CC BY
143
В.И. Габдуллина Барнаул
ТРАНСФОРМАЦИЯ МОТИВА БЛУДНОГО СЫНА В РОМАНЕ И.С. ТУРГЕНЕВ А “ДВОРЯНСКОЕ ГНЕЗДО”
Изучение творчества И.С.Тургенева с позиций мотивного анализа является плодотворным в силу особенной черты поэтического мышления писателя, воплотившейся в системе сквозных мотивов в его произведениях, таких, как мотив птицы, гнезда, дороги, смерти, круга и других. Вопрос же о функционировании в его поэтической системе евангельских мотивов снимается в связи со сложившимся в литературоведении отношением к И.С.Тургеневу как к “нехристианскому” писателю, что представляется неправомерным, так как, независимо от мировоззренческих установок Тургенева, христианская образность входит в художественную ткань его произведений как отражение неотъемлемой черты русской жизни XIX века [1].
Мотив блудного сына актуализировался в творческом сознании писателя в связи с его собственным положением “русского европейца” [2], проводящего за границей большую часть жизни. Нравственно-психологический комплекс “блудного сына”, который обнаруживается в тексте биографии Тургенева (уход из дома, отрыв от России, скитания и духовный голод), коррелирует с основными структурными элементами сюжета притчи о блудном сыне. Конечно, нельзя утверждать, что вся жизнь писателя укладывается в архаическую схему. Скорее всего, биография Тургенева отразила общие для многих людей коллизии, связанные с семейными взаимоотношениями, с духовным самоопределением человека, получившие метафорическое воплощение в евангельской притче. Вместе с тем, нельзя не заметить, что нравственные уроки евангельской притчи о блудном сыне, безусловно, хорошо известные Тургеневу как человеку XIX века, воспитанному на христианских текстах, нашли отражение в жизненных историях его героев, проходящих путь духовных исканий.
Вопрос о присутствии притчевого начала в сюжете тургеневских романов в современном литературоведении является спорным. Так, например, по мнению А.В. Чернова: “Одинокий, “и нехристианский” герой Тургенева (“человек - точка между двумя вечностями”) постоянно возвращается, но это возвращение особой природы. Тургеневский герой возвращается не к истоку, не к Отцу, а лишь к самому себе” [3]. Исследователь исходит из понимания Тургенева как “нехристианского” писателя, которому чужд религиозный взгляд на мир и человека. Мотив возвращения в романе Тургенева А.В.Чернов объясняет его философскими воззрениями: “Тургенев-художник глубоко чувствует неумолимый ритм возвращения, организующий человеческое бытие. Отсюда постоянные “кольцевые” композиции его повестей и романов”. При этом исследователь замечает, что “цель возврата осознается героем весьма смутно (часто это происходит в форме осознания совершенной
ошибки, упущенной возможности и т.п.), поэтому в наиболее поэтических произведениях Тургенева сюжет как бы ретроспективен” [4].
Однако, по нашему мнению, Тургенев, проводя своего героя по жизненному кругу и возвращая его в родительский дом (“Дворянское гнездо”, “Отцы и дети”, “Дым"), воспроизводит модель жизненного поведения человека, отраженную в притче о блудном сыне, признавая, тем самым, непреложность идеи, зафиксированной в Евангелии. Мотив блудного сына в романах Тургенева имеет большое значение в организации нарратива (повествования), проявляясь на фабульном и сюжетном уровнях, в организации художественного времени и пространства, а также системы персонажей.
Обратимся к анализу романа “Дворянское гнездо” с точки зрения функционирования в его художественной системе архетипического мотива, восходящего к притче о блудном сыне. Важное место в этом романе занимает вечная проблема взаимоотношений между поколениями - отцами и детьми, одно из решений которой представлено в эмпирическом плане сюжета притчи о блудном сыне. Второй - метафизический (духовный) план сюжета притчи также получил преломление в вопросах веры и связанных с ними перипетиях духовных исканий ряда персонажей романа, которые могут быть соотнесены с определенными фазами евангельского сюжета.
Мотив блудного сына претерпевает в романе сложную трансформацию, возникая в историях разных персонажей и участвуя в организации сюжетной структуры романа, что характерно для процесса освоения архаических текстов новой русской литературой, о котором Э.А.Бальбуров пишет: “Если мы возьмем более поздние версии мотива блудного сына, то они дают не только его более подробную линейно-дискретную перефразировку, но и отклонения от архаической схемы”, что, по мнению исследователя, “связано с установкой автора, который видит свою задачу не в повторении известных схем, а в создании оригинального, непохожего на другие сюжета” [5]. Это в полной мере относится и к автору романа “Дворянское гнездо”.
Сюжетная линия Ивана Петровича Лаврецкого дает богатый материал для исследования особенностей и закономерностей трансформации ар-хетипического сюжета в художественной системе романа Тургенева.
Эпизод “ухода из дома” Ивана Лаврецкого не совпадает в своих психологических подробностях с ситуацией, обрисованной в начальной фазе сюжета притчи о блудном сыне, прежде всего, в том, что “уходу” тургеневского героя предшествует ссора с отцом, явившаяся следствием “романа” Ивана Петровича с горничной Маланьей и его намерения исправить свою вину и жениться на ней. Сцена ссоры отца с сыном, посягнувшим нарушить патриархальный порядок дворянского дома, завершается угрозой отцовского проклятия. Впоследствии, отец, “узнав о свадьбе сына, слег в постель и за-претилупоминать при себе имя Ивана Петровича” [6] (6, 33).
Таким образом, в отличие от евангельской притчи, в которой сын, уходя из дома, не встречает сопротивления отца, выделившего ему при этом часть имения и позволившего испытать себя жизнью вне дома, - тургеневский отец угрожает проклятием сыну, попытавшемуся поступить согласно своим желаниям, преступив патриархальные традиции.
В тексте романа неоднократно возникают ситуации, провоцирующие возможность дальнейшего развития событий в соответствии с логикой архетипического сюжета. Так, например, в истории взаимоотношений Ивана Лаврецкого с его отцом наступает момент, когда отец готов принять сына при условии, что тот покается (то есть поведет себя согласно христианской морали, как раскаявшийся блудный сын): “...если б, пропустя полгода, Иван Петрович явился к нему с повинною головой и бросился ему в ноги, он бы, пожалуй, помиловал его, выбранив его сперва хорошенько и постучав по нем для страха клюкою; но Иван Петрович жил за границей и, по-видимому в ус себе не дул” (Выделено мной. - В.Г.; 6, 34-35). Таким образом, Петр Андреевич [7] готов поступить, как евангельский отец, и простить сына, но “блудный сын” не спешит раскаяться.
Несмотря на свой достаточно жесткий характер, Петр Андреевич ведет себя в соответствии с патриархальной традицией, освященной Евангелием, предписывающей отцу быть милосердным к сыну: отец прощает сына, даже не дождавшись его раскаяния: после смерти жены “он известил сына, что для смертного часа его матери, для младенца Федора он возвращает ему свое благословение и Маланью Сергеевну оставляет у себя в доме’ (6, 36).
Подобно блудному сыну из притчи, с легкостью покинувшего родительский кров, “Иван Петрович отправился в Петербург с легким сердцем” [8]. Автор вновь указывает на возможность развития судьбы героя, запрограммированной евангельской притчей: “Неизвестная будущность его ожидала; бедность, быть может, грозила ему, но он расстался с ненавистною деревенскою жизнью... ” (6, 33). Однако, дальнейшие события в жизни Ивана Петровича Лаврецкого, на первый взгляд, опровергают логику притчи: “.. .Не прошло трех месяцев, как уж он получил место при русской миссии в Лондоне и с первым отходившим английским кораблем (пароходов тогда еще в помине не было) уплыл за море” (6, 34). Казалось бы, все складывается в жизни Ивана Лаврецкого благополучно, вместе с тем последующие события изображаются почти в полном соответствии с законами притчи, в которой сказано, что блудный сын “расточил имение свое, живя распутно” [Лук. 15: 13], что соответствует второй фазе в развитии архетипического сюжета: "...все кружилось в каком-то бешеном вихре; черные глаза бойкой красавицы вскружили и ему голову. Денег у него было очень мало, но он счастливо играл в карты, заводил знакомства, участвовал во всех возможных увеселениях, словом, плыл на всех парусах” (6, 34). Нетрудно заметить, что жизнь Ивана Лаврецкого вне дома изображается в инфернальных тонах: кружение, вихрь, соблазн женской любви и азартной игры, - всё это атрибуты дьявольского искушения, во власть которых попадает вышедший из-под отцовской опеки герой. В данном случае в тексте Тургенева проявляется следование (сознательное или бессознательное) традициям древнерусских повестей, написанных на основе евангельского сюжета о блудном сыне, в духе средневекового морализаторства интерпретирующих уход из дома как дьявольское наущение, а жизнь вне лома как череду искушений духа и плоти [9].
Результатом такой жизни на чужбине стало то, что Иван Лаврецкий “расточил имение свое” - окончательно оторвался от своих духовных корней, утратил связь с русским Домом.
Во взаимоотношениях членов семьи Лаврецких обнаруживается еще одно обстоятельство, вызывающее аллюзию с евангельской притчей. Сестра Ивана Петровича - Глафира Петровна ведет себя в ситуации ссоры сына с отцом подобно старшему брату из притчи (“Свадьба брата раздражала ее еще больше, чем Петра Андреича” - 6, 36). И даже после прощения брата отцом Глафира Петровна срывала свое раздражение на его кроткой жене, которую принял в своем доме и полюбил Петр Андреевич (ср. с реакцией старшего сына в евангельской притче на прощение отцом младшего: “Он осердился и не хотел войти” в дом, где шел пир, устроенный отцом в честь вернувшегося блудного сына [Лук., 15: 28]).
Следующий этап в жизненной истории Ивана Лаврецкого - возвращение в родительский дом. Первый раз он вернулся к отцу в начале войны 1812 года. Встреча, когда отец, наконец, обнял своего блудного сына, состоялась только шесть лет спустя, когда Ивана Петровича “вызвал из-за границы” “двенадцатый год”: “Увидавшись в первый раз после шестилетней разлуки, отец с сыном обнялись и даже словом не помянули о прежних раздорах; не до того было тогда: вся Россия поднималась на врага, и оба они почувствовали, что русская кровь течет в их жилах” (6, 36-37). Но это возвращение Ивана Петровича, как видим, мотивировано не желанием трудиться на ниве отца, хотя он готов сражаться с врагами родины, что в русской традиции всегда ассоциировалось с жатвой. После окончания войны Иван Петрович опять бежит из родительского дома: “Но война кончилась, опасность миновалась; Иван Петрович опять заскучал, опять потянуло его вдаль, в тот мир, с которым он сросся и где чувствовал себя дома” (6, 37).
И во время второго возвращения в Россию после смерти отца, Иван Петрович чувствует себя чужим в своем доме: он “вернулся в Россию англичанином <... > Россию знал плохо, не придерживался ни одной русской привычки и по-русски изъяснялся странно...” (6, 38).
Окончательное возвращение Ивана Лаврецкого в родительский дом как в убежище совпадает с событиями 1825 года, когда лучшие “вольнодумцы” России оказались на эшафоте или на каторге. Об этом автор со всей определенностью пишет: “Но настал 1825 год и много принес с собою горя. Близкие знакомые и приятели Ивана Петровича подверглись тяжким испытаниям. Иван Петрович поспешил удалиться в деревню и заперся в своем доме” (6, 41). Иван Петрович не готов был идти за свои “убеждения” на эшафот и очень быстро от них отрекся.
Состояние “духовного блуда” завершается тем, что “вольнодумец -начал ходить в церковь и заказывать молебны; европеец - стал париться в бане, обедать в два часа, ложиться в девять, засыпать под болтовню старого дворецкого; государственный человек - сжег все свои планы, всю переписку; человек с закаленной волей хмыкал и жаловался...” (6, 42).
Однако, отрекшись от своих прошлых верований, Иван Петрович так и не обрел душевного покоя. Незадолго до смерти он “ослеп, и ослеп без-
надежно, в один день”. Эта внезапная слепота выступает в тексте как знак безнадежной духовной слепоты героя, на пороге смерти окончательно потерявшего какие бы то ни было нравственные ориентиры: “Он молился, роптал на судьбу, бранил себя, бранил политику, свою систему, бранил все, чем хвастался и кичился, все, что ставил некогда сыну в образец; твердил, что ни во что не верит, и молился снова” (6, 42).
Таким образом, в жизнеописании Ивана Петровича Лаврецкого Тургенев изобразил тип “русского европейца”, “расточившего имение свое” -свою духовную связь с Россией, как современный вариант типа “блудного сына”. В истории Ивана Петровича представлена судьба поколения 30-х годов - либералов-западников, оторвавшихся от родных корней и так и не смогших к ним вернуться. Предваряя повествование о своем главном герое -Федоре Ивановиче Лаврецком рассказом о “духовном блуде” его отца, автор тем самым указывает причину духовных блужданий молодого поколения, которую он видит в “отступничестве” отцов. Писатель возлагает надежды на “сыновей”, которые должны завершить процесс “возвращения в родной Дом”. В романе “Дворянское гнездо” эта роль отводится Федору Лаврецкому
Сюжетная схема притчи, соответствующая кругу, “проигрывается” в сюжетной линии Федора Лаврецкого дважды. Первый круг жизненной истории Лаврецкого (отъезд из дома - учеба - женитьба - дом) - это как бы “репетиция” истории блудного сына: “Молодой Лаврецкий отправился в Москву, куда влекло его темное, но сильное чувство...” (6, 43). Возвращается он домой после своей свадьбы, желая завести свое гнездо. Однако, этот приезд домой еще нельзя назвать возвращением. Федор и приезжает в Лаврики, и вскоре уезжает за границу не по своей воле, а по желанию жены.
Второй круг жизненных скитаний Лаврецкого (отъезд из дома -жизнь за границей - растрата жизненных сил впустую ("расточил имение свое ”) - возвращение домой) предваряет ссора с сестрой отца, Глафирой Петровной. Таким образом, актантная структура притчи в романе нарушена. Нет отца, от которого уходит герой. И отца, и старшего брата замещает тетка. Если в притче старший сын недоволен радостью отца при возвращении младшего сына, то в романе тетка проклинает племянника за то, что он нарушает ее права на родительский дом.
Жизнь Федора Лаврецкого за границей, сопровождающаяся искушениями духа и плоти, совпадает со следующей фазой архетипического сюжета - “неправедная жизнь” [10]. Понятие “неправедная жизнь” у Тургенева связано, прежде всего, с нарушением природного цикла человеческой жизни, с “выпадением из круга”, под которым понимается и семейный, родовой круг. Тургенев изображает в романе крайнюю степень отпадения от дома - отъезд за границу и измену национальным традициям и образу жизни, что приравнивается к духовной смерти [11]. В результате возвращение героя в отеческий дом изображается как духовное воскресение (ср. в притче: “Сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся”; Лук., 15: 24). Теперь возвращение домой для Лаврецкого - это серьезный шаг, требующий душевной готовности; даже после окончательного разрыва с женой он не сразу ощутил себя готовым к возвращению на родину - он поехал не в Россию, а в Италию: “Он
сам не знал, почему он выбрал именно Италию; ему, в сущности, было все равно, куда ни ехать, - лишь бы не домой ”; и лишь спустя четыре года, "он почувствовал себя в силах возвратиться на родину, встретиться со своими” (6, 54-55).
Следует отметить различия в сюжетно-композиционной функции эпизода возвращения в евангельской притче и в романе. В евангельском тексте блудного сына встречает отец: “Встал и пошел к отцу своему. И когда он был еще далеко, увидел его отец и целовал его” (Лук., 18: 20]. В тексте романа, функции отца, принявшего блудного сына под родительский кров, выполняет слуга Федора Лаврецкого Антон [12]: “Белоголовый человек, весьма, по-видимому, юркий, уже стоял, широко и криво расставив ноги, на последней ступеньке ...” (6, 61) [13]. Это очень важная деталь - Лаврецкого принимает под родной кров крестьянин (вспомним, мать Лаврецкого - крестьянка), а не его кровный отец, который умер, так и не выйдя из состояния духовного блуда. Возвращение блудного сына - Федора Лаврецкого в родовое имение (в дом прадеда Андрея Лаврецкого) сопровождается подобием пира, который устраивает все тот же Антон, как бы совершая священный ритуал (правда вместо откормленного теленка была поймана, зарезана и ощипана старая курица”): “Антон накрыл и убрал стол, поставил перед прибором почерневшую солонку аплике о трех ножках и граненый графинчик с круглой стеклянной пробкой и узким горлышком; потом доложил Лаврецкому певучим голосом, что кушанье готово, - и сам стал за его стулом, обернув правый кулак салфеткой и распространяя какой-то крепкий, древний запах, подобный запаху кипарисного дерева” (6, 63). “Священнодейство” Антона завершается традиционным жестом: “раза два перекрестился” (6, 64). Таким образом, это возвращение в родительский дом прочитывается как возвращение к родовым корням и шире - в русский Дом; Федор Лаврецкий совершил то, что не удалось его отцу - Ивану Лаврецкому.
Собственно возвращение Федора Лаврецкого начинается с монолога: “”Вот когда я попал на самое дно реки”, - сказал он самому себе не однажды. <...> ветер листком не шевельнет; ласточки несутся без крика одна за другой по земле, и печально становится на душе от их безмолвного налета. <...> ’’Вот когда я на дне реки, - думает опять Лаврецкий. - И всегда, во всякое время тиха и неспешна здесь жизнь - думает он, - кто входит в ее круг, - покорился: здесь только тому и удача, кто прокладывает свою тропинку не торопясь, как пахарь борозду плугом. И какая сила кругом, какое здоровье в этой бездейственной тиши!.. На женскую любовь ушли мои лучшие года, - продолжает думать Лаврецкий, - пусть же вытрезвит меня здесь скука, пусть успокоит меня, подготовит к тому, чтобы я умел не спеша делать дело”. <... > Лаврецкий не мог оторваться от созерцания этой уходящей, утекающей жизни; скорбь о прошедшем таяла в его душе как весенний снег, - и странное дело! - никогда не было в нем так глубоко и сильно чувство родины” (6, 64-65).
В размышлениях Лаврецкого обнаруживаются фазы, совпадающие с элементами сюжета притчи о блудном сыне. Свое прошлое, он рассматривает как “блуд” (“на женскую любовь ушли мои лучшие года” - ср. в притче о
блудном сыне сказано как о “расточившем имение свое с блудницами” [Лук., 15: 30]), а жизнь в родном гнезде как вечно повторяющийся процесс жизни -круг, из которого он выпал. Так же, как блудный сын в притче, Лаврецкий испытывает потребность искупить свое отступничество трудом на земле (“прокладывать свою тропинку не торопясь, как пахарь борозду плугом”, “дело делать”).
В финале романа мы видим Лаврецкого, в жизни которого “совершился, наконец, перелом, тот прелом, которого многие не испытывают, но без которого нельзя оставаться порядочным человеком до конца” (6, 157). Стремясь быть хорошим хозяином, научиться пахать землю и трудиться не для одного себя, Лаврецкий возвращается к своему природному предназначению, осознавая это как свой долг перед следующими поколениями -“детьми и внуками”. “Играйте, веселитесь, растите, молодые силы, - думал он, и не было горечи в его думах, - жизнь у вас впереди, и вам легче будет жить: вам не придется, как нам, отыскивать свою дорогу, бороться падать и вставать среди мрака; мы хлопотали о том, как бы уцелеть - и сколько из нас не уцелело! - а вам надобно дело делать, работать, и благословление нашего брата, старика, будет с вами. А мне, после сегодняшнего дня, после этих ощущений, остается отдать вам последний поклон - и хотя с печалью, но без зависти, безо всяких темных чувств, сказать, в виду конца, в виду ожидающего Бога: "Здравствуй, одинокая старость! Догорай, бесполезная жизнь!”” (6, 158).
В этом последнем внутреннем монологе героя Тургенева явственно обнаруживаются приметы последней фазы сюжета притчи о блудном сыне -возвращение к Отцу. Лаврецкий возвращается в свой Дом, на пороге которого видит отца - “ожидающего Бога” (ср. - в притче: “И когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалился” [Лук., 15: 20]).
Вернувшись к своим истокам, в свой “круг”, Федор Лаврецкий восстанавливает нарушенную гармонию, занимает в родовом круге то место, которое было ему предназначено изначально. Поэтому, хотя его ожидает “одинокая старость”, он присоединяется к благословлению, которое его поколение дает следующему, идущему им на смену: “благословление нашего брата, старика, будет с вами”. Таков несомненный смысл заключительных страниц “Дворянского гнезда”.
Примечания
1. В последнее время вопрос об отношении И.С.Тургенева к религии все чаще привлекает внимание исследователей. См., например: Топоров В.Н. Странный Тургенев М., 1998; Одиноков В.Г. Проблема “вечного” в художественной концепции И.С.Тургенева // Одиноков В.Г. Русские писатели XIX века и духовная культура. Новосибирск, 2003. С. 228-243.
2. О феномене “русского европейца” в русской культуре и в жизненной практике поколения русских людей, к которому принадлежал И.С.Тургенев, см.: Кантор В.К. Русский европеец как явление культуры (философско-исторический анализ). М., 2001.
3. Чернов А.В. Архетип “блудного сына” в русской литературе XIX века // Евангельский текст в русской литературе 18-20 веков: Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр. Петрозаводск, 1994. С. 152
4. Там же.
5. Бальбуров Э.А. Мотив и канон // Материалы к Словарю сюжетов и мотивов русской литературы: Сюжет и мотив в контексте традиций. Новосибирск, 1998. С. 13. Ю.В. Шатин пишет по поводу подобных трансформаций архетипического сюжета: “Меняя конкретное воплощение отношений субъекта, объекта и предиката, архетипический мотив порождает серию алломотивов, весьма индивидуальных в синхронном срезе сюжетосложения, и, может, поэтому незаметных без специального сюжетологического исследования” (Шатин Ю.В. “Архетипические мотивы” и их трансформация в новой русской литературе // “Вечные” сюжеты русской литературы: (“блудный сын” и другие). Новосибирск, 1996. С. 41).
6. Ссылки на текст делаются по изданию: Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Сочинения: В 12 т. М., 1981-1986, - в круглых скобках указываются том и страница.
7. Характер Петра Андреевича Лаврецкого и установленный им в его доме и во взаимоотношениях с домочадцами патриархальный порядок вызывают ассоциации с характером и образом жизни пушкинского Петра Андреевича Гринева (“Капитанская дочка”). Представляется неслучайным выбор Тургеневым именно этого имени для отца Ивана Лаврецкого. Имя матери - Анны Павловны - указывает еще на один претекст “Дворянского гнезда” - роман И.А.Гончарова “Обыкновенная история” (Анна Павловна - хранительница патриархального родового гнезда Адуевых, мать, провожающая своего сына в Петербург). В сюжетах обоих указанных произведений обнаруживается алломотив, восходящий к евангельскому мотиву блудного сына. Возможно, именно “Капитанская дочка” А.С.Пушкина и “Обыкновенная история” И.А.Гончарова сыграли для И.С.Тургенева роль промежуточных текстов, выведших его к евангельской притче (известно, какое огромное влияние оказывало на Тургенева творчество Пушкина, и сколь восприимчив он был к сюжетным коллизиям произведений Гончарова).
8. Ко времени появления романа “Дворянское гнездо” в русской литературе сложилась традиция изображения Петербурга как города, противостоящего патриархальной традиции, что связанно, в первую очередь, с обстоятельствами возникновения города на Неве и принятым в нем образом жизни. В культурноисторической оппозиции Петербург противопоставлен Москве как новое (молодое) - старому, “окно в Европу” - хранительнице “старины”. Вслед за И.А.Гончаровым (“Обыкновенная история”), Тургенев изображает Петербург как место инициации героя, приобщения к иным, чуждым духу русской жизни формам существования. Кроме того, Петербург - место искушений и соблазнов, сопровождающих “блудного сына” в его самостоятельной жизни. Таким образом, Петербург олицетворяет собой иное, чужое Дому пространство.
9. См., например: “Повесть о Савве Грудцыне” (Изборник. Повести Древней Руси. М., 1986).
10. См. о структуре евангельского сюжета о блудном сыне: Словарь-указатель сюжетов и мотивов русской литературы: Экспериментальное издание. Новоси-
бирск, 2003. С. 25.
11. См. об этом: Шатин Ю.В. Отъезд за границу: Судьба мотива в русской классической литературе // Традиция и литературный процесс. Новосибирск, 1999. С. 392-396.
12. Имя Антон, не самое распространенное среди русских крестьян, дает повод обратиться к культурному ореолу этого имени, очевидно, неслучайно появившемуся в тексте Тургенева. Крестьянин Антон, способствующий душевному исцеле-
нию Федора Лаврецкого, посредством имени связан с христианским святым Антонием Палуянским, излечившим гневливого сына (“Юноша, отрезавший свою ногу в порыве раскаяния в том, что пнул ею свою мать, получил ее обратно, чудодейственным образом восстановленную Антонием” [Холл Дж. Словарь сюжетов и символов в искусстве. М., 1996. С. 69]). Мощи другого святого - Антония Великого, по представлению христиан, обладали исцеляющей силой (Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. Т. 1 М., 1978. С.18).
13. Эта поза почти с точностью будет повторена Тургеневым в романе “Отцы и дети” в описании встречи Базарова его отцом: “...увидал на крылечке господского домика высокого, худощавого человека, с взъерошенными волосами... Он стоял растопырив ноги... ” (7, 105).
