CC BY
4ПЕРЕВОДЫ КЛАССИЧЕСКИХ РАБОТ
УДК 316:572
DOI https://doi.org/10.38161/2949-6152-2024-4-25-40
Коянич Огнен - приглашенный лектор, Фрайбургский университет имени Альберта Людвига, Германия.
Теория с периферии: что может предложить антропология постсоциализма
европейской антропологии?
Аннотация. В этой статье автор анализирует доводы в пользу преимущества относительного подхода к пониманию центров и периферий через мультискалярную оптику антропологии в отличие от подхода, основанного на субстанциональных понятиях географических областей. Основываясь на обширном обзоре литературы, показывается, как устоявшееся разделение на Западную и Восточную и, все чаще, на Северную и Южную Европу, затмевает различия, существующие в других масштабах, как внутри, так и сквозь это деление. Вместо этого автор выступает за реляционное мышление о центрах и перифериях, подчеркивая два существенных вклада, которые антропология постсоциализма может внести в европейскую антропологию: первый основан на анализе того, как места становятся периферийными, а другой начинается с анализа политико-экономических изменений после краха социализма и их социальных последствий.
Ключевые слова: Европа, политическая экономия, относительный подход, символическая география, теория периферии
Kojanic Ognjen - visiting lecturer, Albert Ludwig University of Freiburg, Germany
Theory from the Peripheries: What Can the Anthropology of Postsocialism Offer
to European Anthropology?
Abstract. This article argues for the benefits of a relational approach to understanding centres and peripheries across scales in anthropology, as opposed to an approach based on substantive notions of geographic areas. Based on an extensive literature review, the author exposes how the salience of the division into Western and Eastern Europe, and, increasingly, into Northern and Southern Europe, obscures the divisions on other scales within and across these divisions. Instead, it is argued for thinking relationally about centres and peripheries, highlighting two relevant contributions that the anthropology of postsocialism can make to a European anthropology: one is based on analyses of
© Коянич Огнен, 2024
1 Статья является переводом оригинальной статьи, впервые опубликованной на английском языке в журнале Anthropological Journal of European Cultures [40]. Перевод выполнен К. В. Григоричевым по разрешению автора и издателя.
how places become peripheral, while the other starts from analyses of political-economic changes and their social impacts after the collapse of socialism.
Keywords: Europe, political economy, relational approach, symbolic geography, theory from the peripheries
В этой статье я утверждаю, что объединение двух отдельных и традиционно разделенных линий теоретического осмысления - дискурсивного конструирования некоторых регионов как периферийных и политико-экономического анализа - может стать ценной отправной точкой для разработки «теории с периферий» в антропологии Европы [срав. 17; 70]. В основе такого взгляда лежит идея о том, что разные регионы неравномерно вовлечены в глобальные политико-экономические процессы и что есть смысл делать акцент на конвергенцию и взаимосвязи в этих процессах. Периферии часто рекурсивно переопределяются в нескольких масштабах, демонстрируя несоразмерность взаимоотношений между многочисленными центрами и множеством периферий. Более того, риторические границы и субстанциональные определения регионов на самом деле мешают глубокому пониманию процессов, порождающих новые и воспроизводящих старые периферии на континенте.
Исходя из этого, я не сосредотачиваюсь на периферии как четко определенных регионах (например, Южная Европа или Восточная Европа), группах стран (например, Греция или Сербия) или наборе микрорегионов внутри страны. Скорее, «теория с периферии» помещает этнографию в динамическое и относительное понимание пространства в капитализме [23]. Я сторонник реляционного подхода, под которым я понимаю взгляд на пространство как на систему социальных отношений [50]; поскольку меня в основном интересует политическая экономия, я считаю, что эти социальные отношения формируются неравномерным развитием [71] с соответствующими взаимодействиями классов, властной дифференциацией и дискурсами противоречий. Хотя этот подход представляет собой дихотомию центров и периферий, такая дихотомия включает не субстанциональные пространства, а скорее пространства, вовлеченные в сопоставимые процессы и отношения.
Я не следую строго подходу Иммануэла Валлерстайна [76], рассматривающего мир-систему как структурированную на ядро, периферию и полупериферию на основе международного разделения труда, при котором некоторые страны концентрируют производственные процессы, подобные центру, в то время как другие они вынуждены основывать свою экономику на периферийных производственных процессах. Мир-системный подход трудно согласовать с анализом, основанном на этнографическом знании, на которое я опираюсь. Пространственной единицей анализа в мир-системном подходе является мир-система, а во временном отношении единицей анализа является «длительная протяжённость» (longue durée)2. И то, и другое весьма нелегко применить в антропологических исследованиях, где единица анализа зачастую определяется в гораздо меньшем масштабе. Результаты анализа мировых систем в некоторой степени определяют мои идеи, особенно реляционный взгляд на пространство. Однако в своем подходе, я использую
2 Имеется в виду подход Школы Анналов, предложенный Фернаном Броделем, в центре которого находятся устойчивые структуры, изменяющиеся десятилетиями и даже веками, а не отдельные события - прим перевод.
термин «центр» (часто в форме существительного во множественном числе или прилагательного) вместо «ядро» и оставляю в стороне концепцию полупериферии3. Вариант анализа, который я предлагаю, основан на идее о том, что центры и периферии, а также отношения между ними постоянно создаются и разрушаются посредством политико-экономических процессов, которые действуют во многих пространственных и временных масштабах, и которые можно изучать этнографически.
Пространства и народы маргинализируются в результате политико-экономических процессов, а также вследствие определения в интеллектуальных дискуссиях или различных (само-) маргинализирующих дискурсах; на самом деле, такие процессы и дискурсы часто связаны между собой. Я опираюсь на исследования дискурсивной и материальной периферизации Центральной и Восточной Европы (ЦВЕ), чтобы подчеркнуть вклад постсоциалистической этнографии в европейские исследования4. Важно отметить, что, хотя исследования европейского постсоциализма часто понимаются как жестко ограниченные регионом ЦВЕ, я показываю, как их можно использовать более широко в качестве базы для антропологического изучения европейских периферий. Реляционная европейская антропология, которая полностью включает в себя идеи из ЦВЕ, не должна будет позиционировать себя в рамках дихотомии Восток-Запад или Север-Юг, а, скорее, может определять места, которые она изучает в системе меняющихся отношений между капиталистическими центрами и перифериями. В следующем разделе я рассмотрю, как использование идей научных школ постсоциализма дестабилизирует эпистемические границы в антропологии, что необходимо для построения реляционного подхода к европейским перифериям.
Далее я специально рассматриваю дискурсивное и материальное конструирование периферийного положения ЦВЕ, которое бросает вызов субстанциональному определению Европы и указывает на центры и периферии внутри нее. Я перехожу к обсуждению результатов исследований постсоциалистических политических и экономических процессов, которые могут быть полезны для более широкого изучения европейских периферий. Для простоты в первой части статьи значения терминов «ЦВЕ» и «постсоциалистическое пространство» во многом совпадают, и это пространство рассматривается как периферийное. В пятом разделе я рассматриваю возможность разработки «теории с периферии» как способа приблизиться к сравнительной перспективе европейских окраин, и проблематизирую понимание ЦВЕ как простой периферии, обращая внимание на рекурсивные и
3 Область, на которой я базирую большую часть своих размышлений - Центральная и Восточная Европа (ЦВЕ) - часто называют полупериферией [см. напр., 3]. В рамках такого подхода отнесение мест - чаще всего стран -к ядру, периферии или полупериферии в определенной степени выглядит однозначным и окончательным, чего я стараюсь избегать.
4 Я использую понятие ЦВЕ как обобщающее обозначение региона, не ограниченного временными рамками постсоциализма, со всеми его внутренними различиями и множественными осями центральности и периферийности. Если для предварительной дискуссии необходимо содержательное определение, то под ЦВЕ я понимаю следующие страны: Россия, Эстония, Латвия, Литва, Беларусь, Украина, Молдова, Польша, Чехия, Словакия, Венгрия, Румыния, Болгария, Македония, Албания, Косово, Сербия, Черногория, Босния и Герцеговина, Хорватия и Словения. Как и любое другое сущностное территориальное определение, оно может быть истолковано по-новому; можно также включить в эту группу Армению, Азербайджан и Грузию или пойти еще дальше и включить и Центральную Азию в понятие Евразии. Чтобы избежать "территориальной ловушки" [54], в которую могут попасть исследования постсоциализма, на протяжении всей статьи я смещаю фокус с субстанциональных территориальных обозначений на процессы и отношения.
вложенные друг в друга определения периферии в различных масштабах. Я завершаю обсуждение тем, что фокус на перифериях имеет решающее значение в попытках преодоления неравномерности Европы, что является эмпирически определенным обстоятельством, с которым сталкивается европейская антропология.
Периферия, созданная и не созданная
Антропология постсоциализма может быть полезна для проекта антропологии европейских периферий, если описываемые ею процессы будут пониматься относительно: как протекающие в меняющейся географии капитализма, где центры и периферии постоянно создаются и разрушаются. В моем понимании постсоциалистический регион как минимум определяется наследием социализма, которое зачастую исчезает, стремительно трансформируется, а в некоторых случаях мутирует [48]. В этом смысле постсоциализм - это не просто временное обозначение, как нечто, пришедшее после социализма. Скорее, это множественные связи с этим наследием, часто в форме необходимости его преодоления через принятие неолиберального капитализма [16; 49].
Принятие капитализма сделало страны ЦВЕ бесценным кейсом для изучения быстро разворачивающихся политико-экономических процессов, таких как деиндустриализация, приватизация, неравенство доходов и бедность; этнонационализм и ксенофобия; миграция. Эти процессы сейчас разворачиваются и тем или иным образом затрагивают другие части Европы, которые раньше в большей степени считались центральными. Европейская антропология -антропология Европы и в Европе - выиграла бы от полного включения идей антропологии постсоциализма. Я утверждаю, что расширение постсоциалистических исследований, предлагаемое в этой статье, не потребует от антропологии игнорировать особенности регионов с различной историей в рамках интеграции их в комплексную и предзаданную модель истории. Как пишет Франсиско Мартинес [47 : 137], один из способов подхода к европейской антропологии - это взгляд на нее как на «соединяющую абстракцию, концепт, посредством которого акцент делается на потенциалах и возможностях, открывающихся благодаря такой абстрактной позиции». Относительность, вытекающая из такого понимания, предлагает новые способы, с помощью которых исследования постсоциализма могут преодолеть сложившийся разрыв и построить действительно транснациональную европейскую антропологию и продолжить работу над эпистемическими границами [22].
Мое предложение о подходе «теории с периферии» основано на исследованиях постсоциалистической Европы, которые в значительной степени сосредоточились на различных формах периферии, где, как считается, и находится объект исследования. Хотя антропологические исследования, посвященные ЦВЕ, за пределами региона часто упускаются из виду, они имеют ценность для понимания других мест в Европе. Доминик Бойер и Саймен Хоу [6 : 16-17] концептуализируют антропологическую теорию как «стремление вырвать из изучения кейса кластер идей, которые стоит мобилизовать». В том же смысле Даце Дзеновска и Лариса Куртович [19] недавно предположили, что Восточная Европа является золотой жилой для понимания текущих изменений в западном политическом ландшафте.
Данная статья развивает эту идею, уделяя более пристальное внимание тому, что антропологические исследования постсоциалистической Европы говорят о политической экономии периферийных мест. Периферии могут быть местами интеллектуальных возможностей, которые следует использовать для обогащения доминирующих антропологических традиций [см. 46]. Анализ того, как определенные политико-экономические процессы - различные экономические кризисы, растущее неравенство, отчуждение собственности и без того маргинализованного населения -протекали в ЦВЕ в последние несколько десятилетий, дает ценную информацию, поскольку они разворачивались в регионе очень быстро, обозначая его как авангард процессов, затронувших с тех пор локальности, считавшиеся раньше центрами. Результаты изучения этого региона должны быть более полно включены в европейскую и мировую антропологию.
Почему Европа и Европейская периферия?
Более широкий подход к центрам и перифериям, который я отстаиваю, не обязательно должен ограничиваться Европой, но есть причины, по которым такое внимание к Европе важно. Европа и сопутствующие ей понятия - такие как европеизация, европейскость, европейские ценности и т. д. -являются яркими идеями как внутри континента, так и за его пределами [5]. Однако использование термина «Европа» и производных от него терминов замалчивает структурные различия внутри континента. Как отметил Дипеш Чакрабарти, «определенная версия «Европы», овеществленная и прославляемая в феноменальном мире повседневных властных отношений как сцена рождения модерна, продолжает доминировать в историческом дискурсе. Анализ не избавит от него» [14 : 28].
Это сохраняется, несмотря на множество исследований, основанных на базе одного из значений ориентализма, предложенных Эдвардом Саидом [67] и вдохновленных переносом его идей в изучение процессов, подобных «ориентализации», в другие контексты. В них рассматривались и такие географические категории, как Восточная Европа или Балканы, историоризируя их создание и распространение в академических текстах, политических трактатах и народном воображении. При внимательном рассмотрении дискурс о Европе кажется раздробленным. Хотя Европу часто сравнивают с остальным миром, едва ли понятно, что, собственно, означает Европа. Условно в физической географии под Европой понимают непосредственно массив суши, отделенный от остальной части Евразии несколькими крупными водоемами и горными цепями. Однако символически концепция Европы более подвижна и часто отождествляется с Западом, а это означает, что в конечном итоге она часто расширяется и включает в себя Соединенные Штаты, Японию или другие страны развитого капитализма.
Этот доминирующий дискурс породил собственных Других, в том числе в местах, являющихся частями европейского континента. Восточная Европа или Балканы часто исключались из определения Европы, а европейский характер Центральной и Южной Европы подвергался сомнению. Доминирующей была дихотомия между Западной и Восточной Европой, но она не ограничивалась этими географическими макрорегионами; дихотомия была прописана и в еще меньших масштабах, охватив географические объекты, отдельные страны или регионы внутри стран, открывая возможности для сложноподчиненных описаний инаковости, которые обеспечивает
символическая география [1]. Более того, такое восприятие было не только навязано извне, но также присвоено и закреплено изнутри этих пространств. Таким образом, Балканы можно представить, как обратную сторону цивилизованной Европы [73], точно так же, как те или иные части любой страны или социальные группы можно понимать, как внутреннего Другого [1; 10]. Такие конструкции были разработаны как внешними акторами, так и самими жителями этих мест в качестве стратегии самовыделения или самоэкзотизации.
Исследование дискурсивного конструирования различных европейских Других выявило некоторые сходства между постколониальными обществами и периферийными общностями в Европе [см. 13; 15; 58]. Несмотря на различия в контекстах и содержании ориентализирующих нарративов в разных местах, есть глубокое сходство в том, как работают нарративы дифференциации, связанное с различиями в политической и экономической власти, которые эти нарративы демонстрируют. Нарративы востоковедов раскрывают отношения господства между имперскими метрополиями и колониальными территориями в длительной перспективе (longue durée). Хотя ориентализация основана на неравных экономических отношениях, эти отношения не могут полностью определять содержание ориенталистских нарративов. Скорее, ориенталистские идеи лишь в определенной степени зависят от материальных отношений [см. напр. 73]. Более того, ориентализация никогда не является односторонним процессом. Она предполагает диалектическое построение представлений и о Западе, причем как теми, кто изображен в ориенталистских идеях, так и со стороны участников производства знаний на Западе [57]. Как западные, так и ориенталистские представления зависят от политики в обществах, которые производят такие интерпретации, включая властные иерархии расы, пола, религии и так далее. В более широком смысле они показывают, как властная дифференциация в пространстве и между людьми закрепляется и подкрепляется репрезентациями.
Нормативная идея Европы связана с другими представлениями, которые противопоставляют Европу иным нормативным и эмоциональным проектам [37]. До сих пор Европа и европейскость -это именно идеи, которые часто определяются в качестве очень мощных символов, сильно стимулирующих многие масштабные политические проекты в Европейском союзе и странах, которые стремятся к нему присоединиться [52]. Это, однако, не должно заслонять того факта, что строительство Европы продолжается и в материальном плане. Например, крупные инфраструктурные проекты соединяют центры и периферию таким образом, что облегчают извлечение ресурсов центрами, и позволяют влиятельным местным акторам, удовлетворяющих потребности центра, бороться за значимые позиции уже в транснациональных контекстах [20].
Интеграция периферий часто происходит путем принятия условий, установленных центрами. Однако понятие Европы открыто также для апроприации и контргегемонистскими проектами. Так, для исследования нормативной идеи Европы и ее материальных последствий может быть полезно изучение ориентализирующих дискурсов, которые определили ЦВЕ как периферийное пространство. Такие взгляды долгое время ставили под сомнение монолитное определение Европы, указывая вместо этого на дифференциацию центров и периферий внутри континента [42]. В следующем разделе я рассматриваю понимание, полученное при изучении некоторых политических и экономических изменений в ЦВЕ после краха социализма, которое может быть полезным для более широкого изучения европейских периферий.
«Скучная принудительность экономических отношений»
Во введении к недавнему специальному выпуску журнала «History and Anthropology», посвященного ограничениям и темпоральности в Южной Европе, обсуждаемые вопросы рассматриваются в рамках обширной литературы о темпоральности, аффекте, травме и политическом кризисе [38]. Однако авторы не привели ни одной работы о европейском постсоциализме, в которой бы предметом обсуждения были вопросы кризиса, темпоральности, разрушения системы социального обеспечения и сопротивления. Что касается регионального фокуса, то в проекте Дэниела Найта и Чарльза Стюарта была предпринята попытка переориентировать изучение Средиземноморья, сосредоточенное на общих ценностях и институтах, на новое "Средиземноморье", которое "объединено общими проблемами, чрезвычайными ситуациями и трудностями" из-за введенных мер жесткой экономии и гуманитарных кризисов, таких как кризис беженцев [38 : 2]. Отсутствие внимания к работам ученых, изучающих постсоциализм, в основных антропологических дискуссиях отмечалось и ранее [9; 41; 72]. Греция, которую изучают Найт и Стюарт, также была исключена из важнейших антропологических дискуссий [27]. Поэтому любопытно, почему они не обратились к литературе, расширяющей интересующую их область. Есть ли что-то, что делает рассматриваемые ими явления, специфически средиземноморскими или южноевропейскими? Какие параллели можно провести с другими странами, деиндустриализованными регионами и городскими районами? Что, кроме регионального деления мира на области, которые могут изучать социальные науки, заставляет нас отделять Средиземноморье от, скажем, ЦВЕ? Вместо того чтобы использовать эти закостенелые географические категории, я предлагаю поместить наши этнографические исследования в динамичное и реляционное понимание пространства, характеризующееся изменением отношений между капиталистическими центрами и периферией.
Антропология постсоциализма сосредоточилась на многих процессах и явлениях, связанных с политической и экономической дифференциацией: суверенный и частный долг, отчуждение собственности, феминизация бедности, коммерциализация здравоохранения и социального обеспечения, распространение ксенофобии и национализма, миграция и др.5 Антропология европейских периферий могла бы использовать антропологические знания об этих явлениях в ситуации постсоциализма. Аналогичные процессы происходят и в других периферийных районах Европы, которые не связаны с наследием социализма, и их изучение значительно выиграет от сравнения с постсоциалистическими странами.
5 Хотя я предпринимаю обширный обзор литературы, я не претендую на то, чтобы он был исчерпывающим. Смысл этого раздела не в том, чтобы выделить образцовые работы в области антропологии постсоциализма; скорее, он заключается в том, чтобы показать анализ периферийности в этой науке, который, на мой взгляд, имеет потенциал для продуктивного использования при изучении периферийности за пределами ЦВЕ. Другие ученые, в зависимости от их позиции и исследовательских интересов, могут находить иные связи, отличные от тех, что были выявлены мною, например, сосредоточившись на других результатах постсоциалистических исследований, таких как изучение сельских трансформаций.
Уже в первые годы постсоциалистических исследований антропологи выступали против нарратива переходного периода, уничижительно называемого "транзитологией" [напр., 12]. Вместо телеологии модернизации с капиталистическими рыночными обществами в качестве конечной цели общественного развития антропологи подчеркивали преемственность и различия в том, как социалистические страны были связаны с капиталистическими странами и частью глобальной экономики. Бывшие социалистические государства экспериментировали с различными рыночными инструментами и были открыты для капитала из несоциалистических стран [напр., 4]. Асимметричные отношения с капиталистическими странами в период структурного кризиса глобального капитализма поставили социалистические страны в невыгодное положение после падения социализма [12; 75]. По мере того как исчезали льготы социалистического периода [11; 26; 29], люди были вынуждены участвовать в различных формах рыночной экономической деятельности, включая кредитование. Небезопасность такой коммерциализации жизни была особенно заметна в странах, чьи валюты считались менее ценными и надежными, чем иностранные [61; 65]. Индексация кредитов в иностранной валюте и инфляция подвергали заемщиков повышенному риску обслуживания долга [24]. Этот процесс был особенно заметен при коммерциализации предметов первой необходимости, таких как жилье [78].
Соединяя в себе стремления, экономические ограничения и моральные соображения, различные формы кредита стали специфической технологией, часто используемой как способ справиться с неопределенностью, изменяя ее темпоральность. Глубокая неуверенность в себе на заре постсоциализма нашла отражение в этнографических исследованиях, посвященных тому, сколько людей в этих обществах "выживало" в связи с быстрыми изменениями существующих форм материального обеспечения [7; 11; 26; 29; 45]. Дифференциация жизненных шансов усугубила существующие формы социального неравенства [34; 36; 51; 56]. Многие "простые" люди чувствовали, что застряли на месте [30; 69], в то время как другие - политики, новые богатые -считали, что они двигаются за счет собственных усилий [39; 59]. По мере распространения экономической прекарности трансформировались и модели отношений и ожиданий от государства [18; 53; 63; 64].
Наследие социализма в сфере социального обеспечения было ликвидировано или значительно переформатировано [31; 52]. Новые формы социального обеспечения все больше опирались на неоплачиваемый труд женщин и стратегии, использующие прочные родственные связи и женские социальные сети [62]. Отказ государства от многих форм поддержки своих граждан [25] оказался весьма ощутимым, и возникшие пробелы были заполнены коммерческими услугами. В тех случаях, когда помощь, предоставляемая государством, была недоступна, а платные услуги оказывались не по карману, доступ к ней все чаще получали через личные связи [8; 43], которые были пронизаны эмоционально окрашенными ожиданиями от социальных отношений [28].
С обострением социального неравенства и сокращением жизненных возможностей многие люди начали отвергать либеральную демократию и воспринимать нелиберализм в форме ксенофобской и националистической политики [33]. Этнические, национальные и расовые различия были вновь актуализированы [44], а национальные государства и Европейский союз оказались снова "разграничены" [21]. Ухудшение экономического и политического положения для многих стало
толчком к миграции в поисках больших возможностей [21; 34; 35], способствовало движению людей из-за конфликтов. Эти перемещения людей основаны на существующих различиях - как материальных, так и дискурсивных - между местами, но и сами в процессе реализации приводят к их изменениям.
Важнейший вклад, который антропология постсоциализма может предложить антропологии европейских периферий, заключается в пристальном этнографическом внимании к пространствам и народам, которые маргинализируются в результате политико-экономических процессов и маргинализирующих дискурсов. В следующем разделе я излагаю соображения в пользу подхода «теории с периферии», который связывает идеи, полученные при изучении дискурсивной и материальной периферизации ЦВЕ.
Теория с периферии в начале XXI века?
В двух предыдущих разделах я набросал картину очень широкими мазками, чтобы выделить несколько важных вкладов антропологии ЦВЕ в европейскую антропологию в целом и антропологию европейских периферий в частности. Исследование построения символических географий должно включать в себя как дискурсивное конструирование Инаковости, так и материальные различия, на которых строятся такие определения и которые они помогают воспроизводить [2]. Соединение этих двух направлений теоретизирования может быть полезным при размышлении об относительности того или иного места в Европе. Неравномерность европейского континента не сводится к дихотомии Запада и Востока, постсоциалистических и непостсоциалистических пространств. Неравномерность существует и внутри пространств, обозначаемых этими макроуровневыми категориями. Хотя я рассматриваю постсоциалистическое пространство, или ЦВЕ, как единое, чтобы показать значимость сделанных при его изучении выводов, оно само является неоднородным пространством. Существуют значительные различия, скрытые под общей категорией постсоциалистического пространства: например, так называемые "балтийские страны" - это совсем не "Западные Балканы", Польша - не Болгария, Будапешт - не Мишкольц, а столичные города - отнюдь не сельские окраины и так далее.
Другими словами, в каждом из этих масштабов: региональном, национальном, городском и сельском и так далее существуют значительная неоднородность. Процессы, которые я описал, (вос)производят различия между центрами и периферией. Если после краха социализма значительные территории ЦВЕ были периферийными для Европы, то теперь это уже не так. Процессы дифференциации происходят и внутри самой ЦВЕ. Однако точно так же они происходят в Западной и Северной Европе - пространствах, которые, по крайней мере, в настоящее время на макроуровне обычно считаются центрами. Мои рассуждения о задолженности в постсоциализме можно сравнить с суверенным долгом в Греции, Италии, на Кипре, в Португалии или с частными долгами в Испании и других странах. Отчуждение собственности и безработица, вызванные жесткой экономией в этих странах, а также многолетняя политика деиндустриализации в бывших промышленных центрах, таких как Северная Англия, привели к феминизации бедности и развитию сетей солидарности, которые можно плодотворно сравнить с теми, что сложились в постсоциалистических странах. Отсутствие политической активности и рост технократии очевидны во всем Европейском союзе,
равно как и рост ксенофобии и национализма в Австрии, Дании, Финляндии, Франции, Италии, Нидерландах, Швейцарии, Швеции и Великобритании.
Антропология постсоциализма6 может стать одной из основ антропологического взгляда на европейскую периферию, рассматривающего географию капитализма через призму постоянного смещения центров и периферий. Такой реляционный подход предполагает возможность рекурсивного изучения периферийности или как вложенного одно в другое ее переопределения в различных масштабах. Региональные перспективы при этом следует понимать, как продукт отношений и процессов, а не как субстанционально определенное пространство. Таким образом, для меня более важен акцент на исследование отношений между центрами и периферией, чем декларативный призыв сосредоточиться на европейских перифериях как таковых. Подход, сфокусированный на отношениях между центрами и перифериями, позволит выйти за рамки картографического определения Европы и рассматривать различные места по всему миру как внешние периферии Европы (например, части Северной и Западной Африки, Центральной и Юго-Восточной Азии или Индии) или за рамки символической географии Европы, чтобы рассмотреть другие периферийные места, связанные с другими центрами (например, американский Средний Запад, Юго-Восточная Азия или Латинская Америка). Разумеется, рассматривая эти места как периферийные, необходимо обратить внимание и на то, что они исторически складывались иначе, чем другие места в Европе, и на разные условия производства знания о них.
В связи с этим возникает вопрос о необходимости создания общей рамки, которая позволила бы осмыслить эти различия в строгом теоретически ключе. Недавно были предложены два возможных направления, которые могли бы повысить значимость полученных при изучении постсоциализма идей. Одно из них предполагает расширение географического охвата мест, которые могут быть названы постсоциалистическими, но находятся за пределами Европы и бывшего Советского Союза [66]; другое предлагает теоретическое и эмпирическое сближение постсоциалистических и постколониальных исследований [15]. Оба эти направления являются ценным идеями, но я думаю, что возможен и другой подход, если европейские периферии рассматривать в терминах того, что Джин и Джон Комарофф [17] назвали "теорией с Юга", переосмысленной как "теория с периферии". Комарофф разрушают идею модернизации, согласно которой Глобальный Юг догоняет развитый Глобальный Север. Вместо этого Комарофф указывают на многие современные события, происходящие на Юге, которые впоследствии воспроизводит Север. С этой точки зрения: «В то время как Евро-Америка и ее антиподы оказываются втянутыми в одни и те же аллегорические всемирно-исторические процессы, старые окраины становятся новыми
6 Признаться, я неоднозначно отношусь к категории постсоциализма, поскольку она подразумевает однородность и затушевывает различия внутри обозначенных пространств. Как отмечают многие ученые, она может оказаться не столь полезной, как в 1990-е годы [напр. 54]. Однако постсоциализм как ярлык -эпистемический оазис, по выражению Норберта Петровичи [60], - более или менее понятен достаточно широкому кругу ученых благодаря различным институциональным и эпистемическим традициям в антропологии. Эти неспециалисты являются желаемой аудиторией данной статьи, поскольку они могут реализовать некоторые из моих предложений по развитию реляционного и сравнительного подхода, если сочтут аргументы убедительными.
фронтирами, местами, где мобильный, глобально конкурирующий капитал находит минимально регулируемые зоны для своих операций; где промышленное производство открывает для себя все более экономически эффективные площадки; где давно процветает гибкая, неформальная экономика - из тех, что сейчас распространяются повсеместно; где те, кто выполняет аутсорсинговые услуги для Севера, развивают собственные передовые инфотехнологические империи, как законные, так и противозаконные; где укореняются новые определения работы, времени и стоимости, изменяя тем самым общепланетарные практики. . . Во многих отношениях Африка, Южная Азия и Латинская Америка кажутся бегущими впереди евромодерна, предвестниками его только создающейся истории» [17 : 121].
Комарофф представляют Европу (или Евро-Америку) как монолит, характеризующийся основанным на Просвещением модерном, который противостоит остальному миру, связанному с альтернативными модернами. Это именно та идея, которую следует разрушить, обратив внимание на внутренние периферии Европы. Тем не менее, ключевая мысль Комарофф остается в силе: пространства развитого капитализма сегодня подражают многим событиям, происходящим в пространствах периферийного капитализма. В этом процессе внутренние периферии Европы во многих отношениях стоят бок о бок с многочисленными местами Африки, Южной Азии и Латинской Америки.
После падения социализма большая часть ЦВЕ приняла капитализм, зачастую спеша с разной степенью успеха стереть любые остатки своего социалистического прошлого [49]. Это позволило быстро развернуться множеству политико-экономических процессов и пересобрать регион, создав в нем новые центры и периферии. В тот же период многие места в других частях Европы, которые раньше были центральными, стали периферийными. Изменения в структуре накопления капитала изменили неоднородный характер Европы. Например, в последние годы чаще можно услышать о периферийности Южной Европы, чем ЦВЕ. Кроме того, накопление капитала привело к перераспределению победителей и проигравших в этих регионах. Новые формы неравенства распространились по всему континенту. Для понимания некоторых центральных мест в ЦВЕ теперь почти не требуется обращаться к исследованиям по постсоциализму, разве что в качестве исторического фона. В то же время новаторский анализ постсоциализма может помочь нам понять, что происходит за пределами ЦВЕ. В этом смысле, сущностные понятия географических областей (например, ЦВЕ и Западная Европа) кажутся ограничивающими. Вместо этого необходим реляционный подход для изучения центров и периферии в разных масштабах. Антропология постсоциализма может стать отправной точкой для развития теории периферии в рамках европейской антропологии.
Выводы
Нам не нужно стремиться определять европейские периферии в содержательных, строго очерченных терминах. Скорее, следует понимать их как регионы, вовлеченные в процесс неравномерного развития, который является системной характеристикой капитализма, действующего в пространстве и времени [71]. Безжалостная деиндустриализация, приватизация, неравенство
доходов и бедность, этнонационализм и ксенофобия, миграция - эти и многие другие процессы находят свое полное выражение именно на периферии. Это, однако, не означает, что они одинаково влияют на все периферийные районы. Накопление капитала действует в соответствии с механизмами дифференциации и уравнивания, которые в сочетании с государственной властью обеспечивают упорядочиванию мест сложным и часто непредсказуемым образом [23]. Другими словами, периферийным место становится не из-за каких-то конкретных процессов, а из-за основополагающих механизмов, в соответствии с которыми накопление капитала разворачивается в социальном и географическом пространстве. И эта динамика может со временем превращать центральные районы в периферию.
Европейские периферии предвещают будущее европейских центров, но не в смысле простой инверсии транзитологических и модернизационных нарративов, позволяющей сказать, что «Глобальный Север, похоже, "эволюционирует" на юг» [17 : 121]. Действительно, «очень многим гражданам Запада - как рабочему, так и среднему классу - приходится сталкиваться с неуверенностью и нестабильностью, даже с вынужденной мобильностью и ненужностью, давно характерными для жизни на не-западе» [17 : 122]. Однако это не обязательно означает, что все нынешние капиталистические центры идут по пути периферизации. Фактически существующий капитализм не ограничивается механизмами накопления капитала, но в решающей степени основан на сложившихся властных отношениях [32]. Иными словами, капиталистические центры имеют в своем распоряжении неэкономические инструменты для укрепления своего центрального положения.
Подход, основанный на "теории с периферии", сталкивается с этими проблемами лицом к лицу. Он принимает во внимание дискурсивное конструирование периферии и материальные условия периферизации. Обращать внимание на периферию означает обращать внимание на властные отношения и на производство знания о местах; на процессы, которые создают и не создают периферию [77]. Антропологи предложили детализированные интерпретации процесса производства знания в условиях асимметричных властных отношений, который никогда не является простым навязыванием знания из центра [74]. Для понимания этих отношений и процессов необходим "взгляд с периферии" [55], но при этом недостаточно просто находиться на периферии; необходимо оглядываться на центр и на то, как производится сама периферийная позиция [68]. Поэтому европейской антропологии было бы полезно непосредственно изучать неоднородность в разных масштабах, сосредоточившись на своих собственных перифериях. Изучение этой неоднородности в конечном итоге позволит деконструировать механизмы работы с границами, которые создают центры и периферию.
Список литературы
1. Bakic-Hayden M. Nesting Orientalisms: The Case of Former Yugoslavia // Slavic Review. 1995 Vol. 54, № 4.
P. 917-931.
2. Ballinger P. Whatever Happened to Eastern Europe? Revisiting Europe's Eastern Peripheries // East
European Politics and Societies. 2017. Vol. 31, № 1. P. 44-67.
3. Blagojevic M. Knowledge Production at the Semiperiphery: A Gender Perspective. Belgrade: Institut za kriminoloska i socioloska istrazivanja, 2009.
4. Bockman J. Markets in the Name of Socialism: The Left-Wing Origins of Neoliberalism. Stanford, CA: Stanford University Press, 2011.
5. Borneman J., Fowler N. Europeanization // Annual Review of Anthropology. 1997. Vol. 26, № 1. P. 487-514.
6. Boyer D., Howe C. Portable Analytics and Lateral Theory // Theory Can Be More Than It Used to Be: Learning Anthropology's Method in a Time of Transition. Ithaca / Boyer D., Faubion J. D., Marcus G.E. (eds). NY : Cornell University Press, 2015. 15-39.
7. Surviving Post-socialism: Local Strategies and Regional Responses in Eastern Europe and the Former Soviet Union / Bridger S. Pine F. (eds.). London : Routledge, 1998.
8. Brkovic C., Managing Ambiguity: How Clientelism, Citizenship and Power Shapes Personhood in Bosnia and Herzegovina. New York : Berghahn Books, 2017.
9. Buchowski M. Hierarchies of Knowledge in Central-Eastern European Anthropology // Anthropology of East Europe Review. 2004. Vol. 22, № 2. P. 5-14.
10. Buchowski M. The Specter of Orientalism in Europe: From Exotic Other to Stigmatized Brother // Anthropological Quarterly. 2006). Vol. 79, № 3. P. 463-482.
11. Uncertain Transition: Ethnographies of Change in the Postsocialist World / Burawoy M. Verdery K. (eds). Lanham, MD : Rowman & Littlefield, 1999.
12. Burawoy M. Verdery K. Introduction // Uncertain Transition: Ethnographies of Change in the Postsocialist World / Burawoy M., Verdery K. (eds). Lanham, MD : Rowman & Littlefield, 1999, P. 1-17.
13. Cervinkova H. Postcolonialism, Postsocialism and the Anthropology of East-Central Europe // Journal of Postcolonial Writing. 2012. Vol. 48, № 2. P. 155-163.
14. Chakrabarty D. Provincializing Europe: Postcolonial Thought and Historical Difference. Princeton, NJ : Princeton University Press, 2000.
15. Chari S., Verdery K. Thinking Between the Posts: Postcolonialism, Postsocialism, and Ethnography after the Cold War // Comparative Studies in Society and History. 2009. Vol. 51, № 1. P. 6-34.
16. Chelcea L., Dru^a O. Zombie Socialism and the Rise of Neoliberalism in Post-socialist Central and Eastern Europe // Eurasian Geography and Economics. 2016. Vol. 57, № 4-5. P. 521-544.
17. Comaroff J., Comaroff J. L. Theory from the South: Or, How Euro-America Is Evolving toward Africa // Anthropological Forum. 2012. Vol. 22, № 2. P. 113-131.
18. Dunn E. C. Privatizing Poland: Baby Food, Big Business, and the Remaking of Labor. Ithaca. NY : Cornell University Press, 2004.
19. Dzenovska D. Kurtovic L. Introduction: Lessons for Liberalism from the "Illiberal East" // Hot Spots, Cultural Anthropology Fieldsights. 2018. 25 April, URL : https://culanth.org/fieldsights/introduction-lessons-for-liberalism-from-the-illiberal-east (accessed 18 July 2024).
20. Firat B. "The Most Eastern of the West, the Most Western of the East": Energy-Transport Infrastructures and Regional Politics of the Periphery in Turkey // Economic Anthropology. 2016. Vol. 3, № 1. P. 81-93.
21. Follis K.S. Building Fortress Europe: The Polish-Ukrainian Frontier. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2012.
22. Gieryn T.F. Boundary-Work and the Demarcation of Science from Non-Science: Strains and Interests in Professional Ideologies of Scientists // American Sociological Review. 1983. Vol. 48, № 6. P. 781-795.
23. Gill L., Kasmir S. History, Politics, Space, Labor: On Unevenness as an Anthropological Concept // Dialectical Anthropology. 2016. Vol. 40, № 2. P. 87-102.
24. Halawa M. In New Warsaw // Cultural Studies. 2015. Vol. 29, No. 5-6. P. 707-732.
25. Haney L.A. Inventing the Needy: Gender and the Politics of Welfare in Hungary. Berkeley: University of California Press, 2002.
26. Postsocialism: Ideals, Ideologies, and Practices in Eurasia / Hann C. M. (ed.). London : Routledge, 2002.
27. Herzfeld M. The Absent Presence: Discourses of Crypto-Colonialism // South Atlantic Quarterly. 2002. Vol. 101, № 4. P. 899-926.
28. Hromadzic A. Affective Labour: Work, Love and Care for the Elderly in Bihac // Negotiating Social Relations in Bosnia and Herzegovina: Semiperipheral Entanglements / Jansen S., Brkovic C., Celebicic V. (eds). Abingdon : Routledge, 2016. P. 79-93.
29. Humphrey C. The Unmaking of Soviet Life: Everyday Economies after Socialism. Ithaca, NY : Cornell University Press, 2002.
30. Jansen S. Yearnings in the Meantime. New York : Berghahn Books, 2015.
31. Jovanovic D. The Thermodynamics of the Social Contract: Making Infrastructures Visible in the Case of District Heating in Two Towns in Serbia and Croatia // Post-socialist Urban Infrastructures / Tuvikene T., Sgibnev W., Neugebauer C.S. (eds). Abingdon : Routledge, 2019. P. 38-53.
32. Kalb D. Financialization and the Capitalist Moment: Marx versus Weber in the Anthropology of Global Systems // American Ethnologist. 2013. Vol. 40, № 2. P. 258-266.
33. Headlines of Nation, Subtexts of Class: Working-Class Populism and the Return of the Repressed in Neoliberal Europe / Kalb D., Halmai G. (eds). New York : Berghahn Books, 2011.
34. Global Connections and Emerging Inequalities in Europe: Perspectives on Poverty and Transnational Migration / Kaneff D., Pine F. (eds). London : Anthem Press, 2011.
35. Keough L. J. Worker-Mothers on the Margins of Europe: Gender and Migration between Moldova and Istanbul. Bloomington : Indiana University Press, 2016.
36. Kideckel D. Getting by in Postsocialist Romania: Labor, the Body, and Working-Class Culture. Bloomington : Indiana University Press, 2008.
37. Klumbyte N. Europe and Its Fragments: Europeanization, Nationalism, and the Geopolitics of Provinciality in Lithuania // Slavic Review. 2011. Vol. 70, № 4. P. 844-872.
38. Knight D.M. Stewart C. Ethnographies of Austerity: Temporality, Crisis and Affect in Southern Europe // History and Anthropology. 2016. Vol. 27, № 1. P. 1-18.
39. Kojanic O. "You Can't Weed out Corruption": Railway Workers' Assessments of the State in Post-socialist Serbia // Glasnik Etnografskog instituta. 2017. Vol. 65, № 1. P. 47-63.
40. Kojanic O. Theory from the Peripheries. What Can the Anthropology of Postsocialism Offer to European Anthropology? // Anthropological Journal of European Cultures. 2020. Vol. 29, № 2. P. 49-66 doi: 10.3167/ajec.2020.290204
41. Kurti L., Skalnik P. Introduction: Postsocialist Europe and the Anthropological Perspective from Home // Postsocialist Europe: Anthropological Perspectives from Home / Kurti L., Skalnik P. (eds). New York : Berghahn Books, 2009. P. 1-28.
42. Kuus M. Europe's Eastern Expansion and the Reinscription of Otherness in East-Central Europe // Progress in Human Geography. 2004. Vol. 28, № 4. P. 472-489.
43. Ledeneva A. How Russia Really Works: The Informal Practices that Shaped Post-Soviet Politics and Business. Ithaca, NY : Cornell University Press, 2006.
44. Makovicky N. "Work Pays": Slovak Neoliberalism as "Authoritarian Populism" // Focaal. 2013. Vol. 67. P. 77-90.
45. Markets and Moralities: Ethnographies of Postsocialism / Mandel R. E., Humphrey C. (eds). Oxford : Berg, 2002.
46. Martinez F. An Expert in Peripheries: Working at, with and through the Margins of European Anthropology // Anuac. 2019a. Vol. 8, № 2. P. 167-188.
47. Martinez F. Introduction: Disciplinary Borderlands and Intersections // ANUAC. 2019b. Vol. 8, № 2. P.125-142.
48. Martinez F. Narva as Method Urban Inventories and the Mutation of the Postsocialist City // Anthropological Journal of European Cultures. 2020. Vol. 29, № 2. P. 67-92 doi: 10.3167/ajec.2020.290205
49. Martinez F. Remains of the Soviet Past in Estonia: An Anthropology of Forgetting, Repair and Urban Traces. London : UCL Press, 2018.
50. Massey D. Space, Place, and Gender. Minneapolis : University of Minnesota Press, 1994.
51. Matza T. Shock Therapy: Psychology, Precarity, and Well-Being in Postsocialist Russia. Durham, NC : Duke University Press, 2018.
52. Mikus M. Frontiers of Civil Society: Government and Hegemony in Serbia. New York : Berghahn Books, 2018.
53. Morris J. Everyday Post-socialism: Working-Class Communities in the Russian Margins. London : Palgrave Macmillan, 2016.
54. Müller M. Goodbye, Postsocialism! // Europe-Asia Studies. 2019. Vol. 71, № 4. P. 533-550.
55. Nash J. Globalization and the Cultivation of Peripheral Vision // Anthropology Today. 2001. Vol. 17, № 4. P. 15-22.
56. O'Neill B. The Space of Boredom: Homelessness in the Slowing Global Order. Durham, NC : Duke University Press, 2017.
57. Obad O. On the Privilege of the Peripheral Point of View: A Beginner's Guide to the Study and Practice of Balkanism // Mirroring Europe: Ideas of Europe and Europeanization in Balkan Societies / T. Petrovic (ed.). Leiden : Brill, 2014. P. 20-38.
58. Owczarzak J. Introduction: Postcolonial Studies and Postsocialism in Eastern Europe // Focaal. 2009. Vol. 53. P. 3-19.
59. Patico J. To Be Happy in a Mercedes: Tropes of Value and Ambivalent Visions of Marketization // American Ethnologist. 2005. Vol. 32, № 3. P. 479-496.
60. Petrovici N. Framing Criticism and Knowledge Production in Semi-Peripheries: Post-socialism Unpacked // Intersections. East European Journal of Society and Politics. 2015. Vol. 1, № 2. P. 80-102.
61. Pine F. Dealing with Money: Zlotys, Dollars and Other Currencies in the Polish Highlands // Markets and Moralities: Ethnographies of Postsocialism / Mandel R., Humphrey C. (eds). Oxford : Berg, 2002. P. 75-97.
62. Pine F. Retreat to the Household? Gender Domains in Post-socialist Poland // Postsocialism: Ideals, Ideologies, and Practices in Eurasia / Hann C.M. (ed.). London : Routledge, 2002. P. 95-113.
63. Potkonjak S., Skokic T. "In the World of Iron and Steel": On the Ethnography of Work, Unemployment and Hope // Narodna umjetnost. 2013. Vol. 50, № 1. P. 74-95.
64. Rajkovic I. For an Anthropology of the Demoralized: State Pay, Mock-Labour, and Unfreedom in a Serbian Firm // Journal of the Royal Anthropological Institute. 2018. Vol. 24, № 1. P. 47-70.
65. Rogers D. Moonshine, Money, and the Politics of Liquidity in Rural Russia // American Ethnologist. 2005. Vol. 32, № 1. P. 63-81.
66. Rogers D. Postsocialisms Unbound: Connections, Critiques, Comparisons // Slavic Review. 2010. Vol. 69, № 1. P. 1-15.
67. Said E.W. Orientalism. New York: Pantheon, 1978.
68. Shore C., Trnka S. Peripheral Vision as Anthropological Critique: How Perspectives from the Margins Can Illuminate the Exploits of Twenty-First-Century Global Capitalism // Focaal. 2015. Vol. 71. P. 29-39.
69. Simic M. Travel and the State after the "Fall": Everyday Modes of Transport in Post-socialist Serbia // Mobilities in Socialist and Post-socialist States: Societies on the Move / Burrell K., Horschelmann K. (eds). Basingstoke : Palgrave Macmillan, 2014. P. 173-193.
70. Siniscalchi V. The Anthropology of European Economic Spaces // Social Anthropology. 2015. Vol. 23, № 3. P. 357359.
71. Smith N. Uneven Development: Nature, Capital, and the Production of Space. Athens : University of Georgia Press, 2008.
72. Thelen T. Shortage, Fuzzy Property and Other Dead Ends in the Anthropological Analysis of (Post)socialism // Critique of Anthropology. 2011. Vol. 31, № 1. P. 43-61.
73. Todorova M. Imagining the Balkans. New York : Oxford University Press, 2009.
74. Tsing A. L. In the Realm of the Diamond Queen: Marginality in an Out-of-the-Way Place. Princeton, NJ : Princeton University Press, 1993.
75. Verdery K. What Was Socialism, and What Comes Next? Princeton, NJ : Princeton University Press, 1996.
76. Wallerstein I. World-Systems Analysis: An Introduction. Durham, NC : Duke University Press, 2004.
77. Wolf E. R. Europe and the People without History. Berkeley : University of California Press, 1982.
78. Zavisca J. R. Housing the New Russia. Ithaca, NY Cornell University Press, 2012.
