CC BY-NC-ND
58
ТРЕВОГА СМЕРТИ В РЯДУ ДРУГИХ ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫХ ПРОБЛЕМ: РЕПРЕЗЕНТАЦИИ В ТЕКСТЕ
М.В. Новикова-Грунд
Анализируются культурные репрезентации феномена смерти (прямые значения, сюжеты, метафоры и др.). Делается попытка анализа текстовых репрезентаций экзистенциальных тревог, связанных с образом смерти. Показывается, что в текстах может быть репрезентирован широкий круг личностных проблем человека. Диагностировать наличие этих проблем в целях последующей терапии позволяет предложенный метод анализа текстовых репрезентаций.
Ключевые слова: смерть, экзистенциальные тревоги, облики смерти, значения, текст, текстовые репрезентации смерти.
ческими примитивами, присутствуя в виде слов во всех языках мира. Но не только это отличает понятие смерти от других экзистенциальных составляющих картины мира. Смерть представлена в тексте только на семантическом уровне; нет грамматических компонентов, которые можно было бы толковать как «смерть на синтаксическом уровне», в отличие, например, от свободы, которая на синтаксическом уровне представлена противопоставлением агенс-ных и безагенсных конструкций (Я сделал / мне пришлось сделать). На наш взгляд, разумной интерпретацией этого факта было бы утверждение: смерть нельзя не заметить. Действительно, например, свобода может быть представлена в тексте самым парадоксальным образом, присутствуя в полной мере на семантическом уровне (человек сознает себя как активную, действующую, преодолевающую препятствия личность, его текст описывает решительные, самостоятельные, успешные поступки) и полностью отсутствуя на уровне синтаксиса (человек на самом деле представляет
© Новикова-Грунд М.В., 2010
Смерть, умереть - эти понятия являются семанти-
себя как жертву обстоятельств, Кое-Кто делает так, что с человеком случаются события). Смерть же не воспринимается двойственно. Однако, возможно, как компенсацию за безусловную ее явственность и конкретность авторы самых различных по теме, стилистике и назначению текстов находят возможность либо зашифровать смерть с помощью специальных средств выразительности, либо уклониться от понимания того, что, рассуждая о мелочах, на самом деле говорят о ней.
Облики смерти: прямые значения, «смертельные» сюжеты, метонимии, сравнения и метафоры
Прямые значения
В современной традиции смерть относится к этикетно неодоб-ряемым темам, и поэтому прямое упоминание смерти в спонтанных текстах встречается не так часто. Обычно смерть упоминается незашифрованно в таких текстах, где этикетный запрет отсутствует: в художественных произведениях, в беседе с психологом при установившемся глубоком контакте, при разговоре об актуальных событиях, непосредственно связанных с этой темой (болезнь, больница, похороны, война и т. п.). Если все же в спонтанных текстах умирают близкие люди, домашние животные, засыхают цветы, ломаются вещи, то отчетливо проявляется особенность дистрибуции слова смерть. Умирают всегда другие - фигуры и вещи: (мой телефон сдох) из любой зоны эгоцентрической модели1, кроме главного субститута Я. Главный же субститут Я может думать или не думать о смерти, бояться или не бояться ее, даже, нарушая этикет, предчувствовать, - но он не может умереть. Смерть - его собственная, субститута, смерть - находится, в точности по Эпикуру, в другом пространстве, чем он сам: в будущем, в сослагательном наклонении2. Все другие фигуры, умирая, покидают пространство, в котором находится субъект, и уходят из той части эгоцентрической модели мира, где главный субститут Я действует и перемещается, т. е. «осуществляет свою свободу». Если все же случается, что умирает главный субститут Я, то происходит незамедлительная реинкарнация: среди выживших в тексте фигур обнаруживается новый главный субститут Я. Так, в художественном тексте, не заканчивающемся со смертью главного героя, возникает новый главный герой, который, если автор обойдется безжалостно и с ним, передаст свою эстафету жизни третьему. Иногда, впрочем, смерть персонажа рассматривается всего лишь как переход в новое
пространство, где он благополучно продолжает функционировать в прежнем качестве главного субститута Я (феномен менипеи, «Теркин на том свете»). В спонтанных текстах утверждение «я умер» встречается как сильная метафора при описании своего тяжелого душевного состояния и развертывается в отрицательных высказываниях по модели антипода из текстовых методик: я ничего не чувствую, ничего не хочу, ничего не могу делать (anesthesia dolorosa). Вообще говоря, в подобных текстах словом смерть описывается не что иное, как полная утрата свободы (не боюсь, не могу хотеть и не могу двигаться).
Напротив, обретение свободы, приближающейся к всемогуществу, происходит в спонтанных текстах, завязкой которых служит высказывание когда я умру. Событие моей смерти всегда расположено в пространстве будущего. Такие тексты порождают люди, планирующие свою смерть - неважно, идет ли речь об обсуждении суицида или о завещании. При всем многообразии содержания таких текстов они сводятся к немногим элементам: пусть будет хорошо (или плохо) тем, кого я описываю как субститутов Я; или: неси ответственность за то / за тех, за кого нес ответственность я (позаботься о моей - конторе, скрипке, жене, кошке); имей то, что имел я (передача вещей - это частично передача вынесенных вовне моих качеств, частично - портал, связывающий тебя и меня: помни, мои серебряные ложечки или мои письма - часть меня и переход в пространство моего настоящего и твоего прошлого, где я остался и продолжаю быть). Иногда текст, содержащий завязку «когда я умру» представляет собой истинно свободное высказывание, когда некого бояться и невозможны возражения (вот тут-то вы все поймете: ...как я страдал; ...какой я был необыкновенный; ...как вы передо мной виноваты; ...что вы без меня не можете справиться и т. п.). Надо заметить, что подобные высказывания, характерные для суицидентов определенного типа (но отнюдь не только для них), возможны лишь в том случае, когда в эгоцентрической модели автора заполнена зона С. Тогда картина будущего, в котором происходит моя смерть, оказывается внутренне логичной и структурированной: вы все или они все страдают, раскаиваются, вспоминают: все это внутренние предикаты, и все описанные ими состояния связаны только и исключительно со мной. Когда же среди всех автор подобного текста концентрирует свое внимание на какой-либо единичной фигуре, то в процессе описания (и переживания) ее чувств почти неизбежно происходит реинкарнация автора в эту фигуру. Если такая реинкарнация совершается успешно и новый субститут Я принимается активно и разнообразно чувствовать, хотеть, вспоминать, причем не только своего предше-
ственника, то часто удается наблюдать, как буквально на глазах происходит качественное изменение отношения автора текста к смерти.
Мне в моем нынешнем положении уже неуместно втягиваться в переживания. Меня уже к лету здесь не будет, и уже сейчас все видится как сквозь стекло. Вот вагон тронется, они мне все помашут, и меня унесет отсюда, а они с вокзала пойдут по своим делам. А если это ощущение на минуту уходит, то сразу приходит боль. Дочка звонит по работе кому-то, туфли летние себе купила, холодильник потек, и она спрашивает: чинить будем или новый купим. Это очень несправедливо назвать это завистью. Она же самое мое любимое, единственное существо. Мне хочется, чтобы она жила очень долго и была счастлива. Мне от отчуждения больно: ну что мне сейчас ее туфли, ее холодильник? Она не понимает, не знает. Это не она отчуждается, это меня уносит. Странно, у меня даже гнев внутри возникает. Несправедливо. Мне удается его не показывать, мне же не хочется ее сопереживания в том смысле, чтобы она сейчас чувствовала то, что я чувствую. Не хочется, чтобы она страдала. # Она еще будет страдать, она одинокой будет, когда меня не станет. Этот балбес ее, он ее поддержит, он тонкий по-своему парень, мне понятно, почему она с ним, он мне чем-то меня напоминает. Он картошкой с грибами ее кормит -я раньше ей всегда картошку с грибами жарил, когда ей тяжело приходилось: и когда экзамены сдавала, и когда с первым мужем разводилась. Ей сейчас тяжелее, чем даже потом будет. Сейчас она виду не показывает, но ведь она каждый день, каждую минуту со мной прощается. А когда все кончится, она переживет и дальше пойдет. Им легче станет. Она сейчас не знает, но я-то понимаю, что она почувствует не только боль, но и облегчение. Боль приглушится, а облегчение останется. Будут снова в консерваторию ходить, она Генделя любит и Баха, у нее идеи как раз от Баха приходят, к друзьям по ночам будут ходить, весь этот хлам больничный из дома выкинут. Они всегда на весь дом ржали, сейчас тихие, а вот они снова смеяться будут, ребят к себе позовут. В общем, все наладится, они молодцы. Я когда об этом думаю, сразу успокаиваюсь: сейчас тяжело, но ведь потом станет легче (Михаил, 78 лет, расшифровка диктофонной записи). Этот текст отчетливо делится на две части (мы разделили их значком #). В первой центральной фигурой является Я, внутренними предикатами описываются его переживания, и нет ни одного использования личного местоимения «я» в именительном падеже: Я всегда страдателен, пассивен, все конструкции либо безагенсные, либо Я в них оказывается пациенсом: мне, меня. Но затем от своих переживаний автор переходит к переживаниям горячо любимой дочери, та оказывается в центре внимания, возникают внутренние
предикаты, описывающие уже ее внутреннее состояние, их все больше, и наконец вводится будущее - ее будущее, лежащее за чертой моей смерти. Во второй части текста главным субститутом Я оказывается дочь, и тут вместо «мне» возникает «я», автор текста приобретает свободу. Свобода чудесным образом сбывается для двух фигур в тексте - для дочери, в которую перевоплощается автор и которая грамматически активна, и для умирающего: местоимение «я» занимает запрещенное раньше место агенса. Последняя фраза - потом станет легче - объединяет своей двусмысленностью две главные фигуры в тексте - меня и дочь. Подобное объединение на базе метаморфозы двух фигур - меня и дочери - это одна из самых убедительных репрезентаций в тексте еще одного экзистенциального элемента психосемиотической карты - любви.
Что было бы, если бы все удалось? А удивились бы все. Сказали бы типа мы и не знали, что она такая... Такая сильная, как бы гордая... Мы думали, она вот типа как все, мышь под плинтусом, ее не замечают, а она и будет терпеть, смирится, куда она денется. А я как бы, не хотите - и не надо, вот. Переживали бы. А я бы... Я бы записку такую оставила, со стихами, может быть. И они бы читали. Нет, я вообще стихов не пишу, с четвертого класса не писала. Я тогда написала про 8 марта, всем понравилось. У бабушки сумочка такая серенькая лежит, там замочек как у кошелечка, типа два шарика и защелкиваются, там и про 8 марта, и рисуночки детские, и письма я ей из Крыма писала. Мы с ней типа как подруги, мама с папой ее как бы боятся, а я никогда не боялась. Она на лыжах ходит, фигура и прическа, она не старушка. Многие вообще до восьмидесяти живут, а ей всего 62. Я просто не знаю, если с ней что случится, я совсем одинокая останусь, никто не понимает, кроме бабушки. Да нет, я с собой ничего делать не буду, я просто так, мечтаю, что ли. Я же не дура, я ее не могу одну оставить, мы же ответственны за тех, кого приручили. В глаз попало. И ее жалко. Какая я все-таки сволочь, что об этом думала (Лена, 16 лет, расшифровка диктофонной записи беседы). В этом тексте легко можно проследить, как автор сначала с наслаждением воображает себе результаты предполагаемого суицида, который должен оказаться своего рода посланием, адресованным тем, другим из зоны С. В этом планируемом послании должна состояться вожделенная метаморфоза героини - из мыши под плинтусом в исключительную, гордую и смелую личность. Они все должны удивиться, они все как один думали о ней плохо, а теперь, после события, все как один должны начать думать о ней хорошо. Но, развивая сюжет своего посмертного торжества, автор по недосмотру допускает в свой текст еще одного персонажа, расположившегося в зоне А. И едва проникнув в текст, этот персонаж,
бабушка, принимается разрушать его. Практически помимо воли автора начинает происходить метаморфоза. Бабушка описывается теми же внутренними предикатами, что и героиня - главный субститут Я. Она является, во-первых, главным адресатом посланий (хранит детские рисунки, стихи, письма), и, следовательно, именно она, а не они, все (те, на кого обращена агрессия планируемого суицида) будет хранить и патетическую предсмертную записку; во-вторых, она заставляет испытывать страх за нее своей старостью, «смертностью». Боясь потерять ее, автор зеркально подставляет себя на ее место: я просто не знаю, если с ней что случится, я совсем одинокая останусь = *если со мной что случится, она совсем одинокая останется. Завершением метаморфозы становится, как и в предыдущем примере, объединение двух фигур (репрезентация любви). Со своей сумочкой, защелкивающейся на манер кошелечка, бабушка привносит в текст реальное прошлое и грозит ввести в него реальное будущее - трагическое и одинокое. Чтобы этого не случилось, автор резко прерывает развитие «смертельного» сюжета и обесценивает, переводит в разряд мечтаний все, что было сказано раньше.
Скрытые репрезентации смерти в тексте
Прямые упоминания смерти в тексте, как уже говорилось выше, встречаются относительно редко. Гораздо чаще неназванная и, вероятно, неосознаваемая смерть проявляет себя в виде метонимий и метафор.
Метафорическая связь понятий в широком смысле - это связь по сходству: А и В связаны, если обладают общим признаком. Например: «твои глаза как бирюза», общий признак - ярко-голубой цвет; или «твои глаза как тормоза», общий признак - останав-ливать3.
К метафорам, обозначающим в тексте смерть, можно отнести сюжеты об утрате и об уходе. Утрата (потеря, пропажа и пр.) связана со смертью по следующему признаку:
я потерял предмет = я больше его не имею, не вижу, не могу им пользоваться; я не знаю, где он;
человек умер = я как будто больше его не имею, не вижу, не могу вступать с ним в контакт; я не знаю, где он.
Уход описывается симметрично:
человек ушел = я больше его не вижу, не могу вступать с ним в контакт (я не знаю, где он);
человек умер = я больше его не вижу, не могу вступать с ним в контакт (я не знаю, где он).
Заметим, что таким образом кодируется смерть другого, не моя: утрату замечает не предмет, который утрачен, а обладатель, уход замечают оставшиеся.
Метонимическая связь - это связь по смежности; А и В связаны, потому что принадлежат одному и тому же пространству: или А является частью В, или А и В являются частями одного и того же. Иногда при метонимии одна из частей становится «именем» всего целого. Например: «На скамейке в Александровском саду / Котелок склонился к шляпке с какаду». Метонимические связи рассматриваются в психологической традиции значительно менее подробно, чем метафоры - связь понятий по сходству. Чаще всего, столкнувшись с метонимической связью, ее небрежно обозначают как связь по некоторым не называемым и не определяемым эксплицитно латеральным признакам. Например, объединение карточек «очки», «стол» и «стакан» с отбрасыванием карточки «зеркало» в когнитивном тесте рассматривается как «неправильное», «по латеральному признаку»: очки и стакан лежат на столе, а зеркало стоит отдельно. «Правильным» же считается объединение «стеклянных предметов» с отбрасыванием «нестеклянного» - карточки «стол»: очки, стакан и зеркало обладают общим признаком - быть стеклянными. На самом деле в «неправильном» случае между предлагаемыми в тесте понятиями устанавливается метонимическая связь: где стол, там и очки, и стакан; или: очки и стакан принадлежат столу. В «правильном» случае устанавливаемая связь носит метафорический в широком смысле термина характер: стакан, и очки, и зеркало имеют общее качество - быть стеклянными.
Метонимии, регулярно служащие именем смерти в тексте, -это страх, боль, болезнь, кровь и пр., то, что выше было обозначено как фильтр «страшное и смешное»: где смерть, там и страх, боль, болезнь, кровь. На наш взгляд, к метонимиям смерти в тексте можно причислить также падение (когда умер, то падает). О допустимости такой интерпретации говорит мотив падения, который до странности часто повторяется в различных текстовых методиках, задавая конфликт, напряжение, создавая у одних персонажей текста чувство вины, а у других - переживание победы.
Однако наиболее регулярное метонимическое обозначение смерти в тексте - это весь массив сюжетов, касающихся будущего.
Смерть и будущее связаны устойчивой метонимической связью: смерть буквально по природе вещей - de rebus naturae - принадлежит будущему, является его частью, его пределом.
Как уже было показано выше, события сюжета «когда я умру» располагаются всегда в пространстве будущего. Будущее - мое будущее - по сути своей не бесконечно, его пределом является моя
смерть. Кроме того, будущее неопределенно, и моя смерть завершает собой ряд событий, которые неподвластны моему контролю. Метонимическим эквивалентом «смертельного сюжета» в тексте оказываются представления автора текста о будущем, даже если о смерти нет никаких упоминаний. Смерть расположена в пространстве будущего среди массы разнообразных неопределенностей, которые будущему свойственны, и это означает, что перемещение основных событий текста в будущее косвенно отражает отношение автора к смерти. Если пространство будущего наполнено желаемыми, благоприятными для автора событиями, если автор в настоящем, сейчас предпринимает конкретные усилия для того, чтобы эти события свершились, если при этом неожиданные, незапланированные, не подвластные контролю события понимаются как нечто позитивное, то можно говорить об отсутствии актуализированного страха смерти. Другими словами, автор подобного текста не переживает ежеминутно гнет смерти, не находится в ловушке, где каждое движение вперед, каждое новое событие приближает минуту казни.
Какие предметы в моем доме связывают меня с моим будущим? Да практически все. Во-первых, книги. Они приходят и уходят, как люди. И часто откроешь, или даже она сама с полки на тебя свалится, и нет, не инструкция, что дальше делать, хотя такое тоже бывает, но начинаешь читать, и вступаешь в диалог, в отношения, и это ведет тебя дальше, появляются новые мысли, иногда такое предчувствие, что это важно, что еще чуть-чуть, и станет важным, поведет вперед и вверх. Да, конечно, сразу просто не сообразил - есть главный предмет: стопка бумаги. Новое на компьютере не пишу, только ручкой. И вот когда понимаю, что уже почти придумал, покупаю хорошую бумагу, кладу стопку и начинаю писать. Справа чистые листы, слева уже исписанные. И вот справа убывает, слева растет - я физически чувствую, что будущее совершается. Мне успех нравится, я его хочу, конечно, но это дополнительное удовольствие, а вот это чувство, что меняюсь, превращаюсь, что слева все больше, справа все меньше - это как наркотик, как путешествие во времени. Я иногда, как торчок, еще дописываю, а сам думаю: вот закончу, новую пачку на стол положу и буду ходить, выдумывать, на бумагу поглядывать, а потом, Бог даст, снова первый листочек слева ляжет. Я графоман, по сути. Только хорошее от плохого отличаю. Правду сказать, я не все листочки слева кладу, я еще на пол кидаю. И будущее не только бумажное. Новый костюм - будущее. Старый свитер - тоже будущее: я в нем на дачу поеду, или, еще лучше - припрусь куда-нибудь, куда в таких свитерах не ходят. Внучкины старые игрушки - будущее; она вырастет, а я стариковским фальцетом буду правнукам заливать: ваша мамочка
еще воот такая маленькая была, а уже куколкам головочки-то и отхре-нячивала... (М.Г., 54 года; спонтанный текст на тему «Предмет в моем доме, связанный с моим будущим», сохранена орфография и пунктуация оригинала).
Этот текст написан достаточно немолодым человеком, но будущее, представленное в нем, практически бесконечно за счет интенсивного и длительного переживания каждого мига. Будущее начинается не после некоего рубежа, а свершается постоянно, буквально от минуты к минуте, проявляется в любом обыденном событии. Нет и финального рубежа, такого, как успех, достижение цели, за которым может обнажиться пугающая пустота. Его даже нельзя сравнить с отодвигающейся линией горизонта, скорее, если прибегнуть к визуальной метафоре, это движение вверх, где с каждым шагом открываются новые виды. Спонтанность, неполная прогнози-руемость грядущих событий воспринимается автором как благо, как подарок. Другими словами, центральный субститут Я в тексте описывается как «человек судьбы». Ее благожелательность и внимание к герою непоколебимы и постоянно выражаются во «внешних» случайностях (падающие с полки книги с инструкцией), в событиях внутренней жизни (идеи, вдохновение, творческий порыв приходят, если, а вернее, когда Бог даст, а Бог дает, Он добрый). Да и сам автор, по образу и подобию высших сил, спонтанен и радостно непредсказуем даже для самого себя (Да, конечно, сразу просто не сообразил, перебивает он себя, придумав вдруг в процессе рассказа новый сюжетный поворот; такое же вдруг возникает в микросюжете о старом свитере). Такая спонтанность является репрезентацией свободы, когда субъект в любой момент может сделать, что захочет, и у него получится, а любое событие, которое неподвластно его воле и контролю, воспринимается не как препятствие, предел, ограничение, а как помощь и поддержка «сверху».
Второй тип - это тексты людей, ощущающих себя пасынками судьбы или вовсе сиротами, которых приговорил к смерти порядок вещей. Они отличаются иным содержанием связки «будущее-спонтанность-свобода». Любая перемена в жизни, любое новое событие, каждая календарная дата таят одну и ту же опасность. Прошлое вызывает ностальгические чувства не потому, что было счастливым, а потому, что прошло, уже состоялось - и его посчастливилось пережить. Теперь надо ритуализировать, сделать неизменяемым удавшийся прием, который уже доказал свою эффективность и безопасность: его применили и остались живы. В прошлом, в отличие от будущего, нет (вернее, не должно быть) неопределенности. Неопределенность будущего таит возможность выбора, расплата за неверный выбор неизбежна, а чем чаще придется выбирать,
тем вероятнее совершить роковую ошибку. Поэтому авторы подобных текстов немедленной смертной казни предпочитают бесконечное пребывание в тюрьме, где все расписано, регламентировано и идет по неизменному, никогда не нарушаемому плану.
Предмет, связанный с будущим? Даже не знаю. Наверное, для меня это часы. Это символ нормального, спокойного будущего. У меня дома на каждой стене часы. Возле цифры 9 можно нарисовать будильник и чашку кофе: это я встаю. Я всегда ставлю будильник на 9: незачем нарушать, как говорится, ритм жизни. Потом работа до трех. На работу я всегда не нарушаю один и тот же маршрут. Я однажды перед работой вынесла мусор, и сразу все пошло не так: на работе звонки какие-то ненужные были, непонятный сантехник потом какой-то заявился - ничего особенного, но я так не люблю. В три обед - я всегда беру с собой, я столовую не люблю, никогда не угадаешь, что там будет. Потом еще два часика поработаем, и можно домой - возле цифры 6 рисуем тарелку: я, как приду, всегда супчик ем, это у меня так заведено, это нарушать не надо...Что будет, если часы сломаются? Чинить срочно придется, да? Без них жить не получится, это как в доме все должно стоять на своем месте, иначе, как говорится, ничего не найдешь. Так и в жизни все должно быть точненько в свое время, а если сбиться - растеряешься, потеряешься, и, считай, конец (Ксения О., 36 лет, рассказ на тему «Предмет в моем доме, связанный с моим будущим», расшифровка диктофонной записи). Бесконечный, педантичный повтор одних и тех же действий превращает для автора опасное своей спонтанностью будущее в еще одну копию того, что уже было, - прошлого ли, настоящего ли - уже не отличить. В тексте нет ни одной фигуры, способной думать и чувствовать, кроме главного субститута Я, единственный забредший в текст непонятный сантехник не допущен дальше зоны D. Такой эгоцентризм внутренне логичен: люди недостаточно монотонны и статичны, и сближение, сопереживание, тем более метаморфоза грозят нарушить незыблемость и предсказуемость мира автора, поскольку любое действие или происшествие, не являющееся повторением того, что уже было, воспринимается им как опасность. В тексте это проявляется и на лексическом уровне: не люблю и нарушить - два постоянно повторяющихся предиката.
Тексты третьего типа - это тексты людей, выбравших бессмертие, правда, дорого заплативших за него.
Предмет, связывающий меня с будущим? Ни за что! В будущее я не возьму из дома ни крошки! Ни вещей, ни косметики, ничего! Ну, может быть, одну юбку. Я ее еще два года назад купила и практически не надевала. Почему? Очень обтягивала. Я ее давно не мерила, сейчас, наверное, вообще не влезу. Но я обязательно похудею. И вот я буду в этой
белой юбке, на высоких шпильках, я прямо вижу. А на заднем плане мой дом, машина, детки на лужайке с няней играют. Вот пусть физики изобретут, чтобы можно было делать фотографии будущего - я бы ее на стол поставила. У меня будет особняк, коттедж, в общем, я уже все продумала, как я там сделаю, собака, эрдельчик рыжий, под цвет моих волос - я, когда похудею, волосы отпущу и буду в рыжий подкрашивать, под Милу Йовович, и трое детей, девочек, я мальчиков не очень-то люблю. И вставать я буду поздно, а на завтрак - никаких каш, от них толстеешь, только йогурты и свежая клубника круглый год. Ну и, естественно, спортзал, бассейн, личный тренер, все такое - надо держать себя в форме. Вот такое у меня светлое будущее. Сейчас, естественно, не удается этим заняться, на учительскую зарплату не разгуляешься, и потом нагрузка в школе очень большая, у меня в этом году восьмые и девятые классы и еще руководство, есть приходится все время, чтобы только на ногах держаться, но все останется позади, будущее наступит, и сегодняшнюю жизнь я буду вспоминать как дурной сон. Я верю, все так и будет. Вот такая я оптимистка. Эгоцентрический индекс этого текста таков же, как и в предыдущем: кроме главного субститута Я, все остальные фигуры принадлежат зоне D - и дети, и личный тренер, и няня, и Мила Йово-вич ничего не думают и не чувствуют; их единственная задача -принадлежать героине текста, украшать ее образ. Однако вместо скрупулезного повторения одних и тех же действий, призванных бесконечно возобновлять прошлое, здесь победа над смертью достигается иначе: между настоящим и будущим создается непреодолимое препятствие. Будущее начнется, когда героиня текста будет стройна, красива, богата, когда внезапно случится так, что у нее возникнут трое детей, а за их спинами возведутся стены роскошного особняка. Пока этого не произошло, длится настоящее, обеспечивая автору текста бессмертие и вечную молодость. Автор предпринимает последовательные усилия, чтобы не допустить ничего похожего на приближение будущего: каждый год набирает по нескольку новых килограммов, доведя свой вес до 92 кг при росте 159 см, не имеет никаких контактов с людьми противоположного пола, недавно отказался от высокооплачиваемой должности, мотивируя это тем, что привык к родному - целиком женскому -коллективу, где, впрочем, постоянно со всеми конфликтует. Что касается распределения в тексте предикатов, то все активные конструкции, где Я стоит в именительном падеже, исполняя роль агенса, относятся к будущему (или к прошлому), а в настоящем преобладают безагенсные конструкции: в будущем, наступления которого я не допущу, я буду активна и свободна, но пока длится бесконечное, «безлимитное» настоящее, я абсолютно пассивна
во внешнем пространстве, а во внутреннем только не люблю, не могу, верю.
«Открытое будущее», «циклическое безвременье» и «будущее через пропасть» - таковы три наиболее часто встречающихся типа отношения к смерти в исследованных нами текстах, хотя встречаются также комбинации и варианты. Все они обусловлены различными заполнениями одного и того же кластера: Партнер Нечеловеческой Природы - свобода - любовь.
Партнер Нечеловеческой Природы (Судьба, Бог, демон случайностей) - это Тот, Кто ответственен за неожиданные, непрогнозируемые, не поддающиеся контролю субъекта события, среди которых и в ряду которых находится и смерть. Он может относиться к субъекту по-разному: выделять из числа прочих и любить или преследовать; может не замечать, может относиться «как ко всем». В любом случае он, во-первых, есть, а во-вторых, с ним можно вступать в отношения (или от них уклоняться). Он проявляет себя в безагенсных и псевдоагенсных конструкциях, а также в наречиях вдруг, внезапно, неожиданно и пр.
Свобода4 в определенном смысле противопоставлена Партнеру Нечеловеческой Природы: «Судьба» совершает нечто помимо воли субъекта, и субъект может не принимать на себя ответственность за действия высших сил; свобода - это выбор самого субъекта, за который он несет ответственность. Она воплощается в тексте на двух уровнях: семантическом, когда главный субститут Я предпринимает действия по собственной воле, и синтаксическом, когда он описывает себя через агенсные конструкции, когда он называет себя предпринимающим действия. В этом случае он берет на себя «синтаксическую ответственность», сообщая: это я сделал, а не со мной произошло.
Любовь5 в тексте представлена в виде других, кроме меня, фигур (а также вещей) из зон А-В, определяемых позитивно и используемых для метаморфозы. Часто метаморфные фигуры сопровождаются притяжательными местоимениями (мой, мои).
Открытое будущее характеризуется следующими сочетаниями внутри кластера.
Партнер Нечеловеческой Природы - неожиданность, непрогно-зируемость - помнит об авторе текста и может действовать в его интересах: награждать, наказывать, учить. Он доступен для диалога, для контакта. Этот контакт может быть прямым (субъект молится, медитирует, совершает навязчивые действия магического характера, например не наступает на трещины на асфальте) и косвенным (субъект воспринимает случайные события как одобрение или неодобрение высших сил, как подсказку, урок, запрет, подарок).
Свобода в тексте представлена хотя бы на семантическом уровне (в реально встретившихся текстах этого типа синтаксический уровень свободы тоже ни разу не был пуст).
Любовь в тексте представлена всегда: одно из пространств текста конституируется по преимуществу фигурами и вещами для метаморфозы. Если исследуемый текст - это короткое спонтанное высказывание, где нет ни фигур, ни вещей, то обычно достаточно любого вопроса о любом предмете (откуда у вас эти часы?), чтобы в ответе возникли фигуры из зон А-В.
Связь между пространствами будущего и настоящего наличествует: пространство будущего частично заполнено теми же фигурами и вещами, что и пространство настоящего, порталами из настоящего в будущее служат и фигуры, и предметы, окружающие главный субститут Я.
Циклическое безвременье характеризуется другим типом заполнения кластера.
Партнер Нечеловеческой Природы, безусловно, имеется, но он «исключен». Тот, кто ответственен за случайности, внезапные события, смерть в том числе, бессмысленен, недобр и незряч, лишен какого бы то ни было сострадания. Поэтому вступить с ним в диалог, или прислушаться к его знакам, или попытаться задобрить, подкупить невозможно. Если он вмешается в жизнь субъекта, то, будучи принципиально бесконтрольным, он принесет только несчастия. Возможность случайной удачи не рассматривается: сам факт, что она случайна, делает ее опасной. Но Его можно держать на расстоянии и таким образом контролировать. Контроль над всем - это способ противостоять бесконтрольной и неорганизованной природе вещей, в которую включена смерть. Божество не проконтролируешь, поэтому с ним не следует соприкасаться вообще, а в мире, где все расчислено наперед, где нет случайностей, где монотонно повторяется один и тот же бесконечный цикл, для божества нет места, поскольку отсутствует пространство, в котором оно могло бы обнаружить себя. Не случайно «наречия Судьбы» - слова вдруг, внезапно, случайно - встречаются крайне редко и только с негативной оценкой. Их вытеснили слова всегда, как обычно, каждый раз.
Свобода в тексте представлена и на синтаксическом, и на семантическом уровнях. Поскольку главная функция субститута Я в тексте - осуществлять контроль, то автор стремится использовать агенсные конструкции везде, где это допускает русский синтаксис. Однако безагенсные конструкции, которые, казалось бы, должны отсутствовать, тоже широко представлены в тексте. Ведь автор отнюдь не спонтанен, свободно создавая правила для себя,
он в то же время безропотно подчиняется уже существующим «правилам для всех», и за его безагенсными конструкциями стоят «общество», «традиция» и т. п. (так заведено).
Любовь в тексте отсутствует. Вместо нее - «островное одиночество»: центральный субститут Я живет в абсолютно пустом мире. Фигуры вокруг него, если они упоминаются вообще, это люди-вещи из зон D и Е, поскольку лишь они доступны для необходимого контроля. Своевольный проницаемый другой грозит разрушить мир автора и поэтому изгнан.
Связь будущего с настоящим в принципе есть, но она оказывается тривиальной, тавтологической. Будущее неотличимо от настоящего, то, что будет завтра, является полным, без купюр и импровизаций повторением того, что происходит сегодня и что было вчера.
Будущее через пропасть - во многом напоминает открытое будущее. Партнер Нечеловеческой Природы - демон случайных событий - заботится об авторе текста, обещает ему сюрпризы и подарки.
Свобода в тексте представлена парадоксально. В пространстве настоящего она тотально отсутствует: главный субститут Я характеризуется семантической и синтаксической пассивностью. Он не двигается, не предпринимает ничего нового (семантическая пассивность) и описывает себя как вечного пациенса во внешнем пространстве (мне приходится). Впрочем, во внутреннем пространстве, описываемом внутренними предикатами, он может быть активен (я хочу). Иными словами, он на разные лады повторяет: я, может быть, и чувствую, но не шевелюсь. Эта позиция позволяет ему создать непреодолимую пропасть между пространством настоящего и пространством будущего, описывая которое он становится активным и семантически, и синтаксически. К области умолчания, абсолютному табу, относится «портал» между настоящим и будущим. И хотя путь достижения будущего закрыт, подробно обсуждаются его плоды.
Любовь в пространстве настоящего отсутствует постольку, поскольку требует активности. В полной мере она может состояться лишь в будущем, которое недоступно. Однако даже в будущем она, как правило, понимается как экспансия, обладание, а не как метаморфоза, частичное превращение в любимое существо.
Связь между пространствами будущего и настоящего исключается: пространство будущего заполнено фигурами и вещами, принципиально отсутствующими в пространстве настоящего. Ни один из объектов настоящего не является «порталом» в будущее.
Следует отметить, что мы не предлагали методик, связанных с образом будущего. Четкое представление о специфике кластера
«метонимическая смерть - отношения с Партнером Нечеловеческой Природы - свобода - любовь» позволяло вносить вероятностную разметку в психосемиотическую карту людей, которым мы не предлагали методики на образ будущего, опасаясь актуализировать дополнительные «гробовые» ассоциации и переживания (например, людям пожилого возраста, находящимся в состоянии депрессии).
Наша практика показала, что работа с текстовыми репрезентациями экзистенциальных тревог оказывается эффективной для диагностики истинных проблем клиента и часто может быть использована в последующей терапии.
Примечания
1 Используемый нами для работы с текстами конструкт «Эгоцентрическая модель картины мира» распределяет все встретившиеся в тексте фигуры и вещи по зонам: к зоне А относится фигура главного субститута Я в тексте; ее диагностические характеристики - внутренние предикаты (знал, захотел и пр.) и наличие «порталов», выводящих в другие текстовые пространства (я помню, как ливень ломал зонты на пляже в Нанчанге); к зоне В принадлежат фигуры, также описанные внутренними предикатами, но не имеющие «порталов»; зона С занята фигурами, единственной заботой которых является главный субститут Я из зоны А (они все меня любят, осуждают и пр.); зона Б заполнена фигурами без внутренних предикатов и, соответственно, без мотиваций (все бегут, все толкаются); в зону Е входят фигуры, являющиеся «объектами любования» для главного субститута Я в тексте (они лишены внутренних предикатов, но описаны сверхподробно, и их мимика, действия, принадлежащие им вещи являются предметом переживаний и интерпретаций для главного субститута Я). Зоны А-С - это зоны метаморфозы автора текста в текстовые фигуры, зоны Б-Е - зоны его экспансии.
2 См. полемику Левинаса с Хайдеггером: по Хайдеггеру, смерть - это всегда моя смерть, у Левинаса же умирают всегда другие.
3 «Повышающее» и «понижающее» сравнения по Довлатову.
4 Подробнее см.: «Свобода».
5 Подробнее см.: «Любовь», «Одиночество».
