ОБМЕН МНЕНИЯМИ ПО ПОВОДУ СТАТЬИ МАРТИНА МЮЛЛЕРА «РАЗЫСКИВАЯ ГЛОБАЛЬНЫЙ ВОСТОК» Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

Doi: 10.17323/1728-192x-2020-3-130-166

Обмен мнениями по поводу статьи Мартина Мюллера «Разыскивая Глобальный Восток»

Osuôиу Цикинделеану

Философ, переводчик и теоретик культуры Адрес: Calea Tumi 160-162, Cluj-Napoca, România 400495 E-mail: [email protected]

Дуглас Роджерс

Профессор департамента антропологии, Йельский университет Адрес: New Haven, CT 06520-8277, USA 208277 E-mail: [email protected]

Андрей Левкин

Писатель

Адрес: ул. Зирню, г. Рига, Латвия LV1013 E-mail: [email protected]

Юлия Градскова

Департамент социологии и гендерных исследований Mid-Sweden University Адрес: 851 70 Hus R, Holmgatan 10 851 70, Sundsvall, Sweden E-mail: [email protected]

Марина Соколовская

Руководитель экспозиционно-выставочного отдела Музея первого Президента России Б. Н. Ельцина Адрес: ул. Бориса Ельцина, д. 3, г. Екатеринбург, Российская Федерация 620014 E-mail: [email protected]

Алексей Голубев

Департамент истории, Хьюстонский университет Адрес: Agnes Arnold Hall University of Houston, Office 560, Houston, TX, United States 77004

E-mail: [email protected]

Поль Волькенштейн

Докторант Исследовательского центра Европы и Евразии, Национальный институт восточных языков и цивилизаций (INALCO) Адрес: 340 Rue Saint-Jacques, 75005 Paris E-mail: [email protected]

Андрей Макарычев

Доктор исторических наук, профессор, Университет Тарту Адрес: Lossi 36-321, Тарту, Эстония 51003 E-mail: [email protected]

Дмитрий Безуглов

Куратор публичной программы Уральской индустриальной биеннале современного искусства, сотрудник Центра глобального урбанизма, Уральский федеральный университет им. Б. Н. Ельцина Адрес: просп. Ленина, д. 51, г. Екатеринбург, Российская Федерация 620075 E-mail: [email protected]

130 СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. 2020. Т. 19. № 3

Публикуются реплики интеллектуалов из Восточной и Западной Европы, России и Северной Америки, любезно согласившихся познакомиться со статьей Мартина Мюллера «Разыскивая Глобальный Восток» и выразить к ней отношение, исходя из состояния представляемой ими дисциплины, опыта работы, перипетий научного поиска и творческих вызовов. Исследователи, преподаватели, кураторы, писатель и архитектор размышляют о власти и влиянии географических названий в академической жизни, политике и культуре. Отталкиваясь и от статьи Мюллера о Глобальном Востоке и от другого его текста (в котором он скептически оценивает понятие постсоциализма), авторы комментариев, критически оценивая аргументы Мюллера, ставят ряд фундаментальных вопросов. Среди них — вопросы о необходимости историзации научных понятий, о воспроизводящемся непонимании (или даже исключении) Востока Западом, о том, решению каких задач будет способствовать включение Глобального Востока в общую географическую картину, о том, не узко ли академической является озабоченность тем, что Глобальный Восток в мире недостаточно слышен. Этот заочный диалог между комментаторами и автором центрального текста данного тематического выпуска значим как эпизод совместного поиска более демократического, творческого и вдохновляющего будущего для региона, объединяющего Восточную Европу, Россию и Центральную Азию.

Ключевые слова: Глобальный Восток, постсоциализм, переход к капитализму, постко-лониальность, универсализм, исключение, историзация понятий, видимость

Отвечая на призыв «глобальных Востоков»: органическая культура и транспериферийная ориентация

Овидиу Цикинделеану

Статья Мартина Мюллера «Разыскивая Глобальный Восток: мышление между Севером и Югом» является давно востребованным вкладом в устранение настоящего системного «слепого пятна» — многократно возникающей невидимости и последующего непонимания как Востока вообще, так и Восточной Европы в частности. Амбиция статьи заключается в попытке сделать «шаг в глобальной геополитике знания... чтобы вернуть Восток на карту когнитивного производства» (Мюллер, 2020: 22). Таким образом, ее предполагаемая аудитория — это международный научный мир, где все еще доминируют западные интеллектуалы и западные интеллектуальные конструкты, но который включает в себя интеллектуалов и интеллектуальные движения «Глобального Юга», также усугубивших невидимость Востока. Фундаментальное наблюдение, стоящее за проектом Мартина Мюллера, заключается в том, что Восток в настоящее время подвергается «двойному исключению» как со стороны Глобального Севера, так и со стороны Глобального Юга: «Для периферии в нем слишком много силы, но он слишком слаб, чтобы быть центром». Предлагаемая концепция «Глобального Востока» объединяет в «стратегический эссенциализм» не только Восточную Европу (постсоциалистический Восток), но и «восточность» Ближнего и Азиатского Востока, предлагая обдумать схожие условия их лиминальности или промежуточности, а не маргинальности по отношению к центру.

Хотя я согласен как с основополагающим наблюдением, так и с целью «переоткрыть Восток как политический проект» — столько работы еще необходимо проделать в этом и связанных с ним направлениях, — ниже я хотел бы подчеркнуть несколько различий в подходах между мной и Мюллером.

Во-первых, я думаю, что один из важнейших принципов «возвращения Востока на карту» — это следование его собственной историографии в ее самостоятельных терминах. Восток не является невидимым для себя самого, а его лими-нальность и отношения с Севером или Югом лежат в центре местных критических размышлений.

Для меня «Восточная Европа», «бывший социалистический блок», «Трансиль-вания», «румынские княжества» — понятия, идентифицирующие специфическую позиционность в рамках разных властных отношений и разных межимперских пространственно-временных организаций в глобальной истории. Пожалуй, наиболее знакомая и часто используемая в течение десятилетий после 1989 года отсылка к пространству и времени — «постсоциализм», или «посткоммунистическое состояние» (Sirbu, Polgar, 2009).

Я часто использовал выражение «посткоммунистический переход (transition)» как в статьях для массмедиа, так и в более основательных эссе по местной истории культуры. Этот термин подчеркивал общее предположение о том, что то, что должно было закончиться (отсюда и «пост»), было коммунизмом. Но он акцентировал и то, что антикоммунизм стал одной из центральных культурных идеологий этого исторического периода как в регионе, так и глобально. Посткоммунистический антикоммунизм быстро стал мейнстримом после 1989 года, когда «конец истории», провозглашенный позднее в 1992 году (и импортированный из Северной Америки) (Fukuyama, 1992), был отождествлен с концом коммунизма. В то же время он метонимически отправлял на свалку истории любую потенциально возникающую левую идеологию или политическую ориентацию (такую как, например, «социализм»), и вообще любую альтернативу западному капитализму и вашингтонскому консенсусу. Это направление локальных историй с самого начала получило глобальный резонанс и, возможно, имело соответствующие последствия и на «Глобальном Севере».

Мое собственное формирование как интеллектуала было основано на размышлениях о «переходе» (transition). Это было зонтичное понятие, оно одновременно указывало на историческое время, географический регион и интенсивные процессы трансформации, которые должны были быть критически обдуманы и приняты к действию. По общему мнению, после 1989 года бывший социалистический блок начал переход к западным моделям и институтам либеральной демократии и капитализма, но природа самого перехода редко рассматривалась критически. Я считаю, что существует определенное сходство между многими представителями моего поколения, например румынскими интеллектуалами, вместе с которыми в 2009 году мы основали независимую румынскую платформу CriticAtac.ro, и восточноевропейскими критическими мыслителями, с которыми мы вели яр-

кие и продуктивные диалоги на Балканских социальных форумах 2011-2012 годов. Для большинства переходный период после 1989 года был концентрированным Sattelzeit, временем парадигматических изменений. Критические размышления о постсоциалистическом переходе были нашим концептуальным и историческим «гнездом». Отношение к переходу было крайне критическим и строилось на посылке, что постсоциалистический переход оказался социальной катастрофой исторических масштабов. Со своей стороны, в тексте 2006 года я определил этот переход как «парадигматический концепт для посткоммунистического общества и культуры» и далее детально проанализировал его субъективные измерения как «внутреннюю колонизацию» и «посткоммунистический расизм», а также назвал три основных направления присущего ему «огораживания» (enclosure): антикоммунизм, капиталоцентризм и европоцентризм (Tichindeleanu, 2006).

Следует подчеркнуть, что работа в этом направлении шла в условиях интенсивных дебатов того времени, и интеллектуальная деятельность сопровождалась практическим созданием независимых институтов и формированием коллективов, где такие идеи можно было открыто обсуждать и дорабатывать. Это платформа Indymedia, журнал IDEA Arts + society, платформа CriticAtac и ее международное отделение LeftEast, а также Балканский социальный форум и многие другие проекты, например, «Восточная Европа — инициатива Глобального Юга» (Eastern Europe — Global South Initiative) на Всемирном социальном форуме. Попутно складывалась автономная сеть формальных и неформальных институтов, а также отдельная область исследований на стыке истории культуры, политической теории, социальной антропологии и философской критической теории, о чем можно судить по заголовкам серии статей, опубликованных в то время: «К критической теории посткоммунизма?» (Tichindeleanu, 2010a), «Некапиталистические экономики и посткоммунистический переход» (Tichindeleanu, 2010b), «Где мы находимся, когда думаем в Восточной Европе?» (Tichindeleanu, 2010c), «Деколонизация Восточной Европы: за пределами внутренней критики» (Tichindeleanu, 2011) и расширенная «За критическую теорию посткоммунизма» (Tichindeleanu, 2012). Критические размышления о постсоциалистическом переходе обратились к другим направлениям исследований и практик, пронизанным аналогичным этосом, — к необходимости переосмысления локальной истории социалистического опыта (т. е. другого перехода) (Tichindeleanu, 2017), к двусторонним попыткам сформировать новый «региональный интернационализм» и к «транспериферийным сравнениям» (Tichindeleanu, 2013), а также к размышлениям о (и активным интервенциям) трансформации наших городов и ландшафтов (Tichindeleanu, 2016, 2018).

Череда наблюдаемых социальных и политических процессов неизбежно заставила меня и других задуматься о «конце переходного периода», который я начал называть «переходом к капитализму» в Восточной Европе, а также о последствиях и потенциале видимой с этих позиций точки бифуркации всей мир-системы. Я использую здесь эпизоды моей собственной интеллектуальной биографии, чтобы несколько упростить, то, что в ином случае выглядело бы чрезвычайно плодотвор-

ным и разнообразным полем исследований, в надежде, что другие авторы увидят сходства и укажут на отличия своих собственных интеллектуальных маршрутов. Общий смысл здесь в том, что «Восток остался непознаваемым» еще и потому, что западные научные круги не смогли разглядеть эти институции и социальные процессы, их акторов и их наработки. Даже академические диалоги (ведущиеся с начала 2000-х годов), в которых делались попытки свести воедино «постсоциалистическое» и «постколониальное», не учитывали местные автономные процессы, в них обсуждались исследования на основе уже сформулированных аргументов и стандартных ссылок. То, что Льюис Р. Гордон назвал «дисциплинарным декадансом» (Gordon, 2007), проявляется в полной мере даже в самых «передовых» и прочих инновационных областях исследований, и одним из его аспектов, негативно влиявших (и продолжающих ему препятствовать) на познание Востока, является игнорирование локальных историй и теорий антигегегемонистской, органической культуры. Следовательно, я думаю, что новаторский драйв, стоящий за «Глобальными Востоками», в первую очередь выиграет от устранения этого «слепого пятна» в «слепом пятне».

Во-вторых, истории исключений Востока, как мы знаем, противостоят очень важные контрпримеры, составляющие заметную часть транснациональных исследований. На Севере встреча Иммануила Валлерстайна с восточноевропейскими социологами, такими как румын Анри Шталь, спровоцировала значительные изменения между первым и вторым томами теории мир-системного анализа и привела к введению понятия «полупериферия», используемого для обозначения системной природы лиминальности и ее глобальных последствий. В настоящее время работу в этом направлении продолжает Мануэла Боатка, применяя эти понятия также к множественным интерпретациям и определениям самой Европы (Boatca, 2020). Даже вне мир-системных исследований концепция полупериферии и работа с ней продолжают оставаться актуальными в деле прояснения социально-политических перспектив глобального постижения мира Востока.

И в-третьих, если Восток действительно «проваливался в трещины», то это происходило не под действием естественной силы притяжения. Исключение Востока Севером и его же исключение Югом не одинаковы по своей значимости и негативным последствиям. Можно указать на совместную работу Вальтера Миньоло и Мадины Тлостановой (и на понятие «имперское различие», противопоставляемое «колониальному различию» с точки зрения межимперской позиционности Востока) (Tlostanova, Mignolo, 2009; Tlostanova, 2018). Также важно вспомнить и растущий объем литературы, создаваемой учеными Востока, которые уже начали некоторую переориентацию «Глобального Востока» на отношения с «Глобальным Югом», то есть на отношения между полупериферией и периферией в контексте транспериферийных сравнений (а не отношений с центром). Здесь я вкратце упомяну проведенные Золтаном Джинелли исследования отношений между социалистической Венгрией и Ганой (Ginelli, 2018, 2020), масштабное исследование Лукаша Станека, посвященное внедрению социалистической архитектуры Вос-

точной Европы в Западной Африке и на Ближнем Востоке (Stanek, 2020), а также «Южные созвездия» — проведенную в 2019 году Бояной Пискур крупную выставку, посвященную положению Югославии в Движении неприсоединения и ее отношениям с Глобальным Югом (Pisku, 2019).

Вот лишь некоторые важные соображения, которые указывают на то, как воспринимать мир с Востока, отсылая к аргументированным точкам зрения и к определенным позициям в рамках глобальной системы и глобальной истории. «Глобальные Востоки» несут в себе не мнимый универсализм «глобальной Европы», а свою собственную ориентацию и понятийную плотность.

«Постсоциализм» и «Глобальный Восток»

Дуглас Роджерс

В двух статьях, которые вскоре войдут в тетралогию, Мартин Мюллер говорит: «Прощай!» постсоциализму (Müller, 2019) и выходит в плавание в поисках «Глобального Востока» (Müller, 2018). Намеченная Мюллером интеллектуальная программа амбициозна, изобретательна и основана на редкостно широком глобальном и междисциплинарном видении происходящего. Особенно похвально, что Мюллер ясно показывает нам ход своей мысли, уравновешивая критику в первой статье обоснованным видением, изложенным во второй. Хотя я понимаю необходимость драматически описать новую территорию и поддерживаю многие идеи Мюллера, его критика изучения постсоциализма кажется мне преувеличенной и слишком легко жертвующей важностью историзирования наших аналитических понятий. Я также считаю, что текущая ситуация не настолько серьезна, как следует из этих статей, и что другие недавние академические дискуссии составляют «Глобальному Востоку» прекрасную компанию.

Критика Мюллера в статье «Прощай, постсоциализм» выстроена на четырех тезисах. Термин «постсоциализм» и связанные с ним исследования, по Мюллеру, базируются на разрыве, а не на непрерывности, страдают обедненным территориальным воображением, враждебны любому политическому переосмыслению социализма сегодня и неотделимы от политики производства знания, отдающей предпочтение местам, далеким от постсоциалистического мира. В 2020 году эти векторы критики (как Мюллер и сам хорошо понимает) вряд ли могут быть описаны как новые. В самом деле, я вспоминаю разговоры о «постсоциализме» в середине 1990-х — главным образом в антропологии, но не только в ней, и я не помню, чтобы когда-либо мне этот термин встретился в его «докритической» форме. Оно было, как говорится, «уже всегда», несовершенное и вызывающее недовольство понятие, полезность которого вырастала в той же, либо большей степени из индивидуальных и коллективных усилий умножить, «оставить позади», показать пределы, либо иначе отозваться на его кажущиеся недостатки. Конечно, верно, что

эти недостатки становились более очевидными по мере того, как проходили годы и копилось знание, и Мюллер исчерпывающе описывает эти тенденции.

Соглашаясь, что есть — и всегда были — значительные причины беспокоиться о «постсоциализме» как организующем понятии, стоит заметить, что критика Мюллера, несмотря на ее впечатляющую широту, строится на весьма поверхностном прочтении любого конкретного использования этого термина. Проработка библиографии его статьи привела меня к захватывающему осознанию современного состояния исследований в этом расширяющемся поле. Сегодня возможно написать обзорное эссе о понятии «постсоциализма», не цитирующее почти ничего, кроме других обзорных эссе о понятии «постсоциализма»! Из 120 источников Мюллера меньше десяти, по моим подсчетам, относятся к полевым исследованиям, другим эмпирическим данным или монографиям, и эти десять — краткие иллюстрации, а не подробный анализ. Этот фокус на метакомментарии и обзорных эссе снабжает «постсоциализм» как объединяющее понятие существенно большим весом, чем оно имеет в широком спектре использующих его исследований. Если бы рассмотреть, как «постсоциализм» работал в монографиях или в других отличных от обзорных жанрах, на которые большинство ученых тратят значительную часть своих времени и энергии, — дело бы выглядело иначе: в них куда больше внимания глобальному, эпистемологическому и критическому анализу (как раз такому, которого Мюллеру недостает). Академическая монография как жанр еще жива, и одно из ее достоинств — пространство для нюансированного и расширенного анализа, что термин «постсоциализм» всегда требовал.

Я также не уверен, что ситуация настолько ужасна, насколько кажется Мюллеру. Чтобы согласиться с его заявлением «простительно допустить, что „железный занавес" так и не упал» (Müller, 2020: 8), нужно смутно представлять себе очень большой объем впечатляющих исследований. Много сильных и аналитически утонченных работ появилось в последнее десятилетие, осуществивших то, чем, я надеюсь, Мюллер бы восхитился. В исторических дисциплинах я бы указал на изучение международного социализма/коммунизма учеными из университетов Южной Азии (e.g. Engerman, 2018; Raza, 2020); связей между Советским Союзом и Африкой (Matusevich, 2003); и наследия связей с Советским Союзом на Ближнем Востоке (Kirasirova, 2017). Присутствие бывшего Второго мира также сильнее ощущается в том, что Хо (Ho, 2017) и другие назвали пространством «Внутренней Азии» (концепция Внутренней Азии Хо аналитически плодотворна именно потому, что она мобильна, неполна и непредсказуема, что сходно с подчеркнутыми Мюллером лиминальностью и неопределенностью как ключевыми характеристиками «Глобального Востока»). Наконец, осуществленная Николаем Ссориным-Чайковым новаторская «пересборка» российской антропологии (Ssorin-Chaikov, 2019a, 2019b) вполне убедительно показывает, что определяющие дисциплину интеллектуальные вызовы все чаще исходят из российского академического сообщества.

Эти примеры неполны, «провинциальны» и построены не столько на исчерпывающем отборе, сколько на нескольких вещах, попавших недавно мне на стол. Они по большей части свежие, но одновременно представляют собой кульминацию многих лет индивидуального и коллективного исследования. Если мы добавим их обобщенное послание к сделанному Мюллером, то совокупная исследовательская экосистема совсем не кажется мне пустынной, нужно лишь подождать метаком-ментариев и обзорных эссе.

Перейду отсюда к своему финальному аргументу. В «Прощай, постсоциализм» есть любопытный момент: Мюллер предлагает проявлением неадекватности термина «постсоциализм» считать тот факт, что он стремится объяснять настоящее в терминах прошлого (Müller, 2019: 539). Возможно, этот аргумент лучше перефразировать как предупреждение против сведения настоящего к прошлому, но в любом случае, жизнерадостное выбрасывание истории не кажется мне разумным. С моей точки зрения, лучший способ отправиться на поиски «Глобального Востока» — не сказать постсоциализму «до свидания», а историзировать его. Если мы заняты извлечением уроков из постколониальных исследований, то один из них точно состоит в том, что история в конце концов «догонит» все наши термины. Лучше осознать это сейчас, чем удивиться позднее.

Как может выглядеть такое историзирование? Я с готовностью разделяю настойчивое заключение Мюллера, что задача теоретизации «Глобального Востока» должна быть неустанно реляционной и полностью охватывающей лиминальность, непредсказуемость и неизвестность. «Двусмысленность и эфемерность» (Müller, 2020: 16), которыми «Глобальный Восток» часто славится, могут и должны, как доказывает Мюллер, служить отправным моментом более широкой политики знания, значимой для «Глобального Севера» и «Юга» столь же, сколь и для «Глобального Востока». Эта установка, хотя явно принадлежащая сегодняшнему дню, также хорошо описывает и главный вектор изучения постсоциализма в 1990-е годы. Как иначе можно понять Катрин Вердери, критикующую «транзитологиче-ский» мейнстрим (по преимуществу в экономике и политических науках в западной академии) в середине 1990-х?

Перечитывая работы, посвященные постсоциалистическим процессам «приватизации», создания «прав на собственность», развитию «демократии», «гражданского общества» или «конституций» — иными словами, предполагаемому строительству «либерального государства», — испытываешь фундаментальное замешательство. Начинаешь видеть, что эти термины не обозначают работающие понятия, но являются элементами массового политического и идеологического потрясения, которое никоим образом не ограничивается «Востоком». (Verdery, 1996: 38)

Большая нестабильность «Востока» поэтому позволяет особенно хорошо рассмотреть трансформации, происходящие в других местах. Я не хочу сказать, что Мюллер не говорит ничего нового. Он говорит, и его рефлексия того, как «Глобаль-

ный Восток» может войти в расширяющиеся академические дебаты о «Глобальном Севере» и «Юге» — не так еще заметные в 1990-е — особенно убедительна. Но мы, кажется, мало приобретем и много потеряем, если полностью избавимся от постсоциализма. Хотя Мюллер особенно озабочен тем, чтобы установить дистанцию между собой и исследованиями постсоциализма, начатыми Вердери и другими, мне все же кажется важным спросить: как получилось, что концепции Вердери и Мюллера, разделенные двадцатью пятью годами, столь явно укоренены в призывах поставить лиминальность и эфемерность на «Востоке» на службу проекту более глобального знания? Это вопрос для статьи, а не для короткого комментария, так что позвольте мне закончить, указав на, возможно, самую многообещающую линию различия между двумя концепциями: институциональные структуры международной академии в 1996 году и сегодня. Академические институции в регионе, названном Мюллером «Глобальным Востоком», — университеты, журналы, издатели, профессиональные сети и т. д. — сегодня в состоянии сделать гораздо больше, чем их предшественники в 1990-е годы для того, чтобы поддерживать и распространять знание. В академической жизни остается, безусловно, много проявлений сильного неравенства, и многие из нас борются пересекающимися способами с глобальной корпоратизацией, неолиберализацией и политизацией знания. Но совершенно ясно, что по сравнению с 1990-ми условия для подлинно глобального спектра дебатов между учеными, а с ними и политик знания, уже имеются в большей части самого «Глобального Востока». Я полностью согласен с Мюллером, что такой род институционального строительства остается для всех нас срочной задачей.

Согласился бы Коперник?

Андрей Левкин

Схему мироздания сочинить просто, ведь ее полнота и полная адекватность вовсе не обязательны. Схема может быть ситуационной, решать локальные задачи. Тогда от нее и не требуется полного описания всего подряд, для нее мирозданием будут ситуация и локальная задача. Такая схема сформирует площадку, на которой можно собирать и выяснять то, что входит в ее компетенцию. А еще есть прелестная спекуляция из матлогики. Предикат А ^ В всегда истинен, если А ложно. Из ложного утверждения можно вывести все, из него следует что угодно. Но тут же не математика, поэтому «что угодно» здесь может оказаться даже и вменяемым. Конечно, лучше бы, чтобы неистинность этого А была бы не очень уж неистинной. Но вот же у автора в «Глобальный Восток» входит Польша: «Варгас Льоса, Гарсия Маркес и Кутзее узнаются моментально, в то время как Алексиевич, Мюллер и Шимборская звучат как инопланетные фамилии. Все шесть — недавние лауреаты Нобелевской премии по литературе». Также «мы увидим, что Восток оставался непознаваемым, поскольку был вынесен за пределы западной архитектуры и си-

стемы обмена знаниями». Польша, «вынесенная за пределы западной архитектуры и системы обмена знаниями», это неожиданно. Согласился бы Коперник?

Именно это может быть интересным и прагматичным. Польша и Китай в одном ряду. Мощная схема, раз уж сопрягает эти две субъектности. Еще интересна методика доказательств и установления связей. Обоснования строятся на метафорах («Восточность — состояние инерции, вывихнутости из времени и пространства»), что склоняет схему к художественности. Логические выводы тоже проводятся через кривое утверждение. О роли граненого стакана: «Изображение 1. Найдите отличия: советский граненый стакан (слева) и современная интерпретация IKEA под названием Vargaden (справа)». Далее: «Дизайн IKEA не скрывает, что получившаяся форма вдохновлена советской классикой дизайна — советским граненым стаканом работы Веры Мухиной, по крайней мере, уже в 1943 году получившим статус иконы дизайна» (Idov, 2011: 78). То есть это не люди из IKEA говорят, тут дизайн сам как бы нашептал автору, но уж художественность — так художественность. Пример не проходной, он из несущей конструкции «История стакана — это история о промежуточном положении, которое Глобальный Восток занимает на обеих позициях, позиции производителя и потребителя внутри глобальных процессов». Но только граненые стаканы возникли еще до СССР, чуть ли не в петровские времена. Даже в «Википедии» можно обнаружить, что «на „Утреннем натюрморте" Петрова-Водкина изображен 12-гранный стакан с чаем, а это — 1918 год. <...> В экспозиции музея Фаберже в Баден-Бадене демонстрируется натюрморт в стиле „авангард" 1905 года, на котором изображены яичница-глазунья, скелет селедки и граненый стакан». Иными словами, точность исходного утверждения не очень-то хороша. Здесь не праздный фактчекинг, потому что далее следует вопрос: схема с Глобальным Востоком действовала всегда или же складывается — для автора — исключительно в постсоветское время? Тут не только Россия и СССР, а положение той же Польши до 1945 года и после. Изменила ли она свое место в схеме? Как быть с Латвией во времена Ливонского ордена? Или Финляндия, к чему она относится в этой раскладке сейчас и как было до 1917 года?

Значит, это интересная схема. Она не так чтобы вечная, возникает в определенное время и, похоже, не в историческое время (не указан момент ее складывания), а ровно в момент, когда она появляется в уме автора. Для некоторой аудитории (потенциально можно найти аудиторию под любую схему) огрехи и приблизительность могут быть и не важны — уместно же объяснять Солнечную систему, расставляя на удалении от апельсина какие-нибудь сливы, вишни, их косточки.

Схема вполне прагматична. По крайней мере, вызывает реакцию. Вопрос в том, насколько ее ограничения и допущения являются ее же частью. Какие параметры исследуемых элементов эта схема отбрасывает за ненужностью? Некоторые уже упомянуты, но главное: в схеме все элементы-страны являются сингулярными однородными объектами. Будто шарики, каждый из какого-то своего вещества, единственного для них (несмотря на заявление: «Частью политического импульса по переоткрытию Востока является желание вернуть его великое разнообразие»

[Müller, 2020: 28]). Мало того, внешние взаимодействия этих элементов зависят даже не от качеств их веществ, но строго от места элемента в предлагаемой схеме. Соответственно, открытый вопрос: для каких задач эта схема может быть эффективна?

Новый ориентализм?

Юлия Градскова

В своей полемической статье Мюллер ставит задачу «вернуть Восток на карту производства знания» и предлагает сделать это с помощью стратегического эссенци-ализирования Востока и внимания к его включенности в глобальные связи и отношения. Трудно не согласиться с автором в том, что касается распространенного представления о странах Восточной Европы и бывшего СССР как «серой зоны». Автор показывает, что этот регион не является привлекательным именно силу своей неопределенности (промежуточности) и отсутствия ожиданий инновационных и эмансипационных порывов (невозможности своего Фанона). Автор не одинок в своих рассуждениях и ссылается, в частности, на описания этого региона Мадиной Тлостановой как региона полуразличия, и Ларри Вольфом как «полупериферии».

В дальнейшем я остановлюсь на трех аспектах проблемы, обсуждаемой в этой статье. Сначала я хочу обсудить некоторые исторические контексты «серого региона», которые не получили достаточного внимания в статье. Затем я обращусь к понятиям «Глобального Юга» и «Глобального Севера» как концептов, используемых в производстве знания. И, наконец, закончу несколькими комментариями в отношении перспектив использования «Глобального Востока».

Как историк «серого региона» и как гендерный историк я, конечно, постоянно сталкиваюсь с проблемой его неопределенности, противоречивости и недостаточности теоретизирования опыта людей, которые там жили и живут (см.: Tlostanova, 2017). Также в течение многих лет я продолжаю ощущать ожидания многих моих коллег на «Западе» в отношении того, что этот регион полностью растворится в каких-либо иных категориях, а категории «бывшего коммунистического мира» или «бывшего СССР» будут благополучно забыты. Однако, как Мюллер, так и многие другие авторы, показывают, этого полного разрыва с прошлым не происходит и, возможно не произойдет в скором будущем.

Мюллер, очевидно, не первый, кто связывает «исчезновение» региона с карты производства знания одновременно с исчезновением трехчастной системы мира времен холодной войны. Однако он не уделяет много внимания попыткам «восстановления» такого наименования в исторических публикациях последнего времени. Именно исчезновение Второго мира заставляет, например, автора недавно опубликованного исследования о транснациональных связях между болгарской женской организацией и женской организацией Замбии, Кристин Годзее, назвать

свою книгу «Второй пол Второго мира» (Ghodsee, 2018). В то время как «серое пространство» чаще всего оказывается лишенным глобальности, Годзее фактически «восстанавливает» существование этого мира, «стертого» не только с современной, но и с исторической карты. Она показывает, что деятельность такой организации, как Международная демократическая федерация женщин (МДФЖ), обычно описываемая в период холодной войны как «советский фронт», имела глобальный характер и была привлекательной для женщин Африки, стремившихся к эмансипации (о МДФЖ и ее противоречивом сотрудничестве с женщинами Азии и Африки см. также мою статью: Gradskova, 2020). Глобальность бывшего Второго мира рассматривается также в недавнем сборнике под редакцией Джеймса Марка, Артемия Калиновски и Стеффи Маррунг (Mark, Kalinovsky, Marung, 2020), сделавших альтернативные глобализации центром своего исследования. Привлекательность альтернативных вариантов модернизации (соотносимых со странами Второго мира) в странах Африки и Азии и связи и отношения между Вторым и Третьим мирами затрагивались также в работах о Бандунге (Eslave et al., 2017; Lee, 2010). Однако таких исследований пока недостаточно. Можно даже предположить, что поразительное отсутствие в Европе и Северной Америке работ, изучающих коммунистические организации и коммунисток-женщин в рамках исследований о глобальном1, возможно, свидетельствует скорее об опасениях в отношении сохраняющейся предполагаемой суперглобальности коммунистических идей2, чем об отсутствии глобальных связей и отношений в этом регионе. И, возможно, опасения в отношении возрождения в прошлом «суперглобального» региона способствуют игнорированию его глобальности в настоящем?

Я вполне разделяю неудовлетворенность автора статьи делением мира на «Глобальный Юг» и «Глобальный Север». При этом удивляет не только их несоответствие географии Севера и Юга (например, Австралия как часть «Глобального Севера»), но и проявление многочисленных связанных с колониальным прошлым противоречий (так, Сингапур нередко относят к «Глобальному Северу», а Судан — при всех противоречиях внутренних позиций колонизуемого и колонизатора — к «Глобальному Югу»). Таким образом, «Глобальный Юг» превращается в слишком абстрактное понятие, чье географическое и культурное значение должно переопределяться каждый раз заново. В ходе моего исследования о МДФЖ оказалось, например, что именно понятие «женщины Глобального Юга» соответствует в наибольшей степени историческому понятию «женщины из стран Третьего мира» и должно употребляться в качестве современного и объясняющего эквивалента в публикации (Gradskova, 2020).

Наконец, в то время как я согласна вполне с автором статьи в необходимости пересмотра системы наименования регионов, я совсем не уверена в продуктивности использования «Глобального Востока». Это связано не только с ориента-листскими коннотациями «востока», казалось бы, навсегда предназначенного на

1. Такие исследования есть, например, в Латинской Америке: Valobra, Yusta, 2017.

2. Например, исследования Коминтерна редко включают в описания глобальной истории.

роль «другого» после знаменитой книги Саида (1979). Но так же как в случае «Глобального Юга» и «Глобального Севера», географические несоответствия слишком очевидны и попытка сделать видимым «забытый» Восток может привести к тому, что он окажется потерянным среди многих других Востоков. В этом случае «постсоциализм» — по аналогии с «постколониализмом» — может оказаться более практичным выбором, чем «Глобальный Восток». «Постсоциализм» (как пишет об этом Тлостанова, 2017) предполагает отношения между настоящим и историческим прошлым и содержит указание на некую альтернативу в прошлом (другую модерность в том числе). И в то же время это открывает возможность более точного определения остатков такой модерности — будь то Словения, Куба, Кыргызстан или Ангола. С точки зрения изучения гендерных отношений в регионе такое использование представляется вполне логичным — как Ильдико Астолос Морелл и я показываем в предисловии к нашему сборнику (Азг1а1о8 Моге11, Gradskova, 2018), в регионе остались некоторые схемы экономических и политических структур и ментальных конструкций, которые нередко в контексте очень схожих неолиберальных программ (например, реформы образования или пенсионной системы, которые предписываются как для Швеции так и для Чили; для России или Казахстана) — требуют анализа в качестве особых и связанных с историческим прошлым.

О невидимости кому я должна сожалеть?

Марина Соколовская

Абстракциям, организующим дискуссию об устройстве мира сегодня, противостоит время — то, что было, и то, что будет. Это опыт музея — осколки, фрагменты, микроистории, противопоставленные теоретическим категориям или метафорам. Наверное, я — тот невидимый, не говорящий по-английски, но заинтересованный в интересе к своему, если не исследователь, то читатель. Но эссе Мюллера заставило меня вновь и вновь думать о том, что система знаний производится все там же, на воображаемом и не менее замалчиваемом «Западе». Главный возникший у меня вопрос — о невидимости кому я должна сожалеть?

Я начала вести дневник, когда с родителями приехала в 1996 году в Душанбе. Из-за разочарования: ждала встречи с восточной сказкой, а увидела советский город. Из-за захваченности новым опытом: люди жили иначе. Их тела, одежда, квартиры и дома, еда, отношения мужчин и женщин — то, что мог заметить подросток — отличались. Когда я привыкла, дневник был заброшен, и в него не были записаны другие наблюдения — о следах и последствиях войны, о бедности. Эти наблюдения были ограничены, как район, в котором безопасно было передвигаться.

Тахмина, работавшая лет шесть назад няней у моей подруги в Москве, показала мне снимки незнакомого Душанбе. Разглядывая фотографии, где вопреки

всему благодаря моим школьным друзьям и родителям я прожила счастливый год, я видела другой город. Душанбе — новый, советский город таджиков превратился в постсоветский. В начале 1990-х годов площадь Ленина стала площадью Озоди (Свободы), а вместо памятника Ленину на площади установили памятник Фирдоуси. Когда гражданская война завершилась, площадь получила новое название — Дусти (Дружбы), а Фирдоуси сменил Исмаил Самани. Конструктивистские и неоклассические здания, в которых размещались важные советские учреждения и органы власти, были снесены, а улицы переименованы. Советские архитекторы интерпретировали наследие таджикской культуры. Новые здания, Дворец Нации и другие, на снимках кажутся суррогатом «европейской», западной архитектуры власти. Строительство в Душанбе — это стройки в бедной стране, население которой вынуждено ездить на заработки в другие страны, при поддержке своего государства или на свой страх и риск.

Мир в Таджикистане в 1990-е для многих — самая успешная военная операция российской армии той поры, но российское посольство тогда работало в отеле. Однако каждый день я ходила мимо особняка посольства Ирана. Жизнь в Таджикистане для политиков и жителей множеством нитей связана с Узбекистаном и Афганистаном, Россией и Китаем, Ираном и Турцией. Кажется, в глобальном мире Таджикистан обречен быть невидимым — его алюминий, вода, хурма, лимоны, фисташки, люди и культурное наследие.

Но Исмаил Самани — не историческая фикция, в которой новое государство ищет корни. Это вместе с тем образ другой карты мира, где отношения богатства и бедности, силы и слабости структурированы не географически, а хронологически, как переменчивые. Где были сады, там пустыни, и наоборот.

Недавно я спросила Аркадия Дубнова, безопасно ли молодой женщине поехать в путешествие в Таджикистан? Верно ли думать, что сегодня Таджикистан, отказываясь от всего советского, модернистского, что для меня лично определяет возможность безопасного одинокого путешествия, скатывается в бездну? Поучительный ответ эксперта заключался в том, что происходящее в этой стране — не возврат в домодернистскую эпоху, а «этнически имманентный себе тренд развития».

Что же такое глобальные Север, Юг, Восток? Вся моя жизнь разворачивается в этом воображаемом Востоке. Значат ли в нем Уганда или Лаос что-то большее и привлекательное как пространства для наблюдения или исследования, чем Польша, Узбекистан или Россия, как это происходит, видимо, на глобальном Севере?

Один из генеральных консулов Чехии в Екатеринбурге Петр Синкула был с визитом во Владивостоке. Это был его консульский округ, но местный чиновник, объявляя об участии консула в мероприятии, сказал о нем как о представителе экзотической для Дальнего Востока страны. Для Екатеринбурга Прага — потенциально близка, для Владивостока — экзотична. Сегодня — это столица Чехии, страны с социалистическим прошлым. Когда-то — столица Священной Римской империи.

В пространственных категориях Севера, Юга и Востока я слышу попытки создавать разнообразные описания мира. Но они создаются, следуя современной карте мира. По иронии на этой карте отсутствует воображаемый Запад, то есть те земли, в университетах которых Юг производит знание о себе, пытаясь преодолеть европоцентризм и диктат моделей Севера как эталонных. Это сеть, которая фиксирует современные условия производства знания и политики в условиях стабильных границ и правил. Но опыт постсоветского мира и постсоветской географии учит, что условия и ценности подвижны. Не на окраинах мира, не на Юге, а везде. Может ли категория Глобального Востока направить исследователя по пути сомнения не в иерархии мест, а в стабильности миропорядка?

Перепроизводство Востоков

Алексей Голубев

На территории от Варшавы до Владивостока, в этой «черной дыре», укрывающейся «в тени где-то между Глобальными Севером и Югом», удивительная плотность научных институтов. Университеты и академии наук, их библиотеки и филиалы, отдельные НИИ и конструкторские бюро, научные журналы и издательства создают внушительную систему, которая производит немалый объем знаний. Некоторая часть этой продукции не выдержит даже поверхностного рецензирования, существенная доля окажется вторичной или описательной. Но будет и много исследований, выполненных на высоком научном уровне. В области литературной теории и лингвистики Тарту, Прага и Москва — далеко не белые пятна. Среди российских славистов и скандинавистов, палеонтологов и археологов, исследователей античности, христианства и арктического климата — немало ведущих специалистов в своих областях. Не говоря уж о том, что вряд ли кто-то на Глобальном Севере знает историю, например, Приднестровья хотя бы вполовину так же хорошо, как историки, работающие в Молдавии, Румынии, России, Украине и самом Приднестровье.

На этом же пространстве — определим его теперь широтно, от Мурманска до Душанбе — есть не только солидная научная экспертиза, но широкое хождение других форм знания о себе и своих соседях — практического, культурного, кулинарного, финансового, дипломатического и т. д. Для российских и восточноевропейских туристов Варна, Сочи и Подгорица — не чужие названия, а на курортах Иссык-Куля много туристов из Казахстана, Узбекистана и даже сибирских регионов России. Режиссеры со всей Восточной Европы и Евразии везут свои фильмы на Московский и Варшавский кинофестивали, в Карловы Вары и на таллиннские «Белые ночи», равно как и на многие другие региональные мероприятия. Произведения Анджея Сапковского и Станислава Лема переведены на все основные литературные языки Восточной Европы; чрезвычайно популярны по всему миру восточноевропейские видеоигры (S.T.A.L.K.E.R., Metro 2033). Хоккейные, футбольные

и баскетбольные болельщики также неплохо осведомлены о географии региона. Наконец, грузинское вино, армянский коньяк и сибирские пельмени пользуются спросом как в Норильске, так и в Вильнюсе.

Когда Мартин Мюллер сетует, что для швейцарских студентов регион «Глобального Востока» — это «унылое», «скучное» и «серое» место, что эпистемически он представляет собой «лиминальное пространство», существующее «в прорехах между Севером и Югом», и что в современном состоянии (после падения социализма) он «стерт с глобальной карты», эти утверждения являются продуктом определенного эпистемологического режима. Этот режим выдает себя за часть глобальной системы производства знания (отсюда, например, утверждение Мюллера об «отсутствии голосов с Востока в глобальных дискуссиях»), но в реальности он представляет собой очень ограниченную перспективу. В этом эпистемологическом режиме типической реакцией, помогающей организовать авторский нарратив, оказывается скептицизм швейцарских студентов и те академические клише, которые рассматривают «восточный» регион «как нечто отделенное и отдаленное от мира, не способное вносить ценный вклад» в его развитие. Стоит ли говорить, что простое смещение позиции высказывания из Центральной Европы в рассматриваемый регион (как и в Китай, Индию или Мексику) сразу снимет все претензии на универсализм этой схемы? Равно как и в Петрозаводске или Екатеринбурге потребуется немало усилий, чтобы найти студента, который безоговорочно охарактеризует Восточную Европу как «серое» и «скучное» место, или ученого, который согласится с утверждением о неспособности региона «вносить ценный вклад» в глобальный исторический процесс. Определяя регион «Глобального Востока» через операцию исключения (не-Север и не-Юг) и фигуру отчуждения (место, не включенное в глобальные дискуссии), Мюллер осуществляет операцию эпистемологического цензурирования по отношению к тем субъектам, о которых он пишет. Само это определение — «Глобальный Восток» как регион, который исключен из глобальной системы производства знания — конституирует жителей этого региона как субальтернов, неспособных говорить, поскольку их знание объявляется неинтересным, неактуальным или невостребованным. В этом эпистемологическом режиме, где рождается термин «Глобальный Восток», полноценное академическое гражданство есть у швейцарского ученого и его студентов, но не его восточноевропейских или центральноазиатских коллег, обладающих солидным запасом знаний о своих регионах (наблюдение, с которого я начал своей текст).

В этом есть некий парадокс — ведь Мюллер призывает мировое научное сообщество обратить самое пристальное внимание на Восток, но лишь после того, как заявляет об отсутствии у его жителей полноценного голоса. Отсюда почти прогрессорская цель, заявленная автором в статье: «вернуть Восток на карту производства знания», поскольку сами жители «Глобального Востока», очевидно, на это неспособны. Центральными координатами на этой карте оказываются скучнеющие при упоминании Восточной Европы швейцарские студенты и европейское

академическое сообщество. В этой модели успешность или неуспешность достижения заявленной цели может оцениваться лишь по одному критерию: по той частоте, с которой на восточноевропейских исследователей будут ссылаться в «глобальных дискуссиях». Поскольку «глобальные дискуссии» — понятие абстрактное, в реальности, очевидно, речь идет о дискуссиях на базе западноевропейской и североамериканской научной инфраструктуры (журналах, издательствах, конференциях), судьей «Глобального Востока» остается «Глобальный Север».

Противопоставление «Глобального Севера» и «Юга» — одна из фундаментальных исследовательских категорий современных социальных и гуманитарных наук — использует географию для того, чтобы говорить о ситуации глобального неравенства между метрополиями и бывшими колониями, которая продолжает воспроизводиться спустя 6о лет после Декларации ООН 1960 года о деколонизации. География здесь опрокинута на международную политэкономию: ее ценность заключается в визуализации огромного международного неравенства и продолжающуюся до сих пор эксплуатацию трудовых и природных ресурсов бывших колоний бывшими метрополиями. Возникающая при этом карта помогает разговаривать об исторических основаниях, современных проблемах и будущих трудностях, связанных с этим неравенством.

На эту карту действительно трудно нанести страны, правительства которых на разных этапах ХХ века объявили о своей приверженности социализму и провели комплекс мер, направленных на строительство социалистического общества (бесплатное образование, медицина, массовое распространение научных знаний, декларируемая приверженность к равноправию полов, рас и этнических групп, культ рациональности и пр.). Социалистический путь к социальной модернизации, сменившийся после 1989 или 1991 года рыночной экономикой (хоть и не везде), в большинстве случаев сформировал вполне современные общества. Более того, эти же страны — в частности, СССР, Китай и Куба — в определенный момент времени оказались важными союзниками стран Третьего мира в процессе деколонизации. Поскольку социализм представлял собой вызов гегемонии стран Первого мира в их бывших колониях, его исторический опыт трудно концептуализировать в рамках деления Север — Юг, основной целью которой как раз и является обнажение тех структур, институтов и конвенций, сделавших эту гегемонию такой устойчивой. Подобная концептуализация трудна не потому, что регионы бывшего Второго мира «просочились в трещины» между Севером и Югом. Проблема не в объекте исследования, а в исследовательской оптике: невидимыми на «глобальной карте» страны бывшего Второго мира делает собственная исследовательская перспектива Мюллера. Как аналитический инструмент деление на глобальный Север и Юг преследует совершенно иные цели, чем определение стран бывшего социализма. Плотник не сверлит отверстия топором — для этого у него есть другой инструмент. Можно, конечно, прикрутить сверло на топорище, как можно и искать глобальный Восток в трещинах между Севером и Югом — но стоит ли?

Если между странами, которые Мюллер определяет как часть «Глобального Востока», и есть что-то общее, так это опыт социалистической модернизации, который не стал частью истории, а сохраняется в настоящем — в социальной медицине, высоком уровне образованности, формах социальной мобильности или городской инфраструктуре. Мюллер критикует термин «постсоциализм» за его за-цикленность на истории, но если мы хотим найти некие общие знаменатели между Кыргызстаном, Молдовой и Словакией, то нам придется обратиться к тому, как исторический опыт социалистической модернизации проявляется в наши дни — например, в высокой плотности системы дошкольных учреждений в этих странах или относительной доступности высшего образования. При всех своих недостатках, термин «постсоциализм» отражает то, что общей спецификой стран бывшего Второго мира является социалистическое наследие, зримо и осязаемо присутствующее в настоящем. В отличие от термина «Глобальный Восток», который определяет регион негативно (не-Север и не-Юг), термин «постсоциализм» стоит на прочной эмпирической базе и помогает обратить внимание на важные характеристики обсуждаемого региона. И, наоборот, для определения Мюллера история не важна, поскольку таит в себе опасность «застревания во времени». «Глобальный Восток» для него — это в первую очередь географический регион. Что характерно, те понятия, от которых он отталкивается — «Глобальный Север» и «Юг» — это понятия не только географические, но и исторические, поскольку они отсылают к опыту империализма и колониализма. Лишив «Глобальный Восток» аналогичного историзма, Мюллер чрезвычайно обеднил аналитический потенциал своего понятия. Более того, лишение историзма — это еще и политический акт. Понятие «Глобального Востока» тяготеет к консерватизму. В общем-то утверждение о «невидимости» региона имеет смысл только в концептуальных рамках, принимающих социально-экономическую систему современного капитализма за единственно возможную норму.

Для того чтобы вытащить «Глобальный Восток» из «концептуального чистилища» и восстановить его «в мировом праве на место и праве быть услышанным», Мюллер в качестве решения предлагает стратегический эссенциализм. Стратегический эссенциализм в данном случае представляет собой временный, на период политической борьбы, отказ от постулирования различий между странами и сообществами этого региона и формулирование некой общей позиции, которая должна бросить вызов эпистемологической гегемонии «Глобального Севера». По сути, Мюллер предлагает сконструировать — интеллектуально и эпистемиче-ски — регион «Глобального Востока», чтобы многократно усилить доносящиеся из него голоса.

Однако подобный стратегический эссенциализм требует от его акторов еще одно важное концептуальное движение, а именно отказ от собственных эпистемологических схем и освоение гегемонного концептуального языка, ведь только на нем, согласно логике Мюллера, представители «Глобального Востока» могут встроиться в «глобальные» (а в действительности, ориентированные на «Глобаль-

ный Север») дискуссии. По большому счету, сама эта дискуссия вокруг статьи Мюллера «Разыскивая Глобальный Восток» ведется не на языке «Глобального Востока», а в концептах и терминах западной научной традиции. Именно поэтому не очень понятно, что эта концепция может дать ученым, политикам или активистам из региона, ведь облекая свои мысли в навязанный извне концептуальный аппарат, они обречены производить вторичное знание.

Пожалуй, наиболее характерно в обсуждаемой статье то, что ее главный эвристический посыл исходит из предложения Мюллера сравнивать явления одного порядка — американский и российский неопатримониализм, застройку Ташкента и Бразилии, евангелизм в Украине и Нигерии, список можно продлить до бесконечности — безотносительно их географического положения в Глобальном Севере, Востоке или Юге. Подобные сравнения являются чрезвычайно продуктивными (как показывают, например, недавние книги Кейт Браун (Brown, 2015, 2019), однако для них совершенно необязательно деление мира на две, три и более частей. По сути дела, эти сравнения возможны потому, что они основываются на совершенно иной концептуальной парадигме — на понимании исторического опыта ХХ столетия в разных частях нашей планеты как опыта глобальной модерности.

Постсталинская архитектура, общий знаменатель «Глобального Востока»?

Поль Волькенштейн

В 1991 году произошел распад Союза Советских Социалистических Республик и возникли пятнадцать независимых государств. Долгое время исследовательский мир задавался вопросом, куда именно стоит отнести это географическое пространство. В конце концов, согласились с тем, что все эти страны относятся к постсоветскому, или постсоциалистическому пространству, во всяком случае, к бывшему СССР. Достаточно лишь посмотреть, как путешественник, интересующийся этими регионами, с трудом находит свой путеводитель, блуждая по полкам специализированного магазина. Найдет ли он искомую книгу среди путеводителей по Скандинавии, если поедет в Латвию или Эстонию? Искать ли ему путеводитель, посвященный Армении или Грузии, в разделе «Ближний Восток» или в разделе «Европа»? Найдет ли он что-то о Киргизии или Туркменистане в разделе «Россия», или ему нужна полка с путеводителями по Азии? Этот пример из повседневной жизни кажется банальным, но позволяет поставить важные с методологической точки зрения вопросы. С одной стороны, есть соблазн продолжать объединять эти государства в группу, известную как постсоветское пространство, но тогда возникает риск воспроизвести a posteriori географические пределы советской империи. С другой стороны, чувствуется желание разделить это постсоветское пространство на подгруппы и интегрировать их в другие группы, уже не являющиеся предметом дискуссий. В то время как страны Балтии (Эстония, Лат-

вия, Литва) уже присоединились к Европейскому союзу, возникает вопрос, будет ли оправданно включение в него Белоруссии, Украины или Молдавии. В Армении и Грузии живут христианские народы, культурно близкие западным, однако, с другой стороны, эти страны географически расположены на границах Европы, Азии и Ближнего Востока. Наконец, среднеазиатские республики образуют, по сути, семью государств, не относящуюся к России, Восточной Азии или Ближнему Востоку, и определенные социально-экономические показатели оправдывают их присоединение к странам Глобального Юга.

Однако существует некое измерение, объединяющее эти страны в компактный и неразрывный ансамбль, — это измерение градостроительства, архитектуры и городского планирования. Даже сегодня во всех городах Глобального Востока до сих пор можно встретить характерные здания 1960-х, 1970-х и 1980-х годов. Строения хрущевского и брежневского периодов видны во всех странах бывшего Советского Союза и неизбежно являются частью городской ткани. Именно после Второй мировой войны Советский Союз достиг географического апогея, интегрировав балтийские республики и восточноевропейские государства-сателлиты. Эта a fortiori постсталинская архитектура является лейтмотивом, которого нельзя избежать при столкновении с городами этого Глобального Востока.

Советское информационное агентство (ТАСС), Москва, Россия. Архитектор: В. С. Егерев, 1977 г. © Поль Волькенштейн, 2020

После смерти «отца народов» в 1953 году Хрущев в 1955 году осудил сталинские архитектурные излишества, а в 1963 году и распустил Академию строительства и архитектуры СССР. Затем последовало десятилетие, в течение которого доминировала промышленная и сборная архитектура, где роль архитектора, к сожалению, сводилась к приспособлению планов. В конце 1960-х годов советские архитекторы и руководители осознали дурное влияние стандартизации на архитектуру и градостроительство и вновь попытались перейти к творческому планированию при создании жилых помещений, хотя куда более заметным ее влияние оказалось в архитектуре объектов городской инфраструктуры. Даже сегодня во всем городском ландшафте, который предлагает нам этот Глобальный Восток, мы все еще находим характерные элементы архитектуры и городского планирования. Это хрущевки и многоэтажки, собранные в огромных жилых микрорайонах, а также эмблематические и оригинальные инфраструктурные объекты, сгруппированные в городских центрах, чья архитектура была вдохновлена Западом, недавним покорением космоса или локальными традициями зодчества в различных союзных республиках. Именно это напряжение между стандартной типовой жилой застройкой и символическими объектами составляет общий характер этого географического пространства. Этот архитектурный стиль можно условно назвать социалистическим модернизмом, содержащим местные особенности3.

Эта особая архитектура, распространившаяся по всему Советскому Союзу, была бы невозможна без определенной степени политической стабильности. Когда Горбачев, придя к власти, порвал со своими предшественниками, назвав брежневский период «застоем», ему, вероятно, недосуг было заметить, что в области архитектуры и строительства этот термин не был адекватным. «Архитектура застоя», вероятно, не самый подходящий термин для описания советского строительства в 1960-е, 1970-е и 1980-е годы. С другой стороны, стагнация или стабильность этого государственного аппарата явились определяющим фактором развития данной архитектуры.

Без заказчика проекта (без клиента, без спонсора) архитектуры не существует. Однако в советских условиях эти функции выполняет исключительно государство. В СССР государство одновременно является и лицом, принимающим решение, и инициатором архитектурного проекта, и именно оно устанавливает правила его проектирования и реализации. Проектирование, строительство и сдача объекта — длительный процесс, и желательно, чтобы спонсор проекта не менялся по ходу дела. Что касается советского модернизма, то политические лидеры и инициаторы этих проектов были первыми секретарями ЦК союзных республик и по большей части оставались у власти до тех пор, пока Горбачев их не сместил. Все эти «спонсоры» были уроженцами Глобального Востока, и я здесь перечислю лишь некоторых из них: Август Восс (первый секретарь ЦК КП Латвии с 1966 по 1984 г.), Владимир Щербицкий (первый секретарь ЦК КП Украины с 1971 по 1989 г.), Гей-

3. См. веб-сайт Архитектурного центра в Вене (Австрия): http://wiki.azw.at/sovietmodernism_ database/home.php.

дар Алиев (первый секретарь ЦК КП Азербайджана с 1969 по 1982 г.) или даже Турдакун Усубалиев (первый секретарь ЦК КП Кыргызстана с 1961 по 1985 г.) и др. Эти первые секретари возглавляли свои республики достаточно долго, чтобы организовать строительство того, что сегодня является городским пейзажем бывшего СССР. Многие из этих руководителей оставили мемуары, в которых мы легко можем выделить одну общую черту — их страсть к архитектуре и градостроительству. Одно можно сказать точно: эти первые секретари — «секретари-строители» — сформировали городской пейзаж Глобального Востока. Использовали ли они архитектуру как инструмент утверждения своего авторитета, следуя тысячелетнему обыкновению политиков? Мишель Фуко разработал набор определенных теоретических элементов, позволяющих доказать тесную связь власти с архитектурой. Еще один вопрос заслуживает того, чтобы его задать. Действительно ли в этой прото-государственной логике, в которой находит свое выражение стремление к эмансипации, эти руководители использовали архитектуру? Строили ли они современные советские столицы, или будущие столицы для государств, которые когда-нибудь могут стать независимыми? Урбанистическая и архитектурная сцена политической власти в этих брежневских городах пытается удержать баланс между национальными желаниями и социалистическими проектами, искренне стремясь найти соответствие с центральной властью в Москве. Вероятно, также имеет место эффект конкуренции между различными союзными республиками.

Урбанисты и архитекторы этого периода работали в мастерских, сгруппированных в государственных проектных институтах, возглавляемых Госстроем, а также в научно-исследовательских институтах в Москве, Санкт-Петербурге и Киеве. «Национальное по форме и социалистическое по содержанию», эту старую советскую формулу 1920-х годов, можно применить в постсталинский период ко всем видам искусства, в том числе и к архитектуре4. Что касается досоветского периода, то архитектура бывшего СССР демонстрирует грандиозный эклектизм. Зеркалом ему служат кремли в России и на Украине, средневековые исторические центры прибалтийских столиц, этапы Шелкового пути или же кочевая и погребальная архитектура Средней Азии. В советский период архитектурная политика развивается в направлении глобального единства, и программа строительства предполагает, что функционально эти возведенные здания будут играть различные роли: это будут музеи Ленина, дворцы пионеров, дворцы спорта, бракосочетаний, дружбы народов, дома политического просвещения или жилые кварталы и т. д. Именно это содержание схоже по всему СССР. Что касается национальной специфики, то на архитектуру этих зданий влияют объемы и материалы: скандинавские влияния в странах Балтии, использование красного туфа в Армении или белого мрамора в Центральной Азии (Choukhovitch , 2014).

4. Леонид Ильич Брежнев. Доклад XV съезду КПСС (1976 г.)

Музей Сулайман-Тоо, Ош, Кыргызстан. Архитектор: К. Назаров © Поль Волькенштейн, 2019

Брежневская архитектура что-то заимствует у древности в декоре и в очертаниях фасадов, чтобы создать новые, но в то же время по-настоящему советские течения. Здесь мы могли бы поговорить о балтийском, кавказском и среднеазиатском модернизме. Однако социалистическая составляющая всегда в этой архитектуре будет выделяться. У Глобального Востока прежде всего социалистическое содержание, которое мы можем определить, где бы мы ни находились. Будь то кыргызский, армянский или эстонский орнамент, социалистический модернизм в СССР должен был также выражать национальную политику. Также он формировал общую «линию горизонта» этих брежневских городов.

Если позаимствовать у французского социолога первой половины XX века Марселя Мосса понятие «тотального социального факта», то можно сказать, что архитектура это и есть такой факт: она затрагивает все элементы общества, и в данном случае все грани именно этого периода советской истории. Вернемся к терминологии «застоя», которая кажется нам неуместной для архитектуры, созданной в те брежневские годы. Хотя в остальном мире, мире западных и колонизированных держав, в брежневскую эпоху происходило то, что получило название деколонизации, в различных республиках Советского Союза, в особенности на Кавказе и в Средней Азии, это событие приобрело особое измерение. СССР

пытался сплотить вокруг себя новые независимые африканские и азиатские государства, и некоторые исследователи отмечают, что сходные с деколонизацией последствия возникают и на советском Востоке. Действительно, уже в 1960-х годах считалось, что союзные республики (задолго до обретения ими независимости) управляются местными жителями, а переселение в них славянского населения прекращается. Государственная политика концентрируется на исследованиях, разработках, коммуникациях, искусстве, отдыхе и туризме (Chemyshova, 2013). Вместо того чтобы считать эту брежневскую эпоху застоем, не должны ли мы рассматривать ее как постколлективистскую, поскольку именно в 1960-е, 1970-е и 1980-е годы в СССР проникают вещизм и потребление? (Yurchak, 2005).

Через призму этой общей архитектуры мы также можем задать ее пользователям тонкие вопросы, чтобы получить свидетельства той или иной эпохи. Эти здания рассказывают нам о повседневной жизни последнего советского поколения. Эта архитектура является сейсмографом последних часов советского общества. Сегодня эти оригинальные постройки изменили свой статус. Пионерские дворцы стали дворцами школьников, дома политического просвещения — конференц-залами, советские административные и политические здания — зданиями мини-

Дворец торжественных обрядов, Тбилиси, Грузия. Архитекторы: В. Джорбенадзе и В. Орбеладзе, 1986 г. © Поль Волькенштейн, 2018

стерств новых независимых республик, музеи Ленина — историческими музеями, а выставки вошли в новые национальные нарративы. В некоторых независимых государствах Глобального Востока власти предпочитают разрушать, а не восстанавливать эти здания, потому что некоторым из них не очень нравится это общее советское прошлое. Приспособление к новым функциям, реновация или разрушение? Архитектурное наследие этого нового пространства мирового порядка находится под угрозой, и данное сообщение служит отчетом об отношении этих новых государств к последним десятилетиям существования СССР (Ter Minassian, 2013).

В 1993 году, через два года после распада СССР, Валерий Сюткин из поп-рок-группы «Браво» в своей песне «Московский бит» призвал свою аудиторию танцевать от «Киева до Магадана, от Пензы до Еревана, от Риги до Волгограда, от Тынды до Ашхабада». Очевидно, слова этой песни с некоторой оглядкой и долей юмора подталкивают нас всех к тому, чтобы считать Глобальный Восток особым социально-географическим ансамблем. Поль Валери в диалоге «Евпалинос, или архитектор», опубликованном в 1921 году, задает следующий вопрос: «...не замечал ли ты, проходя по этому городу, что есть в нем безгласные здания, есть здания говорящие и что кое-какие, самые редкостные, поют?» (цит. по: Валери, 1976: 222-223). Если бы эти постсталинские здания Глобального Востока могли петь, то, наверное, напевали бы эту мелодию.

Глобальный Восток: «голос без субъекта»

Андрей Макарычев

Глобальный Восток действительно представляется достаточно расплывчатой фигурой речи, особенно на фоне трех других, более определенных категорий, у каждой из которых есть своя концептуальная перспектива. Глобальный Запад имеет мощное институциональное наполнение (Европейский союз) и отождествляется с общим пространством безопасности (НАТО), что в категориях либерального институционализма делает его аналогом евро-атлантического сообщества. Глобальный Север скорее ассоциируется — особенно с конструктивистской точки зрения — с нордическими странами Европы и Канадой. Концепт Севера плотно насыщен идентитарными смыслами, связанными с экологией, природой, и правами малых народов. О Глобальном Юге лучше всего говорить на языке постколониальных исследований как о пространстве subalterns, которые существуют в ситуации «колониальности», то есть воспроизводства практик доминирования и соответствующих иерархий после распада империй (Lazar, 2020).

Первое, что бросается в глаза при этом — это различные концептуальные подходы и языки, применяемые для идентификации каждой из перечисленных выше категорий. Иными словами, каждый раз, говоря о Западе, Севере или Юге, надо уточнять, имеем ли мы в виду институты, культурные практики, цивилиза-ционную идентичность, или что-то иное. В этом контексте Глобальный Восток,

с его разнородностью (по Мартину Мюллеру, от Эстонии до Китая), на самом деле сложно концептуализируется и остается своего рода «голосом без субъекта» (Маггеь 2016), то есть — в данном случае — академически артикулированным термином без четко онтологизируемой субъектности. Главную причину этого я вижу в большой подвижности «режимов принадлежности» к Востоку и, соответственно, в наличии множества зон пересечения и дублирования с другими большими пространствами.

Часть этих пересечений можно списать за счет условности членений и различий в нашем западноцентричном языке: например, наверняка мало кто в странах Центральной Азии всерьез задумывается о том, относятся ли они к Глобальному Югу или Востоку. Они просто не пользуются таким языком самоописания. Такая полифоническая ситуация создает большие возможности для манипуляции смыслами. Примером может служить опубликованный недавно очередной университетский индекс, объединивший в одну категорию вузы стран так называемой «новой Европы» и Центральной Азии5. Такое конструирование научно-образовательного пространства сильно напоминает очертания времен холодной войны, в результате чего университетские сообщества Балтийских стран или Центральной Европы обнаруживают себя «помещенными» в одну категорию с российскими и среднеазиатскими коллегами.

В других же случаях зоны сопринадлежности формируются как результаты сложных процессов политической самоидентификации. Смысл большинства из них состоит в нежелании политических сообществ «восточных» стран культурно и институционально ассоциировать себя с так называемым Востоком. Ни Брэкзит, ни Инициатива Трех Морей, ни польский проект под названием Интермариум, ни временное заигрывание Анкары с Москвой не означали структурного разворота соответственно Великобритании, стран Центральной Европы или Турции от Запада как евро-атлантического пространства безопасности в какую-то другую сторону. Упомянутая Мартином Мюллером Польша, ударившись в консервативный популизм, тем не менее никак не ассоциирует себя с чем-то «восточным»: наоборот, официальная Варшава активно включилась в семантическую борьбу за реин-терпретацию смыслов Европы, а не за дистанцирование от нее. По-иному обстоят дела на «Глобальном Востоке». Например, начиная с «революции роз» Грузия последовательно предпринимает усилия для ухода от коннотаций, так или иначе связанных с Востоком, и, соответственно, для вхождения в Большой Запад — прежде всего через самоидентификацию с регионом Черного моря (а не Кавказа) и систему партнерств с ЕС и НАТО. Аналогичным образом Украина, через «оранжевую революцию» и «революцию достоинства», тоже пытается — пусть противоречиво и непоследовательно — позиционировать себя в рамках западной парадигмы международных отношений. Около полумиллиона молдаван, ставших гражданами Ру-

5. https://www.qs.com/emerging-europe-central-asia-university-rankings-202o/?fbclid=IwAR3mtZdT7r HBhic2rAIiQj7W4aPkP-Cn2ok-3MbkoopOEzJVjikx-oOb6vU

мынии и, соответственно, Европейского союза, сделали свой выбор в пользу Запада на уровне повседневных, бытовых практик мобильности и трудоустройства.

Эстония демонстрирует особый случай гибридной, балтийско-нордической идентичности, основной вектор которой опять-таки состоит в соотнесении себя с цивилизационными пространствами Глобального Запада и Севера, причем второе многими видится как приоритетное. B этой связи можно упомянуть о «европеизации» концепции финно-угорского мира: его эстонские и финские (в меньшей степени венгерские) адепты, признавая «восточные» исторические корни финно-угорских племен, тем не менее позиционируют свою нынешнюю идентичность в рамках европейской парадигмы прав и свобод коренных и малых народов, что дает возможность соответствующим образом строить коммуникацию с российскими партнерами, от Карелии до Коми и Удмуртии.

Некоторые страны сознательно ослабляют свою укорененность в постсоветском пространстве как части гипотетического Глобального Востока. Казахстан делает это лингвистически — через переход от кириллицы к латинской графике, и институционально — через членство в Совете Европы; Азербайджан — через инвестиции в такие мегапроекты, как финал конкурса Евровидения и Европейские игры в Баку; Армения — через свою диаспору в странах Запада. Вероятно, у многих в этих странах есть ощущение того, что Глобальный Восток, если он и состоится как политический проект, то будет представлять собой не столько инклюзивную цивилизационную единицу, сколько комбинацию геополитического и геоэкономического пространств с двумя гегемонами — Китаем и Россией, которые будут скреплять этот Восток, соответственно, финансово-экономическими проектами и военной силой. Такая перспектива не только (по понятным причинам) не радует многих соседей, но и подрывает саму идею Востока как пространства общей и равной принадлежности, голос которого тем не менее будет парадоксальным образом продолжать звучать в академических дебатах.

Костры на опушке: замечания к реляционности «Глобального Востока»

Дмитрий Безуглов

Мне кажется важным амбициозный проект учреждения «Глобального Востока», способного отстаивать свое право на подвижность границ и отношений, право пользоваться не только одним лишь языком прошлого, право выражать не только «постсоциалистические чаяния» стран Второго мира. Единственный доступный мне способ соотнесения с этим проектом тесно связан с креативными и культурными индустриями: в 2014 году я писал для «Calvert Journal», с начала своего существования стремившегося представить образ «Нового Востока» (the New East)6. К сожалению, образ становился глянцевым, но изначальная интенция оставалась важной.

6. См. миссию и самоопределение журнала в графе About: https://www.calvertjournal.com/about.

Есть еще одна причина, по которой мне представляется важным обращение к примерам из современной культуры.

Пока я пишу эту реплику, музей «Гараж» — первым из числа российских культурных институций — полностью ограничил посещение в связи с пандемией коронавируса. И, к сожалению, в музее без зрителей — детальная историческая экспозиция «Мы храним наши белые сны. Другой Восток и сверхчувственное познание в русском искусстве. 1905-1969»7 (кураторы — Екатерина Иноземцева, Андрей Мизиано). Отдельный зал этой выставки предоставлен так называемым «самаркандским прерафаэлитам»8 (термин предложен Борисом Чуховичем), также известным как «Степановский кружок». Я особенно отмечаю эту выставку, поскольку это, как мне кажется, созвучная призыву господина Мюллера попытка иначе концептуализировать Восток. И тем интересней мне представляется выбранный Чуховичем термин, поскольку, с одной стороны, он вписывает целый круг художников в историю мирового искусства, но, с другой стороны, делает это через отсылку к влиятельному английскому течению (что созвучно комментариям господина Мюллера о доминирующих западных цепях производства знаний).

Но я бы предпочел обратиться к реляционности Глобального Востока, отмеченной в четвертом параграфе статьи. Удивительные приключения граненого стакана, поначалу запертого внутри гигантского советского рынка и годы спустя повторно захватившего глобальный рынок за счет перезапуска дизайна производственным и ритейл-гигантом IKEA, — знаковый пример циркуляции смыслов и идей, изначально создававшихся в «серой зоне» потенциального Глобального Востока. И, опираясь на анализ, осуществленный господином Мюллером, я бы хотел обратиться к одному примеру, собирающему вместе сферы современной и традиционной музыки и кинопроизводства. Мюллер говорит: «История стакана — это история о промежуточном положении, которое Восток занимает на обеих позициях, позиции производителя и потребителя внутри глобальных процессов... Восток вплетен в глобальные отношения» (Мюллер, 2020: 33-34). Я попробую последовать призыву «думать вдоль отношений, сближающих отделенное, скрепляющих то, что не скрепляется» и через реконструкцию отношений внутри рассматриваемого примера взглянуть на то, что такое Глобальный Восток.

Предлагаемый очерк связывает музыканта и радиодиджея Булата Халилова, французского режиссера Винсента Муна, московскую кино- и продакшн-студию Stereotactic и московского же музыканта Федора Переверзева, работающего под псевдонимом Moa Pillar.

Григор Атанесян пишет в статье для InRussia: «Как и большинство постсоветских подростков, Булат рос на западной музыке. В начале 2000-х вместе с двумя одноклассниками был среди первых представителей субкультуры „готов" в Наль-

7. См.: https://garagemca.org/ru/exhibition/we-treasure-our-lucid-dreams-the-other-east-and-esoteric-knowledge-in-russian-art-1905-1969.

8. «Откуда в Самарканде появились прерафаэлиты и причем здесь квир-сюжет?»: https://www. buro247.ru/culture/arts/21-feb-2020-samarkandian-prerafaelits.html.

чике, но вскоре „пересел" на нойз и индастриал»9. В начале десятых Булат, в то время работавший музыкальным обозревателем североосетинского глянца Famous, совместно с другом и журналистом Тимуром Кодзоковым решил продюсировать местные группы. Однако «активная в 1990-е годы рок- и панк-сцена Кабардино-Балкарии к концу 2000-х пришла в упадок. Вместе с разочарованием в продвижении современной музыки пришел интерес к черкесскому фольклору»10.

Важно отметить, что источником этого интереса стал французский режиссер Винсент Мун, известный клипами для групп Arcade Fire и R.E.M., в 2010 году увлекшийся фольклором и решившийся предпринять поездку по России. В 2012 году Булат стал продюсером фильмов, снятых Винсентом в Кабардино-Балкарии; чуть позже в том же году Булат с Тимуром решили погрузиться в изучение черкесского фольклора. Так начал свою работу лейбл Ored Recordings, с полной историей которого можно познакомиться в тексте, процитированном выше.

Прежде чем я перейду к сюжету с фильмом, хочу обозначить несколько важных подсюжетов. Лейбл создали пара журналистов, воспитанных на готическом роке и индастриале; ориентиром, катализатором и одновременно инструментом учреждения репутации для них стал французский режиссер. Возможно, без опыта поездок вместе с Винсентом, без организации кинофестивалей в Нальчике, после которых местные минкульт и ГТРК стали больше доверять Булату и Тимуру, — лейбл не был бы возможен.

То же касается и потребителей: миксы с полевыми записями лейбла звучат на французском радио LYL", а также регулярно появляются на двух шоу популярного лондонского радио NTS: полифоническом All Styles All Smiles", а также музыкально-историческом Death Is Not The End", которым заведует директор одноименного госпел-лейбла Люк Оуэн.

Кажется, что легитимация интереса к фольклорному звучанию, методам работы с фольклористикой, способным удерживать разделенными этнографические исследования и популяризацию, — стала возможной за счет изначальной внедрен-ности акторов в иноязычную цепь производства знаний (теперь преимущественно англоязычную).

Возможно, Северный и Южный Кавказ — настолько концептуально сильные определители, что их сложно отнести и к «Глобальному Югу», и к «Глобальному Востоку». Но памятуя о том, что значимей представляется вопрос «Что такое Глобальный Восток», а не «Где», считаю возможным обратиться к этому примеру.

В 2015 году лейбл встраивается в новую цепочку отношений, идущую через студию Stereotactic, занимающуюся продюсированием и производством в том числе

9. Атанесян Г. Опыты нечеловеческого гостеприимства: Ored Recordings: https://syg.ma/@alisa-schneider/opyty-niechieloviechieskogho-ghostiepriimstva-ored-recordings.

10. Там же.

11. См.: https://www.mixcloud.com/lylradio/les-statues-meurent-aussi-17/listeners/.

12. См.: https://www.nts.live/shows/all-styles-all-smiles/episodes/all-styles-all-smiles-10th-june-2019.

13. См.: https://www.nts.live/shows/death-is-not-the-end/episodes/death-is-not-the-end-23rd-september-2017.

и документальных лент, а также фестиваль документального музыкального кино Beat Film Festival. Рождается проект «Костры и звезды»14 — фильм режиссера Саши Воронова, свидетельствующий о попытках московского музыканта Федора Переверзева записать совместный альбом с ансамблем «Жъыу».

Рассмотрим его пристальней. Фильм — документация встречи одного музыканта с безымянной и древней традицией. Федор Переверзев, чьи музыкальные эксперименты маркируют как world music", по приглашению Булата отправляется в Черкесию, чтобы записать совместный трек с местными музыкантами (по примеру лондонского музыканта Floating Points, записывавшегося с марокканским музыкантом Маалемом Махмудом Гуиния (Maalem Mahmoud Guinea)). И этот эксперимент оказывается провальным. Представлявшееся Федору и Булату интересное сопряжение цифрового и аналогового звучания приводит к мучительному, долго и медленно разворачивающемуся конфликту. Причем конфликт разыгрывается отнюдь не между людьми; это конфликт объектов, встроенных в отношения с людьми. Фильм выстраивает историю традиционной музыки как историю вещей; струны из кишок появились и стали возможными именно потому, что по черкесским склонам всегда бродили бараны. Техническое оснащение музыканта Moa Pillar имеет другую генеалогию: его секвенсоры и драм-машины — продукты глобального рынка. С такими или подобными устройствами работают и музыканты в гамбургской студии Матиаса Агуайо, и чилийские продюсеры Fourier & Roco, и нью-йоркский хаус-продюсер Рон Морелли.

Общение Федора с ансамблем «Жъыу», кажется, ярко выражает тезис Эдмунда Бёрка, согласно которому общество представляет собой «партнерство не только между живыми, но между живыми, мертвыми, и еще нерожденными». Участники ансамбля принадлежат длящейся традиции, идущей через поколения. И если Федор воспринимает эту полевую экспедицию как шанс совместить разные технические и композиционные приемы, то у представителей ансамбля куда более герметичное представление о правилах. Один из участников так определяет отношение к музыкальной традиции: «Первые два дерева ты можешь срубить как угодно. Погружаясь в лес, ты вынужден следить за тем, как и куда падает дерево». Каждое следующее знание о традиции сулит новые ограничения, а Федор вынужден жечь костры на опушке.

Мне представляется важным этот пример, потому что в нем выражается амбивалентность говорения о потенциальном Глобальном Востоке: московский музыкант пытается наладить контакт с черкесскими музыкантами и использовать их работу как источник (source material), и он сталкивается с сопротивлением, встроенным внутрь локального музыкального канона. Это — амбивалентная позиция между угнетающими и угнетенными, эксплуатирующими и эксплуатируемыми. Технически действие фильма происходит внутри Российской Федерации: съемки велись в Москве, Нальчике и в малых поселениях Кабардино-Балкарии — но вну-

14. См.: https://piligrim.fund/film/kostry-i-zvezdy.

15. ^e Human Dialogue with Moa Pillar: https://thequietus.com/articles/20379-moa-pillar-interview.

три этой географической рамки прочитываются ярко и исподволь проявленные конфликты, напряжение и гетерогенность. Противостояние же происходит и на уровне объектов, артефактов материальной культуры, — привнесенных глобальным музыкальным рынком и произведенных местной музыкальной традицией. В то же время Булат, выступающий в роли проводника, переводчика и связующего элемента двух культур, инициирует эту связь, не так давно осуществив собственный переход из условного индастриала к условной фольклористике. Количество отражений, перекличек и сцепок с иноязычными цепями производства знаний — очень высокое. И, конечно, следует отметить, что продюсеры фильма в первую очередь направили ленту в ротацию на европейские кинофестивали, рассчитывая на внимание отборщиков, и лишь потом открыли ленту для российских зрителей; этот механизм, на мой взгляд, подобен производственной цепочке пресловутого граненого стакана.

«Глобальный Восток» представляется потенциально богатым и полным понятием; рассмотренный пример, надеюсь, до какой-то степени показывает, как его можно приживлять для анализа культурных феноменов. Конечно, в его зыбкости и географической неопределенности кроется и опасность пролиферации концепта, о которой, полагаю, достаточно сказали другие коллеги, отреагировавшие на статью.

Литература

Валери П. (1976). Эвпалинос, или Архитектор // Валери П. Об искусстве / Пер.

с франц. В. М. Козовой. М.: Искусство. С. 222-223. Мюллер М. (2020). Разыскивая Глобальный Восток: мышление между Севером

и Западом // Социологическое обозрение. Т. 19. № 3. С. 19-43. Asztalos Morell I., Gradskova Y. (2018). The Gendered Subject of Postsocialism: State-Socialist Legacies, Global Challenges and Re-building of Traditions // Gradskova Y, Asztalos Morell I. (eds.). Gendering Postsocialism: Old Legacies and New Hierarchies. L.: Routledge. P. 1-17. Boatca M. (2016). Global Inequalities beyond Occidentalism. L.: Routledge. Boatca M. (2020). Laboratoare ale modernitatii: Europa de Est si America Latina in (co) relatie. Cluj: IDEA.

Brown K. (2015). Dispatches from Dystopia: Histories of the Places Not Yet Forgotten.

Chicago: University of Chicago Press. Brown K. (2019) Manual for Survival: A Chernobyl Guide to the Future. L.: Allen Lane. Chaubin Fr. (2011). Cosmic Communist Constructions Photographed. Koln: Taschen. Chernyshova N. (2013). Soviet Consumer Culture in the Brezhnev Era. L.: Routledge. Choukhovitch B. (2014). Orientalist Modes of Modernism in Architecture // Études de

lettres. № 2-3. Р. 263-294. Engerman D. (2018). The Price of Aid: The Economic Cold War in India. Cambridge: Harvard University Press.

Eslava L., Fakhri M., Nesiah V. (eds.). (2017). Bandung, Global History, and International Law: Critical Pasts and Pending Futures. Cambridge: Cambridge University Press.

Foucault M. (1975). Lordre du discours. P.: Gallimard.

Fukuyama F. (1992) The End of History and the Last Man. L.: Penguin.

Ghodsee K. (2018). Second World, Second Sex. Durham: Duke University Press.

Ginelli Z. (2018). Towards a Globalized Understanding of Cold War Economic Geography and Spatial Planning in Hungary. PhD Thesis. Budapest: Central European University.

Ginelli Z. (2020). The Clash of Colonialisms: Hungarian Communist and Anti- Communist Decolonialism in the Third World. URL: https://kritikaifoldrajz.hu/2019/12/23/ the-clash-of-colonialisms-hungarian-communist-and-anti-communist-decolonial-ism-in-the-third-world/ (дата доступа: 08.09.2020)

Gordon L. R. (2007). Disciplinary Decadence: Living Thought in Trying Times. L.: Rout-ledge.

Gradskova Y. (2020). Women's International Democratic Federation, the «Third World» and the Global Cold War from the Late-1950s to the Mid-1960s // Women's History Review. Vol. 29. № 2. P. 270-288.

Ho E. (2017). Inter-Asian Concepts for Mobile Societies // Journal of Asian Studies. Vol. 76. № 4. Р. 907-928.

Idov M. (2011). Made in Russia: Unsung Icons of Soviet Design. N.Y.: Rizzoli.

Kirasirova M. (2017). The «East» as a Category of Bolshevik Ideology and Comintern Administration: The Arab Section of the Communist University of the Toilers of the East // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. Vol. 18. № 1. P. 7-34.

Lazar M. (2020). Politics of the «South»: Discourses and Praxis // Discourse & Society. Vol. 31. № 1. Р. 5-18.

Lee Ch. (ed.) (2010). Making the World After Empire: The Bandung Moment and Its Political Afterlives. Athens: Ohio University Press.

Mark J., Kalinovsky A. M., Marung S. (eds.). (2020). Alternative Globalizations: Eastern Europe and the Postcolonial World. Bloomington: Indiana University Press.

Matusevich M. (2003). No Easy Row for a Russian Hoe: Ideology and Pragmatism in Nigerian-Soviet Relations, 1960-1991. Trenton: Africa World Press.

Mazzei L. A. (2016). Voice without a Subject // Cultural Studies ^ Critical Methodologies. Vol. 16. № 2. Р. 151-161.

Müller M. (2019). Goodbye, Postsocialism! // Europe-Asia Studies. Vol. 71. № 4. Р. 533550.

Müller M. (2020). In Search of the Global East: Thinking between North and South // Geopolitics. Vol. 25. № 3. P. 734-755.

Pisku B. (cur.). (2019). Southern Constellations: The Poetics of the Non-Aligned. Catalogue of the Exhibition curated by Bojana Piskur, Museum of Contemporary Art Me-telkova, Moderna galerija. Ljubljana.

Raza A. (2020). Revolutionary Pasts: Communist Internationalism in India. Cambridge: Cambridge University Press.

Ritter K. (2013). Soviet Modernism 1955-1991: Unknown History. Zurich: Park Books.

Said E. (1979). Orientalism. L.: Penguin.

Sîrbu A. T., Polgâr A. (eds.). (2009). Genealogies of Post-Communism. Cluj: IDEA.

Ssorin-Chaikov N. (2019a). Reassembling History and Anthropology in Russian Anthropology, Part I // Social Anthropology. Vol. 27. № 2. P. 320-335.

Ssorin-Chaikov N. (2019b). Reassembling History and Anthropology in Russian Anthropology, Part II // Social Anthropology. Vol. 27. № 2. P. 336-351.

Stanek L. (2020). Architecture in Global Socialism: Eastern Europe, West Africa, and the Middle East in the Cold War. Princeton: Princeton University Press.

Suchland J. (2011). Is Postsocialism Transnational? // Signs. Vol. 36. № 4. P. 836-862.

Ter Minassian T. (2013). Patrimoine et architecture dans les États post-soviétiques. Rennes: Presses universitaires de Rennes.

Tichindeleanu O. (2006). The Modernity of Postcommunism // IDEA arts + society. № 24. P. 174-187.

Tichindeleanu O. (2010a). Towards A Critical Theory of Postcommunism? // Radical Philosophy. № 159. P. 26-32.

Tichindeleanu O. (2010b). Non-Capitalist Economies and the Postcommunist Transition // Lâzâr E, Petrânyi Z. (cur.). Over the Counter: The Phenomena of Post-socialist Economy in Contemporary Art. Catalogue of the Exhibition, Mucsarnok Kunsthalle, Budapest, 18 June — 19 September 2010. Budapest: Mucsarnok.

Tichindeleanu O. (2010c). «Where Are We When We Think in Eastern Europe?» // Art Always Has Its Consequences: Artists' Texts from Croatia, Hungary, Poland, Serbia, 1947-2009. Zagreb: WHW/Tranzit/kuda/Muzeum Stzuki, pp. 85-92.

Tichindeleanu O. (2011). Decolonizing Eastern Europe: Beyond Internal Critique // IDEA arts + society. № 38. Special Issue. P. 101-104.

Tichindeleanu O. (2012). For a Critical Theory of Postcommunism I-II // IDEA arts + society. № 39-40. P. 166-168.

Tichindeleanu O. (2013). De la lupta de clasâ la Forumul Social Mondial. URL: https:// www.criticatac.ro/de-la-lupta-de-clas-la-forumul-social-mondial (дата доступа: 08.09.2020).

Tichindeleanu O. (2014). Situatia din ucraina çi internationalism^ regional est-european. URL: https://www.criticatac.ro/situaia-din-ucraina-internaionalismul-regional-est-european/ (дата доступа: 08.09.2020)

Tichindeleanu O. (2016). Reclaiming a City: Between Real Defense and Symbolic Rehabilitation. URL: http://politicalcritique.org/connected-action/2016/reclaiming-a-city-between-real-defense-and-symbolic-rehabilitation/ (дата доступа: 08.09.2020)

Tichindeleanu O. (2017). From the Internationalism of Problems to a Countercultural Turn. URL: http://mezosfera.org/from-the-internationalism-of-problems-to-a-countcultural-turn/ (дата доступа: 08.09.2020)

Tichindeleanu O. (2018). Communizing the City // IDEA arts + society. № 53. P. 125-130.

Tlostanova M. (2017). Postcolonialism and Postsocialism in Fiction and Art. L.: Palgrave Macmillan.

Tlostanova M. (2018). What Does It Mean to Be Post-Soviet? Decolonial Art from the Ruins of the Soviet Empire. Durham: Duke University Press.

Tlostanova M., Mignolo W. (2009). Global Coloniality and the Decolonial Option // Kultur. № 6. P. 130-147.

Tlostanova M., Thapar-Bjórkert S., Knobblock I. (2019). Do We Need Decolonial Feminism in Sweden? // NORA: Nordic Journal of Feminist and Gender Research. Vol. 27. № 4. P. 290-295.

Valobra A., Yusta M. (eds.). (2017). Queridas camaradas: historias iberoamericanas de mujeres comunistas. Buenos-Aires: Miño y Davila.

Verdery K. (1996). What was Socialism and What Comes Next? Princeton: Princeton University Press.

Yurchak A. (2005). Everything was Forever, until It was No More: The Last Soviet Generation. Princeton: Princeton University Press.

Exchange of Views on the Article "In Search of the Global East" by Martin Müller

Ovidiu Tichindeleanu

Philosopher, translator, culture theorist Address: Calea Turzii 160-162, 400495 Cluj E-mail: [email protected]

Douglas Rogers

Professor of Anthropology, Faculty Director of the Program in Russian, East European, and Eurasian Studies, Yale University

Address: New Haven, CT 06520-8277, USA 208277 E-mail: [email protected]

Andrejs Levkins

Writer

Address: Zirnu 5/2, 27, Latvija LV1013 E-mail: [email protected]

Yulia Gradskova

Department of Sociology and Gender Studies, Mid-Sweden University Address: 851 70 Hus R, Holmgatan 10 851 70, Sundsvall, Sweden E-mail: [email protected]

Marina Sokolovskaja

Head of the Exposition Department, Boris Yeltsin's Museum Address: Boris Yeltsin str., 3, Yekaterinburg, Russian Federation 620014 E-mail: [email protected]

Alexei Golubev

Department of History, University of Houston

Address: Agnes Arnold Hall University of Houston, Office 560, Houston, TX, United States 77004 E-mail: [email protected]

Paul Wolkenstein

Doctorant, Centre de recherches Europes-Eurasie, Institut national des langues et civilisations orientales (INALCO)

Address: Rue Saint-Jacques, 340, Paris, France 75005 E-mail: [email protected]

Andrey Makarychev

Doctor of Historical Sciences, Professor, University of Tartu Address: Lossi 36-321, Tartu, Estonia 51003 E-mail: [email protected]

Dmitrii Bezuglov

Curator of the public program at Ural Industrial Biennial of the Contemporary Art, staff member at the Center for Global Urbanism at Ural Federal University

Address: Lenin Ave., 51, room 114a, Yekaterinburg, Russian Federation 620083 E-mail: [email protected]

This section presents exchanges between intellectuals from Eastern and Western Europe, Russia, and North America who kindly agreed to read and comment on Martin Mueller's article "In Search of the Global East", relying on the situation in their own academic disciplines, work experiences, and the twists and turns of their scientific research and creative challenges. Researchers, academic teachers, exhibition curators, writers, and architects reflect on the power and influence which geographical names exert on academic life, politics, and culture. Starting from Mueller's article on the Global East, as well as his other text wherein he expresses his skepticism of the concept of post-socialism, the commentators, evaluating Mueller's arguments critically, raise a number of fundamental questions. Among these questions is the need to historicize scientific concepts, the issue of the regularly-reproducible misunderstanding (or even exclusion) of the East by Western intellectuals, the tasks the inclusion of the Global East in the overall geographical picture will contribute to, as well as the question of whether the concern that the Global East is not sufficiently heard in the world is narrowly academic. This indirect debate between the author of the key text in this thematic issue and his commentators is significant as an episode of the joint search for a more democratic, creative, and inspiring future for the region that unites Eastern Europe, Russia, and Central Asia.

Keywords: Global East, post-socialism, transition to capitalism, post-colonialism, universalism, exclusion, conceptual historicizing, visuality, appearance

References

Asztalos Morell I., Gradskova Y. (2018) The Gendered Subject of Postsocialism: State-Socialist Legacies, Global Challenges and Re-building of Traditions. Gendering Postsocialism: Old Legacies and New Hierarchies (eds. Y. Gradskova, I. Asztalos Morell), London: Routledge, pp. 1-17. Boatca M. (2016) Global Inequalities beyond Occidentalism, London: Routledge. Boatca M. (2020) Laboratoare ale modernitatii: Europa de Est si America Latina in (co)relatie, Cluj: IDEA.

Brown K. (2015) Dispatches from Dystopia: Histories of the Places Not Yet Forgotten, Chicago:

University of Chicago Press. Brown K. (2019) Manual for Survival: A Chernobyl Guide to the Future, London: Allen Lane.

Chaubin Fr. (2011) Cosmic Communist Constructions Photographed, Köln: Taschen.

Chernyshova N. (2013) Soviet Consumer Culture in the Brezhnev Era, London: Routledge.

Choukhovitch B. (2014) Orientalist Modes of Modernism in Architecture. Études de lettres, no 2-3, pp. 263-294.

Engerman D. (2018) The Price of Aid: The Economic Cold War in India, Cambridge: Harvard University Press.

Eslava L., Fakhri M., Nesiah V. (eds.) (2017) Bandung, Global History, and International Law: Critical Pasts and Pending Futures, Cambridge: Cambridge University Press.

Foucault M. (1975) L'ordre du discours, Paris: Gallimard.

Fukuyama F. (1992) The End of History and the Last Man, London: Penguin.

Ghodsee K. (2018) Second World, Second Sex, Durham: Duke University Press.

Ginelli Z. (2018) Towards a Globalized Understanding of Cold War Economic Geography and Spatial Planning in Hungary (PhD Thesis), Budapest: Central European University.

Ginelli Z. (2020) The Clash of Colonialisms: Hungarian Communist and Anti- Communist Decolonialism in the Third World. Available at: https://kritikaifoldrajz.hu/2019/12/23/the-clash-of-colonialisms-hungarian-communist-and-anti-communist-decolonialism-in-the-third-world/ (accessed 8 September 2020).

Gordon L. R. (2007) Disciplinary Decadence: Living Thought in Trying Times, London: Routledge.

Gradskova Y. (2020) Women's International Democratic Federation, the "Third World" and the Global Cold War from the Late-1950s to the Mid-1960s. Women's History Review, vol. 29, no 2, pp. 270-288.

Ho E. (2017) Inter-Asian Concepts for Mobile Societies. Journal of Asian Studies, vol. 76, no 4,

pp. 907-928.

Idov M. (2011) Made in Russia: Unsung Icons of Soviet Design, New York: Rizzoli.

Kirasirova M. (2017) The «East» as a Category of Bolshevik Ideology and Comintern Administration: The Arab Section of the Communist University of the Toilers of the East. Kritika:Explorations in Russian and Eurasian History, vol. 18, no 1, pp. 7-34.

Lazar E., Petranyi Z. (curators) (2010) Non-Capitalist Economies and the Postcommunist Transition. Over the Counter: The Phenomena of Post-socialist Economy in Contemporary Art. Catalogue of the Exhibition, Mücsarnok Kunsthalle, Budapest 18 June 2010 — 19 September 2010. Budapest.

Lazar M. (2020) Politics of the "South": Discourses and Praxis. Discourse & Society, vol. 31, no 1, pp. 5-18.

Lee Ch. (ed.) (2010) Making the World After Empire: The Bandung Moment and Its Political Afterlives, Athens: Ohio University Press.

Mark J., Kalinovsky A. M., Marung S. (eds.) (2020) Alternative Globalizations: Eastern Europe and the Postcolonial World, Bloomington: Indiana University Press

Matusevich M. (2003) No Easy Row for a Russian Hoe: Ideology and Pragmatism in Nigerian-Soviet Relations, 1960-1991, Trenton: Africa World Press.

Mazzei L. A. (2016) Voice Without a Subject. Cultural Studies ^ Critical Methodologies, vol. 16, no 2, pp. 151-161.

Müller M. (2019) Goodbye, Postsocialism!. Europe-Asia Studies, vol. 71, no 4, pp. 533-550.

Müller M. (2020) In Search of the Global East: Thinking between North and South. Geopolitics, vol. 25, no 3, pp. 734-755.

Pisku B. (cur.) (2019) Southern Constellations: The Poetics of the Non-Aligned. Catalogue of the Exhibition curated by Bojana Piskur, Museum of Contemporary Art Metelkova, Moderna galerija. Ljubljana.

Raza A. (2020) Revolutionary Pasts: Communist Internationalism in India, Cambridge: Cambridge University Press.

Ritter K. (2013) Soviet Modernism 1955-1991: Unknown History, Zurich: Park Books.

Said E. (1979) Orientalism, London: Penguin.

Sîrbu A. T., Polgar A. (eds.) (2009) Genealogies of Post-Communism, Cluj: IDEA.

Ssorin-Chaikov N. (2019) Reassembling History and Anthropology in Russian Anthropology, Part I. Social Anthropology, vol. 27, no 2, pp. 320-335.

Ssorin-Chaikov N. (2019) Reassembling History and Anthropology in Russian Anthropology, Part II. Social Anthropology, vol. 27, no 2, pp. 336-351.

Stanek L. (2020) Architecture in Global Socialism: Eastern Europe, West Africa, and the Middle East in the Cold War, Princeton: Princeton University Press.

Suchland J. (2011) Is Postsocialism Transnational?. Signs, vol. 36, no 4, pp. 836-862.

Ter Minassian T. (2013) Patrimoine et architecture dans les États post-soviétiques, Rennes: Presses universitaires de Rennes.

Tichindeleanu O. (2006) The Modernity of Postcommunism. IDEA arts + society, no 24, pp. 174-187.

Tichindeleanu O. (2010) Towards A Critical Theory of Postcommunism?. Radical Philosophy, no 159, pp. 26-32.

Tichindeleanu O. (2010) Where Are We When We Think in Eastern Europe?. Art Always Has Its Consequences: Artists' Texts from Croatia, Hungary, Poland, Serbia, 1947-2009, Zagreb: WHW/ Tranzit/kuda/Muzeum Stzuki, pp. 85-92.

Tichindeleanu O. (2011) Decolonizing Eastern Europe: Beyond Internal Critique. IDEA arts + society, no 38, special issue, pp. 101-104.

Tichindeleanu O. (2012) For a Critical Theory of Postcommunism I-II. IDEA arts + society, no 39-40, pp. 166-168.

Tichindeleanu O. (2013) De la lupta de clasâ la Forumul Social Mondial. Available at: https://www. criticatac.ro/de-la-lupta-de-clas-la-forumul-social-mondial (accessed 8 September 2020).

Tichindeleanu O. (2014) Situatia din ucraina internationalism^ regional est-european. Available at: https://www.criticatac.ro/situaia-din-ucraina-internaionalismul-regional-est-european/ (accessed 8 September 2020).

Tichindeleanu O. (2016) Reclaiming a City: Between Real Defense and Symbolic Rehabilitation. Available at: http://politicalcritique.org/connected-action/2016/reclaiming-a-city-between-real-defense-and-symbolic-rehabilitation/ (accessed 8 September 2020).

Tichindeleanu O. (2017) From the Internationalism of Problems to a Countercultural Turn. Available at: http://mezosfera.org/from-the-internationalism-of-problems-to-a-countcultural-turn/ (accessed 8 September 2020).

Tichindeleanu O. (2018) Communizing the City. IDEA arts + society, no 53, pp. 125-130.

Tlostanova M. (2017) Postcolonialism and Postsocialism in Fiction and Art, London: Palgrave Macmillan.

Tlostanova M. (2018) What Does It Mean to Be Post-Soviet? Decolonial Art from the Ruins of the Soviet Empire, Durham: Duke University Press.

Tlostanova M., Mignolo W. (2009) Global Coloniality and the Decolonial Option. Kultur, no 6,

pp. 130-147.

Tlostanova M., Thapar-Bjorkert S., Knobblock I. (2019) Do We Need Decolonial Feminism in Sweden?. NORA: Nordic Journal of Feminist and Gender Research, vol. 27, no 4, pp. 290-295.

Valéry P. (1976) Jevpalinos, ili Arhitektor [Eupalinos; or, The Architect]. Ob iskusstve [On Art], Moscow: Iskusstvo, pp. 222-223.

Valobra A, Yusta M. (eds.) (2017) Queridas camaradas: historias iberoamericanas de mujeres comunistas, Buenos-Aires: Miño y Davila.

Verdery K. (1996) What was Socialism and What Comes Next?, Princeton: Princeton University Press.

Yurchak A. (2005) Everything was Forever, until It was No More: The Last Soviet Generation, Princeton: Princeton University Press.