CC BY
182
М. М. Алдаганов, В. Ф. Безуглый
ТЕОРИЯ СОЦИАЛЬНОГО КОНФЛИКТА И КОНФЛИКТНЫЙ ПОТЕНЦИАЛ СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ
Проблема конфликтного потенциала социальной системы связана со специфической познавательной ситуацией, обращенной к поиску и определению условий ее устойчивости, диагностике внутренних интегративных ресурсов системы, способных обеспечить ее стабильное самовоспроизводство и развитие. Подобная диагностика, разумеется, может осуществляться различными областями социально-философского знания, и каждая из них, оперируя своими специфическими методологическими средствами и обращаясь к своему специфическому предметному полю, будет раскрывать закономерные связи и отношения, производные из соответствующих сфер и способов социальной деятельности. В этом смысле и каждая область социального знания, и каждая историческая эпоха создают свой специфический набор парадигм, через призму которых пытаются интерпретировать сложный клубок причинно-следственных связей и отношений, формирующих поступательный процесс жизнедеятельности социума.
Парадигмы, посредством которых современное социальное познание в целом конструирует позитивное знание об обществе, способах его организации и закономерностях функционирования, возможно, утратят какую-то часть своих познавательных ресурсов применительно к последующим формам и способам его жизнедеятельности. Но вновь возникающая методологическая конструкция, вобрав в себя все позитивное от предшествующей аксиоматики познания, обнаружит новое качество адекватности и содержательности в описании соответствующих статических и динамических характеристик своего предмета. В этом смысле каждая из парадигм новой эпохи отнюдь не альтернатива и не преодоление «классики», а скорее развитие и расширение ее методологических ресурсов на основе новых инструментальных возможностей умножающегося познания.
Как об одной из таких парадигм социального познания можно говорить сегодня и о конфликтной парадигме. Ее теоретико-методологическое содержание как эффективного познавательного принципа, актуализировавшегося в социальном познании ХХ в., предполагает возможность выявления некоторой совокупности свойств и признаков социума, которые остаются в тени при оперировании прочими объяснительными моделями. Существенность этих признаков и свойств в обеспечении устойчивости социальной системы, в формировании и совершенствовании ее интегративных ресурсов, подчеркивает теоретическую и практическую актуальность обращения к анализу этих возможностей. Не касаясь всего спектра гносеологических аспектов конфликтологической парадигмы познания логики и закономерностей социальных процессов, мы рассмотрим лишь некоторые методологические конструкции конфликтной парадигмы, позволяющие с достаточной определенностью тестировать социальную систему на устойчивость ее функционирования и развития в зависимости от открытости или закрытости в отношении реализации своего конфликтного потенциала. В качестве объекта исследования нас интересует, прежде всего, российский социум, а в качестве © М. М. Алдаганов, В. Ф. Безуглый, 2008
предмета — характеристики конфликтного потенциала современной России как фактора устойчивого развития.
Как известно, в принципиальном и самом обобщенном своем содержании конструкция обсуждаемой парадигмы была сформулирована Г. Зиммелем1 в начале ХХ в. и, в наиболее значимых своих основаниях, реконструирована Л. Коузером2 уже в середине ХХ в. В последующие десятилетия данная система взглядов получила существенное развитие и обогащение как в зарубежных, так и в отечественных конфликтологических исследованиях3, что и позволяет оперировать ею как содержательной моделью современного социального познания. Прежде всего, она исходит из того, что конфликт есть имманентное свойство любой сложноорганизованной социальной системы: семья, производственный коллектив, иное сообщество людей или социум в целом. Как атрибутивное свойство социума конфликт имеет своим конечным основанием и источником не те или иные чувства и эмоции, деформирующие отношения, а сами отношения (а в понятиях системного подхода — социальную структуру общества), в структуре которых более или менее содержательно позиционированы его субъекты.
Наиболее предметный уровень позиционированности субъектов в тот или иной строй связей и отношений (социальную структуру общества) выражается в интересах и потребностях, более или менее содержательно укорененных в данной системе отношений и удовлетворяемых субъектами в рамках и посредством этих отношений. Следуя своим интересам и потребностям, индивиды и социальные группы вступают во взаимодействие, формируют некоторое конкретно-историческое пространство своего бытия, цементирующим основанием которого и выступает упорядоченно структурированная система общественных отношений. Именно социальные структуры, по Р. Мертону, и «...порождают конфликт, будучи до определенной, исторически сложившейся степени, лабиринтами социальных статусов, страт, организаций и сообществ, которые имеют общие, хотя и потенциально конфликтные, интересы и ценности»3. Таким образом, конфликт представляет собой способ, посредством которого индивиды и социальные группы преобразуют отношения своей жизнедеятельности, создавая и последовательно совершенствуя нормы, правила и процедуры, по которым отправляются эти отношения.
Разумеется, можно анализировать уровень, характер, содержание и т. д. каждой из позиций социального субъекта, упорядоченно встроенной в ту или иную систему отношений, имея в виду различия, противоречия и столкновения интересов, ценностей, статусов и ролей, ведущих к конфликту. Но детальный анализ всех аспектов конфликтного взаимодействия выходит за рамки наших задач, поскольку эти особенности относятся к сложной и специфической для каждого конкретного конфликта феноменологии и, соответственно, предполагают другой срез обсуждения. Конструкция же общего каркаса конфликтологической парадигмы, через призму которой мы имеем в виду раскрыть специфику конфликтного потенциала современной России, вполне может быть очерчена без этих деталей, которые бы только усложнили понимание методологического контекста теории социального конфликта.
В этой связи существенным для решения поставленных нами задач является выявление специфичности в целом общей природы конфликтогенности социума, поскольку именно на основе последней обнаруживается особая социометрия измерения его устойчивости. Чем существеннее для субъектов укорененные в данной системе отношений интересы и потребности, тем выше мотивация их деятельности, выражающаяся и в повышенной степени активности, и в большей личностной вовлеченности в воспроизводство этих связей
и отношений как условия самореализации. Отсюда можно сделать заключение, что степень готовности социальных субъектов именно в рамках и посредством данных структурных отношений искать удовлетворения своих интересов будет находиться в прямой корреляции со степенью укорененности значимых для субъектов интересов в данной системе отношений. Соответственно, в зависимости от степени и характера укорененности значимых интересов социальных субъектов в данной системе отношений, степени их мотивированности посредством именно данных отношений добиваться реализации своих интересов социальная структура будет обнаруживать эффективность своих интегративных функций по отношению к самим субъектам. А степень существенности или несущественности для социальных субъектов тех или иных отношений, их формальность или неформальность будет зависеть от значимости для субъектов интересов и потребностей, содержательно укорененных в данных отношениях и удовлетворяемых ими посредством этих отношений.
В этом смысле тезис Л. Коузера, что «социальные структуры отличаются не наличием или отсутствием конфликта, а степенью конфликта, который они могут выдержать»4, требует определенного уточнения. Социальные структуры могут отличаться также указанной степенью существенности или несущественности для субъектов укорененных в них интересов, что определенным образом будет влиять на характер и степень конфликтогенности данной структуры. Этот признак «тесных» и «не тесных», «формальных» и «неформальных» отношений, рассматриваемый Л. Коузером применительно к межличностным отношениям, очевидно, может быть отнесен и к социальной структуре общества в целом. Таким образом, содержательная укорененность интересов субъектов в структуре социальной системы предполагает, наряду с максимальной личностной вовлеченностью субъектов в воспроизводство данной структуры, их готовность отстаивать нормы, правила, процедуры отправления данной системы отношений, обеспечивающие для них максимально комфортные условия реализации искомых интересов. Эта готовность отстаивать комфортное для субъектов «качество» социальной структуры реализуется в конфликтном поведении, направленном на обновление указанных норм, правил и процедур взаимодействия. Именно благодаря этому «общество с гибкой структурой получает выгоду от конфликтного поведения, потому что оно, помогая создавать и модифицировать нормы, гарантирует продолжение существования этого общества в изменившихся условиях»5. Эта функция конфликта, обеспечивая инновационную реконструкцию социальной системы, выступает и способом укрепления ее интегративных ресурсов и устойчивости, способом ее расширенного воспроизводства и развития.
Лишенная конфликтности, любая социальная система оказывается обреченной на стагнацию и, в конечном счете, прекращает свое существование как данная, качественно определенная система. Известный принцип функционирования сложных систем устанавливает взаимозависимость устойчивости и изменчивости подобных систем, в которых степень устойчивости обуславливается степенью изменчивости. Лишенная ресурсов изменчивости, система утрачивает устойчивость и ведет себя по «принципу велосипеда», когда агрегат не способен сохранять устойчивость вне движения. Причем, чем сложнее система, тем большей динамикой изменчивости обеспечивается ее устойчивость. Соответственно, на каждом из новых витков своего исторического развития система, стремящаяся сохранить себя, должна обнаружить в себе необходимые ресурсы для адекватных темпов изменений и обновлений. В конечности таких ресурсов, вероятно, можно усмотреть и одно из объяснений принципиальной конечности существования любой сложной системы.
С этой точки зрения в отечественной литературе все еще не осмыслен опыт распада СССР, который вполне поддается интерпретации с позиций конфликтной парадигмы, как, впрочем, и опыт деформации современного развития российского общества. Осуществленное советским правительством обобществление средств производства, превращая «. всех граждан в работников и служащих одного крупного “ синдиката”, а именно: государства»6, могло реализовать искомое социальное равенство лишь посредством отчуждения и «авто-номизации» новых экономических отношений от самих граждан. Экономическая структура общества перестает быть живой тканью бытия индивидов, плодом их творчества и деятельностного борения, конфликта. Интересы и потребности деятельностно активных субъектов оказываются максимально выхолощенными из данных отношений, что превращает эти отношения в «не тесные», «формальные», безконфликтные отношения, в «лабиринты» (Р. Мертон), в которых статусы и роли социальных субъектов формализованы и нивелированы с точки зрения их интересов и потребностей. По образному замечанию К. Каутского, советский социум превращается в общество «всеобщей лености». Регулирование и контроль меры труда и меры потребления становятся уже функцией государства, «... которое бы, охраняя общую собственность на средства производства, охраняло равенство труда и равенство дележа продукта»7, при которых социальные субъекты очень быстро и эффективно утрачивают объективно заданный статус творцов Истории и обретают статус «работников и служащих» единого государственного синдиката. Воспроизводство таких отношений перестает иметь какое-либо значение для «преследующего свои интересы» (Ф. Энгельс) человека. Принципиальная анонимность таких структур превращает их в искусственно заданное и отчужденное пространство жизнедеятельности социальных субъектов, а значит, и воспроизводство его возможно лишь в исходно заданных отчужденных формах. Эта функция воспроизводства структуры общества, отчужденная от реальных социальных субъектов, становится прерогативой власти, институтов государства. Весьма удачно подобное состояние структуры социальной системы выражено известной фольклорной формулой, родившейся в конце 80-х гг. прошлого века: «Государство делает вид, что платит нам зарплату, мы делаем вид, что работаем».
Структура системы, отчужденная от элементов, переставшая быть доступной им как реальная сфера и основа мотивации их деятельности и, соответственно, объектом воздействия и трансформации ее в новое качество сообразно меняющимся интересам и потребностям, может воспроизводиться лишь посредством все более жесткой институционализации нормативных правил и процедур ее функционирования, т. е. посредством укрепления «вертикали власти». Вся система политико-идеологических институтов, совокупность правовых норм оказываются призванными своими специфическими средствами и способами институционально упорядочить экономические отношения, восполняя их внутренние слабости как мотивационного поля жизнедеятельности социальных субъектов, поскольку само деятельностное начало социальной жизни уже не обеспечивает их устойчивого самовоспроизводства. Решение такой задачи предполагает расширение места и роли политического насилия и, соответственно, формирование авторитарной системы власти. Вызревая как объективная тенденция, эта логика развития, эти принципы организации и функционирования общества объективируются в закономерность функционирования подобного рода социальных систем. Практически все страны социалистической ориентации проходят через этот механизм внеэкономического принуждения, авторитарной компенсации слабости внутренней «мотивированности к труду» системой экономических отношений, административного восполнения их «бесконфликтности». В этом смысле глубинной
причиной формирования авторитарных политических режимов в любой социальной системе являются не запрет на конфликтное поведение и ограничение свобод, представляющие собой лишь закономерное следствие, а, прежде всего конструирование «бесконфликтных» базисных структур общества.
Поскольку « бесконфликтность» структуры общества имеет своим условием недостаточно содержательную локализованность интересов социальных субъектов в данных структурных связях и отношениях, последние утрачивают ресурсы своего автономного воспроизводства, угрожая тем самым устойчивости самой социальной системы. Ведь целе-средственная определенность деятельности социальных субъектов основывается, с одной стороны, на содержательной укорененности их интересов и потребностей в данной структуре, а с другой стороны, сама эта деятельность, способы и формы ее осуществления институционально упорядочены конструкцией данной структуры. Соответственно, мотивация и способы деятельностной активности субъектов по реализации своих интересов не могут иметь иных параметров, кроме как заданных особенными характеристиками этой структуры. Выхолащиванием мотивов деятельностной активности субъектов в рамках данных структур или, другими словами, отчуждением структурных связей и отношений от субъектов обеспечивается дистанцирование социальных субъектов от непосредственных социальных условий их жизнедеятельности. Тем самым, с одной стороны, в системе накапливается масса безучастных к собственным условиям жизнедеятельности социальных субъектов, чье «неконфликтное» поведение представляется как безусловная удовлетворенность условиями своей жизни; с другой же стороны, подобная безучастность деятельностных субъектов к состоянию собственных условий жизнедеятельности лишает «жизненных ресурсов» самовоспроизводства сами базисные структуры социальной системы.
Утраченная «автономность» воспроизводства базисных структур социальной системы с закономерностью обуславливает объективную востребованность административно-волевых регулятивов побуждения масс к труду в рамках и по правилам, устанавливаемых уже извне, а не институциональными характеристиками самих базисных структур социальной системы, задающих условия и способы реализации социальными субъектами собственных интересов и целей. Весь «трюк» здесь, как представляется, состоит в объективно заданной безальтернативности поведения социальных субъектов, когда условия их жизнедеятельности принадлежат уже не им, а всецело определяются патернализмом государства. Таким образом, «бесконфликтность» социальной структуры подобной системы обеспечивается наиболее простым и дешевым способом — тотальным отчуждением условий жизнедеятельности социальных субъектов. В этом смысле, опыт «социализма» является хорошей иллюстрацией и того, что отсутствие конфликтогенности социума не является свидетельством гармоничности существующих общественных отношений. Истинная гармония бытия жизни состоит в ее осуществлении самим субъектом безо всяких «патерналистских помочей».
Во всякой осуществляющейся жизни, в том числе и социальной, есть неизбывная жажда самого «осуществления» ее, каждую грань и нюанс которой социальные субъекты, индивиды или группа, любят как-то отправлять сами, без вспомоществования извне. Как отмечает Г. Зиммель, «жизнь во всем, что она выражает, стремится выразить только самое себя и разрушает потому всякую форму, навязываемую ей другой (чем она сама — Авт.) действительностью во имя этой действительности, или каким-нибудь законом во имя этого закона»8. Гармоничность общественных отношений, применительно к действительной жизни реальных субъектов, может быть реализована лишь доступностью разрушения
каждого из моментов их состояния. Они ведь и сами есть живая ткань социальной жизни своих субъектов, реальное пространство их бытия, пластика которого синхронизируется и гармонизируется с этим бытием посредством их постоянного «разрушения». Доступность этой «разрушительной» деятельности и есть доступность самого социального бытия. Вне этого конфликтного социального «творчества своей жизни» индивиды и социальные группы, как оказалось, перестают быть творцами социума и обрекают его на стагнацию и омертвление. Поэтому кажется очевидным, что история «социалистического» строительства продемонстрировала, что отчуждение как предпосылка конфликтогенности общества не может быть преодолено вне контекста логики самой жизни, а целенаправленные усилия, осуществляемые вне этой логики, реализуются лишь в виде тотального отчуждения непосредственных условий жизнедеятельности самих субъектов социального творчества.
Либерализация экономических структур российского общества в пореформенный период не внесла существенных изменений в называвшуюся выше анонимную природу структурообразующих отношений. Эта анонимность прежде всего проявляется в сфере экономических отношений, где субъект собственности остается все еще крайне аморфно институционализированным как собственно системой экономических отношений, так и системой права. Институциональная неупорядоченность отношений собственности, проявляющаяся прежде всего в неконкретизированности субъекта собственности, обуславливает то же тотальное отчуждение субъекта деятельности, которое было присуще советской модели экономической системы. Анонимный собственник предполагает и анонимного наемного работника. Ни тот ни другой не в состоянии локализовать в подобной системе отношений какие-либо долговременные интересы, а значит, и потребность в «разрушении» посредством конфликта каждого из моментов своей жизни как условие ее перевода в другое качество. В таком случае экономические интересы могут быть канализированы лишь в отраслях экономики, ориентированных на ситуационную конъюнктуру внешних рынков, или в сфере т. н. «спекулятивного капитала», или, отчасти, в производстве, ориентированном на текущие запросы в сфере непосредственно потребительского рынка. Наиболее фондоемкие отрасли производства, аккумулирующие деятельностную мотивацию именно квалифицированной части трудоспособного населения, включая и ее научную составляющую, в таких условиях оказываются лишенными устойчивых перспектив развития, а значит, и недостаточно привлекательными для долговременных инвестиций.
Дистанцированность значительной части общества от участия в реальном воспроизводстве базисной системы отношений в силу отсутствия содержательной укорененности в этих отношениях интересов реального большинства деятельностно активного населения формирует целый ряд следствий, выражающийся в растущей дисфункции социальной системы, сужении социального пространства жизнедеятельности российского социума и, в последующем, его неизбежном саморазрушении. А одним из главных следствий подобного состояния социальной системы предстает явление «социального дегруппинга», которое может быть снижено в своих внешних проявлениях посредством идеологических и мировоззренческих фантомных идентичностей, но остается сущностным контекстом социальных процессов, объективно обуславливая стагнацию и утрату устойчивости социальной системы. Эти тенденции с достаточной очевидностью могут быть вычленены на основе конфликтной парадигмы анализа и во внешне наблюдаемых проявлениях особенностей конфликтогенности современного российского социума.
Прежде всего, при ярко выраженном фоне протестных настроений в обществе и убежденности широких масс населения, что «их ограбили», конфликтная активность
в сфере экономических отношений проявляется лишь узкими группами, чьи интересы, в выше названном выхолощенном виде, хоть отчасти нашли определенную локализацию в данной системе отношений. Подобное аморфное, слабо институционализированное состояние структуры социальной системы, ее деформированность как социального пространства, способного обеспечить возможность поиска и удовлетворения насущных интересов социальных субъектов, обуславливает широкое распространение в обществе нереалистичных конфликтов. Нереалистичные социальные конфликты, как известно, возникают в ситуациях отсутствия ясной локализованности их предмета, когда таковым оказывается сам конфликт как процесс и способ преодоления фрустраций, как способ разрешения тревожащей ситуации. Таким образом, мотивацией подобных конфликтов становится поиск способов выразить протестное настроение, выплеснуть накопившееся раздражение, разрешить тревожную ситуацию, порождаемую страхами и беспокойствами, причина которых может быть определена произвольно, а источник тревог — ситуативно.
Именно в таких условиях оказываются востребованными те или иные иллюзорные объекты, на которые может быть направлено растущее напряжение в обществе. В конфликтологической литературе достаточно полно исследованы подобные ситуации, когда создание образа внутреннего или внешнего врага используется как способ сплочения группы, которой угрожают внутренние процессы деструкции. Как отмечает Л. Коузер, одним из распространенных механизмов поиска и использования фактора «козла отпущения» является «институционализация образцов поведения, основанных на предрассудках, создающих образ внутренних врагов»9. При этом «предрассудок не просто разделяется отдельными личностями по отношению к группам, играющим роль “козла отпущения”, но он в любой момент может стать выражением группового аттитюда, то есть частично институционализированным отношением. И тогда члены группы, вместо того, чтобы осудить тех из них, кто питает определенные предрассудки, накажут их за отсутствие таковых»10.
В современном российском обществе подобные предрассудки не просто тщательно культивируются — их институционализация стала единственной площадкой, на которой осуществляется политическая деятельность наиболее успешных политических субъектов. Опасность названного положения состоит в том, что посредством нереалистичных конфликтов не могут быть модифицированы и обновлены социальные структуры, выполняющие функцию «сцепов» социума, обеспечивающих его устойчивое воспроизводство и развитие. «... Они препятствуют изменению взаимоотношений, необходимых для приспособления к новым условиям, и поэтому удовлетворение, которое они приносят, может быть лишь частичным»11, неполным, никак не ведущим к умножению качественных свойств и устойчивости социальной системы. Кроме того, по мере накопления протестных настроений, в подмененных конфликтных проявлениях, не достигающих реального разрешения противоречий и преодоления фрустраций, каждый новый конфликт будет протекать острее и все более приближаться к традиционному российскому своему выражению в виде « бунта, бессмысленного и беспощадного».
Отсутствие реалистических конфликтов, имеющих в своей основе конкретный предмет, а не объект только, означает также, что социум лишен поля реальных адаптационных конфликтов. Структурные и адаптационные конфликты, составляя в обобщенном выражении всю феноменологию социальных конфликтов, находятся в упорядоченно соотнесенном, диалектическом единстве. Именно реальные структурные противоречия, представляющие собой те или иные деформации связей и отношений социальных субъектов, несут в себе
сужение пространства их жизнедеятельности. Целый ряд интересов и запросов социальных субъектов оказывается недоступным для реализации посредством уже привычных, казалось бы, способов и средств. Реконструкция «искривленных» пространств социального бытия становится возможной лишь посредством конфликтных действий, направленных на устранение возникших деформаций социальных структур, — тех связей и отношений, посредством и в рамках которых только и доступна социальная пластика бытия. В этом смысле структурные противоречия существуют как «постоянная переменная» социального бытия, поскольку социальная деятельность изо дня в день, в каждом акте своего осуществления, возвращается в рамки базисных структур социума и по ее «правилам» и условиям реализует себя как в своем содержании, в формах и способах своего осуществления, так и в поисках реализации целей и потребностей субъекта.
По определению структурным является и всякое социальное противоречие, поскольку оно есть выражение того факта, что совокупная деятельность индивидов и социальных групп не может быть успешно реализована «по правилам» и в рамках данной структуры. Ограничения, налагаемые структурой на деятельность, становятся нетерпимыми, и деятельность концентрируется на обновлении самой структуры. Несмотря на то что исходная причина возникших противоречий коренится в деформациях базисных структурных отношений, а устранение этих противоречий ведет к реконструкции структуры, такие конфликты остаются адаптационными конфликтами, поскольку и содержание, и цели конфликта объективно остаются средством и способом защиты и сохранения базисных структур социальной системы. В рамках и посредством адаптационных конфликтов социальные субъекты преодолевают внутриструктурные неупорядоченности распределения функций, статусов, ролей, расширяя пространство своей жизнедеятельности, умножая свои возможности удовлетворять растущие запросы и интересы. Такие конфликты не несут угрозы для социальных структур и для системы в целом, но, наоборот, способствуют их укреплению и умножению ресурсов устойчивости социальной системы, благодаря приведению ее структуры в соответствие с реальными запросами и интересами деятельностных субъектов. «Общество с гибкой структурой получает несомненную выгоду от конфликтного поведения, потому что оно, помогая создавать и модифицировать нормы, гарантирует продолжение существования этого общества в изменившихся условиях»12. И наоборот, «... конфликт может быть деструктивным для социальной системы, лишенной достаточной толерантности к конфликту и его институционализации. Напряженность конфликта, угрожающего “расколом”, поражающего основы социальной системы, связана с жесткостью структуры. Не конфликт угрожает равновесию такой структуры, но сама жесткость, способствующая аккумулированию враждебности и направлению ее в случае конфликта на единственную точку противоречий»13.
Социальные структуры, качественные характеристики которых объективно воспроизводятся на основе отчуждения деятельностных субъектов, лишают последних непосредственной мотивации в рамках и посредством данных легитимных структур искать реализацию своих интересов и потребностей. Такие структуры оказываются недоступными и для их регламентированной реконструкции посредством адаптационных конфликтов, обрекая общество на перманентные системные кризисы и неизбежное радикальное реформирование таких общественных систем от эпохи к эпохе как реакцию на внешние вызовы. Именно лишение социальной системы внутренних живых импульсов к развитию, отсутствие реалистичных адаптационных конфликтов или административный запрет на такие конфликты оставляют единственным «детонатором» адаптации системы к внешней среде
системный структурный конфликт, разрешаемый «радикальным реформаторством», примером чего могут служить «реформы» Петра 1, «реформы» 1917 г., 1991 г.
В современных концепциях культуры «модернити» обобщен исторический опыт модернизации социальных систем и вычленены типические модели социальноэкономических трансформаций общества — в виде «органической» и «неорганической» модернизации. Первые представляют собой результат естественной исторической логики поступательного совершенствования общественной системы, когда ее новое качество вызревает как закономерное следствие умножения системных свойств и качества общества. Но для этого социальная система должна внутри себя содержать ресурсы повседневной структурной реконструкции всех уровней и форм своей жизнедеятельности, что обеспечивается открытостью системы для адаптационных конфликтов. А сама эта открытость системы для адаптационных конфликтов обуславливается содержательной укорененностью в базисных структурах общества интересов социальных субъектов как мотива их деятельностной активности. «Неорганическая» же модернизация появляется как неизбежная необходимость и закономерность для социальных систем, в рамках которых адаптационные конфликты не имеют реалистичной основы и преимущественно выражаются в различного рода социальных предрассудках, в которых выражаются все рефлексии массовой социальной депривации.
Существует и другая социальная потенция, моделируемая отсутствием реалистичного конфликта в российском социальном пространстве, причины которого нами рассмотрены выше. Она состоит в неизбежности формирования альтернативного социального пространства, где могут быть реализованы отложенные интересы социальных субъектов. В советской модели общественных структур эти возможности жестко ограничивались, но с той или иной степенью активности всегда существовали в виде теневой экономики. Либерализация способов функционирования экономики лишь усугубляет ситуацию в том смысле, что поиск и конструирование альтернативных структур не только не ограничиваются, но и находят последовательную институционализацию и структурирование в виде «криминальной экономики». Экономическая активность, осуществляемая вне легитимных экономических структур, не может уже осуществляться в рамках права и законности, но исключительно по договоренности и «по понятиям». Поскольку в условиях слабой упорядоченности легитимных экономических отношений «успешная» деятельность возможна лишь в системе альтернативных отношений, наиболее активная часть общества вступает в борьбу за статусы и позиции в этой системе отношений с большим энтузиазмом, чем в легитимной системе. Активными участниками этой борьбы выступают и политикоправовые институты государства, обрекая на криминализацию политико-правовые отношения в обществе.
Из всего сказанного следует, что конфликтное поле современного российского общества должно локализоваться на одной из этих площадок: или в рамках легитимных структур, или в альтернативной системе отношений. Первое предполагает комплекс мер по упорядочению и последовательной экономической, политической и правовой институционализации базисных экономических отношений, включая, прежде всего, конкретизацию субъекта собственности. Второй путь ведет к беспрерывным узкогрупповым конфликтам между элитами, аккумулировавшими властные институты, разрешение которых на каждом из витков их развертывания будет вести ко все большей монополизации конкурентных спекулятивных бизнес-структур, умножая дискретность социума как следствие расщепления социального пространства его жизнедеятельности. Текущие политические процессы
в обществе, весьма активно поддерживаемые широкими массами, свидетельствуют о том, что менеджмент, в виде монополизации политической власти, для реализации второго сценария развития событий почти мобилизован. Отсутствие реальных альтернатив оппонирования этому сценарию является свидетельством преобладания в развитии общества тенденции социальной деструкции и неизбежной трансформации современного российского социума в качественно иное геополитическое образование, характеристики и признаки которого не поддаются ясному определению.
1 Зиммель Г. Конфликт современной культуры. Пг, 1923.
2 Коузер Л. Функции социального конфликта / Пер. с англ. О. А. Назаровой; Под общ. ред. Л. Г. Ионина. М., 2000.
3 Цит. по: Современная американская социология. М., 1994. С. 83.
4 Коузер Л. Основы конфликтологии: Учеб. пособие / Пер. с англ. А. А. Крашевского, М. В. Сорокина. СПб., 1999. С. 32.
5 Коузер Л. Основы конфликтологии: Учеб. пособие / Пер. с англ. А. А. Крашевского, М. В. Сорокина. СПб., 1999. С. 160.
6 Ленин В. И. ПСС. Т. 33. С. 97.
7 Ленин В. И. ПСС. Т. 33. С. 95.
8 Зиммель Г. Конфликт современной культуры // Культурология ХХ в.: Антология. М., 1995. С. 385.
9 Коузер. Л. Основы конфликтологии: Учеб. пособие / Пер. с англ. А. А. Крашевского, М. В. Сорокина. СПб., 1999. С. 110.
10Parsons T. Religious Perspectives of College Teaching in Sociology and Social Psychology. New Haven, n. d. P. 40.
11 Коузер Л. Основы конфликтологии: Учеб. пособие / Пер. с англ. А. А. Крашевского, М. В. Сорокина. СПб., 1999. С. 161.
12 Коузер Л. Основы конфликтологии: Учеб. пособие / Пер. с англ. А. А. Крашевского, М. В. Сорокина. СПб., 1999. С. 160.
13 Коузер Л. Основы конфликтологии: Учеб. пособие / Пер. с англ. А. А. Крашевского, М. В. Сорокина. СПб., 1999. С. 163.
