Триалог Ф. М. Достоевского как откровение писателя Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

УДК 81’42; 801.7

ТРИАЛОГ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО КАК ОТКРОВЕНИЕ ПИСАТЕЛЯ

© Надежда Александровна АЗАРЕНКО

Липецкий государственный педагогический университет, г. Липецк, Российская Федерация, кандидат филологических наук, доцент кафедры современного русского языка и методики его преподавания, e-mail: [email protected]

Исследована особая роль в произведениях Ф.М. Достоевского «проникновенного слова» Божьего, вступающего в триалог с голосом своего противника и голосом какого-либо персонажа как синтезатора первых двух. Цель статьи - посредством изучения языковых реализаторов субъективных авторских метафор максимально верно дешифровать метафорическую модель веры самого писателя, детерминирующую смысл его произведений, а значит и их адекватное прочтение.

Ключевые слова: триалог; Бог; метафора; метафоризация.

В своих размышлениях о природе полифонического в творчестве Ф.М. Достоевского известный исследователь творчества великого писателя М. М. Бахтин отмечал, что особое место в произведениях писателя «занимает проникновенное слово... Это слово возможно лишь в реальном диалоге с другими» [1, с. 291]. На наш взгляд, правы те исследователи творчества великого писателя, которые под «проникновенным словом» понимают Божественное слово (хотя номинируется оно, что логично, по-разному). Так, например, Симонетта Сальвестрони в работе «Библейские и святоотеческие источники романов Ф.М. Достоевского», описывая троекратное «ощущение Богоприсутствия» в тексте романа «Преступление и наказание» [2], упоминает о силе влияния Божестве нно-го откровения на мысли и действия персонажей романов Достоевского. Б.Н. Тихомиров, известный исследователь творчества писателя, акцентируя в своих работах внимание на проблемах интерпретации и комментирования религиозных аспектов творчества Достоевского, также уделяет много внимания то-

му, как «через героя, его слово, переживание, мысль вносится в произведение ключевая, интимно значимая и болезненно острая для самого автора проблематика» о влиянии Бога и его слова на бытие человека в мире [3, с. 5]. Очень много внимания «поэтике «триалога» уделено и в работах другого известного дос-тоевсковеда В. В. Иванова [4].

Соглашаясь с В.В. Ивановым, можно сказать, что «проникновенное слово» Божье включается в романные диалоги в качестве третьей составляющей, и диалог, таким образом, с необходимостью становится триало-гом. Очень часто Бог в романах Достоевского говорит устами других персонажей: Бог говорит в речи Мармеладова в распивочной, в речи Сони Мармеладовой при чтении отрывка из Евангелия о воскрешении Лазаря, в речи князя Мышкина, пересказывающего детям швейцарской деревни страницы Евангелия, в речах старца Зосимы, в монологе Алеши Карамазова, когда он говорит Ивану о его невиновности в смерти отца и т. д., причем Алеша подкрепляет свои слова прямой апелляцией к Богу: «Убил отца не ты (отри-

цание выделено Достоевским. - Н. А.)! Нет, Иван, ты сам себе несколько раз говорил, что убийца ты... Ты говорил это себе много раз, когда оставался один в эти страшные два месяца... Ты обвинял себя и признавался себе, что убийца никто как ты. Но убил не ты, ты ошибаешься, не ты убийца, слышишь меня, не ты! Меня Бог послал тебе это сказать. Я тебе на всю жизнь это слово сказал: не ты (выделено Достоевским. - Н. А.)! Слышишь, на всю жизнь. И это Бог положил мне на душу тебе это сказать... » [5, с. 40].

Процитированный монолог интересен не только прямой констатацией присутствия голоса Бога в романе, но и, вероятно, указанием на первого и главного убийцу - беса, метафоризованного, в частности, в образе Смердякова.

Важно, что те же слова вначале говорит Ивану и Смердяков: «... идите домой, не вы убили» [5, с. 59], но тут же слабый голос совести Смердякова заглушается сильным голосом противника Бога. Он говорит: «Вы убили, вы главный убивец и есть, я только вашим приспешником был, слугой Личардой верным, и по слову вашему дело это и совершил... с вами вместе убил-с, а Дмитрий Федорович как есть безвинны-с» [5, с. 59]; «. вы виновны во всем-с, ибо про убивство вы знали-с и мне убить поручили-с, а сами, все знамши, уехали. Потому и хочу вам в сей вечер это в глаза доказать, что главный убивец во всем здесь единый вы-с, а я только самый не главный, хоть это и я убил. А вы самый законный убивец и есть!.. Согласием своим мне это дело молча тогда раз-решили-с... » [5, с. 63]. В этих словах заключается смысл произошедшего: бес-слуга напоминает главному бесу о своей исполнительности и верности. Но в этих словах есть ирония. Дело в том, что Смердяков уже называл себя «слугой Личардой», но по отношению к Мите [6, с. 245], что как нельзя лучше демонстрирует подлое двурушничество мелкого беса (напомним, что слуга Ли-чарда из повести о Бове-Королевиче был одинаково верен и королю Гвидону, и его жене Милитрисе Кирбитовне, задумавшей убить своего мужа).

Черт, как и Бог, является в романе не только метафорическим образом, но и зримо: он еще до появления его в комнате Ивана предстает в качестве действующего лица на-

ряду с другими персонажами. Например, Иван говорит Смердякову о том, что ему «сам черт помогал» [5, с. 66] совершить убийство. В данном случае пред нами своего рода процесс деметафоризации, когда, казалось бы, очевидная метафора на самом деле становится мнимой.

Алеша - избранный персонаж, именно поэтому только он знает истину (например, о том, что именно Смердяков - убийца) и служит посредником между Богом и людьми, вещая слово Божье. То же можно сказать и о другом избранном персонаже - старце Зоси-ме. Монологи названных персонажей оказываются особенно действенными потому, что они не только возвещают евангельские истины, но и следуют им в собственной жизни.

Помимо «проникновенного слова» голоса Божьего, в триалоге, иногда в полилоге, часто участвует голос оппонента Бога, соблазняющее, научающее на грех слово врага рода человеческого, в таком случае ареной полемики становится область сердца триало-гизирующих персонажей. В сердцах простых, необразованных русских людей у Достоевского, как правило, безоговорочную победу одерживает проникновенное слово Божье. Примечательно, что оно, по мнению писателя, не может быть окончательно заглушено даже там, где первенство остается за противником Бога.

Можно сказать, что и Бог и дьявол, благодаря приему метафоризации, становятся основными действующими лицами романов Достоевского. Иногда писатель прибегает к мнимой метафоре, материализующей названных персонажей и определяющей адекватное авторскому замыслу прочтение произведения. Так, на вопрос о том, кто отворил во время убийства калитку, Митя отвечает: «...черт отворил» [5, с. 42]. Как известно, калитку на самом деле открыл спланировавший и совершивший преступление Смердяков, что подтверждает его бесовскую мета-форизацию.

Достоевский убежден, что, когда в человеке работает совесть, т. е. голос Божий в душе человеческой, самая убедительная логика антихриста оказывается бессильной. Она способна одержать победу лишь в сердцах образованных на западный манер интеллигентов вроде Родиона Раскольникова, Ивана Карамазова, Кириллова, Ставрогина,

которые читали другие книги - своего рода «антиевангелия», откуда и черпали свои антихристианские идеи. Не случайно Иван назван «ученым атеистом» [6, с. 30]. Именно этот ум, эта ученость оказались пагубными для Ивана, т. к. исключительно развитый ум не дает Ивану уверовать. Именно об этом говорит Ивану его черт: «Моя мечта - это воплотиться, но чтоб уж окончательно, безвозвратно, в какую-нибудь толстую семипудовую купчиху и всему поверить, во что она верит. Мой идеал - войти в церковь и поставить свечку от чистого сердца, ей-богу так. Тогда предел моим страданиям» [5, с. 74]; «...я отдал бы всю эту надзвездную жизнь, все чины и почести за то только, чтобы воплотиться в душу семипудовой купчихи и Богу свечки ставить» [5, с. 77].

Деметафоризировав отрывки, можно сказать, что все страдания и метания Ивана только от разума, который мешает ему «от чистого сердца» поставить свечку Богу, и любой человек, которому разум не мешает безоговорочно верить, оказывается счастливее интеллектуалов вроде Ивана Карамазова и Родиона Раскольникова.

Об этом же говорится и в другом монологе черта: «Я был при том, когда умершее на кресте Слово восходило в небо, неся на персях своих душу распятого одесную разбойника, я слышал радостные взвизги херувимов, поющих и воспевающих: «Осанна». И вот, клянусь же всем, что есть свято, я хотел примкнуть к хору и крикнуть со всеми: «Осанна!» Уже слетало, уже рвалось из груди... Но здравый смысл... удержал меня» [5, с. 82].

О двойственной природе Ивана, о триа-логе в его душе говорят и следующие слова черта: «Каким-то там довременным назначением. я определен «отрицать», между тем я искренно добр и к отрицанию совсем не способен, нет, ступай отрицать, без от-рицания-де не будет критики... Без критики будет одна «осанна». Но для жизни мало одной «осанны», надо, чтоб «осанна»-то эта переходила через горнило сомнений...» [5, с. 77].

Далее Достоевский вкладывает в уста черта слова, которые принадлежат отнюдь не сатане, через черта Ивана прорывается голос другого участника триалога - голос Божий, который говорит: «. страдание-то и есть

жизнь» [5, с. 77]. Перед нами, по сути, метафорическая модель веры самого Достоевского, что подтверждается включением в монолог слов самого писателя о его «осанне», прошедшей через горнило сомнений.

Подобным образом можно дешифровать и другое высказывание черта Ивана: «Сатана sum et nihil humanum a me alienum puto (Я сатана, и ничто человеческое мне не чуждо)» [5, с. 74]. Можно предположить, что Достоевский таким образом хотел сказать о том, что в любом человеке есть демоническое начало, т. е. устойчивое латинское выражение в трактовке темной стороны природы человека будет прочтено иначе - с перестановкой местами частей этого сложносочиненного предложения («Я человек, и ничто сатанинское мне не чуждо»). Именно такова, по мнению Достоевского, природа большинства людей. Такое прочтение подтверждается тем, что черт неоднократно применяет к себе номинацию человек (например: «Я человек оклеветанный» [5, с. 76]), антонимичную вышеприведенной «сатана».

Как это ни парадоксально, но остатки (или зачатки) совести звучат даже в развратнике Федоре Павловиче Карамазове: он стыдится самого себя, и, чтобы заглушить прорывающийся голос совести (т. е. голос Бога), хотя и очень слабый, Карамазов пошло актерствует. Это почувствовал старец Зосима: «Не стыдитесь самого себя, ибо от сего лишь все и выходит» [6, с. 34].

Вслед за С. Сальвестрони, которая описывает троекратное «ощущение Богоприсут-ствия» в тексте романа «Преступление и наказание» [2], мы можем обнаружить подобное Богоявление и в романе «Братья Карамазовы». На наш взгляд, в речах старца Зосимы явно слышится голос Бога Отца, в поэмке «Великий Инквизитор» материализованно явлен Бог Сын Иисус Христос. Что же касается Бога Святого Духа, то, на наш взгляд, его метафорой является «народная почва», питающая своим глубоко русским духом православную веру.

«Только бы покаяние не оскудевало в тебе - и все Бог простит. Да и греха такого нет и не может быть на всей земле, какого бы не простил Господь воистину кающемуся. Да и совершить не может совсем такого греха великого человек, который бы истощил бесконечную божью любовь.

Али может быть такой грех, чтобы превысил божью любовь? О покаянии лишь заботься, непрестанном... Веруй, что Бог тебя любит так, как ты и не помышляешь о том, хотя бы со грехом твоим и во грехе твоем любит... А об одном кающемся больше радости в небе, чем о десяти праведных, сказано давно» [6, с. 48].

Процитированный отрывок, проникнутый идеей покаяния грешника и великой любви Бога к людям, явно перекликается с монологом Мармеладова в распивочной, который, по мнению С. Сальвестрони, представляет собой первый эпизод «ощущения Богоприсутствия» (Бога Отца) в романе «Преступление и наказание», что подтверждает правомерность определения подобных речей Зосимы в качестве моментов Богопри-сутствия Бога Отца в романе «Братья Карамазовы».

О великой Божеской любви к людям говорят языковые средства: безличные предложения, построенные по принципу градации, в составе второго предложения указывают на высшую степень проявления Божеской любви к людям, которая определяется посредством эпитета «бесконечная». Данное многозначное прилагательное в составе всех производных лексико-семантических вариантов своего лексического значения содержит такой элемент коннотации, как экспрессивность, выраженную семами «непомерный», «чрезвычайный». Именно в одном из этих экспрессивных значений Достоевский и употребил прилагательное «бесконечный» -«чрезвычайный по силе проявления» [7, с. 81], указывая читателям на свою модель веры в сверхсилу Божеской любви к людям.

Слова о важности и ценности для Бога покаяния напрямую перекликаются с евангельскими словами: «. на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии» (Евангелие от Луки, гл. 15, ст. 7).

Проникновенное слово Божеское звучит в речах старца Зосимы, оно о любви и само есть любовь. Способность самоотверженно любить для Достоевского - это способность веровать, это доказательство, причем единственное, существования Бога и вечности: «По мере того как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии Бога,

и в бессмертии души вашей. Если же дойдете до полного самоотвержения в любви к ближнему, тогда уж несомненно уверуете, и никакое сомнение даже и не возможет зайти в вашу душу» [6, с. 53].

Доказательством причинно-следственных отношений между способностью любить и доказательством существования Бога может служить не только смысловая сторона высказывания, но и порядок предикативных частей первого сложноподчиненного предложения: придаточное временное, с дополнительным значением условности, предшествует главному. Производный подчинительный союз «по мере того как» употреблен не случайно: автору важно исходное значение «меры и степени» производящего существительного, сохраненное частично в процессе препози-ционализации и конъюнкционализации: степень проявления любви пропорциональна степени убежденности в существовании Бога. И только высшее проявление степени самоотвержения, выраженное с помощью определения «полное», равняется несомненному верованию. При этом условии сомнение (т. е. голос противника Бога) не сможет проникнуть в душу человека, т. к. там безраздельно господствует вера-любовь.

Ложь, так же как сомнения, - это голос, внушение противника Бога, поэтому старец Зосима призывает «убегать лжи», и тогда будет звучать в душе только проникновенно слово Божеское, и тогда можно узреть «чудодейственную силу господа, вас все время любившего и все время таинственно руководившего» [6, с. 54].

Все действующие лица романа так или иначе участвуют в триалоге, но герои в разной степени способны слышать голоса Бога и дьявола: для одних проникновенное слово Божие вообще не слышно (например, для Смердякова), другие не только способны его слышать, но и способны, в конечном итоге, следовать ему. Таков всецело русский Дмитрий Карамазов, который, чувствуя в себе силу голоса противника Бога, тем не менее находит в себе силы следовать голосу Божьему. В отличие от своего брата Ивана, «ученого атеиста», Митя нисколько не сомневается в реальности и Бога и дьявола, ему не нужны доказательства ни Божьей любви, ни пагубного влияния сатаны: в качестве палача отца он вначале называет «руку небес или сатану»

[6, с. 428], т. е. использует для определения разделительный союз со значением выбора убийцы из двух враждебных начал, но далее нейтрализует выбор, прямо заявляя о том, что «отца черт убил» [6, с. 428].

На протяжении всего романа черт явлен читателям только имплицитно, метафоризо-ванно, но в финале романа процесс раздвоения Ивана приводит к появлению материализованного беса, описываемого в форме метафорической модели предложения тождества: «Ты ложь, ты болезнь моя, ты призрак» [5, с. 72]. Предикаты «ложь» и «болезнь» являются постоянной метафорой бесовщины в языковой картине мира Достоевского.

Итак, в последнем творении великого писателя (как и в четырех более ранних романах «великого пятикнижия») перед читателями предстают диалогизирующие (или, вернее, триалогизирующие) персонажи,

слышащие голоса онтологически противоборствующих сил и становящиеся, таким образом, ареной их почти всегда ожесточенной схватки. Кроме того, благодаря приему ме-тафоризации, Бог и дьявол становятся основными действующими лицами романов Дос-

тоевского, являющимися не только метафорически (в каждом произведении писателя), но и зримо, особенно в последнем романе Ф.М. Достоевского.

1. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979.

2. Сальвестрони С. Библейские и святоотеческие источники романов Ф.М. Достоевского. СПб., 2001.

3. Тихомиров Б.Н. Религиозные аспекты творчества Ф.М. Достоевского. Проблемы интерпретации, комментирования, текстологии: ав-тореф. дис. ... канд. филол. наук. СПб., 2006.

4. Иванов В. В. Христианские традиции в творчестве Ф.М. Достоевского: автореф. дис. ... канд. филол. наук. Петрозаводск, 2004.

5. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. Л., 1976. Т. 15.

6. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. Л., 1975. Т. 14.

7. Словарь русского языка: в 4 т. / под ред. А.П. Евгеньевой. М., 1981-1984. Т. 2.

Поступила в редакцию 25.06.2012 г.

UDC 81’42: 801.7

F.M. DOSTOEVSKY’S TRIALOGUE AS WRITER’S REVELATION

Nadezhda Aleksandrovna AZARENKO, Lipetsk State Pedagogical University, Lipetsk, Russian Federation, Candidate of Philology, Associate Professor of Modern Russian Language and Its Teaching Methods Department, e-mail: [email protected]

The special role of “the feeling word” of God that is coming into the trialogue with both its rival’s voice and that of any other character, the latter coming up as the synthesizer of the former two, is researched. The object of the article is to maximally correctly decipher the writer’s belief metaphoric model via the study of how his subjective metaphors are manifested in the language. The metaphoric model of the author’s belief is thus valuable that it determines the sense of this works, i. e. their adequate interpretation as well.

Key words: trialogue; God; metaphor; metaphorization.