CC BY
177В. Г. Ананьев
«ТРУДНОСТИ ПЕРЕВОДА»: РЕЧЬ ПОСПОЛИТАЯ И МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО
НА РУБЕЖЕ ХУ1-ХУП ВЕКОВ. К ВОПРОСУ ОБ ОСОБЕННОСТЯХ ПОЛИТИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЫ
Планы избрания московского государя на престол Великого княжества Литовского озвучивались уже в начале XVI в. Наиболее активное обсуждение их началось с середины столетия, активизировавшись после смерти бездетного короля Сигизмунда II Августа. На протяжении более чем трех десятков лет многочисленные посольства предлагали разнообразные планы возможного объединения государств. В определенной связи с этими прожектами оказались и события 1610 г., когда сначала группа бывших сторонников Лжедмитрия II, а затем и находившиеся в Москве «чины всего государства» избрали на престол сына польского короля Сигизмунда III, королевича
2008. № 1 (3). Январь—Июнь 61
Studia Slavica et Balcanica Petropolitana =
Владислава. Тогда, воспользовавшись условиями «омуты», сам польский король попытался занять московский престол. Как известно, это ему не удалось, а в 1634 году, по условиям завершившего двухлетнюю Смоленскую войну Поляновского мирного договора, Владислав Ваза, уже и сам ставший к тому времени королем, вовсе отказался от претензий на русский престол.
Планы объединения двух государств на этом, однако, забыты не были. Еще в 1656— 1658 гг., уже по инициативе Москвы, обсуждался вопрос о возможности избрания царя Алексея Михайловича на польский трон, а в самом конце XVIII в. последний польский король Станислав Понятовский выступил с планом династической унии между двумя государствами, предлагая себя в женихи императрице Екатерине II. Более чем длительная история переговоров не привела, в итоге, ни к каким результатам: события, связанные с разделами Речи Посполитой в конце XVIII столетия и итогами Венского конгресса 1814-1815 гг., ни в какой генетической связи с ними уже не находились. Что же стало причиной хронической неудачи переговоров? Почему стороны выдвигали a priori невозможные для выполнения условия? Насколько они понимали позицию своего визави? И понимали ли ее вообще? Для ответа на все эти вопросы необходимым представляется обратиться к рассмотрению вопроса о специфике политической культуры участников переговоров.
Дипломатические переговоры — возможно, наиболее яркий пример процесса коммуникации. В расширенном, семиотическом понимании весь исторический процесс как таковой также есть процесс коммуникации, процесс, в котором все новая и новая поступающая информация обусловливает ту или иную ответную реакцию со стороны адресата. При этом, как отмечает Б. А. Успенский, «одни и те же объективные факты, составляющие реальный событийный текст, могут по-разному интерпретироваться на разных “языках” — на языках соответствующего социума и на каком-либо другом языке, относящемся к иному пространству и времени»1 .
Возможность коммуникации, строго говоря, не обязательно связана с идентичностью языков, но понимание и отсутствие недоразумений в общении такой идентичности требуют. В отношениях Московской Руси, Польши и Литвы отсутствие этого понимания уже приводило к негативным последствиям. Новейшие исследования показывают, что именно «несовременность» этих современников во многом обусловила течение и последствия Ливонской войны, когда
«державы с нарождающимися буржуазными отношениями, в которых экономический фактор становился детерминирующим в политике, сталкивались с государствами, исповедующими чисто феодальную систему понятий и ценностей. Поэтому они часто не понимали мотивов действий друг друга, приписывали свои мотивы поступков чужим странам»2.
Чтобы понять, какими же языками пользовались на рубеже XVI-XVII вв. интересующие нас адресат и адресант, т. е. Московское царство и Речь Посполитая, мы и рассмотрим основные черты их политических культур.
1 Успенский Б. А. История и семиотика. Восприятие времени как семиотическая проблема // Успенский Б. А. Этюды о русской истории. СПб., 2002. С. 11-14.
2 Филюшкин А. И. Дискурсы Ливонской войны // Ab Imperio: Исследования по новой имперской истории и национализму в постсоветском пространстве. 2001. № 4. С. 79.
62 Петербургские славянские и балканские исследования
В. Г. Ананьев. «Трудности перевода»..
Не вдаваясь в дискуссии о многозначности самого термина «политическая культура»3 , примем здесь формулировку, предложенную американскими политологами Г. Алмондом и С. Вербой и уже использовавшуюся применительно к материалу русской истории XVI столетия4. Согласно этой формулировке, политическая культура есть «отношение индивида к политической системе и ее различным частям, а также к его собственной роли в этой системе». Исследователи выделяют три «чистых» типа политических культур: приходскую, подданническую и гражданскую (активистскую). Из смешения элементов этих трех чистых типов возникают еще три вида политической культуры: подданническо-приходская, подданническо-гражданская и активистско-при-ходская5.
Как отмечает М. М. Кром, для Московского царства наиболее подходящими кажутся приходская и подданническая модели. В первой из них для членов общества «политические ориентации... не отделены от их религиозных и социальных ориентаций», а во второй существуют «специализированные политические роли» (т. е. царь, бояре, дьяки и т. д.), а подданные выражают определенное отношение к властям, в частности, признавая их легитимность.
И хотя понятие «дело государское и земское», которое можно считать наиболее близким аналогом термину «политика», начинает появляться в источниках еще в начале XVI в., в дальнейшем на протяжении всего столетия все еще шел длительный «процесс постепенной секуляризации сферы политики и управления, ее выделения в особую область светской и рациональной мысли и деятельности»6. «Г осударство» во многом все еще отождествлялось с «государем»7, потому и опала, удаление от «очей государевых», означала политическое небытие, а властные статус и функции расходились так же, как политические дискурс и практика. Д. Роуленд в целом цикле работ убедительно показал, что общим для литературы Московской Руси XVI-XVII вв. было стремление использовать не политические, а моральные критерии в оценке правящих деятелей и событий. Так, например, отношения царя и советников описывались как личностные, связанные с моральными обязательствами, а не конституированные некими абстрактными узаконениями. Не царь творил существующий порядок, а порядок порождал царя, и последний выступал в роли его хранителя. Стабильность установленного Богом порядка возводилась в высшую ценность, и, тем самым, трения внутри самой боярской среды выводились за рамки политического дискурса: безусловно, они существовали, но только в плоскости практики. Поэтому-то так сложно проследить по источникам существование и состав конкретных придворных боярских группировок8.
3 Репрезентативный обзор мнений о политической культуре в целом и о ее российском варианте см.: Баталов Э. Политическая культура России сквозь призму civic culture // Pro et contra. Лето 2002. Т. 7. № 3. С. 7-22; Ахиезер А. Специфика российской политической культуры и предмета политологии (Историкокультурное исследование) // Там же. С. 51-76.
4 См.: Кром М. М. К пониманию московской «политики» XVI в.: Дискурс и практика российской позднесредневековой монархии // Одиссей: Человек в истории. 2005. М., 2005. С. 283-303.
5 Almond G, Verba S. The Civic Culture: Political Attitudes and Democracy in Five Nations. Newbury Park; London; New Delhi, 1989. Р. 12-14.
6 Кром М. М. Указ. соч. С. 287-290.
7 См.: Хархордин О. Что такое «государство»? Русский термин в европейском контексте // Понятие государства в четырех языках: Сб. статей / Под ред. О. Хархордина. СПб.; М., 2002. С. 152-217.
8 Об этом см.: Crummey R. O. Aristocrats and Servitors. The Boyar Elite in Russia, 1613-1689. Princeton; New Jersey, 1983. P. 82-106.
2008. № 1 (3). Январь—Июнь 63
Disputatio
БШіііа Біауіса еґ Ваісапіса Реґгороііґапа ==
Московская идеология предполагала ограничения царской власти, но ограничения эти были сформулированы на языке морали, а не установлены абстрактными нормами права9. Переход к иному типу государственных отношений, как кажется, будет иметь место только в середине XVII столетия и, не в последнюю очередь, послужит толчком, например, к восстаниям 1648 года10. Картина станет еще более ясной, если добавить к ней представления о сакральности династической власти в ущерб власти выборного монарха, не успевшей, несмотря на все усилия Бориса Г одунова, стать общим местом политической культуры11. Именно принцип непрерывности, наследственного характера власти московских государей доминирует в русском политико-правовом сознании не только во времена Ивана Грозного, но и позже, когда для большей аргументированности прав на престол Михаила Федоровича, например, в «Повести о победах Московского государства», относящейся к 20-м гг. XVII в., автор трижды называет дедом Михаила Романова царя Ивана Грозного12.
В Речи Посполитой монархия была выборной, однако и там политический климат был не совсем чужд идеям династичности: напомним, что только за интересующий нас период после смерти последнего представителя династии Ягеллонов Сигизмунда II Августа в 1572 году, или австрийский эрцгерцог Эрнест, или московский царевич, рассматривавшиеся как возможные претенденты на ставший вакантным трон, должен был бы для успешной реализации плана избрания обвенчаться с сестрой покойного короля, Анной Ягеллонкой13. Избранный королем в 1576 г. Стефан Баторий так и стал ее мужем, а выбранный после его смерти на престол шведский королевич Сигизмунд Ваза (ставший польским королем Сигизмундом III) по матери, Екатерине Ягеллонке, приходился последнему венценосному Ягеллону племянником. Наконец, наследовали Сигизмунду его сыновья, Владислав IV и Ян Казимир. Как видим, и здесь имело место сложное соотношение практики и теории элекционной политики.
В завершение отметим религиозную гомогенность политического дискурса Московского царства, где Православная церковь могла не опасаться конкуренции со стороны даже других христианских конфессий, не говоря уже о иных вероисповеданиях14. Подчеркнем, что речь идет именно о дискурсе политики, а не о практическом ее осуществлении. На практике вплоть до петровских преобразований начала XVIII в. насильственная христианизация иноверных окраин не получила широкого распространения,
9 Rowland D. 1) The Problem of Advice in Muscovite Tales about the Time of Troubles // Russian History. 1979. Vol. 6.
Nr. 2. Р. 259-283; 2) Did Muscovite Literary Ideology Place Limits on the Power of the Tsar (1540s[1660s)? // The Russian Review. 1990. Vol. 49. P. 125П55.
10 См.: Kivelson V. A. The Devile Stole his Mind: The Tsar and the 1648 Moscow Uprising //American Historical Review. 1993. Nr. 98. Р. 733-756.
11 См.: Ульяновский В. И. Смутное время. М., 2006. С. 402. Примеч. 2.
12 См.: Каравашкин А. В. Идея преемственности власти в России XVI — первой трети XVII вв. // Российская монархия: Вопросы истории и теории: Межвуз. сб. статей, посвященный 450-летию учреждения царства в России (1547-1997 гг.) / Отв. ред. М. Д. Карпачев. Воронеж, 1998. С. 23-32 (особенно С. 28-30). Ср.: Пушкарев Л. Н. Верховная власть и менталитет русских государей XVI-XVIII вв. // Там же. С. 32-40.
13 См.: Флоря Б. Н. Русско-польские отношения и политическое развитие Восточной Европы во второй половине XVI — начале XVII в. М., 1978. С. 46-47.
14 О других конфессиях см.: Цветаев Д. В. Из истории иностранных исповеданий в России в XVI и XVII веках. М., 1886. — О попытках центра (светского и религиозного) поставить под свой контроль религиозную жизнь на местах: Bushkovitch P. Religion and Society in Russia: The Sixteenth and Seventeenth Centuries. Oxford, 1992.
64 Петербургские славянские и балканские исследования
В. Г. Ананьев. «Трудности перевода»..
и колонизационная политика во многом строилась на принципах эклектичности15. Даже в XVIII в. общим местом в Российской империи было смешение этнических, экономических и религиозных идентичностей, в ущерб единой идентичности по религиозному признаку16. Таковы, в общих чертах, основные элементы политической культуры Московской Руси. Перечень их можно продолжить, но это уже выходит за рамки данной работы. Обратимся теперь к рассмотрению случая Речи Посполитой.
Во многом определяющей для формирования политической культуры Речи Посполитой была уже сама структура этого государства: до Люблинской унии Польско-Литовское объединение представляло собой типичный пример «составной монархии» (термин, образованный от «composite state» и обозначающий несколько стран, находящихся под властью одного монарха, но сохраняющих организационную независимость друг от друга), после 1569 г. оно стало «составной республикой знати», продолжающей сохранять институциональную обособленность двух своих основных частей (польская и литовская казна, армия)17. Важнейшим концептом, связывающим в единое целое регионы с различными культурными и религиозными практиками, был концепт свободы, распространявшийся в первую очередь, конечно, на высшую страту общества.
Именно эта шляхетская «wolnosc» была величайшим из всех благ, лучше оружия и завоеваний, по словам виднейшего польского публициста XVI в. С. Ожеховского, способствовавшая расширению территории государства18. Прямо противоположную картину мы видим в случае с Московским царством, где понятия «вольность», «своеволие» носили чаще всего негативный характер. Как выяснила В. Кивельсон, «проявления индивидуальных желаний в сознании жителей Московской Руси тесно были связаны с разрушительными, эгоистичными страстями». Ситуация, вполне логичная для общества, структурированного коллективно, где коннотации зависимости носили, наоборот, позитивный характер. Не только челобитные царю, но и письма друзьям или членам семьи, строились в терминах субординации и подчинения.
Неудивительно поэтому, что в обществе, где система холопства выступала в роли своеобразной «системы социального страхования», позитивное отношение к «свободе» было вытеснено на периферию, в первую очередь казацкую, и обречено на маргинальное существование19. Именно отношение к свободе определяло самоидентификацию польских шляхтичей: они были «свободными гражданами» (liberi cives) в «свободной республике» (libera Respublica)20.
Для их московских «коллег» ту же роль играл сам царь: не единство по горизонтали, характерное для наций Нового времени, а строго вертикальное политическое мирови-
15 См.: Kappeler A. Russland als VielvClkerreich: Entstehung □ Geschichte □ Zerfall. MEhchen, 1992.
16 См.: KhodarkovskyM. Four Degrees of Separation: Constructing Non-Christian Identities in Muscovy // Culture and Identity in Muscovy, 1359П584 / Ed. by A. M. Kleimola, G. D. Lenhoff. M., 1997. = Московская Русь (1359-1584): Культура и историческое самосознание / Под ред. А. М. Клеймолы, Г. Д. Ленхофф. М., 1997. С. 248-266.
17 См.: Koyama S. The Polish-Lithuanian Commonwealth as a Political Space: Its Unity and Complexity // Regions in Central and Eastern Europe: Past and Present / Ed. by T. Hayashi and F. Hiroshi. Sapporo, 2007. P. 137-153. (Slavic Eurasian Studies. Hokkaido University. 2007. № 15). Р. 138-139.
18 Orzechowski S. Wyb-r pism / Ed. Jerzy Starnawski. Wroclaw, 1972. S. 99.
19Kivelson V. Muscovite -CitizenshipD Rights without Freedom // The Journal of Modern History. 2002. Nr. 74. Р. 484-486.
20 См.: Opalinski E. Civic Culture of the Polish Nobility in the 16th and Early 17th Century // Political Culture in Central Europe (10th □ 20th century) / Ed. by H. Manikowska and J. Panek. Prague, 2005. P. 233.
2008. № 1 (3). Январь—Июнь 65
Disputatio
Studia Slavica et Balcanica Petropolitana =
дение, в котором царь приравнивался и к государству, и к самой нации, понимаемой как широкая политическая общность, было естественным для Московского царства интересующего нас периода21. В этом смысле и следует, вероятно, трактовать определение «холоп твой», используемое столь часто всеми слоями общества: принадлежность царю дает право на его защиту, так же как принадлежность республике означает привилегию на использование принятых в ней законов.
Таким образом, польские шляхтичи мыслили себя свободными гражданами свободной республики. Сама концепция республики была воспринята ими из античного наследия, в первую очередь из трудов Аристотеля и Цицерона, но, как отмечает С. Кояма, переосмыслена в особую категорию—«monarchia mixta», почти идеальную форму правления, соединяющую в себе черты монархии (король, великий князь), аристократии (сенат) и демократии (посольская изба)22.
Развивая идею республики, польский мыслитель XVII в. А. М. Фредро предложил два типа республик: городская (respublica urbis), расширяющая территории путем завоевания близких к городу-ядру земель; и провинциальная (respublica provincialis), основным средством расширения территории которой служат мирные средства, в первую очередь договора. Речь Посполитая определенно относилась им к этому второму типу23. Отсутствие гомогенности в такой «провинциальной республике», с одной стороны, вело к определенным выгодам: если кризис охватывал одну ее часть, другие могли оставаться им и незатронутыми.
С другой же стороны, оно могло обернуться значительными проблемами: отсутствие сильного аппарата местного управления, контролируемого из центра, приводило, по словам А. Мончака, к «доминированию периферии» и созданию на местах множества маленьких магнатских королевств24. В случае с Московской Русью хотя, как показала В. Кивельсон, государство и готово было идти на определенные уступки провинциальному дворянству, передавая ему часть властных полномочий, но делало это лишь для усиления влияния центра на местах и только в рамках структур, принятых в центре25. Огромные земельные владения, бывшие основой власти польских магнатов, в Московском царстве существовать не могли в силу юридических ограничений, а меры для предотвращения усиления политического влияния на местах крупных землевладельцев активнейшим образом предпринимались московскими правителями с середины XVI в.26
В религиозном отношении Речь Посполитая, особенно после принятия Варшавской конфедерации 1573 г., гарантировавшей мирное сосуществование всех христианских конфессий, была государством мультирелигиозным. Пример восприятия такой ситуации выходцем из Московской Руси можем найти в знаменитом «Извете Варлаама»: когда старец Варлаам обратился к князю Константину Острожскому с призывом насильно вернуть Григория Отрепьева из Гощи, где тот начал сближаться с протес-
21 См.: Kivelson V. Muscovite «Citizenship»] Rights without FreedomD P. 469-472.
22 Koyama S. Op. cit. P. 143.
23 Ibid. P. 144-145.
24 Цит. no: Ibid. P. 147.
25 Об этом см.: Kivelson V. Autocracy in the Provinces: Russian Political Culture and the Gentry in the Seventeenth Century. Stanford, 1997.
26 См.: Павлов Л. П. Государев двор и политическая борьба при Борисе Годунове (1584-1605 гг.). СПб., 1992. С. 130-131, 145-146, 152-158.
66 Петербургские славянские и балканские исследования
В. Г. Ананьев. «Трудности перевода»..
тантами, то в ответ услышал всего лишь: «Здеся де земля, как кто хочет, да тот в той вере и пребывает»27. Пример самого князя Константина (Василия) Острожского также может быть весьма показательным: князь был православным, его сын Януш — католиком, а маршалок княжеского двора Гавриила Гойский — активным протестантом (арианином)28. Представить себе нечто подобное при дворе, скажем, боярина князя Федора Ивановича Мстиславского достаточно сложно.
Даже если, вслед за Дж. Ле Донном и И. Прицелем, мы будем считать Польско-Литовское государство империей, нельзя не признать, что главным орудием завоевания, применяемым этой империей, был сам польский язык, а не военная сила говорящих на нем солдат29. Именно этот язык, по меткому замечанию А. Новака, «делал людей причастными не только к маленьким радостям постренессансной мысли, но и, что важнее, к особой республиканской культуре польского дворянства, к защите своих прав от притязаний короля», к соответствующим законам, обычаям и институтам30. Единый польский язык как язык политики, культуры и права упрощал формирование и единой идеологии государства, самоописания Речи Посполитой. Вследствие борьбы с Османской империей Речь Посполитая начала воспринимать себя как защитницу христианства, бастион на границе христианского мира. Вследствие ассимиляции Литвы и продвижения на восток в среде польских шляхтичей утвердилось представление о себе как о носителях цивилизации свободных граждан, противостоящих Московской (равно как и Османской) деспотии31. Не последнюю роль во второй половине XVI в. сыграла здесь и активная агитационная кампания времен Ливовской войны, всячески нагнетавшая ужас перед «варварским противником»32. Итог был вполне естественным, если учесть хорошо известный феномен формирования представлений о другом как формы своеобразного самопознания: конечно, процесс этот не порождал различия между государствами, но определенно влиял на восприятие их сознанием.
Миф о «сарматском наследии» во многом делал неизбежным восприятие политического устройства Речи Посполитой как лучшего в мире, оставляющего далеко позади и восточные деспотии, и западные бюрократические монархии. Благодаря этому государство переставало быть периферией Запада (будь то дверью для европейской культуры или стеной против варварского нашествия) и становилось независимым центром с собственными правами33. Фактически речь шла о реализованной утопии, причем утопии, лишенной религиозных коннотаций, сугубо политичес-
27 ААЭ. Т. 2. СПб., 1836. № 64. С. 141-144.
28 См.: Козляков В. Н. Марина Мнишек. М., 2005. С. 22-23.
29 Le Donne J. P. The Russian Empire and the World 1700-1917. The Geopolitics of Expansion and Containment. New York; Oxford, 1997. P. 371; Prizel I. National Identity and Foreign Policy. Nationalism and Leadership in Poland, Russia and Ukraine. Cambridge, 1998. P. 3.
30 Nowak A. Between Imperial Temptation and Anti-Imperial Function in Eastern European Politics: Poland from the Eighteenth to Twenty-First Century // Emerging Meso-Areas in the Former Socialist Countries: Histories Revived or Improvised? / Ed. by K. Matsuzato. Sapporo, 2005. P. 247D284. (Slavic Eurasian Studies. Hokkaido University. 2005. № 7). P. 249.
31 Ibid. P. 250.
32 См.: Kappeler A. Ivan Groznyi im Spiegel der ausländischen Druckschriften seiner Zeit. Bern; Frankfurt, 1972. — Как пример такой перцепции московской истории в западноевропейских источниках «массового действия» см.: Забытый источник о России эпохи Ивана Г розного / Публ. подгот. А. Каппелер (Германия), Р. Г. Скрын-ников (Россия) // Отечественная история. 1999. № 1. С. 132-145.
33 См.: Nowak A. Op. cit. P. 251.
2008. № 1 (3). Январь—Июнь 67
Disputatio
Бґиіііа Біауіса еґ Ваісапіса Реґгороііґапа ==
кой34. Идеальное видение себя Московским царством значительно отличалось от такой секулярной модели, оно было определенно религиозно-мифологическим, вне зависимости от того, будем ли мы принимать в качестве образца Третий Рим или Новый Иерусалим35. В том и другом случае религиозные аспекты выходили на первый план.
Если вернуться к упоминавшейся выше типологии политических культур Г. Алмонда и С. Вербы, вполне логичным представляется отнести политическую культуру Речи Посполитой к типу активистских или гражданских культур. Носители такой культуры заинтересованы не только в том, что дает им политическая система, но также и в том, чтобы играть активную роль в обеспечении функционирования ее институтов. К власти они относятся не только в плане необходимости подчинения ее предписаниям и решениям, но, в плане необходимости своего участия в процессах выработки, принятия и выполнения этих решений36.
При всей определенной условности соотнесения этих «идеальных» типов политических культур с конкретным историческим материалом, различия между Московским царством и Речью Посполитой кажутся, тем не менее, весьма наглядными. Два государства определенно не только находились на разных уровнях стадиального развития, как отмечает А. И. Филюшкин, но и говорили на языке различных политических культур, из-за чего «код» одного не считывался другим и подлинная коммуникация (как адекватное восприятие посыла адресанта адресатом) была невозможна. При этом, однако же, разница между политическими культурами была не столь глобальной, чтобы сделать абсурдной в глазах самих участников попытку переговоров как таковую.
Если вспомнить третьего активного участника политической жизни региона, Крымское ханство, следует признать, что хотя союзы с ним активно заключались и той, и другой сторонами, но, тем не менее, планов объединения или даже династической унии с ним все же никто не выдвигал37. Таким образом, и Московское царство, и Речь Посполитая оказались своеобразными заложниками сложившейся ситуации: они были не на столько различны, чтобы не предпринимать попыток к сближению, но все же различны в той степени, которая мешала им адекватно понимать друг друга. Неудачи переговоров на рубеже ХУІ-ХУІІ столетий, а также «казус Владислава» стали ярким примером такого положения дел.
34 О типологии утопий см.: Чернышов Ю. Г. 1) Характерные черты греческой социальной утопии // Социальная структура и идеология античности и раннего средневековья. Барнаул, 1989. С. 6 и след.; 2) Социальноутопические идеи и миф о «золотом веке» в древнем Риме: В 2 ч. 2-е изд., испр. и доп. Ч. 1. Новосибирск,
1994. С. 18.
35 Литература по вопросу огромна, укажем только две, с нашей точки зрения, наиболее важные работы: Rowland D. Moscow □ The Third Rome or the New Israel? // The Russian Review. 1996. October. Vol. 55. P. 591-614; Успенский Б. А. Восприятие истории в Древней Руси и доктрина «Москва — Третий Рим» //Успенский Б. А. Этюды о русской истории. СПб., 2002. С. 89-148.
36 Almond G., Verba S. Op. cit. P. 12-14.
37 См., например: Россия, Польша и Причерноморье в XV-XVIII вв. М., 1979. — Обширная библиография по вопросу представлена в работе: Хорошкевич А. Л. Русь и Крым: От союза к противостоянию: Конец XV - начало XVI в. М., 2001.
68 Петербургские славянские и балканские исследования
