CC BY
10
Любое явление, став зримым для человеческой и для научной, в частности, рефлексии не только получает свое название, но и вписывается в определенный формат усвоения, оперирования, а также включается в общую схему культурного контекста. То, что явленно, тематизировано для рефлексии -явленно согласно общему «взгляду» на мир, который суть взгляд определенной культурной традиции, выстраивающей горизонт и возможное содержание своего видения. Что же попадает в ракурс этого взгляда? Без сомнения, то, что обладает ценностью. Через ценностную перспективу происходит процесс тематизации любого явления и, одновременно, его соотнесение со знаковыми топосами существующего интеллектуального ландшафта. Тем самым тематизация детства в культуре Нового времени есть обнаружение характера его явленности для культурного сознания во взаимовлиянии предшествующей культурной традиции средневековья и нарождающихся новых практик и дискурсов.
В этом, наступающем после средневековья, историческом периоде принято выделять два больших этапа: раннее Новое время (Early Modern Time) - с конца XV по конец XVIII вв., и собственно Новое время (Modern Time) - с конца XVIII до начала XX вв. [2, с. 13]. Очевидно, что различные социокультурные процессы, характеризующие это историческое время, имели неравномерную представленность, аккумулируясь в первом и будучи максимально явленными во втором периоде. Церковно-религиозная модель самопереживания и переживания мира, доминирующая в средневековье, утрачивала свое центральное и господствующее положение. Вместе с тем несомненно, нельзя отрицать ее все еще определяющего значения. В период раннего Нового времени познание Природы и Человека все еще подразумевает открытие истинного бытия, т.е. Бога, меняется лишь путь к Нему [3]. Поэтому религиозная аксиология занимает существенное место в самосознании человека в этот период, участвуя в знаменательных трансформациях культурного восприятия ряда явлений, в частности детства.
Теологи и церковные деятели становятся первыми моралистами, обеспокоенными вопросами нравов, именно они подготавливают культурное сознание для принятия идеи невинности ребенка не только на уровне догматических текстов, но как императив повседневной жизни. Образы Нового и Ветхого завета служат иллюстрацией для возникающего нового чувства детства, становясь подспорьем его нововременной апологетике. Энергетика средневековой святости ребенка объединяется с действенным, практическим подходом, инициируя движение, постепенно вовлекшее в волну преобразований все сферы, касающиеся детства. Идея невинности ребенка, как культурный символ и ориентир повседневности, ставится во главу угла ряда социальных образований: новой организации семейного пространства,
особенностей образовательного процесса, формирования знания о детстве в виде педагогики и медицины, и, по существу, может быть названа краеугольным камнем нововременного образа детства. Динамику культурной репрезентации детства можно определить как движение от созерцательности к
действенности. С одной стороны, в живописи, иконографии, литературной традиции отчетливо явлена тема «уподобления младенцам», «Святого Детства», невинности. С другой, все чаще в педагогических текстах слышны призывы как можно раньше воспитывать рассудительность, искоренять невежество, культивировать полезное. Для нововременной тематизации детства характерны две доминантные тенденции: религиозная - в стремлении подчеркнуть невинность, неискушенность детства, и нарождающаяся секулярная - в намерении искоренить невежество и слабость, а также в требованиях здравомыслия, ребенок признается отныне рассудительным, от него ждут, чтобы он рассудительным и оставался. Идея невинности в эпохе смыкается с понятием разума, где странным образом неискушенность предполагает достаточную осведомленность о допустимом и способность предпочесть правильный выбор.
Идея выбора и возможность его позитивного разрешения немыслима вне просвещенческого императива о красоте и разумности человеческого существа, наделенного от природы разнообразными способностями, подлежащими совершенствованию. Этот пафос активной свободной деятельности человека составляет основную тональность «Речи о достоинстве человека» Пико делла Мирандолы. В этом труде человек рассматривается как существо, обладающее волей и способностью «сформировать себя» в том облике, который он сам себе предпочитает. Понимание развития, связанного со свободной деятельностью человека, явилось ярким свидетельством преодоления религиозной предопределенности и, одновременно, симптомом постепенной десакрализации детства, выделившегося для культурного сознания в качестве одного из этапов жизни. В соответствии с активно-преобразующей установкой существенная роль в совершенствовании личности отводится влиянию внешних обстоятельств и возможностям их оптимального устроения: условий
существования, окружающей среды, воспитания и образования как предпосылок и техник саморазвития. Начало жизненного пути как топологическая примета детства предопределяет и степень его вовлеченности, ангажированности в нововременном проекте взращивания разумного, совершенного, свободного индивида.
Потребность свободы, расцениваемой как априорная потребность человеческого существа, по словам И. Канта, заявляет о себе уже в раннем детстве в «крике новорожденного». Диалектика свободы, как имманентной потребности, и несвободы, вытекающей из социальной и психической зависимости, составляет уязвимость и неполноту бытия ребенка, где взросление, соответственно, означает движение ко все большей освобожденности. Ценность свободы задает значимость и необходимость стремления к обретению взрослости. По выражению Э. Гиббона «свобода есть первая потребность нашего сердца... первый дар нашей натуры... мы становимся свободнее, подобно тому, как становимся старше» [1, с. 117]. Возможность приближения к этой абсолютной ценности составила безусловную приоритетность психологического и социального состояния
взрослости и его превосходство перед другими жизненными этапами и возрастными статусами. Кроме ментальных преимуществ, взрослоцентризм в нововременной культуре определялся и социальными преимуществами зрелого возраста как периода максимальной реализации человеческих способностей и интегрированности в общественные сферы. Прагматика зрелого возраста не могла не повлиять на аксиологию детства, казуальный характер которого все более осознавался и тематизировался в автобиографическом нарративе.
Автобиографический дискурс представляет важный опыт детства изнутри эпохи Нового времени, становясь индикатором изменений как детско-взрослых отношений, так и нарастающей экзистенциальной значимости детства в качестве важного этапа становления человеческой личности. В период раннего Нового времени существенным элементом личности все еще оставался поиск идентичности в призме религиозного самоопределения, что определяло содержание автобиографии как, в первую очередь, становления христианской личности. Помимо этого, выбор именно такого аспекта повествования определялся также дидактическими целями: поведать потомкам о собственном жизненном и духовном опыте, об испытаниях, выпавших на долю семьи, чтобы дать верные моральные ориентиры. Вышеуказанные факторы объясняют тенденциозность описания периода детства в первой половине XVII в. как одного из этапов в становлении христианской личности, обстоятельства детства как таковые, их бытовые подробности редко занимают авторов. В XVIII в. происходит смена акцентов в автобиографической трактовке периода детства. Большинство авторов осмысляют последний не как этап мистического путешествия души к Богу, а в качестве чрезвычайно важного периода становления независимой и разумной личности, обладающей неповторимой индивидуальностью. Автобиографические воспоминания преодолевают каноническую картинность, становясь отражением непосредственных детских впечатлений. Тем самым автобиографический жанр участвует в формировании и в то же время свидетельствует о возникновении в культуре такого образа детства, в который можно вглядываться в поисках разгадки уже зрелой личности. Можно предположить, что в рамках автобиографического дискурса получил распространение тип повествования и рефлексии, конституирующий детство в качестве знаменательного и во многом определяющего начала, последующий жизненный путь личности выстраивался в казуальной взаимосвязи с индивидуальным характером этого опыта.
Фокусировка на детстве как судьбоносном начале индивидуальной человеческой истории актуализирует ребенка в измерении необходимых человеку социальных качеств, приобретаемых им в процессе взросления, что диктует повышенную заботу старшего поколения о младшем, но отнюдь не ставит под сомнение традиционную оппозицию детскости/взрослости и онтологический приоритет последнего. Напротив, в нововременном проекте развития личности взрослый как антропологическая норма воплощает абсолютный критерий определения культурной парадигмы младшего поколения, в соотнесении с которым выстраиваются программы воспитания и
образования. Взрослость как цель и культурный идеал Нового времени задает проективную значимость детства. Именно возможное будущее становится оправданием настоящей слабости и зависимости, и эта многообещающая перспективность составляет главную ценность детства в ситуации нарождающегося капиталистического стиля мышления эпохи, оправдывающего любое существование степенью его полезности, настоящей или будущей. Проективная ценность детства, осознание его не только в качестве настоящего, но, прежде всего, будущего, задает направленность социальных проектов, основной смысл которых сводится к стремлению целенаправленно формировать наиболее востребованные для общества качества и способности. Вышеуказанная позиция получает воплощение в моделях воспитания, где определяющей становится идея создания организованного, подконтрольного, топологически обособленного пространства.
В некотором роде оппозицией проекту Просвещения и господствующей прогрессистской парадигме детства выступают воззрения Жан-Жака Руссо. Критикуя общественный прогресс в его промышленных формах, просветитель выдвигает альтернативу естественного состояния человеческой натуры, максимальному выражению которого способствует природа как антитеза всему цивилизованному. Руссо обращает внимание на разрыв между подлинной человеческой сущностью и ее цивилизованным проявлением, рассогласование внутренней жизни человека и его внешней «кажимости», инициируя вектор обращенности к внутреннему миру, экзистенциальному рассмотрению личности вопреки господствовавшим физикалистским и рационалистическим подходам. Тем самым позиция Руссо задает новое направление осмысления человека: социальная жизнь как ориентированная вовне должна быть
дополнена интенцией «уйти в самого себя»; просветительский пафос вразумления дополняется пафосом экзистенциального всматривания. Этот исследовательский контекст предельно актуализируется в педагогических взглядах Руссо. Вопреки распространенному прагматическому формальностатусному определению ребенка как носителя будущих достоинств, Руссо говорит о его не отсроченной, а данной, текущей значимости. Причина этой значимости - в особой природе детства. И именно внутренняя организация ребенка выступает единственной и основной предпосылкой актуализации человеческих способностей и добродетелей для уже взрослой личности.
Общепринятое противопоставление ребенка и взрослого пролегало на границе разумного/взрослого и неразумного/ребенка. В произведениях Руссо взрослый и детский миры также противопоставлены друг другу, однако на иных основаниях. Не отрицая неразумности детства, Руссо формулирует в качестве критерия противопоставления степень чувствительности, переворачивая традиционную оппозицию. Нетронутое в своей спонтанности детство провозглашается примером естественности для застывшего в показной манерности взрослого. Выступая в оппозиции ряду идеологем Просвещения и являясь инициатором их разрыва, Руссо остался верен эпохе, ее идее изолированного формирования детства вдали от бесконтрольного влияния
далекой от совершенства социальной среды, а также идеалу нормативной личности, условием осуществления которой он полагал не «разумное» переустройство, а высвобождение и совершенствование «естественных чувств». Вместе с тем его мысли послужили симптомом нового мироощущения. Просветитель создает альтернативный образ ребенка -самодостаточного, гармоничного, стремящегося к саморазвитию. Взгляд Руссо расцвечивает типичный нововременной портрет детства, сообщает ему недосказанность тайны, погружает в мир утраченных надежд взрослого, создает идиллию раскрепощения личности через причастность к этому особому опыту. Заданные интенции особой чувствительности к детской непохожести в полной мере воплотились в мироощущении сентименталистов, а затем и романтиков.
Самоуглубление в ранний период как исток жизненного пути соотносится в культуре со встречным движением - социальной индивидуализацией детства, связанной с его структурированием и дифференциацией в рамках воспитательного пространства. Так, например, в отличие от средневековой педагогики, пространство нововременного коллежа становится не только инструментом образования, но, прежде всего, дисциплины, реализующим новый упорядоченный регистр существования детства. Усиление дисциплины и организации историк Ф. Арьес объясняет ростом заботы о детях, реформой нравов, результатом морализации общества. Иная позиция представлена в работах философа М. Фуко, который в качестве определяющего фактора называет «постепенно обнаруживающийся политический и экономический интерес детства» [5, с. 306]. По его мнению, в XVII в. происходит сопряжение традиционной религиозной и нарождающейся меркантилистской, сугубо экономической темы связи силы нации с числом ее населения. Последняя определяет незаменимость детей как поставщиков населения, а, следовательно, необходимость умножения усилий по их социальному, физическому и духовному сопровождению.
Отмечаемое рядом исследователей (Ф. Арьес, Л. Демоз) усиление дисциплины и организации детства М. Фуко помещает в предельно широкий культурный контекст, усматривая в нем специфическую черту западноевропейского социального пространства периода XVП-XVШ вв., связанную с новым типом производства и отношений. Согласно М. Фуко, усложнение промышленной сферы требовало трудовой дисциплины и ответственности, породивших новый тип социальных отношений, императивом в организации которых выступает рациональное использование, определяющее ключевые принципы и цели, методы и средства. «Как капитализировать время индивидов, накопить его в каждом из них, в их телах, силах и способностях, да так, чтобы его можно было использовать и контролировать?» [4, с. 230] - эти вопросы определяют пространство проблематизации индивида как важного фактора политической и экономической мощи. В иерархии возрастных этапов -детства, зрелости и старости - ценность детства тематизируется в его накопительной сущности, как периода, в котором закладываются основные
свойства человеческой натуры. В свою очередь, рациональное использование оказывается возможным только благодаря новым формам оптимизации деятельности, результатом чего становится возникновение ряда социальных практик, названных М. Фуко «дисциплинированием», объединяющих совокупность мер, направленных на формирование эффективного индивида.
Делая предметом своего исследования широкий круг явлений становления европейского субъекта, М. Фуко анализирует практики, определившие формирование такого конститутивного для европейского субъекта знания, как знание о детстве. Особенность подхода М. Фуко состоит в стремлении сделать явным поле сил и исторических обстоятельств, участвующих в построении культурных явлений, кажущихся на первый взгляд универсальными. Данная исследовательская установка делает его работы близкими к структуралистской методологии, обнаруживающей сложные механизмы (бессознательные, лингвистические, институциональные и т.п.) предопределения мысле-деятельности индивидов. Анализируя практики, сформировавшие современного субъекта, М. Фуко обращает внимание на способность институтов задавать определенный регистр существования индивида, а также характер формулируемого о нем знания. Так, образовательный институт неразличимую ранее совокупность детей: 1) различает друг от друга; 2) соотносит действия и успехи каждого ребенка с некоторым целым; 3) выстраивает всех в иерархическом порядке; 4) устанавливает степень соответствия тому, что должно быть достигнуто; 5) нормализует. Для М. Фуко оказывается актуальным вопрос о специфике образовательного пространства, способного навязывать определенные механизмы осуществления и понимания своей субъектности. Так, чтобы быть легитимным в рамках образовательного пространства индивид должен принимать в качестве единственно верных установленные в нем практики идентификации. Одновременно ужесточение дисциплинарных мер способствовало институционализации права взрослого осуществлять свой авторитет и субъектность и способность ребенка быть объектом заботы и подчинения.
Тема авторитетной роли взрослого, получившей институциональное закрепление, не вынесена Фуко в качестве центральной проблемы, а носит иллюстративный характер подтверждения более общих трансформаций, затронувших семейное, социальное и педагогическое пространство. В рамках настоящего исследования институциональное закрепление возрастной иерархии служит важным свидетельством взаимосвязи пространственновременных трансформаций социума и культурных конфигураций детства. Фуко отмечает преемственные истоки идеи авторитетного наставника в христианской традиции, существенно изменившейся в новоевропейском контексте, где тема совершенства, к которому ведет ученика достойный подражания учитель, становится темой авторитарного совершенствования учеников учителем. В культурном пространстве модерна взрослый наделен способностью воплощать идеал человеческой натуры, являя собой абсолютную антропологическую норму. Здесь необходимо прояснить новоевропейское
значение нормы, которая означала не некоторое естественное состояние, а определялась «как правило поведения, как абстрактный закон, как принцип сообразности; норму, которой противостоят неправильность, беспорядок, чудачество, эксцентричность, несоответствие общему уровню, отклонение» [5, с. 198]. В этом смысле она была сопряжена «с позитивной техникой вмешательства и преобразования, с нормативным проектом известного рода» [5, с. 73], что свидетельствовало об активно-преобразующем, динамичном характере нормы, неизменно сопровождающем процесс развития. В системе детско-взрослых отношений такой нормативный проект являл собой образ взрослого как максимальное воплощение человеческой природы, ее разумности и свободы. Именно потому, что взрослый олицетворял собой воплощенную норму, служил ее критерием, он выполнял корректирующие функции нормализации и исправления. По сути, процесс нормализации ребенка (культивирование послушания, рассудительности, успеваемости, накопления результатов) осуществлялся как приведение к некоторому состоянию начальной взрослости - базовому условию возможности ее актуального достижения. В этом смысле любые инфантильные проявления трактовались как не норма, т.е. само явление детскости попадало в патологическое поле ненормальности, где оно соседствовало с безумием и служило симптомом будущей аномалии, в том случае, если не подлежало исправлению, не поддавалось нормализации. Это сопряжение детскости и ненормальности, как сохранение черт инфантильности уже взрослой личностью, составило предметную область психиатрического знания, также внесшего существенный вклад в складывание концептуального поля детства в начале XIX в. Общим выводом исследований М. Фуко может служить констатация рационализации детства, представленной, с одной стороны, совокупностью ряда правил, которым подчиняется развитие ребенка, с другой, появлением обширного ряда различных институций в рамках медицинского и педагогического знания, чей дискурсивный инструментарий становится одним из самых авторитетных в конституировании «природы» детства.
Итак, в европейской культуре Нового времени произошел мировоззренческий перелом в понимании детства как средоточия всех жизненных и деятельных резервов личности, потенциальной силы для осуществления культурного творчества, что опосредовало предметное углубление и расширение научного дискурса. В индивидуальной плоскости период детства нагружается экзистенциальной проблематикой начала и квинтэссенции взрослой личности, получившей свое крайнее воплощение в культе детства романтиков. Социальная плоскость его тематизации знаменательна фиксацией детства в ряде социальных институций, взявших на себя задачи социального, духовного и физического сопровождения ребенка.
