CC BY
136
УДК 316. 422
ТРАНСФОРМАЦИЯ СОЦИАЛЬНОЙ ПАМЯТИ В МОДЕРНИЗАЦИОННЫХ ПРОЦЕССАХ СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ
© 2011 В. В. Лыкова
канд. философ. наук, доцент каф. социологии и политологии e-mail: tinalykovaamail.ru
Курский государственный университет
В статье рассматривается трансформация структуры и динамики социальной памяти в современном российском обществе, выявление динамики взаимодействия «изобретенной традиции» с механизмами самоорганизации социальной памяти, анализ социокультурных особенностей трансформации памяти о советском прошлом.
Ключевые слова: социальная память, «управление прошлым», память о советском прошлом, «работа памяти», политика памяти.
Процессы трансформации, идущие в современных обществах, в большинстве своем обозначаются как постмодернизация, которая есть следствие и причина все более усложняющегося мира. В этом процессе все более четко обозначается проблема подвижности границ между объектом и субъектом трансформаций, находящихся в тесной взаимообусловленности с постоянно меняющейся социальной реальностью. Осознание собственной особости, значимости и необходимости борьбы за самосохранение, то есть формирование идентичности, превращает социального агента из объекта социального воздействия в субъект. Таким образом, идентичность оказывается в центре стремительно меняющейся социокультурной реальности, а ее модернизация обусловливает успешность трансформаций.
Современный, многоуровневый мир гораздо более сложная, чем раньше социальная реальность: это множественные, противоречивые, гибридные, а иногда и парадоксальные процессы непрерывной трансформации. Существующая амбивалентность и противоречивость тенденций трансформации не поддается одномерному или линейному осмыслению. Ни одна из вычленяемых и изучаемых тенденций не существует в отрыве от противоположных. Динамика их взаимодействия и тем более реализации не имеет четких причинно-следственных связей и в значительной степени зависит от поведения субъектов развития, их социокультурной мотивации.
Присущие современным преобразованиям нелинейность исторического процесса, перманентное переструктурирование его универсального, коллективного и индивидуального уровней, умножение числа акторов вызывают к жизни множество новых и обновленных форм идентичности. Непрерывный процесс самоидентификации становится ведущим в современном развитии, в ходе которого социальный актор узнает себя, конструирует и меняет жизненные смыслы, адаптируя мир к себе и себя к миру. Большинство исследователей [Bauman 2002; Hall, Gay 1996; King 1998] сходятся на том, что отличительными чертами идентичности в глобализирующемся мире являются динамизм и нестабильность.
Нарастающее многообразие идентичностей в условиях динамизма и нестабильности повышает свободу выбора субъектом своей, а для индивида - своих идентичностей. Но в то же время ведет к распространению неустойчивых, иногда даже
внутренне противоречивых идентичностей, таких, например, как всплеск гибридных (русский латыш) и маргинальных идентичностей.
Добавляет неустойчивости, и даже поверхности, в процессах самоидентификации манипулятивное влияние массовой культуры, осуществляемое в интересах правящих групп. В этом случае индивидуальная идентичность становится прерывистой серией быстротечных самоидентификацией с моделями, произведенными массовой культурой. Сейчас, особенно в западноевропейской и американской культурах, отмечаются явления «кризиса индивидуальности», вызванного прежде всего стереотипизацией жизненных стратегий личности на основе ее «индоктринации» с помощью СМИ и массовой культуры. Так, Дж. Арнет показывает, что изменения в поведении заметнее всего на молодежи и подростках: речь идет о закреплении деструктивного поведения и хаосе идентичностей [Arnett 2002]. Идентификационный хаос, угрожающий массовой деструкцией идентичностей, согласно Томлинсону, имеет место, когда разрыв с традиционными практиками и мировоззрением приводит к утрате культурных смыслов [Tomlinson 1999: 327-401].
Развитие указанных социальных изменений приводит к усилению значимости первичных идентичностей, то есть тех устойчивых элементов культурных моделей, которые обычно описываются как традиционные или традиционалистские. Ученые отмечают, что особенностью постмодернистских преобразований, в отличие от модернизации, является опора на традиции, на социо-исторический опыт страны в любой форме - от теоретически отрефлексированного до коллективнобессознательного. Следовательно, в странах, осуществляющих постмодернизацию (и даже модернизацию) в современных условиях взаимосвязанного мира, особую важность приобретает работа с накопленным социокультурным багажом общества, его осмыслением и переводом в символические формы, то есть социальной памятью общества.
Ядро же социокультурного багажа, социальной памяти составляют традиционные ценности, которые мы понимаем как то, что передается, наследуется от поколения к поколению. Долгое время было принято считать, что традиционные ценности противостоят ориентации на модернизацию. Однако сегодня модернизация (и постмодернизация) в глобализирующемся мире снимает остроту этого противостояния: первичная идентичность приобретает качественно иные характеристики. Происходит ренессанс традиционных ценностей (религиозных, этнических, национальных), которые реконструируются, а иногда и создаются вновь из социальной памяти в присущей им эмоциональной и зрелищной форме, что позволяет привлечь потребителя как внутри общности, так и на мировом рынке социокультурных образцов.
Традиционные ценности служат основанием как для формирования новых форм идентичности (например, локальных сообществ), так и реконструкции (обновления) прежних идентичностей. Все акторы пытаются вписаться в глобальные контексты как субъекты трансформации, используя как позитивные (когда это возможно), так и негативные идентичности (когда эти возможности перекрыты). Но и в том, и в другом случае эти конструируемые идентичности для легитимизации себя как социоисторических субъектов нуждаются в длительной истории и социальной памяти.
В идеале в современном мире закладываются основы культурной демократии, когда через участие в конструировании массовых коммуникаций во времени и пространстве свой вклад может внести каждый ее участник. Его индивидуальный (локальный, групповой) социокультурный опыт преобразуется в социально значимую идентичность в сложном механизме взаимодействия целенаправленной культурной политики и саморегулирующейся деятельности на основе еще не артикулируемых, но ощущаемых потребностей всех участников исторического процесса.
Таким образом, современное массовое, информационное и глобальное общество требует замены прежних механизмов социального наследования, которые были в значительной степени самоорганизующимися, неспешными, постепенными, гомогенными. Социально конструктивный характер современных трансформаций требует социального моделирования прошлого с целью изменить настоящее и тем самым воздействовать на будущее. Эта конструируемость прошлого, его постоянная изменчивость, позволяющая современным субъектам постоянно менять свою идентичность и вписываться в динамику социально-исторических процессов, и вызывает к жизни такой феномен, как социальная память.
Социальная память социоисторических субъектов - это «плавильный котел», где взаимодействуют временные пласты социоисторического опыта во всем разнообразии форм - от мифов до социальных практик и где с помощью социогенетических социокодов структурируется будущая модель общества. Механизм преобразований в социальной памяти носит смешанный самоорганизующийся - конструктивистский характер, где конструирующую функцию выполняет элита, в идеале отражающая как осознанные, так и еще только смутно предчувствуемые социальные потребности. Они рефлексируются, артикулируются и транслируются с опорой на реальные традиции или специально сконструированные квазитрадиции.
В современных быстро меняющихся обществах, в том числе и в России, идет модификация социальной памяти как в отношении ее содержания и механизмов функционирования, так и в отношении носителей (субъектов). Если обратиться к анализу содержания, то прежде всего в социальной памяти, которая консервативна по своей сути, усиливаются инновационные, творческие процессы. Инновация осуществляется через умножение интерпретаций и реинтерпретаций событий прошлого, их переозначивания и рекомбинирования. Эти «игры» с прошлым делают адаптацию индивида и общества к быстро меняющемуся миру более успешной.
Сегодня субъекты более открыты к пониманию и даже принятию чужого, иного варианта прошлого, что позволяет усилить их творческий потенциал, но потенциально несет угрозу разрушения как новых, так и традиционных идентичностей. В процессе формирования новых, более адаптивных идентичностей, субъекты, как правило, используют социоисторические интерпретации из наиболее престижных инокультурных социальных контекстов (цивилизаций, наций, групп и т.д.), но обращаются и к своей исторической памяти.
В собственной же социоисторической памяти также сосуществуют множественные (групповые) интерпретации прошлого и также возникает необходимость быть более открытым к иной картине прошлого. Потребность современного общества в интегративном взаимодействии разнообразных «версий» прошлого возрастает не только потому, что мир становится более многообразным, -внутри самого общества нарастает многообразие социокультурных субъектов -регионы, локальные общности, социальные движения, активные индивиды. Таким образом, сами общества становятся мозаикой субкультур, каждая со своей социальной памятью. Естественно, что интегрировать такое общество в доминирующую коллективную идентичность с общей социальной памятью гораздо сложнее, но банк социальной информации в этом случае гораздо богаче и возможности вариабельнее.
Социальная память - это совокупность символов, кодирующих социальный опыт и действий, предпринимаемых группой или социумом по символической реконструкции прошлого в настоящее. Все это богатство «картин» и образов прошлого возможно синхронизировать не только вследствие большей открытости и толерантности социоисторических субъектов, но и путем использования научного знания, теоретического и прикладного (технологических практик).
Именно в социальной памяти осуществляется трансформация традиции, но в современных обществах после серии разрушительных для традиции либеральных и социалистических инноваций невозможно и для элиты, и для масс даже восстановить традиции без опоры на социогуманитарное знание, особенно историю, или точнее -новое историческое знание.
Поворот к новой эпистемологии истории и других социо-гуманитарных наук только обозначился и называется по-разному. В одних случаях, когда исследователи (чаще историки) делают акцент на практике и технологиях, таких как «мемориальные практики» (Я. Ассман, П. Нора, П. Хаттон), с помощью которых связывается историчность и технологичность субъектов, расширяются пределы социоисторического времени, восстанавливается его единство.
В других актуализируются теоретические аспекты, такие, как смена парадигмы гуманитарного знания - формирование эмпатической эпистемологии. Она призвана соединить людей, живущих в разных верованиях и временах, в ходе общей согласованной деятельности, охватывающей не только артефакты, но и экофакты (живые существа), и общие идеи. Все это можно обозначить, как стремление не изобретать традицию, а «вклиниваться в нее». В частности, в исторической науке, по оценке О. М. Медушевской, формируется когнитивная история, когда в исторических моделях учитываются человеческие эмоции, интуиции, жизненные контексты, субъективные представления о реальности [Медушевская 2008: 3-4]. Аксиологическое содержание исторического познания актуализируется в связи с ростом в современной социоисторической деятельности значимости национальных (традиционных) ценностей.
Российская же история обладает рядом специфических особенностей: глубиной и антагонизмом перемен - реформирование сверху обязательно сопровождается массовым движением в защиту традиции, при этом модифицируются как содержание реформ, так и субъекты преобразований; возвратным («рецидивирующим») характером реформирования; социально затратным принципом перемен, особенно для широких масс, для которых проблема выживания деформирует их инновативные возможности, подталкивая к возрождению архаичных или асоциальных социальных практик, в то же время элита и околоэлитные слои, усваивая и укореняя новые жизненные формы, приспосабливают их только к себе, тем самым затрудняя (сознательно или неосознанно) процесс их массового освоения.
Процесс разрушения социальной памяти носит перманентный для нашей страны характер, и, хотя деятельность реформаторов ограничивается процессами, стихийно восстанавливающимися на основе культурно-исторических социокодов, неоднократное повторение механизмов деструкции и их наложение создает эффект мультипликации, в результате чего деформация может затронуть социокультурное ядро российского общества.
Идет очевидная атака на установившееся в ходе совместной истории центральное место главного исторического субъекта - русский народ с его версией социоисторический памяти, что угрожает сохранности цивилизационного кода. Новые «коллективные памяти» часто альтернативны прошлому, они (пока) не структурируются в общую модель, они чаще анклавны, а в некоторых случаях взаимоисключают друг друга.
Тем не менее такое усложнение, диверсификация социальной памяти россиян, когда формируется или реконструируется многообразие коллективных форм памяти (от этносов до семей), является, безусловно, необходимым для успешной трансформации России в постсовременность, так как появляется возможность создать более гибкую, вариативную и демократичную модель социальной памяти, что позволит
гармонизировать сосуществование многообразных «образов прошлого», а значит и будущего.
Процессы социальной преемственности протекают в России особенно непросто вследствие сложности социальной структуры и глубины преобразований, а также в связи с осуществлением проектов, как правило противоречащих прошлому опыту. В России развитие происходит не через осмысление, критическую проработку «традиции», что предполагает ее знание, сохранение (как в западных странах), а путем ее дематериализации. И. И. Глебова, как и многие другие исследователи, справедливо отмечает, что, стремясь осовремениться, мы пытаемся использовать западный социальный проект, совершая при этом постоянно повторяющиеся ошибки [Глебова 2006: 243-244]. Проектирование преобразований в нашей стране, как правило, рассчитано на кратчайшие исторические сроки, поспешность сопровождается некритическим подходом как к опыту западных стран, так и к собственному прошлому. Разрушается все, что не соответствует «единственно верному» (признанному в настоящий момент прогрессивным) варианту развития.
В то же время символические основы русской культуры, ее системообразующие ценности сохраняются, меняясь минимально, так как была и остается значительной роль бессознательных механизмов преемственности. Можно сказать, что русские сохраняют преемственность, прежде всего, символически, духовно и эмоционально, поскольку жили и живут в большом и мало меняющемся пространстве-времени.
В этом одна из онтологических причин запаздывающей рефлексии российского общества по поводу недавнего прошлого. События, сильно травмирующие историческое сознание, подвергаются относительному забвению или вытеснению не в течение примерно пятнадцати лет (как в большинстве стран); в России этот процесс затягивается и очень часто становится перманентным (ожесточенные споры о роли Ивана Грозного, Петра, Сталина продолжаются и в наше время).
Мы полагаем, что запаздывание с осмыслением трагических событий собственной истории в современном мире, где идет непрерывная «война историй», грозит утратой завоеванных социальных позиций. В общественном сознании начинают утверждаться исторические интерпретации конкурирующих социальных сил. В результате эти реинтерпретации могут обесценить значимое для нашего общества историческое событие, потерять его для исторической памяти и тем самым поставить под сомнение преемственность групповой идентичности.
В результате исторический процесс осознается как прерывистый, в нем появляются исторические лакуны, провалы (усиливающие стохастичность истории), соответственно затрудняется развитие общности как социоисторического субъекта, так как полученный исторический опыт не осмысливается и, следовательно, не используется при решении задач настоящего и будущего.
Необходимо отметить, что особое значение работа с памятью имеет для элит. В современных информационных обществах «управление прошлым» осуществляется в интересах властвующих элит и с помощью научного (экспертного) сообщества, а также средств массовой информации. Как правило, в этих случаях возникает нестыковка «обыденного» знания о прошлом и легитимизированного, официально признанного. Я. Ассман отмечает: память представляет собой постоянно требуемый от элит опыт социального тренинга, введения в господствующий (культурный) канон и установления иерархии значений. Элиты должны заниматься памятью, должны быть связаны, ограничены ею, это дает знание своего национального организма, заставляет действовать, исходя из социально возможного, допустимого [Ассман 2004].
Но ни в одном из современных обществ разрыв между элитой и «массой» не представлен так остро, как в нашей стране. Вся наша история демонстрирует
глубинный социальный дуализм, хотя, на наш взгляд, в советской истории была сделана попытка, и небезуспешная, сформировать элиту из «народа», преодолеть этот разрыв. Однако осуществление этого проекта проходило при элиминировании (по крайней мере, социальном) значительной части дореволюционных элит и породило массу негативных последствий. Укажем на такие, как снижение качества элиты и воспроизведение раскола внутри самой элиты.
Итак, существование глубокого раскола между элитными и массовыми слоями выработало свои практики взаимодействия, которые принципиально не меняются ни в дореволюционной, ни советской, ни в постсоветской России. Его механизм раскрывает исследователь Э. Морен при анализе социального опыта советской системы. Он указывает, что основу советской системы повседневности составляет сотрудничающее сопротивление или сопротивляющееся сотрудничество власти и народа. «Сохранение личной жизни, ее эмоциональное богатство помогает переносить рабскую жизнь.. .Массовая изворотливость позволяет избежать торможения и неподвижности. Левая работа, черный рынок, всевозможные махинации не позволяют замереть экономически-социальному круговороту в обществе. И в этом смысле гражданское сопротивление поддерживает в функциональном отношении систему, которой оно же и противостоит» [Морен 1995: 85-86].
Победившие в социальных трансформациях 90-х группы (и их элиты), используя профессионалов в сферах знания и информации, продолжают практику решительного разрыва с прошлым укладом, советскими традициями, которые уже укоренены в массовых слоях, их социальной памяти. Они пытаются перекодировать прошлое, акцентируют внимание на негативных явлениях, на антигуманности событий советского прошлого, стремясь вызвать по отношению к нему отрицательные эмоции, потому что именно через позитивные эмоции может восстанавливаться связь с прошлым.
Однако те, на кого направлена «политика памяти» реформаторов не просто пассивные ее потребители, они же и производители и носители других образов прошлого - дополняющих, уточняющих, оппозиционных. Это усложняет, а в некоторых случаях делает непредсказуемым функционирование памяти. Так в памяти начинают доминировать какие-то периферийные или второстепенные образы, меняя устоявшуюся диспозицию. Например, в современной России произошла позитивная актуализация образа Сталина, невзирая на активную политику реформаторских сил по его исторической дискредитации.
Таким образом, конструирование памяти может оказаться эффективным только в том случае, если внедряемое не противоречит архетипическим ценностям, разделяемым большинством. В противном случае либо начнется «война историй», которая вполне может завершиться гражданской войной, либо из социоисторического творчества может быть выведена часть населения страны, возможно значительная, что при современной глобальной динамике неизбежно вызовет замедление темпов развития (застой) и тем самым обострение борьбы за наиболее эффективный вариант будущего, следовательно, вновь начнется переписывание прошлого с целью «укоренения» новых властных групп. Все это порождает особенный характер и структуру социальной памяти в российском обществе: революционный, разрушительный способ
преобразований дополняется и компенсируется сохранением многообразных пластов социального опыта, которые могут храниться как «официальная» память, «контрпамять» (М. Фуко), «маргинальная» память, «скрытая история» (Ф. Ариес) и т.д.
Таким образом, в современных преобразованиях усиливается конструктивная составляющая, проявляющаяся не столько в «работе памяти» (П. Рикер), сколько в «работе» с памятью. Воздействие на социальную память идет через навязанную память
и дозволенную историю (П. Рикер) и дополняется сегодня, что самое опасное, навязываемой социальной амнезией. В результате объем хранимого социального опыта резко сокращается именно в современных трансформациях, где его многообразие является залогом успеха преобразований.
В эти деструктивные процедуры по «расчистке» памяти массово вовлекаются россияне, от которых различные социальные силы (внутри и вне страны) требуют забыть «проклятое» советское прошлое для успеха реформирования, как было в свое время с «проклятым» царским прошлым. Хотя, по нашему мнению, успех связан не только с отрефлексированным советским опытом, но и с восстановлением (которое уже началось) памяти о досоветских формах жизни или с их реконструкцией в виде «:изобретенных традиций» (Э. Хобсбаум), если они утрачены [Hobsbaum 1983: 1-14].
Библиографический список
Ассман Я. Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 52-54.
Глебова И. И. Ранний постсоветизм в политико-историческом контексте / РАН ИНИОН. М., 2006. С. 243-244.
Медушевская О. М. Теория и методология когнитивной истории. М.: РГГУ, 2008.
Морен Э. О природе СССР. Тоталитарный комплекс и новая империя. М., 1995.
Arnett J.J. The psychology of globalization // Am. Psychol. 2002. 57. P. 774-783.
Tomlinson J. Globalization and Culture. Chicago: Univ. Chicago Press, 1999.
The Invention of Tradition / ed. by Hobsbaum E., Ranger T. Cambridge, 1983.
