CC BY
38
И.В. Абдурахманова
ТРАНСФОРМАЦИЯ МАССОВОГО ПРАВОСОЗНАНИЯ В РОССИИ В ФЕВРАЛЕ-ОКТЯБРЕ 1917 г.
Констатирование в рамках российского геополитического пространства институтов правового государства актуализирует историко-правовое исследование опыта не увенчавшейся успехом российской демократизации начала XX в. [1, с. 26]. В этой связи особую академическую значимость приобретает проблема взаимообусловленности конституционных преобразований и имманентно присущих национальному правосознанию характеристик. Современные концептуальные подходы, основанные на теоретико-методологическом плюрализме и полисциентизме, признают специфику массового правосознания самостоятельным фактором государственно-правового развития [2; 26; 27; 28; 18]. В соответствии с законом ментальной идентичности можно предположить, что в 1917 г. реализация либерально-демократической альтернативы в значительной степени была обусловлена адаптационными возможностями ментальной сферы российского социума [3]. Институциональная демократизация должна была сопровождаться формированием базовых элементов гражданского правосознания. Несмотря на модернизационные преобразования конца XIX - начала XX вв. и провозглашение России конституционной монархией, аксиологические правовые установки по-прежнему характеризовались социоцентризмом, эгалитаризмом, отсутствием развитых правовых представлений о неприкосновенности частной собственности, о субъективных правах, юридических обязанностях, о правовом статусе личности [4, с. 59].
Придя к власти, Временное правительство объявило обширную программу демократических преобразований, включавшую политическую амнистию, отмену смертной казни, ограничений в правах по социальным, религиозным, национальным признакам, демократизацию учреждений земского и городского самоуправления, а также всестороннее преобразование национальной судебной системы [5]. Трансформация массового правосознания в условиях демократизации российской государственности детерминировалась уровнем ментальной легитимности новой государственной власти, адекватностью ее политики правоаксиологическим установкам и представлениям основной массы населения о действующем и «должном» правопорядке.
Поддерживая газету «Новая жизнь» в том, что «новый строй политической жизни требует нового строя души» [6], многочисленные источники личного происхождения свидетельствовали о «готовности обывателей с удвоенной энергией и воодушевлением приступить к труду для блага революции и родной армии» [7, л. 99]. Декларированное превращение обывателей в истинных граждан, хозяев жизни, воспринималось массовым сознанием как почетное, важное для осознания собственной значимости завоевание. В постреволюционный период доминировала установка на закрепление в массовом сознании обращения «гражданин», которое стало общепринятым даже при разговоре с прислугой. Появились специальные издания, разъяснявшие обывателям смысл нового обращения [8, с. 55].
Новая государственная власть гипотетически обладала шансом превратиться в доминантную форму социальной интеграции, используя позитивные потенции общественного сознания. «Граждане» с удовлетворением воспринимали «ниспровержение старого отгнившего режима», уход «постыдного прошлого России», «сокрушение вредного для России правительства». Повсюду население выражало свое доверие Временному правительству и членам Петроградского совета просьбами «передать им земной поклон и заверить, что народ готов отдать за них жизнь» [9]. Лишь тысячная доля резолюций станичных сборов, солдатских собраний, сельских сходов и митингов рабочих, писем и телеграмм личного происхождения могла разместиться на страницах периодической печати. Таврический дворец осаждался многочисленными делегациями, желавшими довести до сведения новой власти «приговоры народа в Учредительное собрание». Будучи уникальными свидетельствами эпохи, они отражали безграничную надежду на осуществление вековой мечты о справедливом правопорядке и веру в светлое будущее обновленной России. Все они были пронизаны «благоговейным преклонением перед подвигом Государственной думы» и благодарностью «за столь величайшие блага, добытые к вечному освобождению великого народа» [7, л. 46]. Получив долгожданную свободу, практически вся Россия клялась «жить по-новому, честно и справедливо». Многие сельские общества выносили постановления, гласящие, что они навсегда отказываются от вина и «согласны скорее умереть, чем лишиться революционной свободы» [10]. Даже анархисты, отрицавшие институты права и государственности, на своем организационном собрании в Одессе вынесли резолюцию о том, что «в настоящий политический момент они ставят своей задачей
обеспечение установления демократического строя и отказываются от активных выступлений против Временного правительства до тех пор, пока оно не посягает на добытые народом права» [11]. Падение царизма преломлялось в народном синкретическом сознании как событие не только политическое, но и нравственное, как разрыв с «греховной жизнью» и начало «жизни праведной». Так, заключенные одесской тюрьмы направили на волю делегацию, задача которой состояла «в организации преступников города для поддержки нового строя».
Казалось, столь высокий авторитет власти, пришедшей на смену десакрализованной монархии, вера в возможность реализации легитимных путей достижения социальной справедливости создавали благоприятные условия для формирования гражданского правосознания, обеспечивая относительную стабильность правопорядка. Однако декларированный разрыв с «бесправным прошлым» носил лишь номинальный характер, сохраняя ментальную преемственность с прежними правовыми установками. Преломление институтов и носителей государственной власти в массовом сознании по-прежнему происходило в рамках инверсионной, патерналистской политико-правовой парадигмы. Крушение российской монархии означало лишь изменение объектов инверсионного восприятия. В транзитивных политико-правовых условиях в очередной раз была продемонстрирована неприемлемость медиативных архетипов сознания как инвариантных сущностей национального менталитета.
Период гражданского единения, происходившего на основе отторжения старого правопорядка, оказался слишком кратковременным. Уже в начале лета 1917 г. наблюдается демифологизация демократической власти, которая теперь отражалась в массовом правосознании на основе господствовавшей инверсионной логики. По мере обострения трудностей, сопровождавших революционный процесс, кризис массового сознания проявился в эволюции отношения россиян к центральному символу революции - свободе. Если в марте-апреле тысячи людей выражали готовность умереть за свободу, то теперь они недоумевали: «Дадена нам свобода, а для ча? Хлеб то дорог, а мяса нету... Неча зубы заговаривать свободой-то. Нам бы чтоб хулиганства не было, воровства, убийства...» [12]. «Ни к чему мне эта свобода, - говорилось в солдатском письме, датированном июлем 1917 г., - да будь она проклята, если мне приходится целую неделю обходиться без хлеба и голодному ложиться спать...» [13, с. 72]. Никого теперь не удивляло то обстоятельство, что Свобода стала изображаться художниками карикатурным образом. В прессе все громче и увереннее стали звучать ранее робкие высказывания о том, что, кроме гражданской свободы, существует еще и гражданская необходимость, которая, зачастую противореча свободе, в конечном счете служит ее утверждению. Почта, поступавшая в летние месяцы в адрес Временного правительства, в Петроградский совет и другие властные структуры, демонстрировала глубокую озабоченность населения по поводу сползания страны в пропасть анархии, беззакония и бездействия власти в этом направлении. «Есть ли у нас правительство, которое может думать о будущем России?» - спрашивал обыватель. «Если ныне возникают отдельные республики, то нужно спасать Россию не словами и воззваниями к гражданам. Пробил час решительных действий: или правительство возглавит движение для остановления разрушения государства, или это сделает кто-нибудь другой, кто больше любит Родину», - предупреждал он.
Ментальная легитимность новой власти обеспечила относительную стабильность правопорядка в марте-апреле 1917 г., существенно ограничив массовые противоправные действия. Однако она оказалась неадекватной религиозно-эсхатологической устремленности народа к светлому будущему. В условиях нараставшей дезорганизации государственной власти было объявлено о том, что все первоочередные вопросы будут решены только после созыва Учредительного собрания и завершения мировой войны, что противоречило ожиданиям многомиллионных масс. Утрата властью своей ментальной легитимности в значительной степени предопределила реализацию деструктивного потенциала массового правосознания.
В условиях крушения всех прежних сдерживающих механизмов (монархии, религии, закона, царской полиции) массовое правосознание претерпело существенные изменения. Отношение народа к элементам и символам дореволюционного правопорядка демонстрировало стремление к тотальному разрыву с прошлым, объективно отражая при этом устойчивые ментальные традиции инверсионной логики, не предусматривавшие медиативных аксиологических установок и моделей правового поведения. Фактором, в значительной степени обусловившим приоритет деструктивных потенций правосознания, стало проведение демократизации в специфических социокультурных условиях крайне низкого уровня общей и правовой культуры и господства традиционалистских представлений о правосудии, законности, неприкосновенности собственности, самоценности человеческой жизни, правовом статусе личности. Развитие массового правосознания весной 1917 г. в значительной степени определялось процессом политизации городского и сельского населения, который происходил в условиях крайне низкой степени информированности и накладывался на элементарную безграмотность населения. «Народная темнота
доходит до таких размеров, что у всякого культурного человека опускаются руки и пропадает вера в возможность осуществления и укрепления завоеванных благ новой жизни», - говорилось в отчете отдела Государственной думы по отношениям с провинцией [14, с. 53]. Политизация привела к активизации революционного «правотворчества», которое обернулось анархией в условиях тотальной правовой и политической безграмотности населения. Уже в трактовке центрального символа февральских событий -свободы - проявилась деструктивная тенденция. В российском правосознании она традиционно противопоставлялась закону и ассоциировалась со вседозволенностью, что уже в скором времени привело к эскалации погромного движения и беззакония как в городе, так и в деревне. Демократические ценности пришли в диссонанс с традиционными правовыми представлениями и уровнем правовой культуры крестьян и основной массы горожан. Более простой формулой ту же мысль выразил эсеровский публицист А. Минин. По его словам, в первые недели после Февраля народ быстро усвоил механику революции: «Николай Романов сидит под арестом, его полиция отправлена на фронт, а следовательно, над обывателем не висит вечная угроза кулака или нагайки. Отсюда ясно, что прошли те времена, что теперь - свобода...» [25, с. 54].
М. Горький, призывавший в 1905 г.: «Пусть скорее грянет буря!», осознал после Февральской революции всю меру опасности разжигания глубинных народных инстинктов подобными лозунгами. Признавая необходимость такого явления в общественной жизни, как политическая борьба, он принимал ее как неизбежное зло, ибо «не мог не видеть, что в условиях данного момента и при наличии некоторых особенностей русской психики политическая борьба делает строительство культуры почти невозможным» [15].
Среди почты, адресованной председателю Петроградского совета, были распространены послания следующего содержания: «Пришлите, пожалуйста, книги с популярным изложением главных
политических вопросов, а то сами мы не знаем ни книг, ни где их достать» [9, л. 248]. Еще хуже обстояло дело с газетами: чем неграмотней был крестьянин, тем с большей верой он относился к печатному слову, будучи твердо уверенным: «что написано, то, значит, и правда». Многие современники рассматривали крестьянскую «темноту» как основной фактор неприятия крестьянами правового, законного разрешения аграрного вопроса, подчеркивая отсутствие элементарной осведомленности о современном официальном законодательстве.
Подвергнувшись давлению революционной стихии, правосознание россиян претерпело в исследуемый период значительную трансформацию, усилив правовой нигилизм. Синкретическое крестьянское сознание не в состоянии было понять абстрактной природы закона. Как подчеркивает А.С. Ахиезер, закон для крестьян по-прежнему выступал как древняя языческая сила и отождествлялся с волей «начальства» [16, с. 240]. Подобная трактовка закона в сочетании с нараставшей дезорганизацией государственной власти в центре и на местах привела к повсеместному распространению в общероссийских масштабах «захватного права». Падение монархии ассоциировалось в сознании основной массы крестьянства с крушением традиционных юридических норм, в том числе касавшихся частной собственности на землю, что способствовало неудержимому росту собственнических инстинктов и партикуляристских тенденций. В условиях, когда старые нормы, регулировавшие социально-экономические, общественно-политические и правовые отношения, были фактически демонтированы, а новые еще не созданы, в деревню стал постепенно вторгаться хаос. Любое постановление уездного комитета, любую резолюцию, вычитанную в газете, любой проект закона, где бы то ни было напечатанный, крестьяне часто принимали за действующий закон. Даже там, где выписывался «Правительственный вестник», сельское население не отличало проектов от уже принятых законов и «обыкновенно принимало за самый правильный закон те строки из газет, в которых воплощалось самое желанное для крестьян вне зависимости от каких бы то ни было других условий и интересов других слоев общества» [14, с. 43]. Тот же документ констатировал: «Как прежде трудно было дойти мужику до царя, так теперь трудно ему дойти до закона».
Весной 1917 г. ЦК партии кадетов обратился к своим членам с призывом: «Необходимо помнить, что народные власти приступили к действию в атмосфере почти полного невежества. Здесь не следует ждать каких-либо чудес, надо твердо смотреть на положение вещей и не обольщать себя разгоряченными толками о гигантском проявлении сознания масс» [17]. «У невежественного человека есть сила, но она слепа, у него есть права по закону, но он их не знает, он мучительно чувствует потребность осмыслить, обдумать все, что делается кругом, но лишен оружия мысли - знания...» [18, с. 66], - такими словами охарактеризовал состояние крестьянского сознания после Февральской революции член Симбирского губернского земства. При этом он подчеркивал, что деревня «попала в круг совершенно новых понятий, бессильна уяснить их и жаждет услышать разъясняющее слово политически образованного человека». Трудно не согласиться с мнением П.П. Марчени, что крестьянство оказалось совершенно не готово для
новых цивилизационных ценностей, что обусловило формально-институциональный характер русской демократии, оказавшейся правовой фикцией. Вместе с тем следует признать, что общинные ментальные установки и невежество не являлись единственными препятствиями на пути формирования гражданского правосознания. Как отмечалось выше, политика новой власти, ее приоритеты и средства проведения демократических мероприятий в значительной степени обусловили торжество деструктивных тенденций в процессе трансформации массового правосознания.
В условиях дезорганизации государственной власти в центре и на местах, криминализации, нараставшего социально-экономического и политического кризиса, правового нигилизма и юридического инфантилизма большой общественный резонанс вызывала антибуржуазная, социалистическая агитация с большевистской пропагандой. Антибуржуазная направленность сознания, ставшая важным фактором крушения правопорядка в октябре 1917 г., в значительной степени культивировалась социалистической риторикой. Если научный социализм сосредоточивал главное внимание на проблеме организации производства и ставил своей целью из совокупных частных благ сделать благо общее, то социализм, культивировавшийся в России после Февральской революции, ставил во главу угла проблему распределения и опирался на определенный социально-психологический тип, которому была наиболее близка идея грубой эгалитарности, берущая начало в общинных традициях. Социализм оказался наиболее адекватной политизированной формой эгалитаризма.
О распространении антибуржуазных настроений косвенно свидетельствовало то обстоятельство, что тема «буржуя» стала часто встречаться в фольклоре, сатире и пародиях. Анализируя содержание понятия «буржуазия», исследователь Б.И. Колоницкий пришел к выводу, что наряду с марксистским толкованием этого термина в массовом сознании сосуществовали самые разнообразные, иногда противоречивые, трактовки [19, с. 188-202]. Часто буржуями называли просто зажиточных людей. Для солдат «буржуями» оказывались офицеры, для фронтовиков - тыловики, для пехотинцев - артиллеристы. Но и офицер, возмущенный дерзкими требованиями матросов, мог назвать их «буржуями».
В письме анонимного автора, направленном осенью 1917 г. в Петросовет из Уфимской губернии, буржуями назывались «доктора и писари». Автор требовал «навести порядок с этими проклятыми буржуями, иначе, - писал он, - “пропадать”. Загубят они нашу свободу, передадут ее опять в руки Николая II» [20]. В бытовом лексиконе слово «буржуй» использовалось как ругательство, неся комбинированную социально-политическую и морально-оценочную нагрузку.
Популярность социалистической риторики сопровождалась активизацией призывов большевистской прессы «хватать за горло» класс «кровопийц», «разбойников», «банкиров», «мародеров-спекулянтов». Большевизм оказался наиболее созвучным установкам массового сознания: представлениям о «трудовом» происхождении собственности и равном распределении, стремлении к социальной справедливости, противопоставлении законности и справедливости, традиционным методам управления и властвования насилием, религиозно-эсхатологической устремленности к светлому будущему. В известном смысле русский марксизм совершил подмену православия, став квазирелигиозной базой для беспрецедентной модернизации, проведенной большевиками. Рассуждения о том, что «закон - это клочок бумаги», что «не общество должно покоиться на законе, а закон должен отражать потребности общества», находили широкий отклик среди различных социальных групп, провоцируя тем самым эскалацию погромного движения, самосудов и «захватного права».
Падение авторитета закона было обусловлено пересмотром на уровне государственной власти аксиологических установок. В ранг героев были возведены вчерашние преступники с точки зрения действовавших до революции правовых норм. В массовом сознании насаждались новые представления о законности и революционной целесообразности. Место некогда обожествляемого монарха в общественном сознании заняли другие кумиры - «борцы за светлое будущее народа», а в недавнем прошлом -политические террористы. Периодическая печать того времени объективно способствовала укоренению в общественном сознании идеи легитимности и морально-этической оправданности политического терроризма, воспевая людей, чьи подвиги ранее в сознании рядовых обывателей граничили с уголовщиной, а теперь были оправданы и признаны высшей государственной властью. Так, министр юстиции П. Н. Переверзев предложил прокурору Петроградской судебной палаты вызвать повесткой бывшего смотрителя Преображенского кладбища В. Сабковского, чтобы установить через него место погребения народовольцев, повешенных за убийство Александра II «для воздания им должных почестей» [21]. Теперь террористические акты, в частности, убийство министра просвещения П. Боголепова студентом В. Коровичем, провозглашались «особым революционным подвижничеством», а вся жизнь В. Засулич, С. Перовской, П. Кравчинского, М. Спиридоновой рассматривалась как пример героического самоотречения и самопожертвования.
Негативными факторами, обусловившими эскалацию насилия, погромного движения, самоуправства в области правосудия, «захватного права», стали криминогенная обстановка в стране после Февральской революции и неспособность демократической власти противостоять росту преступности [22, с. 282-292]. Для обывателей было очевидно: законы не действуют, а народная милиция, в компетенцию которой входит осуществление законности в стране и обеспечение власти Временного правительства на местах, существует лишь номинально. Отчеты, доклады и акты обследования состояния и деятельности милиции в различных губерниях и уездах России, составленные чиновниками МВД по особым поручениям, а также многочисленные сводки, поступавшие в Главное управление по делам милиции от местных властей, содержали один и тот же вывод: «милицию не следует принимать во внимание как реальную силу» [23]. «Можно с уверенностью сказать, что милиции как блюстительницы порядка и законности нет», -утверждал чиновник МВД по особым поручениям К.А. Кинше, обследовавший состояние и деятельность Астраханской, Пензенской, Саратовской, Тамбовской милиции. Вместе с тем он подчеркивал в своем докладе начальнику Главного управления по делам милиции, что «если бы у большинства населения было хотя бы немного более развито уважение к законности, то труд милиции по водворению порядка и его закреплению был бы в значительной степени облегчен». Он справедливо полагал, что «сама власть бессильна там, где нет к ней уважения» [24].
В отношении российских обывателей к правоохранительным структурам прослеживалась априорно заданная преемственность, основанная на глубинных ментальных стереотипах. Первоначально царской полиции, которая ассоциировалась с произволом и деспотизмом прежней власти, противопоставлялась учрежденная Временным правительством милиция. Однако в скором времени и она подверглась мощному проявлению тотального негативизма.
Итак, правосознание российских обывателей, состояние которого к началу 1917 г. характеризовалось различными проявлениями кризиса, претерпело существенную трансформацию в период демократизации российской государственности в феврале-октябре 1917 г. Как и в условиях буржуазной модернизации начала XX в., народные аксиологические правовые установки, представления о государственной власти, законе, правосудии сочетали в себе традиционные и новационные черты, свидетельствовавшие, на наш взгляд, о наличии как конструктивного (особенно в первые недели господства революционного глобализма), так и деструктивного потенциала массового правосознания. Позитивные потенции массового правосознания (заключавшиеся в высоком уровне ментальной легитимности демократической власти на первом этапе революции; в стремлении разрешить назревшие проблемы законными средствами в рамках демократического правопорядка; в отторжении призывов леворадикальных политических групп к переделу собственности и самоуправству; в стремлении россиян осознать свой гражданский долг и гражданскую ответственность) не были востребованы властью в целях социальной интеграции.
Вместе с тем декларированный обывателем разрыв с «бесправным прошлым» носил лишь номинальный характер, сохраняя ментальную преемственность с прежними правовыми установками. Преломление институтов и носителей государственной власти в массовом сознании по-прежнему происходило в рамках инверсионной, патерналистской политико-правовой парадигмы. В транзитивных политико-правовых условиях в очередной раз была продемонстрирована неприемлемость медиативных архетипов сознания как инвариантов национального менталитета. Общенациональное единение вокруг Временного правительства гипотетически могло способствовать формированию в условиях обширной демократизации гражданского правосознания и преодолению архаических социоцентристских правовых установок, имманентно присущих национальному правовому менталитету. Однако новая власть оказалась неадекватной религиозно-эсхатологической устремленности народа к светлому будущему. Утрата ею своей ментальной легитимности в значительной степени предопределила реализацию деструктивного потенциала массового правосознания.
Факторами нарастания деструктивных тенденций в динамике правосознания крестьянства и промышленных рабочих стали: проведение политики демократизации в условиях тотальной
неграмотности населения; господство общинного сознания, культивировавшего приоритет коллективных интересов над индивидуальными; отсутствие представлений о неприкосновенности частной собственности, гражданских правах и обязанностях; неэффективность правоохранительных структур; негативное влияние на правовые установки политизации общества, социалистической пропаганды и антиправовых установок леворадикальных группировок.
Эскалация самоуправства, насилия, погромного движения, «захватного права» в значительной степени была предопределена активизацией глубинных ментальных традиций в условиях разрушения прежних сдерживающих механизмов, что обусловило трактовку свободы как вседозволенности. Основная масса населения России оказалась неспособной воспринять новые либерально-демократические ценности,
особенно в условиях нерешенности жизненно важных проблем и нарастания социально-экономического кризиса. Если в первые постреволюционые месяцы население могло довольствоваться демократической риторикой и наступившей свободой, то постепенно бездействие власти стало основной причиной нарастания анархии. Это обусловило формально-институциональный характер русской демократии, оказавшейся правовой фикцией. В этой связи важно подчеркнуть, что ментальные установки не являлись единственным препятствием на пути формирования гражданского правосознания. Как отмечалось выше, политика новой власти, ее приоритеты и средства проведения демократических мероприятий, откладывание решения насущных проблем до созыва Учредительного собрания в значительной степени обусловили торжество правонигилистических настроений, принявших в этот период гипертрофированные деструктивные формы выражения.
Литература
1. Абдурахманова И.В. Гражданское правосознание как фактор становления правового государства в России. Историко-правовой аспект // Право и современность: Сб. науч-практ. статей. Саратов, 2006.
2. Синюков В.С. Российская правовая система. Введение в общую теорию. Саратов, 1994.
3. Попов В. Закон ментальной идентичности: Почему реформы в России терпят поражение // НГ. Сценарии. 1997. № 9.
4. Абдурахманова И.В. Типологические черты правосознания российских обывателей на рубеже XIX-XX вв. // Философия права. 2006. № 2.
5. Декларация Временного правительства о его составе и задачах от 3 марта 1917 г. // Вестник Временного правительства. № 1 (46). 1917. 5 (18) марта; Постановление Временного правительства по земельному вопросу от 19 марта 1917 г. // Вестник Временного правительства. № 14 (60). 1917. 21 марта (3 апреля).
6. Новая жизнь. 1917. 20 апреля.
7. Государственный архив Ростовской области (ГАРО). Ф. 863. Оп. 1. Д. 25.
8. Архипов В.Л. Общественная психология петроградских обывателей в 1917 г. // Вопросы истории. 1994. № 7.
9. Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Ф. 6978. Оп. 2. Д. 213. Л. 12.
10. ГАРФ. Ф. 6978. Оп. 1. Д. 520. Л. 27.
11. Биржевые ведомости. 1917. 16 апреля.
12. Биржевые ведомости. 1917. 29 апреля.
13. Соболев Л.Г. Письма из 1917 г. // Коммунист. 1985. № 15.
14. Красный архив. 1926. Т. 2 (15).
15. Новая жизнь. 1917. 22 июня.
16. Ахиезер А.С. Россия: критика исторического опыта: В 3 т. М., 1991. Т.1.
17. ГАРФ. Ф. 579. Оп. 1. Д. 845. Л. 26-27.
18. Марченя П.П. Массовое правосознание и победа большевизма в России. М., 2002.
19. Колоницкий Б.И. Антибуржуазная пропаганда и «антибуржуйское» сознание // Анатомия революции 1917 г. в России. СПб., 1994.
20. ГАРФ. Ф. 1235. Оп. 80. Д. 57. Л. 16-17 (об.).
21. Биржевые ведомости. 1917. 2 июня.
22. Абдурахманова И.В. Правоохранительные органы в массовом правосознании россиян: инверсионная трансформация или ментальная преемственность? (февраль-октябрь 1917 г.) // Научная мысль Кавказа. Северо-Кавказский научный центр высшей школы. 2006. № 7. Приложение.
23. ГАРФ. Ф. 1791. Оп. 7. Д. 17. Л. 12. Д. 15. Д. 14. Д. 341. Д. 339. Д. 346; Оп. 6. Д. 323. Д. 46.
24. ГАРФ. Ф. 1791. Оп. 7. Д. 46. Л. 158.
25. Канищев В.В. Русский бунт - бессмысленный и беспощадный: погромное движение в городах
России в 1917-1918 гг. Тамбов, 1995.
26. Байниязов Р.С. Правосознание и правовая ментальность в России. М., 2001.
27. Романовская В.Б. Репрессивные органы и общественное правосознание в России XX в.: Опыт философско-правового исследования: Дис. ... докт. юрид. наук. СПб., 1997.
28. Шаповалов И.А. Формирование правосознания в Советской России в 1917-1920 гг.: Дис. ... канд. юрид. наук. М., 2005.
