CC BY
86
^^^ [взаимосвязь литературы и языка]
Н. В. Пращерук doi: 10.24411/1811-1629-2020-12072
«ТОЛЬКО ПРАВЕДНЫЕ ПРАВЫ»: «ДВОРЯНСКОЕ ГНЕЗДО» И.А. ТУРГЕНЕВА И «ЧИСТЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК» И.А. БУНИНА КАК КЛЮЧЕВЫЕ ТЕКСТЫ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ1
NATALIA V. PRASHCHERUK «ONLY RIGHTEOUS ARE RIGHT»:TURGENEV'S «A HOUSE OF GENTLEFOLK» AND NUNIN'S «PURE MONDAY» AS KEY TEXTS OF THE RUSSIAN CULTURE
Наталья Викторовна Пращерук
доктор филологических наук, профессор кафедры русской и зарубежной литературы,
► pnv1108@gmail.com
Уральский федеральный университет имени первого Президента России Б. Н. Ельцина
620075, Россия, г. Екатеринбург, пр. Ленина, 51.
Natalia V. Prashcheruk
Association of Linguistic Experts «Argument» (Maykop)
Ural Federal University named after the first President of Russia B.N. Yeltsin
В статье «Дворянское гнездо» И. С. Тургенева и «Чистый понедельник» И. А. Бунина исследуются в их интертекстуальном взаимодействии. В романе и рассказе -с учетом жанровой специфики - выявляются прямые текстовые переклички, сюжетное и персонажное сходство, а также целый ряд схождений в сфере именования и символике. Проанализированы Богородичный сюжет, ключевой мотив тишины и другие составляющие художественных миров романа и рассказа, формирующие их символическое содержание. В интертекстуальном соотнесении произведений уточняется оригинальность позиции каждого из художников, что связано не только с характером культурной эпохи, которую они представляют, но и с их творческой индивидуальностью. Показывается, что для Бунина в период написания рассказа (1944) тургеневский роман стал самым созвучным произведением из прошлого, открывающим сокровенные глубины национального космоса. Проведенное сопоставление не только демонстрирует замечательное «продолжение жизни» «Дворянского гнезда» в одном из лучших произведений литературы XX века, но и раскрывает масштабность и особое значение этих произведений как ключевых текстов русской культуры. Это значение не исчерпывается ни временем, ни историческими обстоятельствами, а обращено к тому, что составляет основу русского мира, определяет его жизнеспособность и жизнестойкость.
Ключевые слова: Тургенев; Бунин; «Дворянское гнездо»; «Чистый понедельник»; роман; рассказ; сюжет; символика; духовный выбор; русская культура.
The following article features a study of a case of intertextuality between Turgenev's «A house of gentlefolk» and Bunin's «Pure Monday». In both novel and story some similarities of plot and characters as wel as symbols and names are detected. Virgin lady - plot, key motif of silence and other components of artistic worlds of novel and story, forming their symbolic filling are analysed. Intertextual comparison of both works highlights the originality of each writer's position, which not only relates to nature of cultural age that they portray but to their creative identity too. It is shown that for Bunin in the period of writing the story Turgenev's novel became the most attuned book from the past, unveiling intimate depths of national space. The comparison not only presents a remarkable "life extension" of "A house of gentlefolk" in one of the best pieces of twentieth century's literature but also unveils a scale and a special importance of these works as the key texts of the Russian culture. This importance is worn out by neither time nor historical circumstances and is related to what forms the basis of the Russian world, defines its viability and resilience.
Keywords: Turgenev; Bunin; «A house of gentlefolk»; «Pure Monday»; novel; story.
Тургенев:
«Весенний светлый день клонился к вечеру...» [Тургенев, т. 7: 125] (далее короткая пейзажная зарисовка и знакомство с героями).
Финалы:
Роман Тургенева завершается послесловием к эпилогу, в котором автор рассказывает о последней встрече Лав-рецкого с Лизой в отдален-
Бунин:
«Темнел московский серый зимний день.» [Бунин, 1965-67, т. 7: 238] (следует городской пейзаж и далее -рассказ героя).
У Бунина рассказ завершается тоже последней встречей героев, но встречей случайной, случайность символич-на и значима. Герой встреча-
ном монастыре: «Говорят, Лаврецкий посетил тот отдаленный монастырь, куда скрылась Лиза, - увидел ее. Перебираясь с клироса на клирос, она прошла близко мимо него, прошла ровной, торопливо-смиренной походкой монахини - и не взглянула на него; только ресницы обращенного к нему глаза чуть-чуть дрогнули, только еще ниже наклонила она свое исхудалое лицо - и пальцы сжатых рук, перевитые четками, еще крепче прижались друг к другу. Что подумали, что почувствовали оба? Кто узнает? Кто скажет? Есть такие мгновения в жизни, такие чувства. На них можно только указать - и пройти мимо» [Там же: 294].
ет возлюбленную в церкви Мариинской обители среди идущих мимо «инокинь и сестер» - в белых одеждах: «Я почему-то очень внимательно смотрел на них. И вот одна из идущих посередине вдруг подняла голову, крытую белым платом, загородив свечку рукой, устремила взгляд темных глаз в темноту, будто как раз на меня. Что она могла видеть в темноте, как могла она почувствовать мое присутствие? Я повернулся и тихо вышел из ворот» [Там же: 251].
«Только праведные правы». Так называлась духовная кантата чудака Лемма, которую он посвятил Лизе Калитиной: «Слова этой кантаты были им заимствованы из собрания псалмов; некоторые стихи он сам присочинил. Ее пели два хора -- хор счастливцев и хор несчастливцев; оба они к концу примирялись и пели вместе: «Боже милостивый, помилуй нас, грешных, и отжени от нас всякие лукавые мысля и земные надежды». На заглавном листе, весьма тщательно написанном и даже разрисованном, стояло: «Только праведные правы. Духовная кантата. Сочинена и посвящена девице Елизавете Калитиной, моей любезной ученице, ее учителем, X. Т. Г. Леммом»» [Тургенев, т. 7: 140]. Словно символическое пророчество о ее судьбе, а также о судьбе героини бунинского рассказа «Чистый понедельник», который, если воспользоваться метафорой Ю. М. Лотмана, является во многом «переписанным» «Дворянским гнездом» [Лотман 1993].
Известны попытки сопоставления этих двух произведений, вполне соотносимых по глубине проблематики и уровню ее художественного воплощения [Курляндская 2001: 190-196; Пращерук 2016: 84-118]. Вместе с тем очевидно то, что далеко не исчерпан потенциал понимания тургеневского романа и бунинского рассказа, рассмотренных именно в диалоге, дающем возможность обнаружить самые неожиданные переклички и смысловые приращения, выводящем в самые неожиданные контексты размышлений.
Обратимся поначалу к очевидным текстовым перекличкам.
Кольцевая, обрамляющая все произведение перекличка начальных пространственных зарисовок и завершающих эпизодов очевидна. Это знак прямой отсылки Бунина к роману своего предшественника. Повествование же, в отличие от «Дворянского гнезда», отдано личному повествователю, исповедальный тон которого исключает игру в объективность, исполнен личной боли и драматизма. Это, конечно, обусловлено, в том числе, и спецификой жанра. Тургеневский роман - большое эпическое полотно о России, русском мире, его ценностях и традициях, об обретении / необретении гнезда как основы личностного существования. Поэтика и смысловая наполненность произведения выстраиваются во многом по законам «усадебного текста» со всей его конкретно-образной и символической атрибутикой. «Усадьба. понятие. происходящее от слова «усаживать», садить, насадить. (...) Так и садился русский человек - кто на стол княжеский, - на княжение, кто устраивался и обживался в усадьбах и усадах, словно дерево, пуская глубокие корни в землю. питаясь ее соками и дарами, ее красотой, и сердцем вбирая в себя ее боголепный лик, начиная и лицом своим походить
на образ родины. И это вовсе не мистика (...) Брак с родной землей взаимно преображает и человека, и природу» [Домбровская 2017: 97-98]. Именно это переживает Лаврецкий, возвратившись на Родину. Тема родного, причастности / непричастности к нему проведена через весь роман и раскрывается во многом через настойчивое обращение к мотиву и образам тишины, обретающим в романе значение национального символа. Практически все герои, так или иначе связанные с родной почвой, родной землей, «проходят испытание тишиной», отмечены объединяющим их признаком тихого - внешности, характера, существования, поведения и др.: «тихое и доброе существо» Маланья с «тихим голоском» и «тихой улыбкой»; Агафья, которая «пятнадцать лет .провела тихо, смиренно, степенно»; ««тишайший и христианнейший» (Б. Зайцев) образ Лизы: «тихое движение Лизиных глаз», «тихая внутренняя жизнь», «и точно у нее на душе тише стало», «тихая заботливость» и др. Во время важного разговора Лизы и Лаврецкого на рыбалке всё вокруг напоено тишиной: ««Красноватый высокий камыш тихо шелестил вокруг них, впереди тихо сияла неподвижная вода, и разговор у них шел тихий» [Тургенев, т.7: 188], а возвращение в Васильевское совершается майской ночью, которая «была тиха и ласкова» [Там же: 189]. Наконец, кульминацией в развертывании мотива тишины становится ХХ-ая глава, в которой переживание окружающей тишины напрямую соотносится с чувством родины: «. тишина обнимает его со всех сторон, солнце катится тихо по спокойному синему небу, и облака тихо плывут по нем; кажется, они знают, куда и зачем они плывут. В то самое время в других местах на земле кипела, торопилась, грохотала жизнь; здесь та же жизнь текла неслышно, как вода по болотным травам; и до самого вечера Лаврецкий не мог оторваться от созерцания этой уходящей, утекающей жизни; скорбь о прошедшем таяла в его душе, как весенний снег, и -- странное дело! -- никогда не было в нем так глубоко и сильно чувство родины» [Там же: 189-190].
В «Чистом понедельнике» всё иначе: герои живут в пространстве, густо «населенном» реальными лицами - писателями, артистами, деятеля-
ми культуры. Это Москва эпохи модерна, рубежа, странный в своей раздвоенности город, сочетающий в себе «запад» и «восток», «играющий» ликами двух культурных укладов, устремленный одновременно в допетровскую Русь и катастрофическое завтра. Город, блистательно продолженный личностью героини, завораживающей совмещенностью в ней несовместимых черт и качеств, жизненных привычек и особенностей характера. Героиня «Чистого понедельника» пребывает в «сумеречной» атмосфере зыбких ориентиров, ведет, на первый взгляд, жизнь, характерную для представительницы состоятельного интеллигентского слоя, с ее утонченным эротизмом, причудами и обязательным «потреблением» разнообразной интеллектуальной и культурной «продукции». Однако по своим психологическим качествам героиня «Чистого понедельника» оправданно претендует на лидерство. Можно сказать, что в любовном сюжете Бунин по-своему реализует схему отношений героев тургеневского «Дворянского гнезда», акцентируя, как и его предшественник, ведущую роль героини. Подобно Лизе, она обладает большей внутренней значительностью, живет в своем собственном мире, в который герой допущен лишь отчасти. Героиня «Чистого понедельника» выбирает свой путь сама. Вообще при всей ее страстности, непредсказуемости, странности поведения очень силен и значителен именно сознательный элемент. Правда, внутренняя работа, подготовившая ее выбор, в основном, скрыта от героя (и от читателя). Однако, «уходя» в подтекст, она придает героине особое обаяние и значительность. Показательно и то, что, когда рассказчик вспоминает о событиях, предшествующих выбору героини, он (случайно ли?) акцентирует их особым переживанием неожиданно приблизившейся тишины как знака чего-то очень важного, сущностного, поворотного, глубокого: «Глаза ее были ласковы и тихи» [Бунин 1965-67, т. 7:
243]; «Вечер был мирный, солнечный.» [Там же:
244]; «Скрепя в тишине по снегу, мы вошли в ворота.» [Там же: 244]. Описывая свои скитания по Москве и посещение Марфо-Мариинской обители спустя почти два года, герой передает сходные переживания: «В четырнадцатом году, под
жиданные переклички с Тургеневым: Лиза дважды играет бетховенскую сонату (правда, в четыре руки, с Паншиным), но только первую часть, вторая часть, как замечает повествователь, «совсем не пошла» (обе героини не очень-то преуспели в музыкальных занятиях).
Сопоставление открывает любопытный диалог эпизодов в церкви, когда мужик, вызвавший сочувствие у Лаврецкого, и бунинский герой - личный повествователь, которого пожалела «несчастнейшая старушонка», как бы «меняются местами».
Новый год, был такой же тихий, солнечный вечер, как тот, незабвенный» [Там же: 250]; «... стоял, точно ожидая чего-то, в той особой тишине пустой церкви, когда боишься вздохнуть в ней» [Там же: 250]. И уже, подобно Лаврецкому, который «тихо встал и тихо удалился», герой (заключительная строчка!) «повернулся и тихо вышел из ворот». И это тихо в контексте сопоставления читается по-особому, как открывшаяся для бунинского героя возможность стать причастным основам русского мира, преобразиться в преемника тишины.
Очевидным и особым образом «присутствует» в рассказе и ведущая тургеневская тема - суетности стремлений человека к личному счастью, невозможности его достижения, она даже непосредственно явлена в свернутом виде в одном из диалогов персонажей. В нем Бунин предельно сближает позицию своего героя с точкой зрения Лаврецкого, которую тот высказывает в разговоре с Лизой. Для них счастье и взаимная любовь -это одно, и они полны надежд на счастье:
Тургенев:
«- Слушайтесь вашего сердца, -.перебил ее Лаврец-кий... Не отнимайте у себя лучшего, единственного счастья на земле. - Мне кажется, Федор Иванович, - произнесла, понизив голос, Лиза (когда она не соглашалась с собеседником, она всегда понижала голос...), - счастье на земле зависит не от нас» [Тургенев, т. 7: 221].
Бунин:
«- .Кто же знает, что такое любовь?
- Я, я знаю! - воскликнул я.
- И буду ждать, когда и вы узнаете, что такое любовь, счастье!
- Счастье, счастье. "Счастье наше, дружок, как вода в бредне: тянешь - надулось, а вытащишь - ничего нету"» [Бунин, 1965-67, т.7: 242].
Тургенев:
«Мужик с густой бородой и угрюмым лицом. вошел в церковь, разом стал на оба колена и тотчас же принялся поспешно креститься. Такое горькое горе сказывалось в его лице, во всех его движениях, что Лаврецкий решился подойти к нему и спросить его, что с ним» [Тургенев, т. 7: 281].
Бунин:
«Дошел до Иверской, внутренность которой горячо пылала и сияла целыми кострами свечей, стал в толпе старух и нищих на растоптанный снег на колени, снял шапку. Кто-то потрогал меня за плечо - я посмотрел: какая-то несчастнейшая старушонка глядела на меня, морщась от жалостных слез: - Ох, не убивайся, не убивайся так! Грех, грех!» [Бунин 1965-67, т.7: 250].
Для Тургенева важно в этой сцене «снять», «разрядить» трагическую коллизию конкретной судьбы, соотнося ее с несчастьями других. Несчастья других призваны раскрыть герою ту закономерность, о которой знает автор (и знает его героиня - Лиза) и к пониманию которой должен прийти в конце концов сам герой. Можно сказать, что и этот эпизод, и произведение в целом построены на конфликте знания («владения знанием») и наивности, незнания, непонимания. Это знание, по существу, не оставляло надежд на счастье. Поэтому-то вспыхнувшая любовь, связанные с ней надежды воспринимаются Лизой как отступление от этого знания своего предназначения, своего пути, своего долга. Во время последнего разговора на вопрос Лаврецкого: «Ну, а вы - в чем же ваш долг состоит?» - Лиза отвечает: «Про это я знаю» [Тургенев, т. 7: 273]. И дальше в объяснении с Марфой Тимофеевной звучит тот же мотив:
Конечно, бунинская героиня имеет все же больше сходства с тургеневскими «инфернальни-цами», чем с Лизой: в ее облике и поведении доминирует тема восточного, рокового, стихийно-непредсказуемого. Но случайно ли герой вспоминает, что в прощеное воскресенье глаза ее были «ласковы и тихи», говорила она с «тихим светом в глазах»? Невольно вспоминаешь «глубокий блеск и какую-то тайную ласковость» глаз Лизы Калитиной. Даже в том, что на протяжении всего любовного романа героиня Бунина разучивает начало «Лунной сонаты», обнаруживаются нео-
«Такой урок недаром. Счастье ко мне не шло, даже когда у меня были надежды на счастье, сердце у меня все щемило. Я все знаю, и свои грехи, и чужие. Я знаю все» [Там же: 285-286]. Позиция «трагического знания» реализована в самой художественной структуре романа, опирающейся на трагедийную фабулу, о чем писал в своих работах В. Маркович [Маркович 1984], а также в том, что символика в рамках основного сюжета не играет существенной роли: «глубина содержания образов целиком в тексте, а не за ним» [Маркович 1984: 72].
В художественном мире Бунина - доминанты иные. Именно подтекст и символика играют в рассказе огромную, если не первостепенную роль. Достаточно вспомнить, что сам «Чистый понедельник» как временной промежуток, давший название рассказу и являющийся рубежом в жизни персонажей, фактически также «уходит» за пределы текста, символизируя при этом, может быть, то самое главное, что остается для героя не вполне понятным и только угадывается, предчувствуется, предполагается им. Вообще, все произведение строится на странном контрасте подчеркнуто варьируемого мотива незнания, непонимания, отсутствия видимых причинно-следственных связей и жесткой определенности сознательного выбора героини, продиктованного каким-то особым ее знанием. Слова «не знаю», «не понимаю», «зачем-то», «почему-то» становятся для рассказа ключевыми: «Чем все должно кончиться, я не знал и старался не думать.» [Бунин 1965-67, т. 7: 238]; «она была загадочна, непонятна для меня, странны были и наши с нею отношения.» [Там же: 238]; «Она зачем-то училась на курсах. Я как-то спросил: "Зачем?". Она пожала плечом: "А зачем все делается на свете? Разве мы понимаем что-нибудь в наших поступках?"» [Там же: 238-239]. Или такой весьма знаменательный диалог:
«- Откуда вы это знаете? Рипиды, трикирии!..
- Это вы меня не знаете.
- Не знал, что вы так религиозны.
- Это не религиозность. Я не знаю что.» [Там же: 244].
И в финале: «Мне почему-то захотелось непременно войти туда (в церковь. - Н. П.)» [Там же:
251]; «.Уж не знаю, кто были они и куда шли» [Там же: 251]; «Я почему-то очень внимательно смотрел на них» [Там же: 251].
Наряду с, казалось бы, фатальным «незнанием» и «непониманием» - удивительная собранность и сосредоточенность героини в Прощеное воскресенье как знак созревшего и уже принятого ею решения. Она внутренне спокойна, она как будто знает все, что будет дальше. Ее грех общенационального свойства, поскольку проистекает из глубинной и максималистской потребности русского человека в духовном подвиге, который немыслим для него без падения: очищение может быть достигнуто преодолением греха, оплачено жертвой и страданием, а иначе оно неподлинно и несостоятельно. В поступке героини «Чистого понедельника», возможно, есть что-то от кенотиче-ской жертвенности, приобщающей ее к самым истокам, к сердечным и живым основаниям русской культуры [Горичева 1994: 50-88]. И в то же время - это испытание себе и себя, сознательно устроенное ею. Может быть, отсюда ощущение некоторой нарочитости, головного характера «любовной жертвы» героини так и не оставляет нас до самого конца. В любом случае, в ее поведении, в том, что она поддается искушению и сознательно совершает грех, причем в такой особенный для православных христиан день, конечно, глубоко запечатлены черты эпохи непосредственно перед катастрофой, когда четкие ценностные критерии во многом утрачены. Высокая безупречная чистота Лизы контрастирует с богемным, странным, «неправедным» обликом бунинской героини. Не будем забывать, что рассказ создавался с значительной временной дистанцией по отношению к изображаемой эпохе русской жизни, что и позволило Бунину расставить нужные акценты.
Тургенев создавал образ Лизы как высокого героя, которому достает сил духа, чтобы остаться верным своему идеалу, не растерять, не запятнать его и своей чистоты. Ведущая тема бунинской героини другая - стремление вернуться к основам, к тем духовным и нравственным константам, которые уже, к сожалению, обрели статус относительных, стремление вернуть заново уже утраченное. И это еще более очевидно при сопоставлении Бо-
городичных сюжетов. В «Дворянском гнезде» тема правоты праведных практически в самом начале романа обозначена сочинением Лемма, которое сопровождалось словами об отречении от лукавых мыслей и земных надежд. Затем эта тема продолжена и поддержана в главе, где, рассказывая о приезде Лаврецкого в Васильевское, повествователь упоминает увиденную героем икону Введения во храм Пресвятой Богородицы, принадлежавшую его тетке Глафире. Это чрезвычайно важная, знаковая деталь. Введение во Храм Пресвятой Богородицы - особый праздник для христиан. Он связан с приведением Пресвятой Богородицы Ее родителями в Иерусалимский храм для посвящения Богу. Праздником отмечена исключительная роль Марии в судьбе человечества. Наиболее полное богословское толкование этого События христианской истории дано у Григория Паламы в его слове «На Введение во храм Пресвятой Богородицы». В нем святитель рассказывает историю праздника и в заключение объясняет причину Её введения в Святая Святых Иерусалимского храма: «.почему Избранная с начала века среди избранных оказалась Святою из святых. Имевшая Своё тело чище самих очищенных добродетелью духов, так что оно могло принять Само Ипостасное Слово Пребезначального Отца, — Приснодева Мария, как Сокровище Божие, по достоянию ныне помещена была во Святое святых, чтобы в надлежащее время, как и было, послужить к обогащению и к премир-ному украшению» [Палама 1991].
Икона выбрана не случайно, она не только проясняет духовное состояние Глафиры перед кончиной, ее стремление к преображению, но и по-особому освещает / освящает судьбу и выбор Лизы, которая среди, если можно так сказать, уже «вошедших» в храм веры, приобщившихся к Красоте, хранящихчистотусобственной души во имя этой Красоты. Именно о чистоте Лизы в прямом соотнесении с «звездами, чистыми звездами» [Тургенев, т. 7: 195] говорит Лаврецкому Лемм, и сам Лаврецкий переживает подобное: «Он стал думать о ней, и сердце в нем утихло. «Чистая девушка, проговорил он вполголоса, - чистые звезды.» [Тургенев, т. 7: 196]. В таком контексте название бунинского рассказа обретает дополнительные смысловые нюансы.
В «Чистом понедельнике» сначала упоминается икона Богородицы Троеручицы, которая воспринимается героиней подчеркнуто эстетически, как что-то ярко-экзотическое, якобы глубинно связанное с восточным колоритом московской жизни: «Три руки! Ведь это Индия! Вы - барин, вы не можете понимать, так, как я, всю эту Москву» [Бунин 1965-67, т. 7: 245]. Ни малейшего намека на отсеченную иконоборцами руку Иоанна Дама-скина, на чудо ее восстановления! [Чудотворные иконы Пресвятой Богородицы: 214-217]. Важный штрих, но еще более знаковым становится эпизод, связанный с Иверской часовней в честь иконы Богоматери Иверская. Совсем не случайно то, что герой после расставания с возлюбленной, уже предугадывая драматический перелом в судьбе и невозможность осуществления личного счастья, обращается, пусть не вполне осознанно за помощью к Иверской иконе Божьей Матери. Иверская часовня, достопримечательность Москвы, самая знаменитая часовня столицы, была выстроена у Воскресенских ворот в XVII в. Сюда, чтобы поклониться иконе, привезенной из Иверского монастыря на Афоне, стекались люди со всех концов России. Эта икона вызывала особое, трепетное отношение, пользовалась особым почитанием. Упоминание в рассказе о часовне и иконе - очень конкретная, достоверная деталь предвоенного московского быта. Но не только. Из подтекста, связанного с историей иконы [Чудотворные иконы Пресвятой Богородицы 2014: 96-99], с особым значением ее в русской духовной культуре, «вырастает» символическое содержание эпизода. Иверская икона являет собой не просто образ Спасительницы от телесных и духовных нужд. Она Портаитисса, Вратарница, открывающая врата достойным. Символ, связанный с иконой, выражен в акафисте: «Радуйся, благая Вра-тарница, двери райския верным отверзающая» [Чудотворные иконы Пресвятой Богородицы 2014: 96]. В переломный, роковой час своей жизни герой, как мы видим, только подходит к заветным воротам («Дошел до Иверской.»). Так Бунин обозначает вехи на пути долгого возвращения русского человека к святыням, уже отчетливо понимая (1944-ый год), что путь этот будет обязательно со-
пряжен с мученичеством, с восхождением на Русскую Голгофу. Потому и такой финал у рассказа.
Заключительный эпизод подчеркнуто сим-воличен. Герой встречает возлюбленную в церкви Марфо-Мариинской обители среди других «инокинь или сестер» в белых одеждах. Возглавляла «белую вереницу поющих» Великая княгиня Елизавета Федоровна, весь облик которой создает впечатление святости: «.Вся в белом, длинном, тонколикая, в белом обрусе, с нашитыми на него золотым крестом на лбу, высокая, медленно, истово идущая с опущенными глазами, с большой свечой в руке» [Бунин, 1965-67, т.7: 251]. В этом эпизоде символично все: не просто доминанта белого цвета, а преображение всего цветового колорита, крест, горящие свечи и т. п.
Символическая значительность эпизода еще более возрастает при сопоставлении его с дневниковой записью 1915 г., оставленной писателем после действительного посещения Марфо-Мариинской обители: «Позавчера были с Колей и Ларисой в Мариинской обители на Ордынке. Сразу не пустили, дворник умолял постоять за воротами - "здесь великий князь Дмитрий Павлович". Во дворе - пара черных лошадей в санях, ужасный кучер. Церковь снаружи лучше, чем внутри» [Бунин 1987-88, т. 6: 354]. Этот эпизод использован в рассказе, правда, выглядит он несколько иначе: «На Ордынке я остановил извозчика у ворот Марфо-Мариинской обители: там во дворе чернели кареты, видны были раскрыты двери небольшой освещенной церкви. Дворник у ворот загородил мне дорогу, прося мягко, умоляюще:
- Нельзя, господин, нельзя!
- Как нельзя? В церковь нельзя?
- Можно, господин. только прошу вас за ради Бога, не ходите, там сичас великая княгиня Ельзавет Федровна и великий князь Митрий Палыч.» [Бунин 1965-67, т. 7: 251].
Автор не просто вводит в рассказ отсутствующую в источнике Елизавету Федоровну, он делает ее центральной фигурой финальной сцены. Вряд ли появление великой княгини в рассказе можно считать случайным.
Великая княгиня Елизавета Федоровна, вдова убитого в 1905 г. великого князя Сергея Алексан-
дровича, протестантка, принявшая православие, простившая убийцу мужа и подававшая прошение о его помиловании, после убийства мужа оставила мир, вела подвижническую жизнь. В роковом для России 1917 г., после отречения Николая, она писала: «Я испытывала такую глубокую жалость к России и ее детям, которые в настоящее время не знают, что творят. Разве это не больной ребенок, которого мы любим во сто раз больше во время его болезни, чем когда он весел и здоров? Хотелось бы понести его страдания, помочь ему. Святая Россия не может погибнуть. Мы должны устремить свои мысли к Небесному Царствию. и сказать с покорностью: "Да будет воля Твоя"» [Православный церковный календарь 1994: 5]. В июле 1918 г. Елизавета Федоровна вместе с сестрами Екатериной и Варварой и князем Иоанном приняла мученическую смерть. В 1920 г. гробы с мощами мучеников были доставлены в Иерусалим, где находятся в настоящее время. В 1992 г. Архиерейским Собором Русской Православной Церкви Елизавета Федоровна была причислена к лику Святых [Православный церковный календарь 1994: 5].
В таком контексте (вне зависимости от того, знал или не знал Бунин о дальнейшей судьбе великой княгини) финальная сцена звучит роковым трагическим постпредвидением будущих мученических судеб «инокинь или сестер», идущих мимо героя «белой вереницей». При этом скрытый диалог автора, открывшего уже такую трагическую перспективу, с субъектом речи, который еще ничего не знает - «уж не знаю, кто были они и куда шли» - создает повышенную смысловую напряженность финала.
Историческая катастрофа разрушила бу-нинский интеллигентский скепсис, вызвав подъем религиозного чувства. Уже в «Окаянных днях» религиозная тема прозвучала в сходном аспекте, окрашенная острым личным переживанием. Православный храм трактовался здесь как островок прежней, настоящей России: «А в соборе венчали, пел женский хор. Вошел и, как всегда за последнее время, эта церковная красота, этот остров "старого" мира в море грязи, подлости и низости "нового" тронули необыкновенно» [Бунин 1991: 68]. Ощущение, которое переживали многие русские
в то время, очень хорошо выразил А. Шмеман: «Церковь - это все, что осталось у нас от России» [Шмеман 1994: 187]. Похожие мотивы есть в «Окаянных днях» и в «Чистом понедельнике». Не случайно посещение храмов, монастырей становится для героини, как и для автора «Окаянных дней», опытом обретения русского. Однако в «Окаянных днях» доминирует мотив утраты, смерти, последнего прощания: «В мире была тогда Пасха, весна. пасхальные колокола звали к чувствам радостным, воскресным. Но зияла в мире необъятная могила. Смерть была в той весне, последнее целование.» [Бунин 1991: 83-84].
В «Чистом понедельнике» нет такой страшной определенности. И дело здесь отнюдь не в хронологической разнице изображенных событий. Бунин, к 1944-ому году много передумавший и переживший, разделивший с соотечественниками боль и тревогу за судьбу страны в ее противостоянии с фашизмом, почувствовал и символически запечатлел в рассказе перспективу общего пути, на котором возможно воскресение. Поэтому столь важна символика поста, за которым обязательна Пасха. Следовательно, выбор героини уже не является, как у Тургенева, только актом личностного самоопределения во искупление грехов прошлого. Он может быть рассмотрен в аспекте будущей духовной судьбы России, в которой для Бунина в период написания «Чистого понедельника» поворот интеллигенции, в том числе, и артистической, высокорафинированной, к религии и религиозному служению становится симптоматичным, оправданным и закономерным. Художник как будто прозревает будущее обретение многими русскими людьми своей утраченной Родины, возвращающейся - через испытания - к себе самой, к корневым своим основам. И «Дворянское гнездо» в этом отношении стало самым созвучным произведением из прошлого, открывающим Бунину -художнику и человеку - сокровенные глубины национального космоса. Потому так органически и многоаспектно «вошел» роман Тургенева в бунинский рассказ, насыщая его смыслами, придавая ему символическую объемность. Масштабность того, что удалось воплотить в «Чистом понедельнике», понимал и сам автор, написавший,
по свидетельству В. Н. Муромцевой-Буниной, в одну из бессонных ночей: «Благодарю Бога за то, что он дал мне возможность написать «Чистый понедельник» [Бунин 1965-67, т.7: 391].
Специфика имплицированного, но всеобъемлющего «присутствия» «Дворянского гнезда» в бунинском рассказе еще ярче осознается, если мы вспомним прямое обращение к роману предшественника в «Жизни Арсеньева»: «"Вы любите Тургенева?" - спросила она. Я замялся, - потому, что я родился и вырос в деревне, мне всегда задавали этот вопрос, непременно предполагая во мне любовь к Тургеневу. - "Ну, все равно, сказала она, это будет все-таки вам интересно. Тут недалеко есть усадьба, которая будто бы описана в "Дворянском гнезде". Хотите посмотреть?" - И мы пошли куда-то на окраину города, в глухую, потонувшую в садах улицу, где, на обрыве над Орликом, в старом саду, осыпанном мелкой апрельской зеленью, серел давно необитаемый дом с полуразвалившимися трубами, в которых уже вили гнезда галки. Мы постояли, посмотрели на него через низкую ограду, сквозь этот еще редкий сад, узорчатый на чистом закатном небе... Лиза, Лаврецкий, Лемм... И мне страстно захотелось любви» [Бунин 1965-67, т. 6: 194].
Прочитанное у Тургенева тогда, в 1933-ем, -«мне страстно захотелось любви» преображается в иное - «только праведные правы» как прозрение о путях и судьбах России и русского человека.
И в завершение хотелось бы обратить внимание на имена. Лиза носит имя Преподобной Елисаветы (с греч. почитающая Бога) Константинопольской (ок. У1-УШ вв.), которая, по откровению, была еще девочкой отдана в монастырь на воспитание. Там, проведя время в посте и трудах, она обрела дар исцеления и со временем была выбрана сестрами игуменией [Именослов 2015: 207]. Случайно ли имя тургеневской героини мистически «проросло» именем Великой княгини Елизаветы Федоровны, основательницы Марфо-Мариинской обители, главным направлением деятельности которой было оказание медицинской сестринской помощи? Так удивительно - именем - соединились судьбы реальных и литературной героинь - константинопольской святой VI века,
девушки Х1Х-ого и новомученицы ХХ-ого. Безы-мянность героини Бунина в таком контексте обретает особый смысл.
Поразительны ее яркая личностная очер-ченность, самостоятельность поступков, осуществленный ею выбор и при этом - отсутствие имени, т. е. того, чем, как писал П. Флоренский, «выражается тип личности, онтологическая форма ее, которая определяет далее ее духовное и душевное строение» [Флоренский 1990: 390]. «Снять имя -это значит прейти к такому опыту, который хотя и воспринимаем, но уже не именуем - не сказуем человеческим словом, несказанен. - иначе говоря, к опыту чисто мистическому, а его не вместить в опыт сказуемый» [Флоренский 1990: 391]. Думается, это суждение русского философа отчасти проясняет феномен безымянности существования личности героини в бунинском рассказе. Опыт общения с любимой женщиной становится для героя «Чистого понедельника» чем-то таким, что находится уже как бы «за пределами» человеческого разумения и представляет собой «вступание» в область мистического и несказуемого в рамках как индивидуальной, так и общенародной судьбы. Отсюда интертекстуальное «тяготение» к тургеневскому произведению, созданному в логике обозначенной проблематики, но сориентированному как раз на четкую «именуемость» этой проблематики, на ее «вмещаемость» в «сказуемый» человеческий опыт. А, кроме того, героине еще предстоит обрести свое настоящее имя. Это же можно заметить и в отношении героя-рассказчика. Однако и в его случае в тексте есть своеобразные подсказки для понимания его пути в рамках общей судьбы. Такой подсказкой в дополнение к цвето-световому сюжету2 рассказа может служить имя кучера героя - Федор - как знак того, что обретение героем своего имени видится автору в парадигме вполне определенных ориентиров, восходящих от Федора Лаврецкого к святому Великомученику Феодору Стратилату, в честь которого Лаврецкий был назван и который прославился многими великими и мученическими подвигами и деяниями, в том числе, уничтожением (разбиванием) языческих идолов [Жития святых 2008: 95-97]. И восхождение это начинается именно с «разбивания идолов» -
преодоления собственных заблуждений, иллюзий, суетных стремлений к личному счастью.
Таким образом, рассмотрение тургеневского романа и бунинского рассказа в их диалогическом соотнесении друг с другом не только показывает замечательное «продолжение жизни» «Дворянского гнезда» в одном из лучших произведений литературы XX века, но и раскрывает особое значение этих произведений как ключевых текстов русской культуры. Это значение не исчерпывается ни временем, ни историческими обстоятельствами, а обращено к тому, что составляет основу русского мира, определяет его жизнеспособность и жизнестойкость.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. УДК 821.161.1-32 (Бунин И. А.)
УДК 821.133.1: 821.161.1 (Тургенев И. С.)
2. В соотнесении с темой рубежной эпохи судьбы и личности персонажей акцентированы, во-первых, системой повторяющихся и характерных пространственных образов (например, образ ворот, подчеркнутое изображение переходного времени суток - вечера, сумерек и т. п.), а, во-вторых, особым «цветовым сюжетом» рассказа. Определенность «цветового» сопровождения героини (черный, красный, в финале - белый, золотой цвета) контрастируют с переходностью, зыбкостью, сумеречностью общего фона произведения. Можно даже сказать, что здесь преобладает не столько цветовая, сколько световая динамика. Герои (он - характеризующийся цветовой неопределенностью, и она - со своей цветовой очерченностью), кажется, навсегда объединены этим общим пространством, балансирующим между светом и темнотой: «Темнел московский серый зимний день» [Бунин 1965-67, т.7: 238]; «Каждый вечер мчал меня. мой кучер - от Красных ворот к храму Христа Спасителя» [Там же: 238] и т. п. Однако выбор героини ознаменован совершенно конкретно обозначенным в тексте разделением этого общего пространства для двоих: в тот решающий вечер герой, вспомним, «отворил дверь своим ключиком и не сразу вошел из темной прихожей: за ней было необычно светло, все было зажжено, - люстры, канделябры по бокам зеркала и высокая лампа под легким абажуром» [Там же: 247]. Распределение «света» между героями оказывается более чем красноречивым: он далее пребывает один неизменно в темном пространстве, правда, всегда граничащем со светлым: «Дошел до Иверской, внутренность которой горячо пылала и сияла целыми кострами свечей» [Там же: 250]; «ездил, как тогда, по темным переулкам в садах с освещенными под ними окнами» [Там же: 250-251]; «Видны были раскрытые двери небольшой освещенной церкви» [Там же: 251]. Своей кульминации «световое» решение темы разделенности героев достигает в финальной сцене, когда герой из темноты наблюдает за «белой вереницей» «поющих, с огоньками свечек у лиц, инокинь или сестер», выходящих из церкви. Следовательно, соединение, которое столь благостно венчает жизни персонажей древнерусской повести
в пересказе героини «Чистого понедельника», в бунинском мире недостижимо. Свет, действительно, может ослепить (особенно такой, как в «Иверском эпизоде»), лишить возможности различать многоцветие жизни, а темнота, с которой герой «сроднился», напротив, обостряет «зрение» и при условии постоянно присутствующего близкого света еще и оставляет надежду не обернуться тьмой. Герой оставлен автором как будто бы в состоянии «хождения», напоминающим нам евангельскую формулу человеческой жизни: «Еще на малое время свет есть с вами: ходите, пока есть свет» [Ин. 12:35]. (См. об этом подробнее: Пращерук Н. В. Интертекстуальность рассказов «Натали» и «Чистый понедельник» // Пращерук Н. В. Проза И. А. Бунина в диалогах с русской классикой. Екатеринбург: изд-во Уральского университета, 2016. С. 84-118).
ЛИТЕРАТУРА
1. Бунин И. А. Собр. соч.: в 9 т. М.: Худ. лит., 1965-1967.
2. Бунин И. А. Собр. соч.: в 6 т. Т. 6. М.: Худ. лит., 1987-1988 .
3. Бунин И. А. Окаянные дни; Неизвестный Бунин /Сост., предисл., библиогр. справка О.Н. Михайлова. М.: Мол. гвардия, 1991. - 333 с.
4. Горичева Т. М. О кенозисе русской культуры // Христианство и русская литература: сб. ст. СПб., 1994. С. 50-88.
5.Домбровская Е. Воздыхания окованных / Русская сага. Спб.: «Издательский дом ПервоГрад», 2017. - 752 с.
6. Жития святых / Сост. Преосв. Филарет. М.: Эксмо, 2008. - 928 с.
7. Именослов. Киев: Изд-во Киево-Печерской Лавры, 2015. -256 с.
8. Курляндская Г. Б. «Чистый понедельник» И. А. Бунина и «Дворянское гнездо» И. С. Тургенева. Сравнительно-типологический анализ / Курляндская Г. Б. И. С. Тургенев. Мировоззрение, метод, традиции. Тула: Гриф и К*, 2001. С. 190-196.
9. Лотман Ю. М. Два устных рассказа Бунина: (К проблеме «Бунин и Достоевский» // Лотман Ю. М. Избр. ст. в 3 т. Т. 3. Таллинн: Александра, 1993. С. 172-184.
10. Маркович В. М. Между эпосом и трагедией: (о художественной структуре романа И. С. Тургенева «Дворянское гнездо» // Проблемы поэтики русского реализма XIX века. Л., 1984. С. 49-76.
11. Палама Григорий. Слово на Введение во храм Пресвятой Богородицы//Тексты. Григорий Палама. 1991 // URL: http://1260. org/Mary/Text/Text_Palamas_Presentation_of_Mary_ru.htm (Дата обращения - 05.04. 2020).
12. Православный церковный календарь. М., 1994. - 149 с.
13. Пращерук Н. В. Проза И. А. Бунина в диалогах с русской классикой. Екатеринбург: изд-во Уральского университета, 2016. - 206 с.
14. Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: в 28 т. М.-Л.: Изд-во АН СССР, Ленингр. отделение, 1960-1968.
15. Флоренский П. Имена // Опыты: лит.- филос. ежегодник. М.; Сов. писатель, 1990. - 390 с.
16. Чудотворные иконы Пресвятой Богородицы/ Авт.-сост. С. Алексеев. Спб.: «Библиополис», 2014. - 304 с.
17. Шмеман А. Духовные судьбы России // Новый мир. 1994. № 3. С. 174-196.
REFERENCES
1. Bunin I.A. (1965-1967) Sobranie sochinenij v 9 t. [Collected works in 9 vols.]. Moscow. (in Russian).
2. Bunin I. A. (1987-1988) Sobranie sochinenij v 6 t [Collected works in 6 vols.] v. 6. Moscow. (in Russian)
3. Bunin I. A. (1991) Okayannyye dni; Neizvestnyy Bunin [Cursed days; unknown Bunin]. Moscow. (in Russian)
4. Goricheva T. M. (1994) O kenozise russkoj kul'tury [Russian culture kenosis], Hristianstvo i russkaja literature [Christianity and Russian literature]. St. Petersburg, pp. 50-88. (in Russian)
5. Dombrovskaya E. (2017) Vozdykhaniya okovannykh. Russkaya saga [Sighs of the bound. Russian Saga]. St. Petersburg. (in Russian)
6. Zhitiya svyatykh (2008) [Lives of the saints]. Moscow. (in Russian)
7. Imenoslov. (2015) [Imenoslov]. Kiev. (in Russian)
8. Kurlyandskaya G. B. (2001) «Chistyy ponedelnik» I.A. Bunina i «Dvoryanskoye gnezdo» I.S. Turgeneva. Sravnitelno-tipologicheskiy analiz ["Clean Monday "by I. A. Bunin and "Noble Nest" by I. S. Turgenev. Comparative typological analysis] In: Kurlyandskaya G.B. I.S. Turgenev. Mirovozzreniye. metod. Traditsii [Kurlyandskaya G. B. I. S. Turgenev. Worldview, method, traditions]. Tula, 190-196. (in Russian)
9. Lotman Yu. M. (1993) Dva ustnykh rasskaza Bunina: (K probleme «Bunin i Dostoyevskiy» [Two oral stories of Bunin: (On the problem of "Bunin and Dostoevsky"]. In: Lotman Yu.M. [Selected articles in 3 vols.]. v.3. Tallinn, pp. 172-184. (in Russian)
10. Markovich V M. (1984) Mezhdu eposom i tragediyey: (o khudozhestvennoy strukture romana I. S. Turgeneva «Dvoryanskoye gnezdo» [Between the epic and the tragedy: (on the artistic structure of the novel by I. S. Turgenev "The noble nest"]. In: [Problems of poetics of Russian realism of the XIX century]. Leningrad, pp. 49-76. (in Russian)
11. Palama Grigoriy. (1991) Slovo na Vvedeniye vo khram Presvyatoy Bogoroditsy//Teksty. Grigoriy Palama [Word on the Introduction to the Church of the most Holy Theotokos]. Retrieved from http://1260.org/Mary/Text/Text_Palamas_Presentation_of_ Mary_ru.htmro. (in Russian)
12. Pravoslavnyy tserkovnyy kalendar. (1994). [Orthodox Church calendar]. Moscow. (in Russian)
13. Prashcheruk N. V. (2016) Proza I.A. Bunina v dialogah s russkoj klassikoj [The prose of Ivan Bunin in the dialogue with the Russian Classics]. Yekaterinburg. (in Russian)
14. Turgenev I. S. (1960-1968) Polnoe sobranie sochinenij i pisem v 28 t. [Complete works and letters in 28 vols.] Moscow-Leningrad. (in Russian)
15. Florenskiy P. (1990) Imena [The Names]. Opyty: literaturno-filosofskij ezhegodnik. [of the Experiments of the literary and philosophical Yearbook]. Moscow. (in Russian)
16. Chudotvornyye ikony Presvyatoy Bogoroditsy. (2014) [Miraculous icons of the most Holy Theotokos] Avt.-sost. S. Alekseyev. St. Petersburg. (in Russian)
17. Shmeman A. (1994). Dukhovnyye sudby Rossii [Spiritual destinies of Russia]. In: Novyy mir [New world], no. 3, pp.174-196.
