает всеобщую связь земных и космических явлений, без осознания которых невозможно выяснить особенности развития природных процессов и закономерностей в движении материи. Наука проникла в такие глубины, о существовании которых не подозревали ученые совсем недавних поколений. Рушились не только, казалось бы, устойчивые представления о Мироздании, но и рушилось вместе с ними научное мировоззрение, которое было не в состоянии объяснить то, что открывалось изумленному взору ученого XX века. «Сейчас атом, - отмечал Вернадский, - начинает расплываться в нашем сознании, говорят о волнообразной теории материи, с одной стороны, а с другой, - о невозможности в тех отделах физики, которые занимаются физикой атома - мельчайших частиц, сводить явление

к движению точки. Чем точнее можно определить для этих явлений скорость частицы, тем менее точно можно определить ее геометрическое положение. Механические законы движения точки к этим явлениям с достаточной точностью быть приложены не могут» [11, с. 95]. Он отмечает скорость, с которой появляются новые научные открытия, нахождения и изменение представлений. XX век оказался веком небывалых скоростей в науке. Это поражало и требовало ответа - что же все-таки происходит? И Вернадский был одним из первых, который над этим задумался. Происходящее выходило за рамки старого мировоззрения, взламывало их и соприкасалось каждый раз с чем-то неведомым и необъяснимым. «Этот бурный поток нового, - отмечал Владимир Иванович, - ускорение хода научных достижений, когда в немногие десятилетия достигается то, что обычно создается в столетия или в тысячелетия, очевидно, является проявлением какой-то силы, связанной с духовной творческой энергией человека. Если нужна для нашего ума какая-нибудь аналогия этого природного процесса, мимо которого миллионы людей обычно проходят, его не замечая, этой аналогией может быть взрыв» [6, с. 543]. Слово, которое нашел ученый для характеристики происходящего в науке, было точным и выразительным. Взрыв! Взрыв духовной творческой энергии, с которой была связана какая-то сила. Но какая и откуда? Вернадский все ближе и ближе подходил к каким-то эволюционным процессам, которые явно выходили за рамки старого мировоззрения, но без осознания которых нельзя было объяснить происходившего в науке планеты.

«Мне кажется, что именно такое явление (взрыв. - Л.Ш.) суждено нам сейчас переживать, что мы живем в особую эпоху, находимся на гребне взрывной волны научного творчества. Всматриваясь в него и его изучая, мы не можем не выйти мыслью в будущее, не можем не думать о дальнейшем выявлении в жизни человечества наблюдаемого нами явления. Мы видим, что мы вступили в особый период научного творчества. Он отличается тем, что одновременно почти по всей линии науки в корне меняются все основные черты картины космоса, научно построяемого» [6, с. 547].

И это изменение «картины космоса, научно построяемого», было важнейшей особенностью того, что он назвал взрывом, а другие называли научной революцией. То и другое было верным. И то, что мы находились «на гребне взрывной волны научного творчества», тоже было верным наблюдением. Существование «на гребне взрывной волны» должно было привести к каким-то последствиям. «Мы переживаем теперь более глубокие изменения картины мира, чем те, которые были даны в течение всего XIX столетия со всем блеском его кипучей умственной деятельности. Перед нами открываются горизонты негаданные - даже в самых смелых и фантастических утопиях будущего» [9, с. 234].

Он написал это в 1909 году, когда взрывная волна научного творчества только что поднималась. Его развитая интуиция и пророческие способности прозревали многое в развитии будущей науки. И наблюдения над процессами в науке XX века привели его к важнейшему для этих процессов заключению - XX век отличали более глубокие изменения в науке, нежели в предыдущие века.

Он считал, что происходившее имело свои корни в прошлом, ибо только накопления прошлого могли создать ситуацию, которую он наблюдал в XX веке. И эту ситуацию он считал объективным фактором в развитии науки.

«Поворот в истории мысли, сейчас идущий, - отмечал он, - независим от воли человека и не может быть изменен ни его желаниями, ни какими бы то ни было проявлениями его жизни, общественными и социальными. Он несомненно коренится в его прошлом» [6, с. 553]. Он старался постигнуть глубину идущего в пространстве мысли процесса и определить его хотя бы предполагаемые закономерности. Он подходил к мысли о том, что процессы эти носят природный характер, движимые определенным видом энергетики. Возможно, эта энергетика имела отношение к человеку, но вековые ее накопления превращали ее количество в качество, и она обрела свойства объективного природного процесса. И он, в этой связи, обратил внимание на движение эллинской культуры в VI-V веках до н.э. «Расцвет, внезапный и яркий, эллинского гения представлялся не раз в XIX и в более ранних веках великим чудом, пока не было выявлено движение мысли предшествовавшего времени. В дали веков перед нами открываются другие такие же резкие перестройки духовного сознания человека, расширения его кругозора и охвата окружающего его мыслью. Во все растущей глуби веков с большой вероятностью должны мы допускать многократное повторение таких же созидательных, творческих подъемов, поворотов в биении разума, в росте понимания нас самих и нас окружающего» [15, с. 213]. Расцвету «эллинского гения», его философской и научной мысли предшествовала передача Греции знаний от более древних стран, таких как Египет, Халдея, Индия. И это сыграло важную роль в расширении познавательного пространства Эллады. Этому также, как ни странно, способствовали и космические передвижения кочевых народов в I тысячелетии до н.э. Оба этих обстоятельства были связаны с процессами энергоинформационного обмена, приведшего к возникновению Духовной революции, которая захватила не только древнюю Грецию, но и Индию, и Китай, и ряд других стран. В это время века до н.э.) появились такие мыс-

лители и религиозные учителя, как Платон, Будда, Махавира, Конфуций и ряд других. Отмеченная Вернадским особенность культурно-духовного процесса XX века - появление группы талантливых носителей ново-

го мышления и новых научных идей - имеет аналогию Духовной революции I тысячелетия до н.э. Космическая эволюция в том и другом случае совершила на планете Земля своей «посев». «Переживаемое нами время, - писал Вернадский в 1927 году, - является удивительным временем в истории человечества. Сходного с ним приходится искать в далеких столетиях прошлого. Это время интенсивной перестройки нашего научного миросозерцания, глубокого изменения картины мира <...> Может быть, переживаемый поворот научного мышления более подобен древнему кризису духовной жизни, тому, который имел место две с половиной тысячи лет назад, в VI и ближайших столетиях до н.э., когда создавалась великая эллинская наука, расцвела техника и впервые приняла знакомые и близкие нам формы в средиземноморском культурном центре философская мысль, а в религиозных исканиях, в мистериях, творилась глубочайшая интуиция, искание смысла бытия» [15, с. 213].

Ощущая нечто общее, что происходило в XX веке н.э. и в I тысячелетии до н.э., он увидел и интересные различия между ними. И это помогло ему ярче и точней определить особенности Духовной революции XX века. «Резкое отличие, - отмечал он, - научного движения XX в. от движения, создавшего эллинскую науку, ее научную организацию, заключается, во-первых, в его темпе, во-вторых, в площади, им захваченной, - оно охватило всю планету, - в глубине затронутых им изменений, в представлениях о научно-доступной реальности, наконец, в мощности изменения наукой планеты и открывшихся при этом проспектах будущего. Эти отличия так велики, что позволяют предвидеть научное движение, размаха которого в биосфере еще не было» [11, с. 354].

Научная революция была лишь частью Духовной революции, которая началась в России в конце XIX - начале XX века. Эта Духовная революция, в самом широком ее понимании, формировала радикальные изменения не только в научной мысли, но и в других областях творчества. Наблюдая и исследуя научную мысль и научное мировоззрение, он понимал, что и научный взрыв, и научная революция - это только начало чего-то более грандиозного и определенного. Иногда он называл это новой эпохой, но ее особенности были неясными и туманными. «...Мы еще очень далеки, - отмечал он, - от конечного результата и едва различаем направление, по которому пошло новое научное творчество» [5, с. 114-115]. И хотя многое еще было неясным, интуиция подсказывала ему, что все идет в направлении к новой картине Космоса и именно Космос, его процессы и его энергетика определят будущие сознание и мышление человечества. «Мы подходим к очень ответственному времени - к коренному изменению нашего научного мировоззрения, -писал он. - Это изменение по своим последствиям, вероятно, будет не меньшим, чем было в свое время создание понятия Космоса, построенного

на всемирном тяготении и на бесконечности времени и пространства, Космоса, проникнутого материей и энергией.

И оно, по-видимому, дает возможность преодолеть то противоречие, которое установилось между жизнью и научным творчеством с одной стороны, и научно построенным Космосом - с другой, противоречие, проявившееся как раз в ХУ1-Х1Х вв., когда создавалось и росло ньютониа-новское миропонимание» [11, с. 174]. Новое научное мировоззрение вызывало сопротивление традиционной науки, к которой принадлежало большинство ученых. Та борьба, которую он предсказал в 1908 году, практически началась.

«Научное мировоззрение, - справедливо утверждал Вернадский, -охвачено борьбой с противоположными новыми научными взглядами, среди которых находятся элементы будущих научных мировоззрений» [3, с. 724]. Один из немногих, он уже предвидел эти «элементы будущих научных мировоззрений», которые должны были сложиться в стройную систему и определить новую теорию познания. Сам же он все чаще и чаще обращался к проблемам Космоса и его таинственным сюжетам, ибо был уверен, что только там, во взаимодействии с чем-то пока еще неведомым, можно будет получить разгадки земной жизни самой природы.

Вернадский высказал по этому поводу ряд мыслей, которые пришли ему в результате не только научных исследований, но и интуиции, которой он обладал в полной мере, и в мгновения озарений, приносивших ему неожиданную и очень нужную информацию. Эволюция направляла человека к Космосу через тех талантливых, с высоким сознанием ученых, о которых писал Вернадский как о необходимой причинной части любой перестройки научного сознания. Как мы уже знаем, Вернадский сам был таким ученым, и поэтому его размышления о человеке, планете и Космосе и их взаимодействии представляют для нас уникальную ценность. Тем более что его предположения и гипотезы со временем обрели реальное обоснование. Надо сказать, что он был первым, кто увидел, а затем описал в своей работе «Биосфера» Землю из Космоса. И это описание потом совпало с тем, что наблюдали наши космонавты с околоземной орбиты десятки лет спустя после появления работы Вернадского. Он утверждал, что из Космоса можно видеть биосферу с ее океанами, растительностью и белыми облаками. Это был блестящий пример умозрительной работы гениального ученого, вышедшего за рамки экспериментальной науки.

«Историю планеты, - отмечал он, - можно рассматривать как историю изменения материи в одном месте мирового пространства, и этот ход, без сомнения, совершается с большой правильностью» [6, с. 616]. «История изменения материи». Но каковы причины этих изменений?

Как действует эволюция, какие земные составляющие вовлечены в процессы изменения планетной материи? Он отвечает и на эти вопросы. Все эволюционные процессы на Земле связаны «с активностью биосферы, с космичностью ее вещества. Причины лежат вне планеты» [6, с. 601]. Но какова же роль человека в процессе изменения материи планеты? Человек, утверждает Вернадский, «становится одним из мощных факторов дальнейшей эволюции природы в обитаемом им участке мироздания и притом фактором, действующим сознательно. Это налагает на него громадную ответственность, так как делает его прямым участником процессов космического масштаба и значения» [6, с. 638]. Космос с его неведомой и таинственной структурой, со множеством его небесных тел, с его энергетическими волнами и различными состояниями материи Вернадский вводит в новое мировоззрение, в новую теорию познания. Планета Земля плывет в океане Космоса, совершая предназначенный ей путь, и процессы, идущие на ней и в тех, кто на ней обитает, могут быть научно постигнуты, только если их рассматривать в единстве и целостности с космическими движениями. Нет какой-то отдельной эволюции Земли и человека, а есть общая и цельная космическая эволюция, частью которой является эволюция земная. Ему, в свете его таинственных озарений, поднимавшихся откуда-то из духовных глубин его существа, становилось ясным, что существуют какие-то таинственные и пока непознанные взаимодействия между частями, и надо поймать молниеносный и невидимый миг такого взаимодействия. И только тогда то новое, что рождали его мысли, станет на твердую научную почву. Размышляя над историей планеты, он приходит к заключению, что «геологические эры не охватывают всей истории Земли. До них существовала Земля и проходила ее история. Но эта история не может изучаться методами геологии <...>

Но какие это были условия, не похожие на нынешние? Понятие о них дает нам не геология, а космогония <...> Так как они по времени предшествуют геологическим периодам, то мы должны относить их не к геологическим периодам, а к предшествующим им космическим периодам существования Земли» [5, с. 96-97].

Что такое космический период жизни планеты, он не разъяснял, но ограничился замечанием, что знания о космических периодах «менее достоверны, основаны на предположениях и гипотезах» [5, с. 97]. Но, как бы то ни было, он был убежден, что геологический период истории планеты не был самым древним, самым первым. И отсюда вытекало еще одно важное его предположение, что генезис жизни возник в космические периоды существования Земли. «Другого времени для этого нет». Последнее подтверждалось рядом его исследований, связанных с процессами в земной природе. А если это так, то и сама жизнь, и ее

происхождение имели космический характер. Явление космической жизни повлияло самым определенным образом, утверждал Вернадский, на биосферу планеты, начиная с ее геологического периода. «Мы знаем, - отмечал он, - что все процессы выветривания идут сейчас при самом энергичном и непрерывном участии жизни, переполнены биохимическими реакциями. Если бы жизни не было, они шли бы иначе <...> И мы должны признать, что процессы выветривания и тогда, как и теперь, регулировались жизнью, игравшей в них ту же самую роль, какую она играет в них в нашу эпоху» [5, с. 95-96].

Логика научной мысли отрывала его от Земли и выводила в беспредельные просторы Космоса, заставляла размышлять о явлении «Космос - жизнь».

«Было ли когда-нибудь и где-нибудь начало жизни и живого, или жизнь и живое такие же вечные основы Космоса, какими являются материя и энергия? - спрашивал он. - Характерны ли жизнь и живое только для одной Земли, или это есть общее проявление Космоса? Имела ли она начало на Земле, зародилась ли в ней? Или же в готовом виде проникла в нее извне из других небесных светил? <...>

Был ли когда-нибудь Космос без проявлений жизни, может ли быть безжизненный Космос? Мы знаем, - и знаем научно, - что Космос без материи и без энергии не может существовать. Но достаточно ли материи энергии - без проявления жизни - для построения Космоса, той Вселенной, которая доступна человеческому разуму, т.е. научно по-строяема? Есть ли живое и жизнь частное явление в истории материи и энергии, появляющееся временами и столь же бесследно исчезающее?» [5, с. 79-80] Вопросы, вопросы... Может ли экспериментальная наука дать на них ответы? Веря беззаветно в эту науку, он тем не менее начинал сомневаться в ней, когда своей мощной мыслью выходил в космические просторы и ставил вопросы, которые не приходили в голову его коллегам. Но мысль его неутомимо работала, открывая ему все более и более широкие горизонты неведомого. В такие моменты он становился философом и, помимо своей воли уходя от эмпирической науки, опирался на умозрительный способ познания. Временами им овладевала мысль о вечности. Вечность Космоса, вечность Вселенной - что это все значило для планеты, на которой он обитал, и что она, эта вечность, могла ему подсказать? Он не находил на планете начала жизни. Он не находил этого начала и в Космосе. Научные доказательства подобного явления полностью отсутствовали. Отсутствие тоже являлось научным фактом, на основании которого можно было ставить проблему. И он ее поставил: «...Вопрос о том, является ли жизнь только земным явлением или свойственным только планетам, или же она в какой-то степени и в какой-то форме отражает явления большого масштаба, явления

космических просторов, столь же глубокие и вечные, какими для нас являются атомы, энергия и материя, геометрически выявившие пространство-время» [11, с. 415]. Он интуитивно склонялся к явлениям «большого масштаба космических просторов», в которых, и он предчувствовал это, лежала разгадка начала жизни. Он отверг постулат европейского мышления о начале и конце и принял за основу своих размышлений культурно-духовную традицию Востока - цикличность вечного развития Космоса и человека.

«Признавая биогенез, - писал он, - согласно научному наблюдению, за единственную форму зарождения живого, неизбежно приходится допустить, что начала жизни в том Космосе, какой мы наблюдаем, не было, поскольку не было начала этого Космоса. Жизнь вечна постольку, поскольку вечен Космос, и передавалась всегда биогенезом. То, что верно для десятков и сотен миллионов лет, протекших от архейской эры и до наших дней, верно и для всего бесчисленного хода времени космических периодов истории Земли. Верно и для всей Вселенной» [8, с. 285]. Из этого следовал вывод, что «Космос и Жизнь одновозрастны» [8, с. 286]. Все то, о чем размышлял и писал Вернадский, противоречило традиционной науке, ее сложившемуся мировоззрению. Понятие вечности было труднодоступным сознанию человека трехмерного плотного мира, даже если этот человек был ученым. Для глубокого осмысления этого пространственно-временного явления требовался иной, более высокий уровень сознания. Вернадский таким сознанием, несомненно, обладал. Владимир Иванович хорошо понимал, что без научного определения сознания вряд ли можно будет говорить об особенностях эволюции человека.

«Впервые в научном охвате, - писал он, - исходя из эмпирических данных, встает перед нами старая философская проблема, проблема человеческого сознания <...> Мы вступаем в область, где до сих пор царила работа философской интуиции и философского логического размышления. Перед нами как бы открывается возможность подойти научным путем к механизму этого влияния» [8, с. 318]. Обращение к сознанию ставит перед ним немало трудных вопросов. Он привык работать, опираясь на твердый фундамент науки. Но у понятия сознания научного фундамента не было. В 1939 году он пишет своему другу Б.Л.Личко-

ву: «Допускаю в Космосе существование живого вещества (может быть, « . »\

с разумом ) и полагаю, что наш человеческий разум не есть конец -(венец) - эволюционного процесса. Я не материалист и не идеалист. Думаю, что "космическая жизнь" (так понимаемая) не может дать "космического сознания"» [8, с. 442]. В этом достаточно противоречивом письме он, соглашаясь с космическим разумом, почему-то отрицал «космическое сознание». Это явно противоречило его устоявшимся взглядам на живое вещество и Космос и являлось как бы алогичным выводом, не со-

ответствующим прежним его установкам и предположениям. Г.П.Аксенов, занимающийся долгое время разработкой философских взглядов Вернадского, пишет по этому поводу: «Он (Вернадский. - Л.Ш.) показывает, что появление на Земле человека с его развитым мозгом - закономерность. Но одновременно принцип показывает перспективу: Человек Разумный Творящий - не последнее звено в цепи разумных существ, а только, в сущности, - первое. Вот какое явственное и недвусмысленное развитие и связывалось с космическим развитием. Человеческое сознание и есть космическое сознание. Другого не обнаружено» [8, с. 443]. С этим можно согласиться. Но здесь есть некоторые особенности, на которые указывает сам Вернадский. Сознание тоже подвержено эволюции или, точнее, расширению. Можно полагать в этом случае, что космическое сознание как таковое - это высокий уровень сознания человека. Но давайте посмотрим, как сам Вернадский определяет уровень или качество сознания.

«Мы даже не можем судить, - отмечает он, - о количестве сознания в мире, так как сам мир есть продукт нашего сознания, по аналогии мы можем сознания не видеть, как не чувствуем давления на нас атмосферы и т.п. <...> Наконец, я не понимаю жизни без сознания. Мне представляется так: есть в жизни течения регрессивные, которые тянут человека к тупой, тяжелой, чувственной, животной жизни: они накладывают свою печать на все совершающееся, и в этой же жизни является другой элемент - небольшой - зерно прогресса - силы сознания. Она тянет вверх - она является результатом огромного количества затраченной Землею работы для выработки более высоких форм» [3, с. 129]. И опять крайне противоречивое высказывание. Космос снова как бы отстраняется от феномена сознания, над которым и его «более высокими формами» трудится сама Земля. Иначе говоря, высочайшие формы того, что мы называем сознанием, присущие только человеку, создаются чем-то низшим, или сознание выходит из этого низшего так же неожиданно, как Афродита из морской пены. Отвергнутое им утверждение традиционной науки, что низшее вырабатывает высшее, что низшее само собой переходит в высшее, вновь обретает над ним свою власть. Но где-то в глубине своего существа он не удовлетворяется таким положением и продолжает искать, стремясь найти смысл самого явления сознания. Он пробует то одно, то другое, и наконец неутомимо работающая его мысль наталкивает его на путь, который кажется ему наиболее близким к разгадке сознания. «Особенно любопытно, - пишет он, - изучить тех лиц, которые делали открытия задолго до их настоящего признания наукою. Мне кажется, изучая открытия в области науки, делаемые независимо разными людьми при разной обстановке, возможно глубже проникнуть в законы развития сознания в мире» [3, с. 298]. Он увязывает научные

открытия с сознанием, его качеством, его уровнем. Чем выше сознание человека, тем шире его обзор Мироздания и процессов, идущих в нем. Опережение своих современников в научных открытиях - это опережение их в сознании. Значит, это так называемое «нематериальное явление», согласно мэтрам современной науки, обладает огромной силой в познании мира. И он записывает: «...Есть один факт развития Земли - это усиление сознания» [3, с. 297]. И снова высшее ведет низшее в космической эволюции, а не низшее обусловливает развитие высшего. Но он, видимо, еще не уверен в этом, ибо такая закономерность может перевернуть всю теорию познания, которой наука объясняет или стремится объяснить все свои открытия и все свои достижения. Ему хорошо была известна ответственность ученого за содеянное, открываемое и вводимое в научный оборот. Если настаивать на том, что уже ясно читалось между строк в его работах, то нужно проявить осторожность и крайнюю ответственность. И он до поры до времени откладывает эту проблему, еще не зная, что ему не хватит его земной жизни для ее окончательного решения.

Он возвращается к тому, в чем твердо уверен - к эволюции человека. Эволюция одарила человека разумом и сознанием - двумя мощными силами, которые вели его к вершинам восхождения. Но и здесь было много сложного и неясного. В его размышлениях все чаще и чаще появлялось слово «автотрофность». Сама же идея возникла у него в самый разгар гражданской войны. Смысл автотрофности был не нов и означал способность организмов не зависеть от других организмов в своем питании. «Зеленые автотрофные организмы, - пояснял он, -зеленые растения, образуют главную основу единого монолита жизни. Бесконечно различный мир грибов, миллионы видов животных, все человечество могут существовать только в силу биохимической работы зеленых растений. Эта работа возможна лишь благодаря врожденной способности этих организмов превращать излученную Солнцем энергию в химическую энергию. Очевидно, что жизнь не есть простое, исключительно земное явление, но, насколько принцип Реди соответствует реальности, должна рассматриваться как космическое явление в истории нашей планеты» [6, с. 472]. Он был уверен, что изменение вида питания подымет человечество на более высокую эволюционную ступень и многое радикально перекроит в нем самом. В одном из своих писем из Парижа 2 ноября 1923 г. он писал: «Из всего охвата фактов, точно установленных, мне кажется, вытекает, что этим будущим является автотрофность человечества - более простыми словами, независимость его существования от окружающего живого вещества - растений и животных <...> Человечество быстро идет к такой автотрофности: научным исканием оно подходит к решению задачи добычи пищи помимо живых организ-

мов <...> Какими будут последствия для него от такого его изменения? Во что оно выродится? Может ли оно перейти в него целиком, или из него выделится новый сверхчеловек, переживущий это огромное изменение? Не присутствуем ли мы при его зарождении?» [6, с. 283-285]. Вернадский начинал разрабатывать идею автотрофности, увязывая ее с будущим человеком, с преображением этого человека. Он считал, что именно авто-трофность есть основа такого преображения, но упускал из виду другие процессы, сопровождающие подобные фундаментальные явления. Он был уверен, что творение автотрофного человека - это задача науки, которой подобные изменения вполне под силу. Но по мере углубления в данную проблему он пришел к несколько другому выводу - появление автотрофного человека, получающего питание напрямую, без всяких «посредников», из солнечных лучей и космической энергетики, «было бы увенчанием долгой палеонтологической эволюции, явилось бы не действием свободной воли человека, а проявлением естественного процесса» [6, с. 482]. Он справедливо полагал, что формирование в человеке способности к прямому синтезу пищи есть природно-эволюционный процесс, занимающий миллионы лет. Но он не согласен ждать столь долго и вновь обращается к науке, которая, по его мнению, могла сократить значительно этот срок. Его вера в науку всегда оставалась непоколебимой, и поэтому он невольно подменял процессы естественной эволюции научно-техническими действиями самого человека, что неизбежно могло привести к нарушению космических законов с соответствующими последствиями.

«Синтезируя пищу непосредственно от солнечной энергии, - утверждал он, - без посредников, человечество уподобится зеленым растениям. Появятся первые автотрофные животные в истории Земли, что приведет к неслыханному геологическому перевороту. К новой геологической эре в истории планеты» [8, с. 317]. Вернадский придавал автотрофности человека универсальное значение, связывая это качество и с социальным устройством человечества, и с общим улучшением его жизни. «Создание нового автотрофного существа даст ему (человечеству. - Л.Ш.) доселе отсутствующие возможности использования его вековых духовных стремлений; оно реально откроет перед ним пути лучшей жизни» [6, с. 484]. Несмотря на противоречивость подхода к проблеме авто-трофности человека, Вернадский так или иначе связывал ее с космическими процессами. Новое космическое мироощущение, еще не свойственное современной науке, пронизывало все его научное творчество и особенно новую систему познания, которая зарождалась в его трудах и мыслях. По мере развития этого нового мироощущения росло противоречие, которое нарушало баланс между двумя частями единого целого, Небом и Землей.

«С ходом научной работы, - писал он с беспокойством, - после блестящих успехов описательного естествознания в ХУШ-ХХ вв. проникновение точных научных методов в область наук о человеке за те же века, место, занимаемое научной картиной Космоса в добытом человеком знании, непрерывно уменьшается. По существу, картина Космоса строится только небольшой - пропорционально все меньшей и меньшей - частью ученых-исследователей. Все большая часть упорной научной работы человечества теряет связь с научно построяемой картиной Вселенной» [11, с. 92]. Этого нельзя было допустить, ибо утрата подобной связи привела бы неизбежно к обеднению самого процесса исследования как такового, независимо от того, в какой области знания шел такой процесс. Так или иначе, его вел человек, и человек влиял своей духовно-энергетической структурой и на получение каких-либо знаний, и на их осмысливание. «В научно выраженной истине, - утверждал Владимир Иванович, - всегда есть отражение - может быть, чрезвычайно большое - духовной личности человека, его разума» [15, с. 221]. Так или иначе, подобные размышления были связаны с проблемами нового мышления и новой системой познания, которые вызревали в интеллектуальном и духовном пространстве Вернадского, значительно поднимая его даже над теми немногими его коллегами, которые прикоснулись к космическому сознанию. «Его научно-философские теории, - отмечает С.Г.Семенова, - можно в определенном смысле уподобить прочному фундаменту, без которого дерзновенные идеи и проекты космистов могли бы обернуться прекрасными, но всего лишь воздушными замками» [16, с. 4].

Из того, что он успел сделать, мы получаем возможность определить тот каркас новой системы познания, на котором держалось зарождавшееся новое космическое мышление. «Не в количестве изученных фактов, - утверждал он, - не в их значении является сила нашего мышления, а в том, чтобы эти факты составляли так называемое знание, т.е. являлись продуманными, ясна была нам взаимная между ними связь» [3, с. 117]. Он понимал, что для науки необходимо было поле единого знания, которое, несомненно, обеспечит правильные методологические подходы к решению всех новых проблем, встающих перед ней. Сформировать такое поле, не вскрыв связь между уже известными научными фактами, было невозможно. Проявить же эту связь было делом непростым. Для этого нужна была особая точка зрения, и чем выше, тем лучше. И он вводит в систему познания одну из самых высоких точек зрения - эволюционную. Эволюция связывает Землю и Мироздание в единое целое. Сама же она представлялась Вернадскому как бесконечный процесс, не имеющий ни начала, ни конца. «Наша Земля, - писал он, - входит как составная часть в Солнечную систему. Солнечная система - вместе с миллионами таких систем входит как неразрывная часть

в определенный космический остров - определенную галаксию. Связаны ли между собою другие существующие галаксии, которые мы можем наблюдать? Логических ограничений для решения этого вопроса сейчас не видно.

Человек, биосфера, земная кора, Земля, Солнечная система, ее га-лаксия (мировой остров Солнца) являются естественными телами, неразрывно связанными между собою. Для всех есть одно и то же пространство-время, но не решено еще, охватывает ли в этих просторах пространство-время все явления, научно доступные или нет» [11, с. 421].

Мысль о том, что Космос един в своем многообразии, была одной из важнейших, которую Вернадский считал фундаментальной для новой системы познания.

«Научно понять - значит установить явление в рамки научной реальности - Космоса» [11, с. 334], - утверждал он.

«Мы переживаем коренную ломку научного мировоззрения, происходящую в течение жизни ныне живых поколений, переживаем создание огромных новых областей знания, расширяющее научно охватываемый Космос конца прошлого века, и в его пространстве, и в его времени, до неузнаваемости, переживаем изменение научной методики, идущее с быстротой, какую мы напрасно стали бы искать в сохранившихся летописях и в записях мировой науки» [11, с. 334]. Научная картина Космоса XX века менялась стремительно и требовала новых подходов в ее познании. Менялась и ломалась когда-то казавшаяся незыблемой геометрия Космоса. «Мы знаем, - поясняет подобное положение Вернадский, -что геометрия Евклида и Лобачевского - две из бесчисленного множества возможных. Они распадаются на три типа (Евклида, Лобачевского и Ри-мана), и в настоящее время идет разработка общей геометрии, всех их охватывающей. Во время Лобачевского это было неизвестно, и поэтому он мог ставить вопрос о единой геометрии Космоса.

С таким же правом мы можем говорить о геометрической разнородности реальности, об одновременном проявлении Космоса в реальности, материально-энергетических, главным образом материальных, физических состояниях пространства, отмечающих разные геометрии <...> Должны наблюдаться процессы, нам пока неизвестные, перехода одного такого физического состояния пространства с одной геометрической структурой в пространство с другой» [11, с. 357].

Предположение Вернадского о различных геометрических системах в Космосе связаны с существованием в Космосе пространств иных, более высоких измерений и иных состояний материи. Здесь он ведет речь об иных мирах, но как бы только подходит к этой проблеме, не обозначая ее со всеми ее особенностями. Он пишет о возможных процессах перехода пространств одного физического состояния и одной геометрической структуры в другие. Здесь мы сталкиваемся

с предвидением великого ученого еще неизвестных науке процессов, идущих в пространстве космической эволюции. Осознание геометрического разнообразия Космоса меняло не только его картину, но и научную методологию новой системы познания. Вернадский делает первые попытки уйти от трехмерного, плоского представления о Космосе и постигнуть его во всей глубине и многомерности. В этих своих размышлениях и предположениях он выходит за рамки традиционных научных концепций. «Но еще более резкое изменение, - отмечает он, -происходит сейчас в основной методике науки. Здесь следствия вновь открытых областей научных фактов вызвали одновременное изменение самых основ нашего научного познания, понимания окружающего, частью оставшихся нетронутыми целые тысячелетия, а частью даже совсем впервые выявившихся, совершенно неожиданно, только в наше время. Таким совершенно неожиданным и новым основным следствием новых областей научных фактов является вскрывшаяся перед нами неоднородность Космоса, реальность и ей отвечающая неоднородность нашего ее познания» [11, с. 355].

Эта «неоднородность нашего познания» космической реальности хотя и отвечала самой «неоднородности Космоса», тем не менее создавала определенные противоречия между этим познанием и его реальным объектом. Самым острым противоречием, не дававшим убедительно установить определенную гармонию между познанием и его объектом и снижавшим научную степень реальности последнего, являлось отсутствие в картине Космоса явлений жизни. И «он ввел жизнь, - поясняет это обстоятельство Г.П.Аксенов, - в Космос как необходимый и закономерно существующий в нем двигатель материально-энергетического мира. Как причину Космоса» [8, с. 463]. После космизации самой теории научного познания этот шаг был самым важным в ее развитии. Новая теория познания обретала качественно иной характер. «Впервые в течение трех столетий, - отмечал Вернадский, - вскрывается возможность преодолеть созданное ходом истории мысли глубочайшее противоречие между научно построенным Космосом и человеческой жизнью - между пониманием окружающего нас мира, связанным с человеческим сознанием, и его научным выражением <...> Перед нами совершается один из величайших процессов хода научного мышления, один из переломов векового человеческого сознания <...> Поднимается новая волна нового построения Вселенной. И она ставит в новые рамки длящееся века жгучее противоречие» [11, с. 89-90]. Введение жизни в рамки Космоса и определение там ее места снимало не только «жгучее противоречие» между «научно построенным Космосом и человеческой жизнью», но и давало возможность осмыслить самую эту жизнь как космическое явление, по всем ее параметрам, начиная с проблемы происхождения этой жизни и завер-

шая ее значением в бытии самого Космоса как такового. Вернадский выдвигает идею, что жизнь во всех ее формах есть вечное космическое явление, не имеющее ни начала, ни конца. Высочайший уровень сознания ученого позволил ему понять такую закономерность и с этой точки зрения взглянуть по-иному на новое мировоззрение и новую теорию познания. «Идея вечности и безначальности жизни, тесно связанная с ее организованностью, есть то течение научной мысли, последовательное проявление которого открывает перед научным творчеством широчайшие горизонты» [5, с. 112-113].

Эта идея, далее размышляет он, «получает в науке особое значение, так как наступил момент истории мысли, когда она выдвигается вперед как важная и глубокая основа слагающегося нового научного мировоззрения будущего» [5, с. 113].

Вся творческая деятельность Вернадского проходила в тот период, когда из научного традиционного мировоззрения как бы выламывалось космическое мышление и формировалась новая система познания, и он сам, ясно осознавая происходящее, в значительной степени содействовал всему этому, закладывая фундаментальные основы наступающего нового мышления. Отсутствие жизни в предыдущей научной картине Космоса привело к сужению эволюционных проблем, связанных с развитием самого Космоса. «Теория эволюции видов, - отмечает он, - игравшая и играющая такую большую роль в концепциях последних 70лет, да и во всей жизни человечества, не входит в научную картину Космоса, так как в последней нет места жизни. История теории эволюции под этим углом зрения еще не написана, но она очень любопытна и представляется нам сейчас в ином виде, чем являлась в свое время людям, участвовавшим в ее создании. Она вызвала оживление эволюционных представлений в космологических построениях, но находилась в резком противоречии с физико-химическими исканиями в биологии <...> Сейчас мы стоим на повороте. И возможно, что неосознанный ход научной работы последних десятилетий шел в направлении, разрушавшем веру в возможность сведения явлений жизни к параметрам ньютонова Космоса» [11, с. 92]. «Жизнь вечна, - настойчиво разъясняет он, - постольку, поскольку вечен Космос, и передавалась всегда биогенезом» [5, с. 102].

В своих работах Вернадский выдвинул еще одно важное эволюционное положение, которое, можно не сомневаться, со временем войдет в новую систему познания космического мышления. «Для нас становится ясным, - пишет он, - что жизнь есть явление космическое, а не специально земное. Мы теперь знаем, что материально Земля и другие планеты не уединены, а находятся в общении. Космическое вещество постоянно в разных формах попадает на Землю, а земное уходит в космическое пространство» [5, с. 104]. Если идет материальное взаимодействие

между Землей и Космосом, то происходит и энергетический обмен между тем и другим, поскольку энергия без материи не существует.

Всекосмический энергетический обмен имел и имеет решающее влияние на ход эволюционных процессов, в самом широком значении этого слова. Своими идеями и мыслями Вернадский делился с очень узким кругом своих коллег-единомышленников и близких друзей. Одним из них был П.А.Флоренский. Владимир Иванович переписывался с Флоренским даже тогда, когда тот был арестован и сослан в Соловецкий лагерь. В одном из таких писем (13.10.29) он пишет Флоренскому: «Мне кажется, что сейчас мы переживаем очень ответственный перелом в научном мировоззрении. Впервые в научное мировоззрение должно войти явление жизни, и, может быть, мы подойдем к ослаблению того противоречия, какое наблюдается между научным представлением о Космосе и философским или религиозным его постижением. Ведь сейчас все дорогое для человечества не находит в нем - научном образе Космоса - места» [3, с. 615]. Вернадский не рассматривал жизнь только с точки зрения сугубо материальной, а включал в нее «все дорогое для человечества», т.е. мыслительно-духовную сторону человеческой деятельности. Явление жизни во взаимодействии с Космосом должно быть исследовано во всем ее богатстве. Он был уверен, что такой поворот не только ослабит противоречие между научным представлением о Космосе и «философским или религиозным его постижением», но и обогатит методологию космического мировоззрения, дополнив его знаниями духовного пространства человеческого творчества. В течение веков эмпирическая наука отрицала эти знания и не придавала им нужного значения. Теперь, занимаясь проблемами нового мировоззрения, Вернадский понимал, что новая система познания не может быть полноценной, если не ввести в нее знания из других областей - философии, религии, искусства. Эти знания своими корнями уходили в древнейшую часть культуры планеты - восточную. Египет, Индия, Китай, Месопотамия - оттуда в Европу пришли сокровенные знания, смысл которых не смогла за несколько веков постигнуть эмпирическая наука. Как бы ни относилась эмпирическая наука к этим знаниям, они представляли собой неоценимое богатство, добытое человечеством в течение тысячелетий, то наследие, которое было в состоянии очеловечить и одухотворить экспериментальную науку, повысить уровень ее достижений и вскрыть многие тайны Космоса, в чем крайне нуждалась современная наука, блуждавшая в космических дебрях без какого-либо методологического проводника или маяка. Все шло к синтезу - наука, философия, религия, искусство. Из соединения мысли и знаний всех этих пространств и возникнет то, что можно будет назвать новой системой познания. Как сказано у Экклезиаста - время разбрасывать камни и время собирать камни. Теперь

наступило время камни собирать. XX веку и тем, кто в нем оказался, выпала уникальная возможность, единственная во всей истории человечества, собрать «камни» всех предшествующих тысячелетий - труд огромный и сложный. «В философии - в самых противоположных ее системах - вопрос о вечности жизни ставился и ставится многократно, -отмечал Вернадский. - В целом ряде философских систем жизнь рассматривается как одно из главных всегдашних проявлений реальности.

Вопрос о жизни в Космосе должен сейчас быть поставлен и в науке. К этому приводит ряд эмпирических данных, на которых строится биогеохимия, ряд фактов, которые как будто указывают на принадлежность жизни к таким же общим проявлениям реальности, как материя, энергия, пространство, время: в таком случае науки биологические, наряду с физическими и химическими, попадут в группу наук об общих явлениях реальности» [11, с. 415-416].

И еще: «В истории научной работы за последние три столетия значение философского анализа научных понятий сказывается на каждом шагу» [11, с. 129]. Таким образом, необходимость введения философской составляющей в общую систему познания для Вернадского было несомненным. Умозрительный способ познания, который применялся в большинстве случаев в философии, не раз приносил плодотворные результаты для самой науки. «До сих пор человек, - справедливо утверждал он, - мог разрешать противоречие между своим сознанием мира и его научной картиной, только обращаясь к философии или к религии. В течение ряда столетий человек, не мирящийся с тем, что и он сам и все живое - и все сознание, вся мысль и разум - все, для него самое высокое, ни в каких формах не отражается в научной картине Космоса, мог вносить поправку в даваемое наукой построение Космоса только из других областей духовной жизни человечества - из философии, из религии и отчасти художественного творчества. Оставаясь на почве чисто научного мировоззрения, он должен был мириться с чуждой жизни картиной Космоса и считать ошибкой и иллюзией то значение, которое он неизменно в жизни придавал разуму, сознанию и всему живому, часть которого он сам составляет» [11, с. 90-91]. Это противоречие между научной картиной Космоса и жизнью, в самом широком смысле этого слова, крайне обострилось к XX веку на фоне Духовной революции, что привело к ряду кризисных явлений, и прежде всего в самой науке. Вернадский поставил различные способы познания - научный, философский, религиозный, художественный - в один ряд, не выделяя из него науку, что вызвало, как он писал, раздражение его ученых коллег.

«Религиозная и философская мысль, - писал Вернадский, - давала живому совсем другое положение в мироздании, и философские искания непрерывно росли за эти три столетия - и как росли - в направлении,

противоположном научной картине мира, а в религиозных построениях непрерывно отпадали и отходили те их стороны, которые входили в столкновения с научным мышлением. И одновременно и в философии, и в религиозном творчестве, и в бытии человечества росло осознание явлений жизни, их огромного значения в Космосе.

Незаметно для современников ход истории научной мысли - на фоне этой окружающей духовной жизни человечества - все более и более подтачивал веру в возможность введения явлений жизни в научную картину мироздания без коренного ее изменения. Больше того. Разрушение этой картины - в этом его направлении - стихийно подготовлялось новым явлением: ростом и структурой самой научной организации человечества» [11, с. 92]. Именно те способы познания, которые возникли в духовном пространстве человеческого творчества, обеспечивали вхождение в Космос жизни вместе с ее духовной структурой, что неизбежно привело бы к созданию полноценной новой системы познания и приблизило бы научную картину Космоса к реальности самого Космоса. В этом отношении позиция Вернадского была близка к концепции русских философов Серебряного века. Последние, несомненно, были важнейшими участниками Духовной революции, которая уже набирала силу в начале XX века. В статье «Черты мировоззрения кн. С.Н.Трубецкого», написанной им в 1908 году, Владимир Иванович проявил себя в философии не меньше, чем сам С.Н.Трубецкой, один из крупнейших ее представителей. По своей интеллектуальной и духовной направленности Сергей Николаевич принадлежал к той же группе талантливых личностей, которых, как и Вернадского, эволюция призвала к творению нового космического мышления. В его философской концепции, как и у Вернадского, сочетались наука, философия, искусство и религиозное сознание.

Личность Трубецкого как философа и ученого глубоко импонировала Вернадскому и в чисто человеческом плане. «Он (С.Н.Трубецкой. - Л.Ш.), - писал Владимир Иванович, - всегда оставался самим собой, всюду проявлял себя всего. Будучи мистиком, он в философии оказался критическим идеалистом, в науке - строгим и точным исследователем, в общественной жизни - сознательным деятелем. Философским мышлением и научной работой он заменил ненужные ему символические формы мистических настроений. В гармонии их - в своей личности - он мог убедиться, что несогласимые противоречия между этими сторонами человеческого существа рождаются лишь при подавлении какой-нибудь одной его стороной других ее проявлений. Благодаря этому мы наблюдаем в его жизни, в философском мышлении живой пример глубокой гармонии обычно разделенных проявлений духовной жизни человека - мистических элементов веры, философского мышления и научной мысли. Его личность

всюду вносила необходимый корректив и создавала своеобразную гармонию. Ее создание, его философская система, является одной из наиболее оригинальных и глубоких проявлений свободного личного творчества. Этим она получает чрезвычайно целостное выражение <...> Тесно слившись с русской действительностью и отражая в философской системе свою личность, Трубецкой был одним из первых оригинальных, чисто русских философов.

Он являлся, благодаря этому, новой, глубоко своеобразной фигурой в истории русского культурного общества, ибо самостоятельная систематическая философская мысль есть явление новое, только что нарождающееся в истории русской культуры <...> Глубоко любящий Россию, переживающий все ее горе и все ее радости, он был русским всем своим существом, и это неизбежно отражалось на характере его философского и научного творчества. Поэтому вся жизнь кн. С.Н.Трубецкого, русского ученого и русского философа, являлась сама по себе глубоким культурным делом, делом общественным. Она не может и не должна быть забыта русским обществом. Ее след прочно и непреодолимо заложен в самой русской культуре и будет жить и развиваться вместе с ней» [6, с. 581-582]. Столь вдохновенно и точно о Трубецком мог написать только человек, очень близкий ему по своим духовным и интеллектуальным качествам, каковым и являлся автор этих проникновенных строк. Трубецкой нес в себе тот же эволюционный синтез познания, что и Вернадский. И это создало возможность полного взаимопонимания между ними. Стараясь осмыслить мистицизм князя Трубецкого, так ярко прошедшего по его философским работам, Вернадский дает научное, и никакое иное, определение этому неясному (полагаю, и до сих пор) явлению в духовном пространстве человека. «Мистика является одной из самых глубоких сторон человеческой жизни, - справедливо утверждает он. - Если мы всмотримся в жизнь мистиков, мы увидим, что они жертвуют для мистических настроений всем. И в то же время, если мы проследим историю мистики, мы видим, как легко мистический порыв человеческой души, выразившийся в глубокой идее, в великом построении или в красивой интуиции, покрывается наростом пустых слов, бессодержательных символизации мелких желаний и грубых предрассудков, если только мистика всецело и без сопротивления охватывает человека. Как только мистическое настроение начинает охватывать широкие слои, как только начинает непрерывно и доминирующе длиться года, - оно обволакивается образами и созданиями, по существу, ему чуждыми, но которыми человек пытается дать сколько-нибудь понятное, земное выражение неуловимому и невыражаемому словами или образами мистическому настроению. За этими печальными созданиями неудачных стремлений теряется глубокое содержание мистического настроения и мистического миропонимания.

История мистики, главным образом, вращается в этой грубой коре - коре разбитых стремлений, совершенно обволакивающей внутреннее содержание мистических настроений. Эти грубые символы и странные образы дают почву той игре в мистицизм и мистическое настроение, выражение которой мы видим в современной литературе - русской и западноевропейской. Для того чтобы дойти до мистики, надо прорвать этот туман мистических наваждений, надо подняться выше всей этой сложной, временами грубой, иногда изящной и красивой символики. Надо понять ее смысл и не даться в руки ее засасывающему и опьяняющему влиянию. Трубецкой стоял выше этой символики. Он переживал слияние с Сущим, он исходил из мистического миропонимания. На нем строилось его религиозное чувство. Но он не подчинял ему и его образам своей личности. Личность его оставалась свободной, она получала лишь опору в мистицизме и в чувстве бесконечного и в слиянии с ним находила поразительную силу для своего проявления жизни. Благодаря целостности его личности все другие ее стороны получали на этом общем фоне необычное в нашей окружающей жизни выражение. Они ею не заменялись и не погашались» [6, с. 579-581].

Вернадский дал поразительное по своей глубине описание, связанное с мистическим настроением и мистическим состоянием внутреннего мира человека. Подобное описание мог дать человек, знакомый с мистическим опытом и глубоко осмысливший его. Он убедительно показал, что мистика существует как вполне реальное явление, несущее в себе один из самых сложных способов познания. Однако наряду с познанием в мистике существует «туман мистических наваждений», который на определенном уровне плотной материи скрывает мистическую реальность. Вернадский рекомендует подняться над этим туманом и пройти в пространство реальности. Такой подъем совершается лишь с помощью расширения человеческого сознания. Чем выше точка зрения сознания человека, тем шире горизонты реальности знаний, поддающихся осмыслению и объяснению. В истории человеческого знания есть немало моментов, когда какое-либо мистическое, неясное явление прояснялось, становилось видимым благодаря высокому уровню сознания личности. При этом и сама наука получала возможность объяснить его. В то же время Вернадский обращает наше внимание на то, что, являясь одним из способов познания, мистика при неправильном ее использовании человеком или обществом может принести скорее вред, нежели пользу. Человек, мало подготовленный к такому способу познания, и даже целые сообщества могут заблудиться в «тумане мистических наваждений» и не получить искомого или желаемого результата. Это обстоятельство может привести на опасный путь.

Четкое представление о мистике как определенном способе познания и связи человека с Высшим дало возможность Вернадскому

разобраться и в других способах познания, которые он рассматривал как составляющие в великом синтезе творения новой космической системы познания, и выявить их взаимодействие с научным знанием.

В своей работе над космическим мировоззрением и новой системой познания он обратился к культуре Востока, где так называемый вненаучный способ познания проявил себя ярко и интересно. Восток и Запад Вернадский рассматривал в качестве двух дополняющих друг друга начал планетной жизни. Он считал Запад и Восток двумя полюсами исторического мира, которые неразрывно связаны друг с другом культурным и экономическим обменом. «...Три столетия до Р.Х. и первые столетия после начала нашей эры, - отмечал он, - обмен Востока и Запада был глубок и непрерывен, равный которому мы наблюдаем в несравнимо большем масштабе только в последние 50лет» [11, с. 385]. Известно, что именно в России в конце XIX - начале XX века возник среди творческой интеллигенции неожиданный интерес к культуре Востока и в первую очередь Индии. Эта волна захватила и ученых, в том числе и Вернадского. Интерес к Востоку был одной из особенностей российской Духовной революции.

«Удивительным человеком был Вернадский, - писал один из индийских ученых Л.Г.Рамайя. - Поражало его всеохватывающее знание. Я был обрадован, и мое уважение к нему возросло, когда я увидел, насколько глубоко и серьезно он знает философию Индии. Мировоззрение моей страны оказало на Вернадского определенное влияние, было полезно для его научных представлений, и это для меня было радостным открытием» [цит. по: 14, с. 142]. Влияние индийской философии и ее мировоззренческих традиций на Вернадского было не только «определенным», но и весьма значительным. Философия и религия Индии наводили его на размышления, связанные с новым космическим мировоззрением, с построением новой системы познания. В его дневнике за 1923 год мы находим такие слова: «Невозможность основываться на единой культуре христианства и в Евр[опе] теперь ясна. Китай, Индия глубоко охватывают человечество. Искусство, поэзия, философия» [14, с. 35]. В августе 1936 года он писал И.М.Гревсу, своему старому товарищу по Братству: «Через Гёте я пришел к Р.Роллану... На днях закончил чтение его книжки о Рамакришне, которая мне дала так много, как давно ни одна книга. Заставила глубоко думать и вызвала порыв писать по вечным вопросам бытия. Не философский, не религиозный порыв - но форму научной исповеди <...> Во всяком случае, он дал мне понять, что мы живем в эпоху, когда современниками являются великие индусы - равных среди европейцев как личностей я не знаю: Рамакришна, Ганди, Вивекананда!» [14, с. 36-37]. Его поразил масштаб их мышления, корнями уходящий в философскую традицию Индии, основные концепции которой находили

отзвук в его научных размышлениях. Он пришел к заключению, что такие философские системы, как Адвайта-Веданта и работы современного философа Ауробиндо Гхоша могут дать немало для нового мышления, складывающегося на основе новой картины Космоса. Он видел новые пути синтеза мысли, в которой сольются духовность Востока и интеллект Запада и придадут новой системе познания всеохватывающий характер. «Я являюсь, - писал Вернадский секретарю Индийского общества биохимии, - старым поклонником Индийского мира и его большого выдвижения, и я думаю, что вступление индийских мыслителей и ученых в научную работу человечества, которая идет в последние десятилетия, расширяет ограниченное мышление Запада (и Востока), обогащая достижения европейско-азиатской жизни» [цит. по: 14, с. 35]. В подобных мыслях его укрепляла связь с крупнейшими русскими востоковедами, такими как индологи Ф.И.Щербатской и С.Ф.Ольден-бург, китаист В.М.Алексеев, арабист И.Ю.Крачковский. Со Щербатским у него завязалась регулярная переписка, в которой ставились и решались научно-философские вопросы. Щербатской был крупнейшим буддологом с мировым именем. Несколько сохранившихся писем Щербатского Вернадскому свидетельствуют о конкретном содержании вопросов, которые ставил Вернадский перед востоковедом. «То, что Вам нужно, - пишет Щербатской, - т.е. "биохимическая энергия", вероятно, соответствовала бы индийскому понятию о карме; это всеобщая пружина бытия» [14, с. 46]. Положения индийской философии о карме, о безначальности и вечности жизни, о великой цельности Мироздания, о космических одухотворенных силах, заключенных в нем, и о многих других концепциях привлекли пристальное внимание Вернадского. Он в них находил ответы на свои сложные вопросы и понимал, что многое из того, что еще с древности существовало в духовном пространстве Индии, теперь, с новыми открытиями эмпирической науки, не кажется ни фантастическим, ни безнадежно устаревшим. Он ощутил во всем этом прошлом человеческой мысли будущее научного мировоззрения и будущее новой системы познания. «...Новые области естествознания, - писал Вернадский, - к которым принадлежит биогеохимия, в области философии Востока встречают более важные и интересные для себя наведения, чем в философии Запада» [17, с. 75].

Он штудировал Упанишады, Веданту, современных мыслителей Индии и все более убеждался, что имеет дело не только с какими-то, может быть, случайными проявлениями духовной культуры, а с целым явлением долговременного действия и мирового значения, приближенным к истине больше, чем какая-либо иная система мысли. «В истории философской мысли мы находим уже за много столетий до нашей эры интуиции и построения, которые могут быть связаны с научными эмпири-

ческими выводами, если мы перенесем эти дошедшие до нас мысли-интуиции - в область реальных научных фактов нашего времени. Корни их теряются в прошлом. Некоторые из философских исканий Индии много столетий назад - философии упанишад - могут быть так толкуемы, если их перенести в область науки XX столетия1» [17, с. 25].

«Особый интерес сейчас для философской мысли нашего философского центра (европейского. - Л.Ш.), - писал он в связи с этим, -являет индийская философская мысль, полная глубины, оригинальности и разнообразия, полная жизни, самостоятельно и критически подходящая ко всем проблемам, волнующим сейчас человечество. Она сейчас глубоко и самостоятельно охватывает одновременно и философскую, и научную мысль в ее целом - и философскую мысль Запада и Китая, с одной стороны, и научные достижения нашего времени - с другой. В этом отношении в ней совершается работа на более широкой базе, чем в европейско-американской философии» [11, с. 125]. И еще: «Мне кажется, для новых областей науки - и в частности для наук о природе - представляют сейчас больший интерес философские концепции Индии. Они после многовекового застоя только начинают возрождаться под влиянием расцвета мирового научного знания и охвата и духовной жизни этой части человечества, сумевшей сохранить поколениями тысячелетние достижения философского творчества предков. Но значение этих более широких и, может быть, глубоких, мне кажется, философских концепций Индии для науки выразится в будущем» [11, с. 365].

В конечном счете, высоко оценивая философскую мысль Индии и с точки зрения духовной, и для будущего развития науки, Вернадский смело вводит ее в новое космическое мышление, считая ее одной из важнейших частей последнего. Именно в ней он столкнулся с идеей безначалия и вечности Космоса и жизни. И понял, что данная идея не противоречит современной науке. «В области индийских, в частности буддийских, построений религиозного осознания мира, - отмечает он, -мы не имеем вопроса о начале мира. Для людей, сросшихся с этой духовной атмосферой, вопрос о начале мира или жизни не будет казаться неизбежным. Извечное существование живого будет для них более понятным, чем его появление во времени» [5, с. 107].

В работах Вернадского мы отмечаем мысль о том, что буддизм как философия в силу своей специфики наиболее отвечает исканиям современной научной мысли. В него перешли концепции из более ранних

1 «Философия Востока, главным образом Индии, в связи с происходящей в ней новой творческой работой под влиянием вхождения в индийскую культурную работу западной науки, представляет в науках о жизни значительно больший интерес...». -Прим. В.И.Вернадского.

философских систем Индии и получили в нем свое дальнейшее развитие. Вернадский ценил буддизм за ясность и самостоятельность мысли, за объемный и многогранный охват явлений Мироздания, подобного которому в современной европейской философии не существовало. Духовный опыт буддийских мыслителей и прежде всего самого Гаута-мы был близок к тому, что он ощущал и переживал в Крыму во время гражданской войны. «Мне хочется сделать несколько сторонних замечаний как ученому, - писал он в своем крымском дневнике. - Путь фантазии (как и сна) капризен, и уловить все причины возникновения тех или иных идей, проявляющихся при этом, так же трудно, как уловить их в сложных событиях жизни. Однако они все-таки, вероятно, есть или, по крайней мере, мы можем найти их, подойдя к этим явлениям с точки зрения ученого. И взять для этого некоторые вехи. В начале болезни Нина читала мне "Свет Азии" Арнольда, который мог дать направление моим мечтам» [цит. по: 14, с. 48]. Одной из важнейших концепций эволюционной теории буддизма было учение о реинкарнации, или метемпсихозе. Учение о вечности человеческой жизни в ее духовно-энергетическом воплощении пришло в буддизм из индуистской философии. В 1934 году он записал: «Метемпсихоз... Личность сохраняется... Думаю, что живое отличается от мертвого другим состоянием пространства. Это все доступно научному исканию» [6, с. 270]. Малопонятная европейцу идея перевоплощений, исключавшая конец жизни человека, полностью захватила его. Он понимал, что подобное явление есть основа космической эволюции человечества.

«Найдены, - пишет Вернадский, - бесчисленные в разных формахре-лигиозно-философскиерешения, которые на деле связаны с представлением о бессмертии личности, в той или иной форме в прямом смысле этого слова, или в будущем ее воскресении в новых условиях, где не будет зла, страданий и бедствий, или где они будут распределены справедливо. Наиболее глубоким является представление о метемпсихозе, решающее вопрос не с точки зрения человека, но с точки зрения всего живого вещества. Оно до сих пор еще, возникши несколько тысячелетий тому назад, живо и ярко для многих сотен миллионов людей. И ни в чем, может быть, не противоречит современным научным представлениям. Ход научной мысли нигде с выводами из этого представления не сталкивается» [11, с. 330]. Вернадский обладал удивительной способностью: входя в научную мысль, он отбрасывал все научные предрассудки (если они вообще у него были) и стремился к чистому интеллектуальному «эксперименту», который давал ему возможность честного и научно проверенного вывода или заключения. Метемпсихозом можно было объяснить проблему, которую Вернадский ставил не однажды в своих научных работах - одновременное появление в определенные моменты истории человечества групп

талантливых творцов, взгляды и открытия которых меняли традиционно устоявшуюся научную картину Мироздания или важнейших процессов в нем.

«Жизнь человека, - отмечал он в своем дневнике (29.08.28), - со стороны может и должна представляться - в нашем современном ее научном понимании - как бы аналогичной жизни другого организма. Даже учитывая исключительное планетное значение человеческой мысли и сознания, как это вскрывает нам геохимия, такое решение мировой загадки оставляет чувство неудовлетворенности. Из всех решений, может быть, наиболее глубокое решение метемпсихоза в ее буддийском решении - с боготворчеством путем постепенного возвышения поколений - отдельных из них личностей - к сверхчеловеческому состоянию. Но это состояние, очевидно, и намечается с ходом планетного времени» [6, с. 222]. Здесь мы видим развитие Вернадским идеи метемпсихоза до ее непосредственного смысла - эволюционного продвижения человека до «сверхчеловеческого состояния», или же к более высокому эволюционному уровню. За несколько лет до смерти (в 1942 году) Вернадский записал в своем дневнике: «В общем, я все время неуклонно работаю. Готовлюсь к уходу из жизни. Никакого страха. Распадение на атомы и молекулы. Если что может оставаться - то переходит в другое живое, какие-нибудь не единичные формы «переселения душ», но врас-падение на атомы (и даже протоны). Вера Вивекананды неопровержима в современном состоянии науки. Атомно живой индивид - и я в том числе -особое я» [6, с. 246]. Он обычно пропускал свои научные идеи через себя, как бы переживал их, идея метемпсихоза в таком процессе имела для него особое значение.

«Под влиянием современной науки, - отмечал Вернадский, - новых областей знания в первую голову, началось, может быть, в связи с этой неожиданной ее (философии Востока. - Л.Ш.) близостью к новым научным концепциям, после многовекового перерыва, возрождение философской работы в Индии на почве древней философии и мировой современной науки. Она оживает и возрождается - находится на подъеме, когда философия Запада творчески еще на ущербе» [17, с. 75]. Придавая философии в целом важнейшую роль в развитии науки как таковой, Вернадский посвятил ряд работ значению этой области знания в формирующейся системе нового познания. Он проанализировал концептуальную для этой системы проблему - соотношение различных способов познания, включая научный.

«Некоторые части, - утверждал он, - даже современного научного мировоззрения были достигнуты не путем научного искания или научной мысли - они вошли в науку извне: из религиозных идей, из философии, из общественной жизни, из искусства... Таково происхождение даже

основных, наиболее характерных черт точного знания, тех, которые временами считаются наиболее ярким его условием. Так, столь общее и древнее стремление научного миросозерцания выразить все в числах, искание кругом простых числовых отношений проникло в науку из самого древнего искусства - из музыки» [3, с. 317].

Исследования Вернадского в истории науки привели к определенному выводу - чисто научного миросозерцания не существует. Оно значительно разбавлено знаниями из области духовной. Подобный вывод мог сделать человек очень высокого сознания. Поэтому неудивительно, что его коллеги не только критиковали сказанное и написанное им, но просто не понимали, о чем идет речь. «Именно, некоторые его противники, - писал в 1903 году один из крупных русских философов Л.М.Лопатин, - странным образом утверждали, что он говорит о совершенно несуществующей вещи. Глубоко возмущаясь его мнением, что в научном мировоззрении далеко не все обладает одинаковой научной достоверностью, они упорно настаивали, что научного мировоззрения, отличного от самой науки, не существует вовсе и что рассуждать о нем - значит сражаться с химерами и выдумками» [3, с. 319-320].

Он не только утверждал, что так называемые метанаучные способы познания играют значительную роль в научном мировоззрении, но и занимался проблемой взаимодействия различных способов познания между собой. В статье «Научная революция и философия» Вернадский изложил свои основные мысли по этому поводу. «Это великое движение (научная революция. - Л.Ш.), - писал он, - идущее в настоящее время в области научного мышления, не могло остаться без влияния на другие стороны человеческого сознания. Ибо и философская мысль, и религиозное творчество, общественная жизнь и создание искусства теснейшими и неразрывными узами связаны с научным мировоззрением. Вглядываясь и вдумываясь в ту сложную мозаику, какую представляет научное мировоззрение нашего времени, трудно решить, что из него должно быть поставлено в счет чуждым научной мысли областям человеческой личности и что является чистым плодом научного мышления.

Особенно близки и тесны области философского мышления и научной мысли. Их взаимное влияние является одной из любопытнейших страниц истории человеческого сознания. Наука в развитии философии может служить элементом прогресса и пробуждения, но она может тормозить философскую мысль, вызывать в ней застой и разложение. С одной стороны, она дает новый материал для философской мысли, будит эту мысль, расширяет ее горизонты. Достаточно вспомнить, какое огромное влияние оказала на всю философскую мысль научная работа великого века человеческого мышления - XVII столетия. Непрерывно с тех пор новый материал научной работы обрабатывался философской мыслью и в этом

философски обработанном виде, в свою очередь, вторгается и строит части - очень значительные - так называемого научного мировоззрения. Но на философскую мысль оказывают влияние не только новые научные факты, открытия или концепции. Может быть, еще большее влияние создается общей тенденцией научного творчества, теми отдельными целями, какие ставят в данный момент себе научная мысль и научные искания и которые часто далеко отстоят и отличаются от научного точного знания. Это влияние тенденций и общего направления научной мысли на философское мышление совершенно понятно, ибо философия ставит себе задачи, далеко выходящие за пределы точного знания. Она должна иметь дело не только и не столько с реальным материалом научного знания как с возможным и вероятным материалом, ибо только при этом условии она будет в значительной степени свободна от подчинения временному состоянию науки - может идти дальше и предугадывать ход дальнейшего развития мысли. Только при этом условии возможна теория познания» [11, с. 57-58]. Настаивая на необходимости введения в формирующуюся систему познания наряду с наукой и иных способов познания - таких как философия, религиозный опыт, искусство, Вернадский признал за этими явлениями человеческой культуры познавательную силу, уходящую своими корнями в древние слои пространства знания и познания. Ценность знаний, принесенных этими способами познания, для него не оставляла сомнений.

«Если мы хотим понять рост и развитие науки, - писал он еще в 1902 году, - мы неизбежно должны принять во внимание и все эти другие проявления духовной жизни человечества. Уничтожение или прекращение одной какой-либо деятельности человеческого сознания сказывает-сяугнетающим образом на другой. Прекращение деятельности человека в области ли искусства, религии, философии или общественной жизни не может не отразиться болезненным, может быть, подавляющим образом на науке. В общем, мы не знаем науки, а следовательно, и научного миро-сознания, вне одновременного существования других сфер человеческой деятельности; и поскольку мы можем судить из наблюдения над развитием и ростом науки, все эти стороны человеческой души необходимы для ее развития, являются той питательной средой, откуда она черпает жизненные силы, той атмосферой, в которой идет научная деятельность.

В настоящее время, в эпоху исключительного расцвета научного мышления, эта тесная и глубокая связь науки с другими течениями духовной жизни человечества нередко забывается; приходится слышать о противоречии между научным и религиозным, между научным и философским и даже между научным и эстетическим мировоззрениями. Среди течений научного мировоззрения существуют направления, которые предполагают, что научное мировоззрение может заменить собою мировоззрение

религиозное или философское; иногда приходится слышать, что роль философского мировоззрения и даже созидательная и живительная роль философии для человечества кончена и в будущем должна быть заменена наукой» [11, с. 31].

Когда-то наука отделилась от своих истоков - художественного вдохновения, религиозного опыта, философии. Но ей не удалось полностью разорвать нити, соединяющие ее с вненаучными способами познания, которые сформировались тысячелетия назад в духовном пространстве человеческого творчества. «Научное мировоззрение, - писал Вернадский, - развивается в тесном общении и широком взаимодействии с другими сторонами духовной жизни человечества. Отделение научного мировоззрения и науки от одновременно или ранее происходившей деятельности человека в области религии, философии, общественной жизни или искусства невозможно. Все эти проявления человеческой жизни тесно сплетены между собою и могут быть разделены только в воображении» [11, с. 31]. И еще: «При изучении истории науки легко убедиться, что источники наиболее важных сторон научного мировоззрения возникли вне области научного мышления, проникли в него извне, как вошло в науку извне всеохватывающее ее представление о мировой гармонии, стремление к числу. Так, столь обычные и более частные, конкретные черты нашего научного мышления, как атомы, влияние отдельных явлений, материя, наследственность, энергия, эфир, элементы, инерция, бесконечность миров и т.п., вошли в мировоззрение (научное. - Л.Ш.) из других областей человеческого духа; они зародились и развивались под влиянием идей и представлений, чуждых научной мысли» [11, с. 29-30].

Эти представления возникли, как отмечает далее Вернадский, «в среде религиозных сект, главным образом магических и еретических, и в среде мистических философских учений, которые издревле привыкли допускать эманации, инфлюэнции, всякого рода бестелесные влияния в окружающем нас мире» [11, с. 30].

Некоторые «нематериальные» качества, присущие человеку вообще, особенности его энергетики, специфика его духовного внутреннего мира - все это влияло и на научные исследования и нередко приводило к плодотворному результату. Вернадский ссылается в этом отношении на пример с Майклом Фарадеем, одним из успешных ученых мира, который таким вненаучным способом сделал ряд открытий, подтвержденных впоследствии эмпирической наукой. Фарадей был религиозен и обладал пророческим даром. Он «нередко, - отмечает Вернадский, -находил законности и видел взаимные соотношения там, где никто до него их не признавал и не мог их видеть, исходя из обычных научных представлений» [11, с. 42]. Обладая сам высокоразвитой интуицией, Вернадский ценил этот способ познания в науке. Его собственное определение

интуиции представляет интерес не только для духовного пространства знания, но и для самой науки. «Интуиция - углубленное, словесно не выражаемое переживание, в этом последнем случае связанное с научно проверяемым представлением о реальности, несравненно больше общее всем идущим по этому пути, чем религиозная вера или разумное (хотя бы с мистическим подтекстом) представление о мире» [цит. по: 8, с. 445], - записал он в своем дневнике (14.12.38). Даже строго эмпирическая наука, для которой главным критерием был результат «чистого» эксперимента, не могла ни в своем мировоззрении, ни в своем познании избежать вненаучных методов, связанных с особенностями и способностями самого человека, работающего в пространстве этой науки.

«Интуиция, вдохновение, - приходит он к заключению, - основа величайших научных открытий, в дальнейшем опирающихся и идущих строго логическим путем, - не вызываются ни научной, ни логической мыслью, не связаны со словом и с понятием в своем генезисе. В этом основном явлении и в истории научной мысли мы входим в область явлений, еще наукой не захваченную, но мы не только не можем не считаться с ней, мы должны усилить к ней наше научное внимание. Сейчас это область философских построений, кое-что выяснивших, но, в общем, область этих явлений находится в хаотическом состоянии. Наиболее глубоко и интересно она охватывается философией индусов, как древних ее исканий, так и нам современных. Здесь есть попытки углубления в эту область, едва наукой затронутую. Как глубоко она может вести человеческую мысль, ее направлять, мы научно не знаем. Мы видим только, что огромная область явлений, имеющих свой научно закономерный, теснейшим образом связанный с социальным строем, а в конечном итоге со строением биосферы - и еще более ноосферы - мир художественных построений, не сводимых в некоторых частях своих, например в музыке или зодчестве, сколько-нибудь значительно к словесным представлениям, -оказывает огромное влияние на научный анализ реальности. Управление этим мало отражающимся в логике аппаратом познания для научного понимания реальности есть дело будущего» [11, с. 412].

И та и другая область познания в своих постижениях открывает истину, только наука это делает экспериментальным путем, а не-нау-ка, или, точнее, метанаука по большей части использует интуицию. Истина, добытая в пространстве интуитивного творчества, отмечает Вернадский, «может быть узнана только тогда, когда научно будет вновь доказана. Эта творческая интуиция иногда намного предшествует научному ее пониманию, и в этих областях человеческого творчества таятся неясные современникам научные истины будущего. Но точно разобраться в них без науки, не сведя их к научному аппарату, мы не можем» [6, с. 434-435]. Этот странный процесс, о котором пишет

Вернадский, «перевода» метанаучного знания в научное в современной нам системе познания можно рассматривать с двух сторон: в нем содержится значительный элемент, ускоряющий развитие науки, но в то же время его и замедляющий. В самом процессе скрыта одна противоречивая особенность - элемент ускоряющий находится в пространстве духовного творчества, элемент замедляющий существует в поле самой науки, обусловленный позицией ее носителей. И пока такой процесс может быть разделен на «с одной стороны» и «с другой стороны», время, потраченное на «перевод», будет всегда играть в развитии самой науки тормозящую роль. И, само собой, напрашивается вывод - необходимо синтезировать оба познавательных подхода и привести их в соответствие, которое бы не требовало длительного «перевода», необходимость которого даже сейчас не всегда очевидна. «Перевод» одного знания в другое может состояться при условии трансформации того и другого познавательного пространства. «По-видимому, - отмечает Вернадский, - вопрос души начинает все больше и больше входить в науку. Это и должно быть, так как понятия материи, энергии потеряли прежние формы. Энтелехия, кванты, проблемы относительности и т.п. заполняют сейчас содержание мысли. Невольно человек [научно] приходит к формам, исторически сложившимся в человечестве путем философского, художественного, религиозного творчества» [6, с. 204].

Метанаучный способ познания в XX веке, в пространстве которого шла научная революция, все глубже и глубже проникал в науку, помогая ей решать сложнейшие задачи, которые перед ней ставили новые открытия, новое научное мировоззрение. «Этот способ (интуитивный. - Л.Ш.) исканий и открытий, - утверждал он, - нашел себе широкое приложение, между прочим, в физике атома - области научного знания, всецело лежащей в микроскопическом разрезе мира. Понятия величины h, фотона, кванта являются ярким примером этой новой, вероятно, огромного могущества силы научного проникновения и расширения научной методики. Создаются новые научные дисциплины, как новая механика, и растут новые отделы математики, из них исходящие» [11, с. 358]. Интуитивный метод познания в науке Вернадский назвал огромной силой «научного проникновения и расширения научной методики». Для его коллег это утверждение было неожиданностью, для него самого - уже проверенным способом познания. И он размышляет не только об интуиции, но и о других явлениях внутреннего мира человека, таких как вдохновение, озарение, мистическое постижение. В конечном счете они все были связаны со знанием как таковым и необходимостью познать это знание. Он пришел к выводу, что именно поэтическое вдохновение стояло у истоков религии, философии, в том числе и науки, в ее изначальной стадии. И он написал: «Религиозные ведущие идеи, по-видимому,

на многие столетия, если не тысячелетия, предшествовали философским интуициям и обобщениям» [11, с. 333]. Он все глубже и глубже вникал в этот таинственный мир изначального познания, открывшийся ему и в себе самом, и в строках священных писаний, и в древних, чудом дошедших до нашего времени источниках. Его собственное «научное проникновение» в этот мир началось в конце XIX века и продолжалось всю его жизнь. «Пессимистические, оптимистические, скептические, безразличные и т.п. системы, - писал он в 1902 году, - одновременно развиваются в человеческой мысли и являются результатом одного и того же стремления понять бесконечное. Такой индивидуальный оттенок философских систем еще более усиливается благодаря мистическому настроению их созидателей, благодаря созданию концепции и исходных путей мысли под влиянием экстаза, под влиянием величайшего возбуждения всей человеческой личности. В этом заключается проявление творчества человеческой души. В истории развития человечества значение мистического настроения - вдохновения - никогда не может быть оценено слишком высоко. В той или иной форме оно проникает всю душевную жизнь человека, является основным элементом жизни. Коли бы мы когда-нибудь смогли логически разобрать художественные вдохновения гения, или конструктивное созерцание и мистические экстазырелигиозных и философских строителей, или творческую интуицию ученого, мы, вероятно, смогли бы - как хотел Лаплас - выразить весь мир в одной математической формуле. Но эти области никогда не могли поддаться логическому выражению, войти целиком в рамки научного исследования, как никогда человек не мог быть заменен простым автоматом» [11, с. 37-38].

Несмотря на то, что наука в своем познании вольно или невольно использует «проявление творчества человеческой души» или способы познания, существующие в духовном пространстве человека, противоречия между научным и вненаучным способами познания растут, и в силу этого, как отмечает Вернадский, «в научной организации человечества нет необходимой устойчивости, и результат научной работы все более и более расходится с ее содержанием в сознании все растущего числа научных работников» [11, с. 94]. И это расхождение свидетельствует о том, что синтез между наукой и метанаукой в конце концов приведет к преодолению кризисных явлений в новой системе познания и созданию необходимых для науки условий «перевода». Но для этого в сознании самого ученого должна укорениться мысль о равноценности научных и вненаучных способов познания. Эта мысль была присуща прежде всего самому Вернадскому, занимавшемуся больше, чем кто-либо другой, проблемами новой системы познания. «Отец мой, - писала 29 апреля 1977 г. Н.В.Вернадская-Толль, - никогда не упрощал мир, и в его миросозерцании философия, и религия, и искусство были

равноценны как источники познания. В этом смысле образ отца всегда будет превратно истолкован и неверен. Но это не страшно» [3, с. 157].

Исходя из всей сложившейся в науке ситуации, Вернадский сделал вывод, который, несомненно, будет иметь интересную перспективу в будущем. «Методика научной работы, - писал он в своей концептуальной работе "Научная мысль как планетное явление", - <.. .> не является частью логики, а тем [более] - теории познания. В последнее время в этой области совершается какое-то крупное изменение, вероятно, величайшего значения. Создается новая своеобразная методика проникновения в неизвестное, которая оправдывается успехом, но которую образно (моделью) мы не можем себе представить. Это как бы выраженное в виде "символа", создаваемого интуицией, т.е. бессознательным для исследователя охватом бесчисленного множества фактов, новое понятие, отвечающее реальности. Логически ясно понять эти символы мы пока не можем, но приложить к ним математический анализ и открывать этим путем новые явления или создавать им теоретические обобщения, проверяемые во всех логических выводах фактами, точно учитывая их мерой и числом, мы можем» [11, с. 358]. Эта новая научная методика, можно полагать, пользовалась результатами творчества души, не связанными с логической работой интеллекта. Этот новый метод исследования как бы являлся новым источником гносеологической информации, пропускаемой через внутренний мир самого исследователя. Сами ее достижения и открытия, совершенные ею, ставили перед наукой нравственные проблемы, которых раньше она не касалась. Проблема нравственности самого ученого теперь была связана с судьбой человека - на уровне «быть или не быть». «Мы подходим, - писал Вернадский еще в 1921 году, когда на полях России шли последние бои гражданской войны, - к великому перевороту в жизни человечества, с которым не могут сравняться все им раньше пережитые. Недалеко время, когда человек получит в свои руки атомную энергию, такой источник силы, который дает ему возможность строить свою жизнь, как он захочет <...> Сумеет ли человек воспользоваться этой силой, направить ее на добро, а не на самоуничтожение? <...> Ученые не должны закрывать глаза на возможные последствия их научной работы, научного прогресса. Они должны себя чувствовать ответственными за последствия их открытий. Они должны связать свою работу с лучшей организацией всего человечества» [5, с. 331-332].

Тогда, казалось, в самое неподходящее время он интуитивно почувствовал ту страшную опасность, которая исходила от поразительных достижений и удивительных открытий науки. Может быть, больше, чем кто-либо другой, он понимал, что уровень открываемых сил Мироздания не соответствует нравственному уровню работающих

с этими силами. Это расхождение было самым для него как ученого угрожающим. Он тогда, в те далекие и беспокойные годы прозревал, чем это может завершиться. Трудно сказать, предвидел ли он или нет, что блестящие достижения науки XX века обернутся для человечества оружием массового уничтожения, что невежественное использование этих открытий приведет к экологической катастрофе в планетарном масштабе. Тогда он только осознавал, что ответственность ученого за свои деяния и наличие необходимого для него нравственного уровня становятся, возможно, самой главной проблемой для науки. Он не мог себе представить науку и теорию ее познания в будущем без решения этой проблемы. Новое космическое мировоззрение требовало иной нравственной атмосферы в науке и решения иных задач, стоявших перед ней. Нравственность, нравственность и еще раз нравственность -вот что теперь поддержит науку, вот что даст ей возможность, наряду с необходимыми структурными изменениями, стать чем-то совсем другим, чем она являлась теперь.

Главным предметом его научных исследований было живое вещество, может быть, самая хрупкая материя Земли. Теперь сама же наука ставила ее под угрозу. Атомная энергия, которая надвигалась на планету, могла быть неверно использована. Думать так у него были основания. Новая мощная энергия могла облегчить существование живого вещества и могла стереть его с лица Земли.

Его «параллельная жизнь» была наполнена именно исследованиями живого вещества. Независимо от того, где он работал: в России ли, в Америке или Англии, живое вещество становилось его судьбой, миссией, возникшей из таинственных глубин «той жизни». Какие-то силы направляли его именно на этот путь, где лежала разгадка тайны жизни как космического явления. Наука только приступала к этой проблеме, которая уже была хорошо известна в духовном пространстве творчества человека. «.Вдумываясь и вглядываясь в историю науки, мы видим, что стремление к разрешению этого вопроса (загадки жизни. - Л.Ш.) проникает научную мысль с самого дальнего известного нам ее проявления. Но она не смогла найти путей для его разрешения. Когда человек науки, в других случаях шедший особым, своим путем, давал решение этой загадки, он неизбежно сходил на путь чуждого ему религиозного, художественного или философского творчества. Ответы давал ученый, а не наука. Наука же в этом вопросе была и до сих пор находится еще в стадии искания путей к разрешению этой вечной загадки. В то же время, когда религия, философия, художественное творчество ищут решения загадки, наука еще ищет путей для этого решения» [5, с. 83-84].

Загадка жизни и проблемы, связанные с ней, долгое время были приоритетом того духовного поля, где господствовал вненаучный способ

познания, опередивший в своих исканиях, как обычно, науку. Вернадский был уверен, что наука в состоянии подтвердить экспериментально те знания, которые несли в себе иные способы познания. Умозрительная философия Востока была одним из богатейших источников, принесших немало идей, касавшихся жизни в Космосе и на Земле. Его исследования в области живого вещества проводились в пространстве синтеза научных и вненаучных способов познания и принесли удивительные результаты, имевшие мировоззренческое значение для нового космического мышления. Работая над проблемой живого вещества, Вернадский много и плодотворно размышлял над движениями своего внутреннего мира, откуда шла информация интуитивных озарений и вдохновений.

В марте 1920 года, еще находясь под впечатлением прожитой им «параллельной жизни», он записал в своем дневнике: «Я ясно стал сознавать, что мне суждено сказать человечеству новое о том учении о живом веществе, которое я создаю, и что это есть мое призвание, моя обязанность, наложенная на меня, которую я должен проводить в жизнь - как пророк, чувствующий внутри себя голос, призывающий его к деятельности» [3, с. 142]. Он назвал свои исследования живого вещества учением. И это учение будет самым главным в его жизни. Он понимал, что чисто научных учений в истории науки не существует. Конечно, можно произвольно назвать какой-то итоговый труд учением, но это не будет учением в том высоком смысле, который он вкладывал в это определение. Это слово залетело к нему из другого, «параллельного мира», откуда доносился голос, который он сравнивал с голосом, несшим великому философу Сократу важные идеи и мысли. Вряд ли можно считать, что голос был выдумкой одного и другого. В истории человечества мы знаем немало таких голосов, исходивших из духовного поля внутреннего мира человека. Вернадский оказался в самом высоком пространстве метанаучного познания, которое у него было неразрывно связано с научным. Его «параллельная жизнь» содержала идею необходимости объединения того и другого, и он, Вернадский, крупнейший русский ученый, внял ей. При этом он остро ощущал свое одиночество и страдал от того, что его идеи не воспринимаются ни его коллегами, ни просто образованными людьми. «Начинает сказываться вхождение моих идей, - писал он, - которые еще не разделяются, и в то же время чувствуется их возможное (а мне кажется, неизбежное) будущее. Ведь по существу я чувствую их значение и то, что я совершенно неожиданно подошел к очень большому и крупному, к новому взгляду на живое. Помню, не раз в молодости думал - какова природа тех ученых, которые представляются потом нам гениями, создают важное новое, раздвигают горизонты знаний, делают великие открытия. И я находил, что у меня

для этого нет данных. И вдруг на старости лет с 1917 года я пошел по этому пути. В сущности, давно шел - и в минералогическом творчестве, и в геохимии. И перед началом революции мне безудержно захотелось зафиксировать свои идеи - о значении жизни в механизме Земли. Как будто какой-то "демон", как у Сократа» [цит. по: 8, с. 338]. В мае 1923 года он сделал дневниковую запись: «Для меня в общем остался весь прежний культ служения науке и творческому исканию, ясное мистическое чувство мира усилилось чувством живого. Осталось прежнее уважение к человеческой личности. Сейчас бы я не смотрел, как раньше: бессмертие личного духа, но без единого Бога» [3, с. 143].

Вернадский дает нам возможность видеть весь процесс сотворения важнейшего учения XX века в пространстве двух соединившихся в этой личности способов познания. Принцип дополнительности, сформулированный позже Нильсом Бором на основе китайской философии, нашел здесь свое ярчайшее выражение. Сам процесс слияния различных способов познания в одном человеке не был столь простым и однозначным, как это можно себе представить. Противоречивое отношение к вненаучным способам познания, сложившееся в пространстве науки, давало себя знать. «Чистый» интеллект, вознесенный наукой на высокий пьедестал, не хотел соглашаться с наступающими изменениями и не желал многое принимать.

«Перед всем живым веществом мелким кажется весь ход истории. И странно, я через самый грубый на первый раз материализм мог бы подойти этим путем к странным и очень далеким от материализма философским выводам. Их вводить не хочу, но их возможности указываю. Едва ли возможно целиком жизнь свести на физико-химическое. Но это не будет и утешением, ибо в общую схему мироздания она все же войдет. А не этого хочет мятущийся ум» [3, с. 137]. И все-таки ему удалось укротить этот «мятущийся ум» и достигнуть необходимой в этом случае гармонии между научным и вненаучным способом мышления.

Давая общую оценку сделанному, он писал: «.В моей работе над живым веществом я создал новое учение и <...> оно представляет другую сторону, другой аспект эволюционного учения» [3, с. 655].

Вернадский ввел в него ряд новых методологических положений, которые и дали возможность понять некоторые важнейшие эволюционные процессы, идущие в Космосе и связанные с самим живым веществом. Само учение о живом веществе есть научно-философское творение гениального ученого, значение которого до сих пор не осознано и не оценено по достоинству на его Родине.

Долгое время в науке существовала традиция включать косное и живое вещество в биосфере Земли в общий эволюционный процесс, не делая между ними особой разницы, относя то и другое к единой

материи. Вернадский разделил их и указал на те различия, которые между ними существовали.

«Между живыми и косными естественными телами биосферы, -писал он, - нет переходов - граница между ними на всем протяжении геологической истории резкая и ясная. Материально-энергетически, в своей геометрии, живое естественное тело, живой организм, отличен от естественного тела косного. Вещество биосферы состоит из двух состояний, материально и энергетически различных - живого и косного.

Живое вещество, хотя в биосфере материально ничтожно, энергетически оно выступает в ней на первое место» [11, с. 428].

К этому еще можно добавить и различие во времени-пространстве. Геометрия косного не похожа на живое. Время в том и другом пространстве течет по-разному. Живое вещество живет и функционирует в историческом времени, косное - в геологическом. Мир живого вещества меняется, мир косного на протяжении миллионов лет остается одним и тем же. «Живой мир биосферы палеозоя и живой мир биосферы нашего времени резко различны, мир косной материи - один и тот же» [6, с. 414], - отмечает Вернадский. Отличия живого от косного в материи, энергии и, наконец, в новой составляющей живого вещества - пространстве-времени - привело к следующим выводам, имеющим мировоззренческое значение.

1. «Допустимость представлений о разных одновременно существующих в биосфере состояниях пространства-времени. Ее геометрическая неоднородность. Время должно изучаться в ней так же, как материя и энергия. Рабочая гипотеза об особом геометрическом состоянии живого вещества биосферы, отвечающем одной из Римановских геометрий (нелинейной. - Л.Ш.)» [6, с. 455].

2. В силу качественного отличия параметров живого вещества от косного и особенностей самого живого вещества эволюция биосферы идет через это живое вещество. Здесь Вернадский вновь возвращается к наблюдаемой им закономерности - высшее ведет низшее - высшие формы живого вещества влияют на эволюционное продвижение биосферы, инициируя при этом необходимые изменения в ее пространстве. Живое вещество, пишет Г.П.Аксенов, один из лучших биографов Вернадского, «увлекает в своей жизнедеятельности все остальное, косное вещество планеты, ибо опережает его по своей энергетической насыщенности, сложности строения и состава, по изумляющей нас динамичности <...> Учение о живом веществе с новой стороны представляет нам материю, энергию и самое пространство-время» [8, с. 308-309]. «Эволюция биосферы связана с усилением эволюционного процесса живого вещества» [11, с. 322], - утверждает Вернадский.

3. Живое вещество земной биосферы не произошло из косной материи, как утверждалось ранее. «Различие между живыми и косными природными телами так велико <...> что переход одних в другие в земных процессах никогда и нигде не наблюдается; нигде и никогда мы с ним в научной работе не встречаемся. Как мы увидим, он глубже нам известных физико-химических явлений. Связанная с этим разнородность строения биосферы, резкое различие ее вещества и ее энергетики в форме живых и косных естественных тел есть основное ее проявление» [11, с. 320]. Единственная связь между косным и живым веществом, обнаруженная Вернадским, была материально-энергетическая связь, «непрерывно идущая во время дыхания, питания, размножения живого вещества, основная для его существования: миграция атомов - химических элементов - из косных тел биосферы в живые естественные тела и обратно - биогенная миграция атомов» [6, с. 430]. Иными словами, все время идет материально-энергетический обмен между двумя структурами биосферы: ее косной субстанцией и ее живым веществом. Итак, косное не порождает живое. А дальше что? А дальше принцип Франческо Реди, флорентийского академика, врача и натуралиста, жившего в XVII веке, человека известного, широко образованного, знавшего хорошо философию Востока и, возможно, почерпнувшего из нее этот мудрый принцип. Он объявил в 1668 году: все живое зарождается только биогенезом. «...Все живое происходит от живого - omne vivum ex vivo» [5, с. 89]. Человечеству понадобилось около трех столетий, чтобы убедиться в справедливости этого принципа, а потом, наверное, понадобится еще столько же. «Принцип Реди - все живое из живого - есть первое научное достижение, которое позволяет нам научно подойти к загадке жизни» [5, с. 89]. Вернадский вполне сознательно, проверив этот принцип научно, ввел его в свое учение как единственно необходимый для него, чтобы вопрос «а что дальше?» не остался без ответа. Он считал год 1668-й великим годом не только в истории науки, но и истории человечества. «.Научная мысль в нашем XX веке приходит к выводу, - пишет он, - что не только в настоящих геологических условиях, но на протяжении всех геологических веков на нашей Земле существовала жизнь, одинаковым образом отражавшаяся на химических процессах земной коры. И нигде здесь мы не видели признака археогенеза или гетерогенеза. Наоборот, все указывает нам на то, что во все это время - десятки и сотни миллионов лет - принцип Реди не нарушался; живое происходило всегда из живого <...> Живое вещество XX века составляет единое во времени явление с живым веществом - организмами, морфологически нам неизвестными, архейской эры» [5, с. 96].

Живое происходит из живого. Ну, а где искать то первое живое, от которого произошло все остальное? И закономерен ли такой вопрос

вообще? Жизнь на Земле, утверждает Вернадский, существовала на протяжении всех геологических веков нашей Земли. И момента ее самозарождения не найдено. Но то, что биосфера имела всегда в своей основе живое вещество, для Вернадского было научным фактом. «Говоря о появлении на нашей планете жизни, мы в действительности говорим только об образовании на ней биосферы» [6, с. 414]. Или еще: «Условия, определяющие первое появление жизни на Земле, те же, которые определяют создание или начало биосферы на нашей планете» [6, с. 403]. Но этот научный факт сам по себе не мог объяснить многого. Необходим был иной подход к осмыслению этого факта. И он его нашел - жизнь есть космическое явление, и она вечна, как и сам Космос. У нее нет ни начала, ни конца в космической беспредельности, где идут бесконечные эволюционные процессы. Он был уверен, что, не взяв явления Космоса за концептуальную основу объяснения жизни, ее загадки никогда не разрешить. Точка решения находилась в Космосе.

«Одним из частных вопросов общей загадки жизни, - писал он, -и является для науки тот вопрос, на который я хочу обратить сегодня ваше внимание. Вечна ли жизнь в Космосе, или она имела начало, в частности, видим ли мы где-нибудь в истории нашей планеты, Земли, указания на зарождение в ней жизни, ее возникновение из других форм проявления в ней Космоса? Таких форм мы научно принимаем пока две -материю и энергию. В философии, религии, художественном творчестве к ним прибавляется и третье начало - духовное начало в той или иной форме его проявления» [5, с. 84-85]. Он не отверг это «третье начало», но и не стал его разрабатывать, ибо понимал, что наука, отрицавшая это начало в течение предыдущих веков, еще не готова была заняться такой проблемой. Последние ее открытия, возможно, и приближали ее к исследованию этого нематериального духовного начала, но пока, как считала традиционная наука, оснований для таких исследований не было. Он же только своей ссылкой на это «третье начало» соединил Космос с Землей самой надежной связью - духом, одной из отличительных особенностей человека - Homo sapiens, выше которого не было на Земле, и вместе с двумя другими началами утвердил его космичность. Вся жизнь теперь, во всем разнообразии ее форм и энергетических уровней, представлялась «вечным явлением космоса» [3, с. 665]. Это положение стало главной концепцией его работы над живым веществом. В связи с этим Вернадский писал: «Признавая биогенез, согласно научному наблюдению, за единственную форму зарождения живого, неизбежно приходится допустить, что начала жизни в том Космосе, какой мы наблюдаем, не было, поскольку не было начала этого Космоса. Жизнь вечна постольку, поскольку вечен Космос, и передавалась всегда биогенезом. То, что верно для десятков и сотен миллионов лет, протекших от архейской эры и до

наших дней, верно и для всего бесчисленного хода времени космических периодов истории Земли. Верно и для всей Вселенной» [3, с. 664-665]. Таким образом, сама жизнь показала ему дорогу в Космос. Ее загадка была там, где плыли бесчисленные светила и спирали туманностей принизывали беспредельное пространство. Он ввел жизнь, в самом широком смысле этого слова, в научную картину Космоса, и последняя изменилась, как по мановению волшебной палочки. Из безжизненного и холодного пространства науки XVIII века Космос превратился в сверкающий мир таинственной жизни, в которой соединились все три начала -материя, энергия, дух. В ходе исследований проблем живого вещества он выявил в биосфере неизвестные доселе химические процессы и стал основателем новой науки, которая называлась биогеохимия.

В ноябре 1932 года он прочитал доклад на сессии Академии наук, в котором подвел итоги своих исследований. «Биогеохимия, - объяснял он, - научно вводит в этот закономерный стройный мир атомов, в геометрию Космоса, явления жизни как неразрывную часть единого закономерного целого. Связывая жизнь с атомами, биогеохимия логически неизбежно вводит явления жизни в круг тех проблем, которые выявляются структурой, организацией самих атомов, состоящих из более мелких закономерных единиц, охватывающих весь научно построенный мир. Мне кажется, что благодаря этому философское и научное знание биогеохимии очень велико, так как до сих пор в картине научно построенного Космоса жизнь исчезала или играла ничтожную роль. Она не была связана с Космосом как необходимое закономерное звено.

Это методологическое значение вхождения явлений жизни в атомную научную картину Космоса прежде всего сказывается в том, что отметает одно из тех представлений, которые играли огромную роль в точном знании, представление о механизме Вселенной дает опору другому представлению - представлению об организованности Вселенной, о ее порядке, причем для понимания и работы над такой организованностью мы можем научно выдвинуть и научно использовать одно из ее проявлений, лежащее в основе учения о жизни, - понятие о живом организме.

Считаю нужным отметить, что, отбрасывая представление о механизме в структуре Космоса и вводя представление о его организованности, я предрешаю, считаю для научной работы нашего века удобным учитывать, что научная картина мира не может быть сведена всецело к движению, даже в своем материальном выражении. Еще недавно такое сведение являлось идеалом научной работы.

С этой точки зрения включение явлений жизни - через биогеохимию - в научную картину атомного строения Космоса приобретает значение и интерес не только для ученого, но и для философа, и для всякого

образованного человека. Оно может развернуться в большую научную дисциплину» [цит. по: 8, с. 369-370].

По всем данным этот доклад должен считаться историческим не только в пространстве науки, но и в более широком поле культуры человечества. Вернадский не только изменил своими исследованиями научную картину Космоса, но и ввел в новую теорию познания, в ее методологию, Космос в качестве главного гносеологического компонента. Новое научное мировоззрение получило мощнейший импульс для дальнейшего своего развития. То, что на глазах участников заседания совершался переворот в научном мировоззрении, уважаемые участники заседания не поняли или не захотели понять. Поняли, возможно, единицы, но они держались осторожно, осознавая, что идеология уже давно начала «съедать» фундаментальную науку. Он вновь остался в одиночестве. И в этом одиночестве мужественно продолжал свой космический путь, такой неясный и непонятный для его ученых коллег. «Ясно, - настаивал он, - что жизнь неотделима от Космоса, и ее изучение должно отразиться - может быть, очень сильно - на его научном облике» [11, с. 110]. И далее: «...Жизнь есть не мелкое земное, но есть космическое проявление. В этой области можно отметить ряд проявлений жизни, заслуживающих сейчас внимания, причем часть их носит планетный характер, связана с Землей, часть же явно выходит за пределы планетного бытия, указывает на более общее положение жизни в Космосе» [11, с. 98].

Выводы и идеи Вернадского, в связи с космичностью живого вещества и жизни, соответствовали той новой физике, которая начинала формироваться в результате последних открытий в ней. Идея космич-ности жизни открывала большие перспективы перед биологией и даже целым рядом гуманитарных наук. Она в значительной мере меняла и устаревшие подходы в науках о человеке и ставила совсем по-другому проблему его эволюции. Введение в науку парадигмы Космоса многое в ней меняло и не только в ней самой, но и в научном мировоззрении. «Мы подходим, - писал Вернадский, - к очень ответственному времени - к коренному изменению нашего научного мировоззрения» [11, с. 98]. Оно переходило в космическое мировоззрение, в космическое мышление, и он, Вернадский, своими работами ускорял этот довольно сложный и нелегкий переход. Живое вещество было той субстанцией, через которую космическая энергия Солнца передавалась в кору планеты Земля и ее глубинные слои. Если бы живое вещество отсутствовало на планете, то ее энергетика, а возможно, и особенности ее эволюции были бы совсем другими.

Эта космическая энергия, по его убеждению, еще более, чем само живое вещество, воздействовала на биосферу и более кардинально из-

меняла ее. Биосфера, утверждал он, «единственная оболочка планеты, куда проникает заметным образом космическая энергия, ее еще более живого вещества изменяющая. Главным ее источником является Солнце. Его энергия - тепловая, световая и химическая - наряду с энергией химических элементов есть первоисточник создания живого вещества.

Живое вещество проникает всю биосферу и ее в значительной степени создает. Оно аккумулирует энергию биосферы, главным образом тепловую и химическую энергию солнечных лучей, в химическую энергию земных атомов. Возможно, что известную роль играет радиоактивная энергия» [6, с. 430].

В 1930 году он публикует одну из концептуальных своих работ -«Изучение явления жизни и новая физика», где ставит проблему человека как космического организма, обладающего разумом, который отличает его от всего живого вещества биосферы планеты. В силу этого разума и наличия в человеке сознания он, этот человек, занимает в иерархии живого вещества высокое положение. « Человеческий разум, - утверждает он, - и организованная им деятельность человека - меняет ход природных процессов в такой же степени, как меняют их другие известные нам проявления энергии, но меняет по-новому» [11, с. 99].

И в живом веществе, и в проблемах самого человека Вернадский обращает внимание в первую очередь на энергетические процессы, ибо все они так или иначе были связаны с космической энергией, прежде всего Солнца. Его очень занимала энергетическая сторона во взаимодействии Космоса и земного живого вещества. Он считал, что эта сторона крайне важна в новом, космическом мировоззрении, ибо энергетические процессы в Космосе и в живом веществе Земли занимают значительное, а возможно, и основное место. Оброненное им однажды определение «энергетическое мировоззрение» теперь получало свое космическое подтверждение. Энергия живого вещества вела себя совсем по-другому. «В результате жизни, - писал он, - происходит не уменьшение свободной энергии в космической среде, а ее увеличение. В этом отношении жизнь действует обратно правилу энтропии» [11, с. 99-100].

Если энергия живого вещества ведет себя по-иному, нежели энергия всего остального, то энергия человека как такового обретает ряд качеств, отличающих его от общей массы живого вещества. Энергообмен человека с живым веществом Земли и Космосом намного интенсивней, чем у любых других форм живого вещества. В наступающий период существования живого вещества, по убеждению Вернадского, происходят энергетические изменения по всем его уровням и формам, однако у человека этот процесс наиболее заметен и таит в себе самые неожиданные проявления. Эволюционный период жизни человечества,

который наступал на Земле, он назвал «энергетической эпохой», который знаменовал собой радикальные изменения в энергетике самого человека. Новая форма биогеохимической энергии, присущей человеку, была «связана, - как отмечает Вернадский, - с психической деятельностью организмов, с развитием мозга в высших проявлениях жизни <...> Его проявление в пределах человека вырабатывалось, по-видимому, в течение сотен миллионов лет, но оно смогло выразиться в виде геологической силы только в наше время, когда Homo sapiens охватил своею жизнью и культурной работой всю биосферу» [11, с. 398]. Открытие новой формы биогеохимической энергии в человеке было важным этапом в развитии нового научного мировоззрения и требовало осмысления принципиальных ее особенностей. Непосредственная связь этой энергии с космической вносила радикальные изменения в характер самой жизни, уже не подвергая сомнению ее космичность. Эту энергию можно было бы назвать психической энергией, поскольку она была связана с психической деятельностью организма, с развитием в нем важнейших энергетических органов, таких, например, как мозг.

Связь вновь открытой формы энергии с культурой как бы объединяла воедино естественные и творческие процессы самого человека, придавая им ту космичность, которая была присуща живому веществу, в самом широком смысле этого слова.

«В пределах живого вещества в последнее десятитысячелетие, - отмечал Вернадский, - вновь создается и быстро растет в своем значении новая форма этой энергии (биогеохимической. - Л.Ш.), еще большая по своей интенсивности и сложности. Эта новая форма энергии, связанная с жизнедеятельностью человеческих обществ, рода Homo и близких к нему, сохраняя в себе проявление обычной биогеохимической энергии, вызывает в то же самое время нового рода миграции химических элементов, по разнообразию и мощности далеко оставляющие за собой обычную биогеохимическую энергию живого вещества планеты.

Эта новая форма биогеохимической энергии, которую можно назвать энергией человеческой культуры или культурной биохимической энергией, является той формой биогеохимической энергии, которая создает в настоящее время ноосферу» [11, с. 398]. Если живое вещество создало биосферу планеты Земля, то мы являемся свидетелями и участниками творения нового типа земной сферы - сферы разума. И ее творцом является человек, обладатель новой энергии, связанный энергетическими нитями с Космосом и его творчеством. Ноосфера является следующей ступенью эволюции человечества, в котором участвует разум человека. Мысль Вернадского предвещала фундаментальные эволюционные изменения и новые возможности для человека. «С появлением на нашей планете одаренного разумом живого существа планета переходит

в новую стадию своей истории. Биосфера переходит в ноосферу. Больше того, мы, видимо, выходим за пределы планеты, так как все указывает, что действие - геохимическое - разума, жизни цивилизованного человечества не остановится размерами планеты» [11, с. 99]. Каким образом это произойдет, сказать было трудно. Но идеи Вернадского о новой энергии, о новой сфере Земли, о выходе научного мышления за традиционные рамки, а самого человека за пределы планеты, на которой он обитает, включение в теорию познания, наряду с наукой, способов познания из духовного пространства человеческого творчества и многое другое -все это настораживало носителей традиционной науки, ущемляло их самолюбие и подрывало основы их научных, привычных концепций. Идеи Вернадского меняли теорию эволюции, которая установилась еще в XIX веке. Странный одиночка, у которого и последователей было раз, два и обчелся, посмел поднять на все это руку. Он объявил, что эволюция присуща только живому веществу и что это вещество кос-мично. Он стал исчислять человеческую историю в связи со всем этим «десятками, пожалуй, сотнями мильоновлет» [6, с. 282].

Для того чтобы понять или осознать идеи Вернадского, необходимо было выйти из рамок старого мировоззрения и принять то новое, что уже формировалось в пространстве науки на основе ее последних достижений и открытий. Нужно было менять устаревшие взгляды на материю, энергию, пространство-время и вводить в научную картину мироздания те явления, которые долгое время ей были чужды - дух, человеческое сознание и многое другое, не воспринимаемое до этого времени наукой. На Вернадского многие смотрели как на отщепенца и, поощряемые командой Деборина, обвиняли его в том, в чем он не был виноват. Главный труд его жизни - «Живое вещество» - был снят с издания в 1930 году. Его попытка опубликовать эту книгу через пять лет также потерпела неудачу. Идеологический заслон был непробиваем, а его враги беспощадны. В 1940 году он назвал эту работу «Биогеохимические очерки» и вынул оттуда статью «Начало и вечность жизни». Только таким образом, и то с большим трудом, книгу удалось опубликовать. Термин «живое вещество» остался, но «не нес теперь фундаментальной космологической нагрузки» [3, с. 667]. Однако в своем предисловии к «Очеркам» он указал, что все они проникнуты «одной определенной идеей - идеей жизни как космической силы...» [3, с. 668]. «Научная общественность» приняла книгу более чем холодно. На нее не поступило ни отзывов, ни рецензий. Излюбленный метод - замалчивание - был пущен в ход в полную силу.

Несмотря на публикацию, а может быть, именно поэтому, с планов его лаборатории была снята тема живого вещества. Многие сотрудники, которые занимались этой проблемой, были уволены или арестованы.

Даже сейчас, несмотря на все изменения, которые произошли в России, эта тема «недиссертабельна». Причина объясняется просто и лукаво. Сама проблема находится на стыке наук и не может быть защищена ввиду отсутствия соответствующего ученого совета.

Вернадский писал: «В моих хлопотах в связи с изучением живого вещества я ясно увидел, как трудно проводить новое и сделать ясным другим то, что мне ясно. Но тем более это нужно делать, и мое убеждение в значении моей работы и мысли только укрепилось» [цит. по: 8, с. 310]. Несмотря на равнодушие, непонимание, а временами и враждебность официальной науки, он продолжал работать, стараясь не обращать ни на что внимания. Это давалось ему с трудом. И только полная убежденность в значении того, что он делал для человечества и для нового научного мировоззрения, придавала ему силы и уверенность. После «Живого вещества» он стал работать над книгой «Научная мысль как планетное явление», в которой изложил свои идеи о ноосфере. Она не будет опубликована при его жизни. Первое издание книги состоится только в 1977 году.

Он сделал доклад о ноосфере в Обществе испытателей природы. Там тоже не поняли, что такое ноосфера. История с живым веществом продолжалась. Рецензии и статьи в 80-90-х годах прошлого века, носившие благожелательный характер, были наполнены самыми странными утверждениями. В одной из статей мы читаем: «...Эволюционный процесс индивидуального совершенствования практически закончился уже десятки тысяч лет тому назад. Ему (разуму. - Л.Ш.) придется создавать новые принципы этики и морали...» [3, с. 609]. Подобные заявления свидетельствуют о том, что те, кто пытался дать оценку трудам Вернадского, не обладали ни широтой кругозора, ни культурной подготовкой, которые были у автора. У некоторых современных ученых, работающих сейчас в совсем другой обстановке и мыслящих самостоятельно, идеи Вернадского возбуждают вопросы и предположения. «А как управляется человечество? - пишет доктор технических наук А.Л.Васильев. - Кто им руководит: Бог, Аллах, Будда, Высший Разум, пришельцы-инопланетяне, поставившие когда-то на планете Земля космический эксперимент и наблюдающие за его ходом, Глобальный Предиктор? Ведь кто-то же должен вырабатывать законы, заповеди, стандарты поведения человечества и обеспечивать их выполнение.

Можно предположить, что в начальной стадии своего существования человек "вписывался" в Природу и обеспечивалась саморегуляция (го-меостаз) между человечеством и остальными составляющими живого вещества: действовал хорошо отлаженный механизм Природы. Вопрос: "Как это было организовано?" - не снимается» [3, с. 651-652]. Несмотря на некоторую наивность в постановке вопроса, он задевает глубинные

проблемы космической эволюции человечества. Устаревшее научное мировоззрение могло ответить на этот вопрос просто: человек - «венец природы» - не нуждается в высшем руководстве и способен со всеми проблемами справиться сам. Нет ничего на Земле превыше Homo sapiens. Космическое мировоззрение, одним из основателей которого был Вернадский, таким прямолинейным и «плоским» ответом довольствоваться не могло. Новая научная картина Космоса содержала в себе иной ответ, вмещавший в себя всю сложность космических процессов и новое в них положение живого вещества и самого человека.

Впервые (после Э.Леруа и П.Тейяра де Шардена) Вернадский употребил слово «ноосфера» в 1936 году. Он понимал это слово не только как сфера разума, но и включал в нее сознание. В конце XIX века в одном из писем к жене он написал: «Есть один факт развития Земли -это усиление сознания» [цит. по: 8, с. 405]. Эта мысль не покидала его и во время работы над проблемой ноосферы. Он не занимался специально вопросом сознания, но считал необходимым включить его в круг научных исследований. Сознание и разум были теми явлениями, которые отличали человека от остального живого вещества и ставили этого человека на высокую ступень планетной иерархии. Его эволюционной задачей являлось творение высшей сферы - ноосферы на Земле.

«...Создание ноосферы из биосферы есть природное явление, - писал Вернадский, - более глубокое и мощное в своей основе, чем человеческая история. Оно требует проявления человечества как единого целого. Это его неизбежная предпосылка» [11, с. 327]. Переход из биосферы в ноосферу является качественным изменением в эволюции Земли. В этом процессе действует эволюционная закономерность, описанная Вернадским -высшее в эволюции ведет низшее. На этой закономерности и работает природный процесс перехода биосферы в ноосферу. Сам человек был уже подготовлен к такому эволюционному действию миллионами лет своей известной и неизвестной нам истории. В его руках находился «инструмент», усиливающий и ускоряющий подобный процесс. Таким «инструментом» Вернадский считал научную мысль.

«На наших глазах биосфера резко меняется, - отмечал он. - И едва ли может быть сомнение [в том], что проявляющаяся этим путем ее перестройка научной мыслью через организованный человеческий труд не есть случайное явление, зависящее от воли человека, но есть стихийный природный процесс, корни которого лежат глубоко и подготовлялись эволюционным процессом, длительность которого исчисляется сотнями миллионов лет» [11, с. 322]. Таким образом, научная мысль и человеческий труд есть условие перехода биосферы в ноосферу. Беря в расчет высказанные Вернадским мысли и идеи, можно сказать, что земной этот переход есть определенная ступень в космической эволюции

как таковой. Ибо материально-энергетические процессы, идущие в биосфере, в живом веществе, всегда связаны с Космосом, в том числе и сам человек. Грядущая ноосфера будет иметь эти космические связи в более ярко выраженной форме и содержании. Что же касается сроков этого процесса, то Вернадский определяет их следующим образом: «Можно считать, что в пределах 5-7 тысяч лет, все увеличиваясь в темпах, идет непрерывное создание ноосферы и прочно - в основном без движения назад, но с остановками, все уменьшающимися в длительности, -идет рост культурной биогеохимической энергии человечества» [17, с. 108]. Дальнейшие сроки могут определяться теми условиями, которые необходимы для функционирования самой ноосферы. Одним из важнейших условий, по определению Вернадского, должна быть свобода мысли. Без свободы мысль теряет возможность творчества или ограничивается в творчестве жесткими рамками различных установлений и традиций. Мысль как таковая в науке не изучалась. Необходимость эта возникла только в XX веке, но не у всех. Вернадский немало размышлял о сути мысли, но размышления эти приносили ему больше вопросов, нежели каких-либо нужных выводов. «Мысль, - записал он в дневнике в январе 1936 года, - сознание из энергии и нематериальна. Но проявляется в материальной энергетической среде в пространстве-времени. Можно построить аналогию: материальные колебания - звуковые, ультразвуковые в разных средах разные. Максимальные скорости передачи разные. Энергетические передачи - максимальная скорость - скорость света. Передача мыслей - скорость больше скорости света.

В первом случае - материальные среды.

Во втором - эфир.

В третьем - сверхэфир» [цит. по: 8, с. 393].

Но определение, данное им мысли, его не удовлетворяло. «Сознание из энергии и нематериально». Он снова вышел за рамки науки и вновь обратился к духовному знанию. Но то, что он там нашел, требовало научного объяснения. У него его не было, хотя он понимал, что такое объяснение не исключено. Во всяком случае, проявление мысли научно можно зафиксировать. Прошло несколько лет, которые ничего утешительного не принесли. И он отметил: «.Перед нами встала новая загадка. Мысль не есть форма энергии. Как же может она изменять материальные процессы? Вопрос этот до сих пор научно не разрешен» [5, с. 185].

Много лет спустя после его смерти академик Н.Н.Моисеев напишет в одной из своих статей о Вернадском: «Мысль - это важнейшая составляющая мирового эволюционного процесса» [3, с. 607]. С чем нельзя не согласиться. И все-таки чисто интуитивно Вернадский, один из немногих, подошел не к научному, а скорее, этическому определению мысли. «Какая важная вещь гигиена мысли. Мне кажется, это важнее всего

в жизни, потому что этим достигается стремление к гармонии и чувство гармонии созидается человеком этим путем. Надо не позволять себе думать о всем дурном, что пришлось сделать, нельзя мысль отвлекать исключительно в сторону личных, мелких делишек, когда кругом стоят густой стеной великие идеалы, когда кругом столько поля для мысли среди гармоничного, широкого, красивого, когда кругом идет гибель, идет борьба за то, что сознательно сочла своим и дорогим наша личность» [3, с. 126]. В этих строчках мы слышим отзвук его трудного и подчас горького опыта. Он считал научную мысль основой ноосферы, ибо из всех способов познания она представляла собой единое явление, тесно связанное с научной революцией, со взлетом научного творчества в пространстве XX века. «Научная мысль - единая для всех, - писал он, - и также научная методика, единая для всех, сейчас охватили все человечество, распространились во всей биосфере, превращают ее в ноосферу.

Это новое явление, которое придает особое значение наблюдаемому сейчас росту науки, взрыву научного творчества» [11, с. 366]. Он считал, что наука и научная мысль в рамках природного процесса организовывает биосферу, превращая ее в ноосферу, и что эта научная мысль есть «новая геологическая сознательно направляемая сила» [11, с. 325]. Для него наука служила тем объединяющим человечество началом, на которое могла опереться зарождающаяся ноосфера. Та ноосфера, главной тенденцией которой была устремленность к единству всего и всех - единству мира, единству научной мысли, единству исторического процесса, единству самого человечества. Синтез был основным магистральным направлением в складывании ноосферы, новой эпохи нового человечества. «.В XX в. одна единая научная мысль охватила всю поверхность планеты, все на ней находящиеся государства. Всюду создались многочисленные центры научной мысли и научного искания.

Это - первая основная предпосылка перехода биосферы в ноосферу. На этом общем и столь разнообразном фоне развертывается взрыв научного творчества XX века, не считающийся с пределами и разграничениями государств. Всякий научный факт, всякое научное наблюдение, где бы и кем они ни были бы сделаны, поступают в единый научный аппарат, в нем классифицируются и приводятся к единой форме, сразу становятся общим достоянием для критики, размышлений и научной работы» [11, с. 364]. В ноосферную науку он включал новое научное мировоззрение, новую систему познания, новое космическое мышление. Его ноосфер-ная наука была синтезом эмпирического и духовного познания, а ученые, ее представлявшие, обладали той мерой ответственности и нравственности, которые бы не позволили использовать их открытия для разрушений, войн и уничтожения людей. По его твердому убеждению, с войнами должно быть покончено. Трактовки его ноосферной идеи

до сих пор самые противоречивые. Одни считают, что ноосфера уже состоялась, другие - что только формируется, третьи - что ноосферы вообще быть не может и к научной реальности она никакого отношения не имеет. Эти разноречивые мнения о ноосфере, к счастью, никакого действительного влияния на формирование самой ноосферы не имеют, ибо остаются лишь мнениями. Сам же эволюционный процесс создания ноосферы продолжается. В XX веке начался ее самый трудный и сложный период, когда в смертельной схватке сошлись силы света и тьмы, добра и зла, разума и безумия. Таким процессом в истории человечества сопровождались все эволюционные переломы, связанные с появлением новых мировоззрений, новых знаний, новых эволюционно устойчивых форм. Он коротко и точно дал характеристику этой ситуации. В 1938 году он писал: «Мы стоим сейчас перед готовыми к взаимному истреблению многочисленными государственными организациями - накануне новой резни. И как раз в это время, к началу XX в., проявилась в ясной реальной форме возможная для создания единства человечества сила - научная мысль, переживающая небывалый взрыв творчества» [11, с. 352].

Его предчувствия оправдались. «Новая резня» началась в 1939 году и достигла России в июне 1941 года. Ему предстояло пережить Великую войну такого масштаба и такой гибельной силы, которых человечество никогда не знало. Совпадение этой «новой резни» с процессами перехода биосферы в ноосферу не было случайным. В самом начале войны он записал в свой дневник 26 августа 1941 г.: « Сегодня я ярко чувствую "мировой" стихийный процесс - зарождение в буре и грозе ноосферы» [5, с. 602]. С этого момента он будет увязывать все крупные события войны с «зарождением ноосферы». Для него она станет реальностью, которую он уже не подвергал сомнению. «..Дляменя, - снова записывает он в дневнике 6 октября 1941 г., - ноосфера - не фикция, не создание веры, а эмпирическое обобщение» [5, с. 603]. В разгар Сталинградской битвы он предсказал победу Красной Армии. И эта победа «явится началом новой эры - в буре и грозе родится ноосфера» [17, с. 180]. В декабре 1942 года Вернадский записал в свой дневник: «Начало ноосферы. Какой переворот пережит! Чувство единства всего человечества» [5, с. 608]. В 1943 году он получает Сталинскую премию за свои исследования в области естественных наук. В марте этого года отсылает телеграмму Сталину. «Прошу из полученной мною премии Вашего имени направить 100 000 рублей на нужды обороны, куда Вы найдете нужным. Наше дело правое и сейчас стихийно совпадает с наступлением ноосферы - нового состояния области жизни, ноосферы - основы исторического процесса, когда ум человека становится геологической планетной силой. Академик В.Вернадский» [5, с. 611-612]. Трудно сказать, была ли какая-либо реакция Сталина на ноосферу и понял ли он, что имел в виду великий ученый, когда писал о «новом

состоянии области жизни». В мае Вернадский отправляет письмо в Соловецкий лагерь П.А.Флоренскому. «Очень я надеюсь, что мы с Вами доживем до <...> новой эры человечества - ноосферы» [5, с. 613-614]. Он отправляет это письмо за два месяца до начала грандиозной битвы на Курской дуге, которая изменила весь ход Великой войны - победа Советской Армии стала неизбежной.

Все эти записи и письма со всей убедительностью свидетельствуют, что он связывал нашу Победу в Великой Отечественной войне с началом ноосферы. Он считал формирование ноосферы космическим процессом. И такой же характер для него носили битвы, разворачивающиеся на полях России. И еще одно совпадение присутствовало во всем этом. Древние священные книги Индии повествовали о периодической смене эр на Земле. И Великая война, и начало ноосферы совпали с переходом одной эры в другую. Кали Юга переходила в Сатья Югу. Эра Зла - в Эру Справедливости. Как бы в едином фокусе в пространстве России сошлись Великая война, новая наука, глубокая древность. Сошлись в космическом процессе невиданной силы и размаха, решавшем будущее планеты Земля.

Все творчество Вернадского, его идеи носили опережающий характер, и начало ноосферы не означало ее немедленного наступления. Время «бури и грозы» продлится на Земле еще немало лет. И эти годы станут решающими для исхода схватки между новым и старым, светом и тьмой, добром и злом. Новый эволюционный виток, в который входила Земля, диктовал новые условия и новые подходы к устаревшим догмам и истинам. Не все были готовы пойти навстречу такому вызову космической эволюции.

Идея ноосферы требовала переоценки и земного исторического процесса, пересмотра устоявшихся взглядов и известных фактов, осмысления того, что раньше проходило мимо внимания, а сейчас оказалось на поверхности важнейших событий. «...Впервые в истории человечества, - писал Вернадский, - мы находимся в условиях единого исторического процесса, охватившего всю биосферу планеты. Как раз закончились сложные, частью в течение ряда поколений независимо и замкнуто шедшие исторические процессы, которые в конце концов в нашем XX столетии создали единое, неразрывно связанное целое <...> И, может быть, главное - материальная, реально непрерывная связанность человечества, его культуры - неуклонно и быстро углубляется и усиливается. Общение становится все интенсивнее, и разнообразнее, и постояннее» [11, с. 366]. Понимая хорошо, сколь важен исторический процесс в формировании такого явления, как ноосфера, он переосмысливает его с точки зрения единства участвующих в нем сил. Он считал, и, возможно, справедливо, что на планете, наряду с единством науки, научной

мысли, сложилось единое поле исторического процесса, где части, его слагающие, находятся в непрерывном общении. Исторический процесс охватил собою всю биосферу и находился, в силу такого обстоятельства, в пространстве постоянного энергообмена. Эти наблюдения заставляют его задуматься, а что же собой представляет исторический процесс, в котором участвуют природные силы, такие как энергия и связанная с ней миграция атомов. Он обсуждает этот вопрос с сыном Георгием, к тому времени уже известным историком, работающим за рубежом. И в одном из писем сыну пишет: «Я очень рад, что ты очень ярко и просто выразил мою мысль о ноосфере как синтезе природного и исторического процесса» [11, с. 334].

Что же касается самого исторического процесса, он приходит к очень важному выводу, который был поддержан буквально единицами в ученом мире. «.Ход истории научной мысли, - писал он, - выступает перед нами как природный процесс истории биосферы.

Исторический процесс - проявление всемирной истории человечества, выявляется перед нами - в одном, но основном своем следствии как природное, огромного геологического значения явление.

Это не учитывалось в истории научной мысли, как неотделимый от нее основной ее признак» [3, с. 624]. Иными словами, исторический процесс есть природное явление «огромного геологического значения». В силу такого обстоятельства историю можно скорее отнести к естественным наукам, нежели к гуманитарным. Таким образом, в пространстве ноосферы соединялось ранее несоединимое - природа биосферы и история человечества.

В XX веке произошли радикальные изменения не только в научной мысли или научном мировоззрении, но и в других областях человеческого знания - в философии, религии, искусстве. Природный процесс космической эволюции действовал в определенном ритме, и этот ритм как бы вел за собой те изменения, которые происходили в историческом процессе и культуре земного человечества. Вернадский интуитивно ощущал в этом ритме циклы: подъем - упадок. Ему не хватило жизни, чтобы научно объяснить эти странные движения эволюционной волны и ее таинственный, до поры, смысл.

Теперь трудно переоценить все, что было сделано гениальным ученым, «Фаустом, жившим под псевдонимом В.И.Вернадский». Он сыграл выдающуюся роль в формировании нового научного мировоззрения и новой системы познания, противопоставив старому механистическому мировоззрению энергетическое. Он изменил научную картину Космоса, введя в него феномен жизни и связав космические процессы с земными. Он был одним из великих в блестящей плеяде творцов российской Духовной революции - ученых, художников,

поэтов, музыкантов, философов, религиозных деятелей - тех, кто, несмотря на величайшие трудности, а нередко и смертельные опасности, ковали новое мышление человечества, которое называлось космическим. В его идее ноосферы мы находим прозрение нашего будущего, нашего нового эволюционного витка и нашей новой эпохи. В строках его научных работ, в словах, произнесенных им, мы слышим отзвук того грозного переходного времени, в котором ему выпала судьба работать и жить. Доклад, сделанный им в Академии наук в самое неблагоприятное время, заканчивался следующими словами: «Мы переживаем не кризис, волнующий слабые души, а величайший перелом научной мысли человечества, совершающийся лишь раз в тысячелетия, переживаем научные достижения, равными которым не владели даже поколения наших предков. Может быть, нечто подобное было в эпоху зарождения эллинской научной мысли, за 600лет до нашей эры.

Стоя на этом переломе, охватывая взором раскрывающееся будущее, -мы должны быть счастливы, что суждено это пережить, в создании такого будущего участвовать.

Мы только начинаем сознавать непреодолимую мощь свободной научной мысли, величайшей творческой силы Homo sapiens, человеческой свободной личности, величайшего нам известного проявления ее космической силы, царство которого впереди. Оно этим переломом негаданно быстро к нам продвигается» [11, с. 196].

Никакие исторические обстоятельства, никакие угрозы и опасности не заставили его отказаться от того, что он говорил человечеству и что сам, во имя его, выстрадал. Он прожил свою «параллельную жизнь» в Крыму, когда вокруг грохотала гражданская война. Там, в той жизни, ему все было сказано. В этой жизни и в этой стране он медленно горел на костре непризнания, грубых нападок, клеветы, замалчивания и невежественных поношений. Каждый выбирает свое. И он сделал свой выбор, потому что это была его страна, его народ.

Литература

1. Вернадский В.И. Из дневника (февраль - март 1920 г.) // Прометей: Исто-рико-биограф. альманах серии «Жизнь замечательных людей» Т. 15. М.: Молодая гвардия, 1988.

2. Семенова С.Г. Активно-эволюционная мысль Вернадского // Прометей: Историко-биограф. альманах серии «Жизнь замечательных людей» Т. 15. М.: Молодая гвардия, 1988.

3. В.И.Вернадский: Pro et contra: Антология литературы о В.И.Вернадском за сто лет (1898-1998). СПб.: Изд-во Русского Христианского гуманитарного института, 2000.

4. Вернадская-Толль Н.В. Штрихи к портрету // Прометей: Историко-био-граф. альманах серии «Жизнь замечательных людей» Т. 15. М.: Молодая гвардия, 1988.

5. Вернадский В.И. Начало и вечность жизни. М., 1989.

6. Владимир Вернадский: Избранные труды: Воспоминания современников: Суждения потомков. (Открытия и судьбы). М., 1993.

7. Аксенов Г.П. «И все великое - не сон.» // Прометей: Историко-биограф. альманах серии «Жизнь замечательных людей» Т. 15. М.: Молодая гвардия, 1988.

8. Аксенов Г. Вернадский. М., 2001.

9. Страницы автобиографии В.И.Вернадского. М., 1981.

10. Вернадский В.И. Дневники 1917-1921. Киев, 1994.

11. Вернадский В.И. Труды по философии естествознания. М., 2000.

12. Коммунист. 1988. № 18.

13. Малая советская энциклопедия. Т. 2. М., 1934.

14. Росов В.А. Вернадский и русские востоковеды. СПб., 1993.

15. Вернадский В.И. Труды по всеобщей истории науки. М., 1988.

16. Русский космизм. М., 1993.

17. Вернадский В.И. Размышления натуралиста: Научная мысль как планетное явление. Кн. 2. М., 1977.