CC BY
75
Н.В. Трубникова
ТРАНЗИТНЫЕ ПЕРЕКРЕСТКИ ФРАНЦУЗСКОЙ НАУКИ:
ДРЕЙФ ПОНЯТИЙ ОТ СОЦИОЛОГИИ К ИСТОРИИ
Анализируются понятийные заимствования, характерные для современной исторической науки Франции, которые производятся главным образом посредством терминологического инструментария «критического» и «прагматического» направлений теории «социального конструктивизма».
Понятийный аппарат истории состоит сплошь из заимствований. Она занята, по выражению Антуана Про, «высиживанием яиц, которых не несла» [15. С. 140]: любая из соседних дисциплин, имеющих отношение к изучению человека, является объектом концептуальной «контрабанды» со стороны историков. Последняя метафора, увы, вполне уместна: переходя из своей дисциплины в историю, понятия теряют контекст, утрачивают строгость, искажают первоначальное значение, а со временем иногда и вовсе обессмысливаются из-за многократных и семантически непроясненных употреблений. Кроме того, усвоение понятий почти всегда является односторонним: история ничего не предлагает своим теоретическим донорам взамен, являясь своего рода бездонной фактологической базой всевозможных гипотез и интуиций.
Одним из важнейших источников понятийных заимствований для истории остается социология, что вполне закономерно: именно социологическая теория претендует на выявление критериев универсального научного проекта в познании человека вопреки партикуляризму различных исторических, социальных и культурных обстоятельств. Дискурсы истории и социологии роднит также приверженность «естественному» рассуждению, опирающемуся на опыт обыденной человеческой жизни, в котором социология достигла большей научной внушительности, чем история, но все же не смогла создать собственного отвлеченного языка, подобно точным наукам. Однако, несмотря на родственность и закономерное теоретическое преимущество социологии, взаимоотношения этих наук имеют долгое и трудное прошлое, отразившее возобновляемые в каждом поколении попытки поделить пространство понятий, методов и эмпирических материалов между историками и социологами. После ожесточенных эпистемологических баталий рубежа Х1Х-ХХ в., периода проектов послевоенной интеграции поколения Гурвича и Броделя, явного взаимного игнорирования в 19701980-х в начале 1990-х гг. наступает эпоха нового увлечения историков Франции социологическими практиками, уже вошедшая в историографический обиход под маркой «социологического поворота».
При этом напряженный тонус взаимодействия двух дисциплин всегда сохранял одну примечательную особенность адаптации историками чужого терминологического языка, отмеченную, в частности, Филиппом Кэррэрдом в работе «Поэтика Новой истории: французский исторический дискурс от Броделя до Шартье» [7]. Исследуя текстологическую специфику историопи-сания «вторых» и «третьих» Анналов, автор свидетельствует, что историки читают видных теоретиков гума-
нитарного знания или, как минимум, любят на них ссылаться. Однако эти ссылки не содержат в себе ни анализа, ни дискуссии, представляя дополнительный корпус средств самообороны против упреков в теоретической неискушенности. «Анналисты понимают теорию как совокупность текстов, на которые они могут сослаться, когда они хотят “доказать” свою мысль или ее “переориентировать”, но не как деятельность, которой им следовало бы заниматься самим». Эта позиция является двойственной: обозначить свою осведомленность о современных дискуссиях, но удержаться от того, чтобы в них участвовать на равных, как если бы «это участие могло их привести к пренебрежению своим первым обязательством - реконструировать прошлое» [7. С. 157-158]. Употребление социологических понятий в исторических штудиях также является в большой степени метафорическим, не сопровождаясь изложением основ метода, с которым органически связано данное понятие, и тем более не являясь его подтверждением. В этом случае, как правило, метод объявляется «общеизвестным» и «широко используемым», а понятия закавычиваются с минимальными пояснениями или вовсе без таковых.
Обращение историков к опыту социологий социального конструктивизма (в которых реальность представляется не естественной, раз и навсегда данной, а сконструированной) на рубеже 1980-90-х гг., как правило, пытается преодолеть указанную особенность, разъясняя нюансы смысла и настаивая на корректном словоупотреблении. Новую тенденцию можно объяснить рядом причин. Прежде всего упадком как классических оппозиций социальных (идеальное/материальное, субъект/объект, коллективное/индивидуальное, макро/микро), но также структуралистских концепций в частности. В рамках всех направлений структурализма оказалось невозможным урегулировать проблему соотношения структур и взаимодействий. Первоначальная дискуссия о «повторяемых» событиях, конституирующих систему, и «неповторимых», - вызывающих инновации, - увенчалась в свое время опытом Эммануэля Ле Руа Ладюри по анализу системных «неправильностей» в истории [11], но не привела к созданию новой обобщающей теории.
Одной из немногочисленных из числа признанных удачными попыток преодоления тупиков структурализма, а также уникальным примером вклада историка в совершенствование социологической теории стала работа Эдварда Палмера Томпсона «Становление английского рабочего класса» [13]. Смягчая детерминизм марксистской ортодоксии, историк демонстрирует на широком эмпирическом материале, что рабочий
класс - социальное и культурное образование, активно участвующее в собственном становлении. Находясь в постоянном процессе самоопределения, английский рабочий класс «конструировал» себя сам, осуществляя объединительное движение на стыке объективных элементов и субъективных представлений. Через коллективный опыт и общие интересы рабочий класс сформировал свои термины культуры, традиции и институциональные формы, приведшие к формированию особого классового сознания.
Роже Шартье нашел способ снять оппозицию «структура/процесс» через социологию Норберта Элиаса, сведенную, главным образом, к понятию (кон)фигурации [8], ныне имеющему самое широкое хождение в исторических исследованиях. Конфигурация - это специфические формы взаимозависимости, связывающие индивидов, отличающиеся друг от друга длительностью и сложностью цепочек взаимосвязей, от партии играющих в шахматы до любого вида человеческой деятельности. В отличие от внешне сходного понятия системы, наделяющего включенные элементы слишком большой внутренней связностью и устойчивостью, конфигурация всегда нестабильна и ситуативна. Понятие рамок действия позволяет по-новому оценить возможности индивида в отношениях с окружающим миром, а понятие габитуса, авторство которого ошибочно приписывается многими Пьеру Бурдье, - тот социальный «отпечаток», который налагает на личность совокупность различных конфигураций, в рамках которого действует индивид.
Важным для историков моментом творчества Нор-берта Элиаса стала идея необходимой историзации категорий, т.е. обязательного внедрения понятия в пространственно-временной контекст, что позволяет сохранить и осмыслить уникальные эмпирические нюансы и избежать при этом проблемы реификации употребляемого понятия.
Следуя типологии Тома Бенатуя [1. С. 281-318], современные конструктивистские социологии во Франции можно поделить на два основных исследовательских подхода. Критическая социология появилась в 1960-х гг. и была представлена именами Бурдье, Пассероном, Бол-тански, Сен-Мартен, Сэйа и др. Прагматическая социология представлена в 1980-е гг. работами Каллона и Ла-тура, поздним Болтански, Тевено и их учениками. Эти направления сохраняют между собою как явную преемственность, так и некоторую конкурентность, активно пополняя арсенал теории социальных наук, в том числе исторической науки, исследовательскими стратегиями и связанными с ними понятиями.
Критическая социология считает своим призванием борьбу со стереотипами мышления классического, «схоластического» европейского разума, опровержение его ложных оппозиций, о которых уже шла речь, навязанных нам господствующей культурой. Отсюда то предпочтение, которое отдает Бурдье социологии образования, искусства и интеллектуалов, т.е. социологии легитимной культуры, изучающей способы ее внедрения, пропаганды и воспроизводства. Соответственно, методология и терминология Бурдье сейчас широко распространены в истории науки, где производится
ревизия многих устоявшихся точек зрения на школу, профессиональные группы и институты.
Центральным здесь является понятие символического насилия, которое выявляет как доминируемые - подчиненные социальные группы - признают доминирование вышестоящих над собой. В то же самое время символическое насилие формирует целый набор средств, делающий отношения власти - существующий порядок подавления одних другими легитимным. С их помощью произвольные действия доминирующих превращаются в «естественные», и доминируемые сами примыкают к господствующему порядку (не являющемуся по сути ни естественным, ни необходимым), не осознавая его механизмов. Таким образом, Бурдье, почерпнув у Маркса идею силовых отношений между социальными группами, позаимствовал у Вебера представление о том, что социальная реальность имеет и свое символическое измерение [4].
Бурдье также развивает понятие габитуса, определяя его как систему устойчивых и переносимых диспозиций, под которыми имеется в виду наша склонность воспринимать мир и поступать определенным образом, сложившимся под воздействием объективных условий существования и социальной траектории. Диспозиции устойчивы, поскольку глубоко укоренены в личности и стремятся противостоять изменениям, и одновременно подвижны, так как, приобретаясь в одной сфере опыта, легко переносятся и влияют на другие, образуя базу единства личности.
Конфигурации отношений между индивидуальными и коллективными акторами (хотя Бурдье предпочитает говорить об агентах, от французского глагола <^т> - двигаться, поскольку они «движутся» сами, но в равной степени подвергаются воздействию извне) образуют поля. Поле - автономная сфера социальной жизни, аккумулирующая свои социальные отношения, цели и средства, которые в данной совокупности характерны только для нее и отличны от прочих полей. Поле всегда является полем силы, отмеченным неравным распределением средств и определенным соотношением сил доминирующих и доминируемых, а так же полем борьбы агентов за изменение такого соотношения сил. Каждое поле обладает собственными механизмами капитализации свойственных ему легитимных средств, от буквально материальных, в марксистском смысле, до вполне символических [14].
Жан-Клод Пассерон и Клод Гренье, развивая теорию Бурдье, стремились показать лимиты социологии символического господства. В исследованиях народных практик данный подход и его терминология могут рассматриваться лишь как частичный аспект. Ведь рассуждать о народной культуре лишь с точки зрения легитимного культурного капитала - наличия дипломов, приверженности «высоким» образцам культуры и т.д. -значит представлять ее лишь в негативном смысле, «в терминах неполноценности, ограниченности, исключения, лишений, отсутствия выбора, не-потребления и не-практик». Таким образом, при изучении доминируемых метод Бурдье должен учитывать амбивалентность их отношений зависимости от господствующих групп и внутренней автономии [9].
«Генетический» структурализм Бурдье, разрушая социальные и научные предконструкции изучаемого объекта, воссоздает и объясняет субъективный опыт социальных агентов, их внедренность в объективные структуры изучаемого объекта, их жизненную активность. Эта стратегия имеет практическое приложение в эмпирическом исследовании. Ее сторонники активно используют косвенную речь агентов, включают в свои исследования в качестве примеров «сырые» и единичные данные - фрагменты бесед, цитат, фотографии. Тем самым внутри исследовательского кадра демонстрируется точка зрения социальных агентов, в то время как сам кадр обозначает критическую дистанцию социолога по отношению к социальному миру.
Социология Бурдье импонирует многим историкам еще и потому, что, избегая политической ангажированности как ловушек символического насилия, Бурдье призывает интеллектуалов проявлять активную жизненную позицию, выполняя сложную задачу социальной критики. Следуя принципу Спинозы, гласящему, что настоящая свобода - в том, чтобы знать, что тебя ограничивает, Бурдье призывает показывать различные детерминизмы - внешние по отношению к человеку принуждения, - с тем чтобы по возможности ослаблять или разрушать идеологии, которые представляют их результатом экономической, технической или природной неизбежности. В идеале, по мнению Пьера Бурдье, интеллектуалы должны научиться объединяться в программах эффективного политического действия, направленного на улучшение социальной реальности, используя все свои коммуникативные таланты.
Прагматическая социология привносит свои идеи и понятия в историческую науку эпохи микроисследований и сводится для многих к понятию актора. В Анналах 1990-х гг. теоретическими манифестами Бернара Лепти даже был заявлен «прагматический» поворот, который претендовал на создание «другой социальной истории», повествующей об акторах [10]. В действительности же за данным словоупотреблением прячутся многообразные ответвления теории действия, насыщенные различными интерпретациями и собственными концептуальными схемами.
Критическая социология согласно эпистемологической модели наук о природе изучает «то, что общество делает из человека». Прагматическая социология анализирует то, что делает человек из себя сам, что он делает из других; действия, которые он предпринимает и за что берет ответственность; дискурсы, которые он начинает и продолжает.
Родоначальниками прагматической социологии считаются Бруно Латур и Стив Вулгар, издавшие в 1979 г. нашумевшую книгу «Лабораторная жизнь» [10]. Речь в ней шла о повседневной жизни нейроэндокри-нологической лаборатории, которая в течение трех лет изучалась с максимальной степенью «остранения» -как этнологическая практика. Это привело исследователей к выводу о том, что конструирование научных фактов - само по себе факт сугубо социальный, что резко противоречило классическим подходам социологии науки. Книга получила много самой бескомпромиссной критики, но ценным в ней был не характер аргументации - с точки зрения научной доказательно-
сти небезупречной, - но базовый принцип: ученые делают или осмысливают в действительности не совсем то, что им кажется, будто они делают или осмысливают. Этот принцип позволил сформироваться «прагматической» эпистемологии, отстраненной как от дискурса самих ученых, так и от научных теорий, которые ими производятся.
Латур многие годы противопоставлял «науку в процессе делания» от «науки сделанной». Исходной категорией является здесь понятие литературной инскрипции и инскрипторов, поскольку деятельность лаборатории представляет собой главным образом процесс создания различных записей с помощью различных инструментов, направленный на преобразование одних типов высказываний в другие с различными степенями достоверности. Высказывание становится научным фактом, когда не оспаривается коллегами. В более общем смысле факт складывается из совокупности стратегий, связей, форм убеждения, логики профессиональной карьеры и т.д. И если в «сделанной» науке запоминается только научный факт, то процесс «делания науки» вовлекает целый ансамбль практик и объектов.
Углубляя эту концептуальную схему, Бруно Латур и Мишель Каллон ставят в центр своих теоретических рассуждений понятие перевода. Акторы постоянно работают над переводом своих языков, проблем и идентичностей в языки, проблемы и идентичности других, вступая в процессы взаимоопределения акторов. Отвергая всякие внешние структуры, исследователи предлагают следовать за актором по всей длине его цепочки перевода. Двигаясь и реагируя, актор предпринимает различные виды деятельности, конкурирующие с другими, стратегии, мобилизации и вербовки, пробные столкновения сил, вырабатывает механизмы участия в прибылях, ищет вынужденные точки соприкосновения с тем, чтобы установить с другими альянсы и ассоциации или даже найти идейного лидера. Перевод личных интересов в процессах взаимодействия приводит к взаимным смещениям, которые и движут повседневными практиками акторов, образуя относительно стабильные состояния мира.
Эти моменты стабилизации осмысляются с помощью понятия сети [5]. Сеть как конечный пункт стабилизации форм социальной жизни предполагает предварительный анализ по установлению эквивалентности между разнородными средствами, т.е. того порядка взаимодействия, который делает возможным их совместное функционирование. Прагматическая социология образует целый новый домен объектов, которые формируют сети.
Необходимое раскрытие черных ящиков проясняет обстоятельства, кажущиеся акторам само собой разумеющимися, не подлежащими сомнению, будь то научный факт, метод, процедура или институт. Таким образом, помещенный в контекст сети актор изучается не сам по себе, но скорее то, как его заставляет существовать совокупность институтов, объектов, инструментариев и теорий.
Прагматический проект - это всегда встреча индивида и среды, через посредничество которой разворачиваются действия, и это радикальным образом отличается от критической социологии, изучающей жесткие внеш-
ние принуждения или социализацию агента в структурах. Утверждается, что массу вещей в своей жизни актор делает самостоятельно, и диапазон его возможностей колеблется между активностью и пассивностью, практикой и дискурсом, действием и рефлексией.
Для прагматической социологии характерен полный плюрализм описательных или объяснительных стратегий. Из общих оснований - характерна пролиферация режимов, сосуществование многих режимов действия, т.е. категорический отказ распределять различные типы действий согласно их онтологическому весу или их месту в цепи причин и следствий, непримиримость по отношению к редукциям, т.е. любым процедурам ие-рархизации и генеалогии в объяснении.
Другое базовое основание прагматической социологии - принцип симметрии, предложенный изначально Дэвидом Блуром [2]: социология науки должна объяснять одним способом то, что признано истинным, и то, что признано ложным, успехи и провалы, теории состоявшиеся и забытые. В прагматической социологии принцип расширился: симметрия человеческого и вещественных объектов, включенных в сети, современного и несовременного, симметрия наук о природе и социальных наук, симметрия действия и оправдания, причин и поводов действия и т.д.
Люк Болтански и Лоран Тевено пришли к выводу, что даже простое описание многих режимов действия выводят на передний план все ту же проблему симметризации, и установили шесть режимов оправдания, с помощью которых актор, подвергающийся публичной критике, выстраивает обоснование своих действий. Авторы выдвинули гипотезу, что на общественные дискуссии сильно влияет легитимность и обобщенность используемых аргументов, апеллируя к которым актор выходит за рамки своего частного случая и выстаивает своеобразную иерархию режимов действия. На самом деле в европейском типе общества употребляется шесть основных регистров публичного оправдания, имеющих своего идейного выразителя, и симметричных, т.е. равных и внеиерархичных друг другу:
- гражданское обоснование (проект Руссо) - профсоюзная доминанта, апеллирующая к коллективной воле и равенству;
- промышленное обоснование (проект Сен-Симона) - доминанта производительности, основанная на эффективности и компетентности;
- семейное обоснование (проект Боссюэ) - доминанта «искусства жизни», взывающая к межличностным отношениям доверия;
- обоснование мнением (проект Г оббса) - доминанта общественных отношений, основанная на признании со стороны других;
- предпринимательское обоснование (проект Смита) - доминанта успешного бизнеса, основанная на рынке;
- обоснование вдохновением (проект св. Августина) - доминанта творчества, апеллирующая к вдохновению или харизматическому озарению [3].
Давая аргументы для легитимации человеческих действий, обоснования должны попадать в сферу всеми разделяемой компетенции, а также отвечать требованию общей человечности (признающей определенную
гуманность общей для всех членов сообщества) и требованию порядка по отношению к этой человечности. Помимо разделяемых сообществом принципов справедливости, регистры оправданий опираются также и на миры предметов, способные пополнять доказательную базу оправдывающегося.
В целом преимущество прагматического изучения актора заключается в принципиально новом подходе. В традиционной социологии проходят незамеченными масса людей или данных, которые фигурируют в исследовании только в качестве определенной интервьюируемой категории.
Прагматическая социология отвергает любую антропологию, которая априорно фиксировала бы социально устойчивые черты изучаемых личностей. Двигаясь от пространства действий к личностям акторов, она не дает окончательных интерпретаций, избегает выделения четких маркеров личности. Постоянные характеристики изучаемых персонажей могут обсуждать только другие персонажи в процессе действия либо в сами изучаемые по отношению к конкретной ситуации. Перед исследователем, лишенным привычных социологических принуждений, открывается пластичный и почти безграничный мир самого актора.
Создавая описательные модели, приверженцы прагматического стиля реконструируют сферу компетенции актора в заданной ситуации, например, в ходе конфликта, его систему предположений, оправданий, ссылок, точек опоры и решеток дискурса.
Особое место в прагматической социологии наряду с акторами занимает социоприрода [6] - технические объекты, черные ящики, записи, миры, группировки и т.д. Обычный порядок действий актора подчиняется определенным принуждениям, которые имеют длительность и стабильность. Акторы на них опираются и используют. Есть вещи и принципы, которые тоже могут рассматриваться как деятельные. На первый взгляд может показаться странным приписывание вещам собственной активности. Однако вещи, живые существа или объекты могут сопротивляться определенным видам их использования, формируя ограничения для действия или его стабильный контекст. Поскольку существует вариабельный репертуар действий, присущих объектам, нужно признать за ними статус действующего, вносящего определенный вклад в конструкцию или трансформацию большого числа социальных ситуаций.
В отношении исследования собственной науки или современного общества в целом прагматическая социология, в отличие от критической, производит впечатление политически стерильной, будучи всегда частичной и описательной, не делая разницы между акторами-соци-ологами и несоциологами. Зато прагматический подход позволяет «говорить» в истории и социологии тем, чьи аргументы подавлены чужим доминированием.
Таким образом, критическая и прагматическая социологии образуют две разные парадигмы, пользуясь разнородным арсеналом принципов и стратегий: практики, структуры, группы, сражения и принуждения, с одной стороны, и действия, грамматики, устройства и координации - с другой. Они редко выступают сообща, и еще реже - обмениваются критическими аргументами. Но когда это происходит, прагматическая социоло-
гия упрекает критический метод в том, что он в действительности не приложим в реальной социальной жизни и его обобщения неправомерны, поскольку суждения любых социальных агентов - даже социологов -всегда недостаточны. Также остается трудным поддерживать радикальную дистанцию между развенчиванием деятельности доминирующих и научной деятельностью самих социологов, поскольку сами социологические теории используются людьми, вовлеченными в какие-то дела. Критических социологов этот аргумент не пугает - они одержимы саморефлексией, и все эти допущения вносят сразу, пытаясь компенсировать свою неизбежную социальную ангажированность усиленной работой по осмыслению самой социологии, ее понятий, данных и орудий.
Критические социологи упрекают прагматиков за то, что, концентрируясь на режимах действия, они отказываются объяснять механизмы, заставляющие персоны двигаться определенным образом, тем самым не отдавая себе отчета по поводу отношений власти и доминирования, не фиксируясь на социальных позициях акторов, структуры которых не всегда очевидны, но хорошо представлены последствиями. И в самом деле, в каком режиме действия находится человек, «движимый» кем-то? Что касается связей между персонами и институтами или индивидами и социальными структурами, то прагматическую социологию интересуют лишь многочисленные версии их конструкций, различные режимы координации между акторами.
Вторая претензия - явный зазор между амбициями и эмпирическим анализом. Амбиции велики - анализировать все виды действий и квалификаций актора, распространяя анализ даже на технические объекты. Фактически же анализ выражается в прозаических описаниях социальной реальности, без сюрпризов и новшеств, в примитивных отчетах по поводу дискурсов актеров об их собственных практиках.
И все же, сохраняя автономность, критическая и прагматическая социологии сохраняют общие позиции, обогатившие общий теоретический и понятийный арсенал социальных наук:
- конструктивизм - социальная конструкция категорий восприятия мира, который выражает себя через практики, устройства и социальные институты;
- внимание к функционированию всех отношений сферы знания, ревизия его традиционных рубрикаций;
- рефлексивность - внимание к статусу самого социологического знания, распространимому во многом и на другие науки о человеке.
Можно только приветствовать знакомство и отечественных историков с теоретическими изобретениями западных социологов. Однако необходимо предостеречь от излишней фамильярности по отношению к логике другой профессии и пожелать если не аутентичного употребления заимствованных понятий и методов и участия на равных в теоретических дискуссиях, то, по крайней мере, их корректного понимания и тщательного «перевода» в плоскость своих исследований.
ЛИТЕРАТУРА
1. Benatouil T. Critique et pragmatique en sociologie. Quelques principes du lecture // Annales HSS. 1999. № 2.
2. BloorD. Sociologie de la logique ou les limites de l’epistemologie. P.: Pandore, 1982.
3. BoltanskiL., ThevenotL. De la justification. P.: Gallimard, 1987.
4. Bourdieu P. Sur le pouvoir symbolique // Annales ESC. 1977. № 3.
5. Callon M. Elements pour une sociologie de la tradiction. La domestication des coquilles Saint-Jacques et des marins-pecheurs dans la baie de Saint-
Brieuc // L”Annee sociologique. 1986. № 36.
6. Callon M. La Science et ses reseaux. P.: La Decouverte, 1988.
7. CarrardPh. Poetique de la Nouvelle histoire: le discours historique fran9ais de Braudel a Chartier. P.: Editions Payot Lausanne, 1998.
8. Chartier R. Engagement er distanciation. Contributions a la sociologie de connaissance. Preface // Elias N. La Societe de cour. P.: Flammarion, 1985;
Chartier R. Elias: une pensee des relations // EspacesTemps. 1993. № 53/54.
9. Grignon C., Passeron J.-C. Le Savant et le populaire. Miserabilisme et populisme en sociologie et en literature. P.: EHESS-Gallimard-Seuil, 1989.
10. Latour B., Woolgar S. La vie de laboratoire. P.: La Decouverte, 1988.
11. Le Roi Ladurie E. Le Carnaval de Romans. De la Chandeleur au Mercredi des Cendres, 1579-1580. P.: Gallimard, 1979.
12. Tentons l’experience // Annales ESC. 1989. № 6; Les formes de l’experience. Une autre histoire sociale // Sous la dir. de Lepetit B. P.: Editons Albin Michel, 1995.
13. Thomson E.P. La formation de la classe ouvriere anglaise. P.: EHESS-Gallimard-Seuil, 1988.
14. Бурдье П. Практический смысл. М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2001.
15. Про А. Двенадцать уроков по истории. М.: Рос. гос. гум. ун-т, 2000.
Статья представлена кафедрой истории древнего мира, средних веков и методологии истории исторического факультета Томского государственного университета, поступила в научную редакцию «Исторические науки» 15 ноября 2005 г.
