CC BY
19
СОЦИОЛОГИЯ ПРАВА И ДЕВИАНТНОСТИ
Е. В. Масловская
ТЕОРЕТИКО-СОЦИОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ДИНАМИКИ ПРАВОВЫХ ИНСТИТУТОВ СОВЕТСКОГО ОБЩЕСТВА
В статье обсуждаются возможности и ограничения использования теоретических положений западной социологии права для анализа советских правовых институтов. Сделан вывод о том, что социологическая концепция П. Бурдье обладает значительным потенциалом для изучения юридического поля в советском обществе. Представлен анализ формирования советской судебной системы, особенностей ее функционирования, процессов профессионализации и бюрократизации в рамках правовой системы.
Ключевые слова: социология права, юридическое поле, судебная система, профессионализация.
E. V. Maslovskaya
THEORETICAL SOCIOLOGICAL ANALYSIS OF THE DYNAMICS OF SOVIET LEGAL INSTITUTIONS
The author discusses the possibilities of using theoretical approaches of western sociology of law for the analysis of Soviet legal institutions. The limitations of some approaches such as the functionalist theory are demonstrated. It is argued that Bourdieu's sociology of law is highly relevant for the study of the juridical field in the USSR. The formation of the Soviet judicial system is considered in the article. In particular the activities of revolutionary tribunals that were formed soon after the revolution of 1917 are discussed. The article deals with the peculiarities of functioning of Soviet legal institutions in the 1920s and 1930s. The show trials of the end of the 1930s are characterized from the viewpoint of sociological approaches including ethnomethodology. The development of the judicial system is considered in the social context and in interaction with the political institutions. On the whole the legal institutions were directly subordinated to the political structures. Thus the differentiation of political and legal systems was strictly hierarchical. At the same time the formation of jurists as a specific professional group changed the character of the
juridical field. The processes of professionalization and bureaucratization of the Soviet legal system since the end of the 1930s are analyzed in the article. The role of statistical indicators in evaluation of the activities of judges is taken into account. It is argued that, from the viewp oint of Bourdieu's theory, the juridical field in the USSR tended to function as an "apparatus". The conclusion is made that combining ideas of Bourdieu's sociology of law and sociology of politics allows us to reveal the peculiarities of the Soviet juridical field.
Keywords: sociology of law, juridical field, judicial system, professionalization.
Введение
В советский период правовые институты занимали подчиненное положение, являясь скорее продолжением исполнительной власти, чьи решения они оформляли. Господствовало представление о единстве системы правоохранительных органов, в которой суд выступал лишь последним звеном, не имеющим самостоятельного значения. Кроме того, специфику функционирования правовых институтов определяли политические институты. Процесс реформирования российской правовой системы с начала 1990-х гг. привел к определенным изменениям в функционировании судебной подсистемы. Тем не менее в данной сфере в значительной степени сохранились сформировавшиеся в советский период социальные практики, профессиональные установки, понимание природы преступности и роли суда в борьбе с ней. В развитии правовых институтов советского и постсоветского периодов существует определенная преемственность. В связи с этим социологический анализ динамики советских правовых институтов представляет значительный интерес для выявления социальных условий, обусловивших специфику формирования современных правовых институтов, и факторов, повлиявших на их функционирование.
Отдельной научной проблемой является определение теоретических оснований такого анализа, выявление возможностей и ограничений использования различных теоретических моделей. В течение длительного времени правовая система, сложившаяся в советском обществе, рассматривалась преимущественно с позиций сравнительного правоведения. Но в 1980—1990-е гг. в социальных науках получают распространение новые подходы к ее изучению (Буков 1997; Соломон 1998; Хаски 1993). В новейших исследованиях зарубежных историков также рассматриваются различные аспекты формирования советской судебной системы и взаимодействия политических и правовых
институтов в советский период (Rendle 2013; Retish 2013; Cohn 2013). Развитие советской правовой системы характеризуется в широком социальном контексте. Значительное внимание уделяется взаимоотношениям между правовыми институтами и другими институтами советского общества, прежде всего политическими. Однако теоретические модели социологии права использованы в таких исследованиях явно недостаточно. Очевидно, что для всестороннего анализа советских правовых институтов требуется сочетание подходов социологии права и исторической социологии.
Теоретические подходы к изучению советских правовых институтов
Применимость теоретических моделей западной социологии права для анализа советских правовых институтов требует дополнительного обоснования. Теоретические подходы современной социологии права ориентированы, прежде всего, на изучение правовой сферы западных обществ. Ведущие теоретики социологии права, как правило, игнорировали пример советской системы либо ограничивались лишь отдельными замечаниями о ее характере.
Так, Т. Парсонс рассмотрел особенности процесса модернизации в советском обществе с позиций своей концепции трех последовательных революций: промышленной, демократической и образовательной. Он отмечал, что СССР в наибольшей степени преуспел в промышленной революции, достигнув высокого уровня индустриального развития. Кроме того, значительные успехи были сделаны в советском обществе в модернизации системы образования. В то же время демократическая революция носила незавершенный характер. Согласно Парсонсу, хотя были устранены многие аскриптивные компоненты периода старого порядка, в советском обществе сложились более иерархические, бюрократические и авторитарные структуры, чем в западных обществах. С точки зрения Парсонса, в советской системе серьезной проблемой оставалась «демаркационная линия между правами государства и гражданина. С точки зрения западных ценностей на тоталитарном этапе, символизируемом террором и тайной полицией, отрицались "права граждан" на защиту от государства. После смерти Сталина давление государства значительно ослабло, хотя остается неопределенным, насколько прочно укоренились в обществе
гражданские права» (Парсонс 1998: 168). Парсонс лишь вскользь упоминает в данной связи советскую судебную систему. Ссылаясь на исследование Г. Бермана (Бегшаи 1963), он указывает, что в постсталинский период «при всех имевшихся ограничениях, значительней стала независимость судебных органов от административных властей» (Там же: 167).
Общую характеристику обществ советского типа в отдельных работах дает Ю. Хабермас, в частности, в статье, посвященной «догоняющим революциям» в странах Восточной Европы (Хабермас 2005: 147—178). Но правовым институтам, существовавшим в таких обществах, он не уделяет серьезного внимания. Дж. Коэн и Э. Арато попытались дополнить разработанную Хабермасом концепцию стадий юри-дификации, включив в его типологию общества реального социализма. Эти исследователи указывают на отличия системы государственного социализма от демократического государства всеобщего благосостояния, в рамках которого правовая система налагает ограничения на само государство. Они подчеркивают, что «авторитарный государственный социализм — формация, не имеющая системы прав или конституционализма, явился реакцией на угрозы жизненному миру со стороны экономики, однако он стал формой подавления не только буржуазного, но и гражданского общества» (Коэн, Арато 2003: 569).
Тем не менее сам Хабермас не включил общество государственного социализма в свою типологию юридификации, «во-первых, по причине его несовместимости с любой теорией модернизации, а, во-вторых, из-за своего нежелания, в отличие от Парсонса, объявлять советскую модель тупиковым путем модернизации» (Там же: 570). Данный пример, по-видимому, подтверждает точку зрения Й. Арнасона, согласно которой постпарсонсовские теории модерна, включая подход Хабермаса, мало что добавили к пониманию советской системы (Арнасон 2011: 16).
В работах М. Фуко советскому обществу не уделяется сколько-нибудь значительного места. Как указывает Д. Кола, Фуко ограничился лишь отдельными упоминаниями советской системы, причем не в своих основных трудах, а преимущественно в статьях и интервью. Тем не менее обращение ко всему корпусу текстов французского философа «позволяет выявить настойчивое присутствие в творчестве Фуко темы Советского Союза и очень цельную и последовательную позицию Фуко по отношению к этому тоталитарному государству» (Кола 2001: 213). Однако приводимые Кола примеры относятся в основном к эволюции политических взглядов Фуко и включают, прежде всего, оценки
советской системы, данные им в контексте политической борьбы во Франции. По замечанию Кола, Фуко «никогда не занимался ничем таким, что можно было бы рассматривать как историю коммунизма» (Там же: 219).
Отдельные высказывания Фуко по данной теме в основном сводятся к тому, что трансформация производственных отношений в советском обществе не привела к изменениям в «микроотношениях власти». «Советское общество, — пишет Фуко, — дает нам пример государственного аппарата, который перешел в другие руки, но при этом сохранил те или иные типы социальной иерархии, семейной жизни, отношения к телу примерно такими же, какими они были в обществе капиталистического типа» (Цит. по: Там же: 228). Согласно Фуко, советская система использовала различные формы дисциплины, сложившиеся в капиталистическую эпоху, а также добавила к ним новую форму — партийную дисциплину.
Социология П. Бурдье не получила широкого применения в исследованиях обществ советского типа. Отдельные положения теории Бурдье использовались прежде всего при анализе советской системы социальной стратификации. В то же время в работах некоторых отечественных исследователей высказывались сомнения в возможности использования данной теории для изучения советского общества. Отмечалось, что при обращении к примеру советской системы, вероятно, «мы доходим до пределов теории Бурдье, которая была сформулирована для Франции и ее колоний, но не подходит для особого общества советского типа» (Волков, Хархордин 2001: 144). Разумеется, теория Бурдье, как и любая социологическая теория, «не может иметь претензии на полное отражение универсальных структур человеческого бытия» (Там же). Однако тот факт, что данная теория успешно использовалась для изучения столь различных социальных форм, как берберские племена Северной Африки и современное французское общество, говорит о весьма широкой сфере ее применимости.
В обращении к русскому читателю сборника своих работ по социологии политики Бурдье высказывал уверенность в том, что осуществленный им анализ должен найти отклик «в стране, изобретшей и внедрившей на огромной части света тиранию аппаратчиков» (Бурдье 1993: 30). Следует отметить, что в своей социологии политики Бур-дье использовал, в том числе, и пример большевистской партии, рассматривая основы власти аппарата в политических организациях (Там же: 255—261). Кроме того, французский социолог охарактеризовал
основания легитимности политической власти в обществах советского типа (Там же: 311—313). Положения социологии политики Бурдье также могут быть применены для анализа советских правовых институтов.
Зарубежные исследователи нередко определяли советское общество как общество неправовое. В западной социальной науке получило широкую известность высказывание американского правоведа Г. Бермана, что «само понятие "советское право" содержит в себе внутреннее противоречие» (цит. по: Solomon 1987: 391). Тем не менее в советском обществе существовали правовые институты, выполнявшие определенные социальные функции. В свою очередь, специфическая эффективность права является результатом символической работы по кодификации, приданию формы и формулированию, нейтрализации и систематизации, осуществляемой юристами-профессионалами. Условием достижения эффективности выступает тот факт, что «право обладает социальным признанием и встречает (пусть молчаливое или частичное) согласие благодаря хотя бы видимости своего соответствия действительным нуждам и интересам» (Бурдье 2005: 107).
В СССР политическое руководство рассматривало правовые институты как инструмент реализации прежде всего государственных интересов и постоянно вмешивалось в деятельность органов правосудия. Такое вмешательство осуществлялось на всех уровнях партийной иерархии. Однако это не означает, что влияние партийного аппарата на правовую сферу принимало одни и те же формы и имело то же самое значение во все периоды советской истории. В связи с этим необходимо сфокусировать внимание на объективных отношениях, складывавшихся между юридическим полем и полем власти, и изменениях во взаимодействии политических и правовых институтов, наблюдавшихся на различных этапах эволюции советской системы.
Становление советской судебной системы
Принятый СНК РСФСР 24 ноября 1917 г. декрет «О суде» не только провозгласил упразднение судебной системы прежнего режима, а значит и сложившегося разнообразия агентов юридического поля, соотношения их позиций и диспозиций. Он также символизировал отказ большевиков содействовать наметившимся в предыдущий исторический период тенденциям как к внутренней дифференциации юридического поля, так и к развитию относительно автономной юстиции.
Создатели декрета считали, что народное правосудие без юристов, осуществляемое непрофессионалами, способно эффективно заменить нормы, процедуры и институты буржуазной законности. Опираясь на теоретическое наследие марксизма, большевики разделяли идею об отмирании права после пролетарской революции, о несовместимости права и социализма. Они различались лишь в оценке того как скоро и какими методами характерный для иных производственных отношений надстроечный институт навсегда исчезнет. Декрет явился компромиссом между большевиками и левыми эсерами, подчеркивавшими значение правовых норм и учреждений, которые должны быть поставлены на службу новому режиму (Буков 1997: 247).
Другим выражением противоборства нигилистического и инструментального подходов к праву (Ншкеу 1991) явилось создание наряду с народными судами (местными судами, заменившими мировые суды периода царизма) революционных трибуналов. Основной функцией последних было рассмотрение дел о контрреволюционных преступлениях. Другими словами, политическое судопроизводство было отделено от обычного уголовного. При этом понятие контрреволюции трактовалось чрезвычайно широко, включая спекуляцию, мародерство и саботаж. Лишь незначительная часть, примерно 11% всех дел действительно были связаны с действиями, направленными против режима, в то время как более 44% дел возбуждались скорее по надуманным основаниям (ЯеиШе 2013). В целом, борясь с «контрреволюцией», трибуналы способствовали установлению большевиками монополии насилия и придавали видимость легальности новому социальному порядку.
Для управления системой народных судов был создан Наркомюст. Однако революционный этап в истории Советского государства характеризовался явным преобладанием среди методов подавления сопротивления классовых врагов открытого террора, что предопределило создание ВЧК — органа внесудебной расправы. Тем самым параллельно были созданы учреждения, которые следовали правилам игры, отличным от тех, что обязательны для обычных судов. В результате конкурентной борьбы между ВЧК, народными судами и ревтрибуналами по вопросам юрисдикции, ВЧК удалось расширить диапазон использования внесудебных мер устрашения на область преступлений, которые обычно не считались политическими. Ревтрибуналы, в свою очередь, постепенно поглотили практически всю подсудность народных судов по уголовным делам (Шахназаров 2003; Шорохова 2007).
К началу 1920-х гг. сложилась жестко централизованная система трибуналов, независимая от Наркомюста, которой самостоятельно и полновластно управлял Верховный трибунал. В то же время в Нар-комюсте, практически отодвинутом на периферию складывающегося юридического поля, появилась тенденция подведения народного суда под образец ревтрибунала. Суд уже стал считаться таким же органом борьбы, как и трибунал, все более распространенной стала идея о том, что любой суд — это классовый суд. Чрезвычайный орган борьбы с контрреволюцией объявлялся образцовой моделью пролетарского, классового суда.
Антипрофессионализм сторонников классовой юстиции выразился и в отказе от формального юридического образования и социального престижа карьеры юриста. Судьи должны были руководствоваться в своей правосудной деятельности, помимо законов, политических директив и ведомственных инструкций, также и «революционной совестью», «классовым чутьем» и «революционным правосознанием». Обоснованию такого рода правосудия служила выдвинутая М. Рейснером (1868—1928) доктрина интуитивного классового права. Общие принципы этой теории были заимствованы у Л. И. Петражицкого (1867—1931), но наполнены противоположным содержанием. В противовес «буржуазному» праву доктрина Рейснера обосновывала приоритет народного правосознания, реставрируя при этом элементы традиционного «обычного права», которое в условиях России, как заметил современный российский автор, «не могло быть ничем иным, как анархическими представлениями крестьянства и люмпенизированных городских слоев» (Медушевский 1997: 485). Тем самым Рейснер вывел на первый план элементы правосознания, которые Петражицкий считал необходимым преодолеть, проводя соответствующую правовую политику.
Данная модель правосудия обеспечивала максимум возможности приспособления к решению оперативных политических задач, но минимум точности и стабильности в разрешении дел. Она также препятствовала эффективному контролю за работой судей. Кроме того, «в условиях отсутствия кодексов и законов, определявших параметры судебных действий, судьи или следовали приказам местного партийного и советского начальства, или действовали по собственному усмотрению» (Соломон 1998: 21), демонстрируя неформальный подход к законам и директивам, издаваемым в центре. Последнее означало на практике осуществление правосудия без соблюдения формальных процедур, при отсутствии защиты и обвинителей, руководствуясь элементами
дореволюционного законодательства или согласуясь с местными традициями. Определяющее влияние местного партийного и советского руководства на действия судей останется характерной чертой советского правосудия в течение длительного исторического периода.
Окончание гражданской войны и переход к НЭПу заставили агентов поля политики не в силу убеждения, но вследствие временной политической конъюнктуры, вернуться к трактовке права как механизма регулирования общественных отношений и средства социального контроля. По мнению ряда исследователей, «новую легитимность и новые функции законность приобрела ввиду частичной реанимации капиталистических отношений, в том числе рынка и частной собственности» (Там же: 24). Однако агенты поля политики продемонстрировали двойственность подхода к восстановлению институтов, в которых должно было сосредоточиться правосудие. Последние были наделены специфическими чертами и особыми функциями, отражавшими социалистический контекст их существования. Кроме того, негативное отношение к праву сохранялось, находя выражение в предубеждениях против профессиональных адвокатов, в борьбе против усложненности новых законов, против возврата формальных процедур.
В ходе проведенной в 1922 г. судебной реформы были ликвидированы революционные трибуналы и введена судебная система, включавшая несколько уровней: народные суды, губернские суды, Верховный суд РСФСР. Судебная реформа сопровождалась повсеместным вытеснением из народных судов старых кадров членами бывших революционных трибуналов. При этом социальные практики, стандарты «профессионального» поведения, установки и ценности, сложившиеся в процессе функционирования ревтрибуналов, рассматривались в качестве образцовых и заимствовались. Несмотря на возросшую потребность в агентах юридического поля, политическое руководство не стремилось сформировать особую профессиональную группу юристов.
Основной формулой подбора кадров оставалось выдвижение классово сознательных представителей народа, отвечавших партийному цензу и не зараженных культурой юридического профессионализма. С 1923 г. по 1925 г. число членов РКП(б) среди народных судей увеличилось с 63% до 81% (Кострова 2008: 19—20). Предполагалось, что «революционная сознательность» судей, действовавших в интересах власти рабочих и крестьян, должна компенсировать недостаток профессиональных знаний. Заметим, что практика привлечения лиц, не имеющих юридического образования (непрофессионалов), к работе в качестве
судей в судах низшей инстанции распространена в западных странах. Но непрофессиональные судьи, например, в США или Великобритании обладают необходимым уровнем образования, тогда как в первые десятилетия советской власти уровень общего образования судейских кадров был чрезвычайно низким. По состоянию на январь 1925 г. 83% народных судей имели лишь начальное образование. В отличие от западных стран, непрофессионалы работали не только в судах низшей инстанции: в губернских судах 68% судей имели начальное и 18% — среднее образование (Буков 1997: 394—395). Вполне очевидно, что у них отсутствовали какая-либо приверженность особому правовому этосу и понимание права как высшей ценности.
Подобная политика привела к некоторым непредвиденным последствиям. Одним из ее следствий было то, что судьи демонстрировали готовность руководствоваться требованиями местной власти. В ходе институционализации советской правовой системы в начале 1920-х гг. суды были подконтрольны как аппарату Наркомата юстиции, так и региональным органам советской власти. В то же время работники прокуратуры были подчинены исключительно своей собственной административной иерархии. Такой порядок должен был распространяться на решение кадровых вопросов, так же как и на финансирование судов и прокуратуры. Но на практике принципы, положенные в основу советской правовой системы, не были реализованы в полной мере, что было связано с существенным возрастанием влияния местного партийного аппарата на правовые институты (Solomon 1985: 306). Большинство решений о назначении судебных чиновников принималось на региональном уровне. Влияние центрального аппарата системы правосудия на деятельность таких чиновников было ограниченным. Отчасти это было связано с тем, что получение судьями и прокурорами разного рода номенклатурных привилегий, а также и назначение на должности за пределами судебных органов зависели от местного партийного руководства. В целом отличительной особенностью судей выступала лояльность к советской власти, которая выражалась в принадлежности к коммунистической партии и связях с местными правящими группами.
Другим следствием явилось то, что недостаточная профессиональная квалификация судей приводила к большому количеству отмененных приговоров по формальным основаниям, например, несоблюдение формы судопроизводства. Нередки были и серьезные нарушения судьями материального и процессуального законодательства. В некоторых
случаях судьи не понимали смысла нормативных актов, которыми им приходилось руководствоваться, не принимали к рассмотрению отдельные категории дел (например, дела о восстановлении происхождения детей). Нарушались судьями и сроки предоставления статистических сведений в вышестоящий суд. Кроме того, судьи не всегда сообщали в места лишения свободы данные о времени окончания лишения свободы (Кострова 2008: 20—22). Еще одним следствием стало то, что многие из привлеченных в судебные органы кадров не планировали продолжить карьеру в рамках судебной системы. Как отмечает В. А. Буков, «вновь набранные по заводам и пашням судьи-выдвиженцы в подавляющем большинстве оказанного им партией доверия так и не оправдали: уровень их сменяемости на протяжении всего последующего десятилетия оставался крайне высоким, в результате чего каждые три-четыре года судейский корпус обновлялся практически полностью» (Буков 1997: 409).
Отбор кандидатов на формально выборную должность народного судьи осуществлялся совместно областным судом и обкомом партии. Но поскольку должность народного судьи входила в номенклатуру обкома, партийные чиновники играли более значительную роль в отборе судей. Хорошо зарекомендовавших себя судей часто переводили на более престижные номенклатурные должности. В рамках самой судебной системы возможности карьерного роста были довольно ограниченными, а зарплата народного судьи оставалась низкой. Лишь занятие должности в областном суде приводило к существенному повышению уровня дохода и социального статуса, но число таких должностей было невелико. Поэтому большинство народных судей стремились получить административные посты вне судебной системы. На фоне основной массы новых агентов судебного поля, лишь недавно изменивших привычные социальные роли, у которых практически отсутствовал необходимый уровень культурного капитала, сформировались еще две страты: во-первых, кадры с высшим (полученным еще до 1917 г.) образованием, как правило сосредоточившиеся в Москве и областных центрах; во-вторых, лица, имевшие некоторую практическую подготовку и определенный опыт работы в судебных органах, рассредоточенные по крупным городам.
Следует отметить также незначительную степень управляемости судей-непрофессионалов со стороны чиновников Наркомюста, поскольку в случаях несоответствия директив, инструкций и законов из центральных ведомств представлениям судей-непрофессионалов,
эти судьи опирались на предоставленную им возможность свободы усмотрения. Так, желание агентов поля политики предоставить революционным массам возможность творить право вкупе с недоверием к ограничениям, накладываемым формальным правом, привели, в том числе, к ослаблению символической власти права и уменьшению легитимности институтов правосудия в глазах населения.
После введения Уголовного кодекса 1922 г. судьи официально могли учитывать классовое происхождение обвиняемых при вынесении приговора. «Судебная система функционировала согласно принципам "классовой справедливости", относясь к подсудимым-пролетариям снисходительно и отдавая предпочтение им, а не истцам буржуазного происхождения, при ведении гражданских дел» (Фицпатрик 2001 б: 182). Хотя в течение 1920-х гг. постоянно велась дискуссия о границах применимости принципа «классовой справедливости», идея о классовом характере советского законодательства составляла ядро ценностных установок и представлений агентов поля политики и судебного поля. В целом неравенство перед законом различных категорий граждан означало отказ от правового универсализма, который Т. Парсонс считал одной из ключевых характеристик общества модерна. В то же время процедуры судебной дискриминации по классовому признаку оставались в значительной мере неупорядоченными и недостаточно формализованными, что создавало возможности изменения «классового ярлыка». Например, подсудимый, классовая принадлежность которого была определена как «буржуазная» или «кулацкая», мог обратиться с петицией о ее переопределении и в некоторых случаях действительно добиться этого, представив документы об идентификации своего материального и социального положения.
В 1920-е гг. в рамках советской судебной системы соблюдались по крайней мере минимальные процедурные требования. Но ситуация радикально изменилась с окончанием НЭПа, когда гораздо более важным, чем соблюдение формальных процедур, стало соответствие деятельности судей текущим политическим задачам. Эта тенденция в полной мере проявилась в ходе судебных процессов над различными «контрреволюционными группами», одни из которых «имели реальную основу, другие строились на мистификации. Постепенно... конструирование "врагов народа" приобрело впечатляющий размах» (Ильин 1996: 62). Суды выполняли при этом агитационную и воспитательную функцию, функции политической социализации и легитимации того видения социального порядка, которое обеспечивалось социалистическим
государством. Данные функции предполагали широкое распространение показательных процессов и разработку механизмов участия в них населения. Действительно, аналогом политических процессов становятся показательные суды по уголовным делам, в ходе которых обвинение и приговор соответствовали утвержденному плану, а функция защиты была сведена к минимуму. Отсутствие на показательных процессах оправдательных приговоров и преобладание суровых наказаний заставило даже чиновников Наркомюста охарактеризовать их как «самое неправосудное дело» (Соломон 1998: 39).
Нарастание нигилистического подхода к праву нашло отражение и в деятельности «традиционных» институтов правосудия. В целом к концу 1920-х гг. обозначился конфликт между низкой квалификацией агентов судебного поля и теми требованиями, которые предъявлялись к их обязанностям в период частичной реставрации рыночных отношений. Дилемму между принципом «классовой справедливости» и законностью попытались разрешить при помощи реформы, целью которой было приспособление системы правосудия к уровню способностей агентов судебного поля. Одним из первых шагов от формальных правовых структур к социалистическим формам разрешения споров явилось принятие постановления о создании в виде эксперимента «товарищеских судов» и «сельских общественных судов». Затем, в 1929 г. Наркомат юстиции принимает ряд инструкций, упрощающих следственные и судебные процедуры.
Следует отметить, что данные действия соответствовали взглядам и установкам большинства агентов судебного поля, обладавших слабой юридической подготовкой и не желавших вникать в процедурные вопросы. В конце 1920-х — начале 1930-х гг. произошел переход к кампанейскому правосудию, в рамках которого суд выполнял политические функции и фактически превращался исключительно в придаток административных структур. Произошел полный отказ от следования процессуальным нормам и стандартам системы доказательств. Получила распространение практика использования местными партийно-административными руководителями судов для достижения собственных целей. При этом уголовные обвинения нередко переквалифицировались в политические.
Значительная степень контроля региональных партийных чиновников над органами правосудия в сочетании с возможностями несоблюдения формальных правил в ходе следственных и судебных процедур создавали благоприятные условия для непосредственного
влияния местного партийного аппарата на судопроизводство. «Местные судебные органы выносили приговоры с серьезными отклонениями от предписаний центра, но в соответствии с политическими интересами местного аппарата» (Getty 1993: 128). При этом партийные чиновники «не просто вмешивались в деятельность органов правосудия и отказывались подчиняться требованиям закона; они также пытались заставить правосудие работать на себя» (Solomon 1985: 316). Прямое вмешательство местного партийного руководства в данной сфере могло включать в себя возбуждение или прекращение уголовных дел, рекомендации судьям о вынесении того или иного приговора. Подобные действия предпринимались местными партийными секретарями как с целью оградить от судебного преследования своих приближенных, так и для расправы с представителями конкурирующих административных групп.
Особенности развития советских правовых институтов в 1930-е гг.
В середине 1930-х гг. политическое руководство стремилось повысить статус правовых институтов, обеспечить стабильность законов. При этом целью изменения политики в правовой сфере было не соблюдение права как такового, а скорее использование законодательных норм для контроля за действиями региональных партийных чиновников с целью централизации политической власти. Такая цель предполагала централизацию управления системой правовых институтов и усиление символической роли права, в том числе и для повышения престижа Советского государства за рубежом. Однако данная политическая кампания оказала довольно незначительное воздействие на практику правоприменения в связи с отсутствием у агентов судебного поля необходимой профессиональной подготовки. Так, в 1935 г. высшее юридическое образование имели только 14,2% судей областных и 4,3% судей народных судов, тогда как большинство судей получили лишь начальное образование (Solomon 1987: 394).
Тем не менее представление о необходимости развития и сохранения централизованного бюрократического порядка, основанного на административно-командных принципах, предполагало наличие профессиональных юридических кадров, способных осуществлять соответствующие политические директивы. После принятия Постановления ЦИК и СНК СССР от 5 марта 1935 г. «О мероприятиях по развитию и улучшению правового образования» были предприняты
усилия по развитию сети юридического образования: восстанавливались юридические факультеты и открывались правовые институты. Так появились Московский, Ленинградский, Минский, Саратовский, Свердловский юридические институты, а также факультет права Харьковского и Ташкентского институтов советского строительства и права, факультет права Ереванского и Тбилисского университетов, факультет права Бакинского социально-экономического института. В 1936 г. была создана Всесоюзная правовая академия при ЦИК СССР с двухгодичным сроком обучения, расширялась сеть одногодичных юридических школ, увеличилось число шестимесячных курсов (Буков 1982; Смыкалин 2000). Тем самым взаимосвязь формирования сословия юристов и юридико-административных структур, являющихся составными частями государства, которую исследовали в социологии права М. Вебер и П. Бурдье, нашла свое подтверждение в истории Советского государства.
Тенденция к усилению действия правовых норм была обращена вспять в период террора конца 1930-х гг. В эти годы правовые институты использовались сталинским режимом в том числе для придания видимости законности массовым репрессиям. Была оформлена законодательно упрощенная процедура следствия по статьям, связанным с «вредительством». Для ареста подозреваемых по-прежнему требовалась санкция прокурора, которая, однако, выдавалась почти автоматически. Хотя следствием по политическим делам непосредственно занимались органы НКВД, все судебное поле оказалось включенным в механизм репрессий. В период, когда сами представители судебного поля все чаще становились жертвами репрессий, они стремились обезопасить себя выдвижением как можно большего числа обвинений по политическим статьям. В конечном итоге «кампания по усилению бдительности вынудила многих чиновников — большинство прокуроров и следователей и по крайней мере некоторых судей — отказаться от стандартов ведения следствия и судебной процедуры» (Ibid: 400).
Характеризуя последствия партийных чисток и репрессий 1937— 1938 гг. для судебного поля, исследователи (Barry 1972; Gross 1982) отмечают значительное число жертв среди самих судебных чиновников. Хотя большинство этих чиновников не отличались высоким профессионализмом, репрессии затронули и наиболее квалифицированных юристов. В целом было нарушено нормальное функционирование судебного поля. Тем не менее, как полагает П. Соломон, «прямое воз-
действие террора на деятельность суда и прокуратуры оказалось недолговременным» (Соломон 1998: 226).
Сравнительно быстрому восстановлению привычных оперативных методов работы судов и прокуратуры способствовало взаимодействие нескольких факторов. Среди них современные исследователи (Соломон 1998; Sharlet 1977) выделяют не только низкий профессиональный уровень большинства репрессированных агентов судебного поля и разработанную программу реформирования органов юстиции. Самым важным, очевидно, было разделение обычного и политического правосудия. Тем самым продолжавшаяся два десятилетия дискуссия о приоритете права в качестве эффективного инструмента социального контроля или внесудебных репрессий как механизма подавления завершилась своего рода компромиссом. На поверхности социальной жизни формировались и функционировали «традиционные» правовые институты, наделенные специфическими чертами и функциями. На микроуровне власти определяющую роль играли политические директивы, административные указы, секретные инструкции, различные неформальные практики.
Анализируя показательные судебные процессы 1936—1938 гг., Ш. Фицпатрик определяет их как «публичное театральное представление в форме судебного процесса, дидактическое по своим задачам, призванное не установить виновность подсудимого, а продемонстрировать общественности гнусность его преступлений» (Фицпатрик 2001а: 29). Отмечается, что три московских показательных процесса над бывшими оппозиционерами (Г. Зиновьевым, Л. Каменевым, К. Радеком, Н. Бухариным, А. Рыковым) имели структурное сходство с процессами конца 1920-х — начала 1930-х гг. Но если в тот период подсудимыми являлись представители технической интеллигенции, то на московских процессах обвиняемыми были руководители партии, смещенные со своих постов.
Г. Гарфинкель, используя идеи представителей этнометодологии, рассматривал судебный процесс как ритуал «статусной деградации», призванный изменить восприятие личности подсудимого окружающими. Эта ритуальная функция была особенно явно выражена в показательных процессах конца 1930-х гг., в ходе которых бывшие лидеры партии представали в качестве «врагов народа» и иностранных шпионов. Вместе с тем в ходе таких показательных процессов происходило — в соответствии с официальной правовой идеологией — властное утверждение «общего понимания» тех событий или действий, по которым суд
выносил решение. В таком случае судебное поле в целом и суд как институт были инструментами конструирования социальной реальности и вносили вклад в поддержание социального порядка. Основной смысл показательных процессов российский исследователь А. Н. Ме-душевский видит в лишении легитимности прежней партийной элиты и укреплении легитимности новой элиты (Медушевский 1997: 529— 530). Показательные процессы должны были послужить подтверждением правильности политического курса, избранного руководством партии, и заклеймить как «врагов народа» всех, кто когда-либо допускал малейшие отклонения от этого курса.
В показательных процессах конца 1930-х гг. наглядно проявились функции суда в советский период, важнейшей из которых выступала легитимация политической власти. Вынесение приговора суда выражало тот факт, что право стоит на защите государственных интересов и легитимирует действия, совершенные в защиту данных интересов. Кроме того, суд исполнял функцию социального контроля, а также функцию социализации — в большей степени политической, чем правовой. Однако у суда в советский период отсутствовал ряд функций, характерных для соответствующих институтов западных государств, как, например, интерпретация целей политики и контроль за политическими институтами.
Профессинализация и бюрократизация советской судебной системы
Тенденция к возрастанию централизации и бюрократизации юридического поля нашла свое формальное выражение в Конституции СССР 1936 г. и тексте закона СССР от 16.08.1938 «О судоустройстве СССР, союзных и автономных республик», хотя начало этой тенденции было положено в 1933 г., когда прокуратуры союзных республик были подчинены непосредственно прокуратуре СССР. В этот период расширились полномочия Наркомата юстиции СССР. Верховный суд СССР получил широкие возможности контроля за деятельностью нижестоящих судов. Одним из признаков бюрократизации советской юстиции с конца 1930-х гг. явился рост значения статистических данных при оценке деятельности различных должностных лиц. В конце 1940-х гг. в СССР окончательно сформировалась система оценки эффективности работы прокуроров и судей, основанная на статистиче-
ских показателях. «В послевоенный период — с предельной централизацией административного аппарата и обязательным юридическим образованием для чиновников в правовой сфере — оценка на основе статистических данных становится фетишем. Именно в конце 40-х годов бюрократизация юстиции в СССР получает полное воплощение» (Solomon 1997: 229).
Политика поощрения получения формального юридического образования судебно-прокурорскими работниками проводилась агентами поля политики с середины 1930-х гг. Но этот процесс был прерван вначале массовыми репрессиями, а затем войной. В послевоенный период вновь возникает проблема подготовки юридических кадров. В 1946 г. ЦК ВКП(б) принимает постановление, требовавшее повышения образовательного уровня работников прокуратуры и судей. Исполнение этих партийных решений становится приоритетной задачей для министерства юстиции. Если в 1948 г. юридическое образование имели 21,4% судей, то в 1951 г. — уже 57,6% (Ibid: 235). Еще более быстрыми темпами возрастал образовательный уровень прокуроров. Столь резкий рост был достигнут в основном за счет использования заочного обучения, качество которого было весьма невысоким.
В результате значительная часть прокуроров и судей получила хотя бы минимальную формальную юридическую подготовку. При этом увеличилось число чиновников, для которых работа в системе судопроизводства стала профессиональной карьерой. Однако, по мнению П. Соломона, «подобного рода юридическое образование не превратило большинство из них в приверженцев правовой этики и не заставило их самоидентифицироваться в качестве юристов, а не чиновников» (Соломон 1998: 337). В целом «расширение юридического образования, которое получили судебно-прокурорские работники, способствовало дальнейшей бюрократизации советской юстиции в большей степени, чем повышению ее профессионального уровня» (Там же: 327).
Рассматривая роль профессионалов в обществе, Т. Парсонс использовал такое понятие, как «специфичность функции». Согласно Парсонсу, профессионал обладает реальной властью в своей сфере компетенции и нередко осуществляет власть над людьми, превосходящими его в социальном статусе (Parsons 1954: 38). Помимо этого, процесс профессионализации приводит к возникновению особого этоса, который наделяет профессионала сознанием своей ответственности и значимости. Как указывает Парсонс, представители правовой профессии
должны поддерживать целостность правовой доктрины и сохранять общие ценности и профессиональные традиции.
Но задачей советского руководства являлось создание «таких органов юстиции, которые служили бы интересам государства без сопутствующего появления профессиональной юридической корпоративности» (Соломон 1998: 349). В последние годы правления Сталина эта задача оказалась близка к осуществлению. К началу 1950-х гг. судебно-прокурорские работники в СССР оставались в большей степени бюрократами, чем юристами. Двойственность профессионализации агентов юридического поля состояла в том, что они обладали определенными техническими навыками и выполняли строго определенные роли. Кроме того, у них явно не сформировалась правовая этика, предполагающая «приверженность правовому процессу как чему-то отличному от других форм государственного управления и даже стоящему над государственностью» (Там же: 337). Однако увеличение числа чиновников, стремившихся продолжить свою карьеру в рамках судебного поля, способствовало созданию целого ряда механизмов сохранения ими конформистской и соглашательской позиции по отношению к требованиям чиновников центральных правовых ведомств. В целом, хотя профессионализация агентов юридического поля и носила двойственный характер, она способствовала дифференциации политических и правовых институтов, которая тем не менее сохраняла строго иерархический характер.
Бюрократизация советских правовых институтов означала, что в рамках этих институтов действовала определенная логика, характерная для любой бюрократической системы управления. Согласно М. Веберу, чиновник подчиняется дисциплине, что предполагает последовательное исполнение приказаний вышестоящей инстанции, не допускающее какой-либо критики их содержания. Но чиновник, подчиняющийся прежде всего партийной дисциплине, обязан не только «выполнить приказ под ответственность приказывающего, выполнить добросовестно и точно, так, будто этот приказ отвечает его собственным убеждениям» (Вебер 1990: 666), но привести в соответствие с ним свои внутренние установки, ценности и представления.
П. Бурдье выделил тенденцию юридического поля «по меньшей мере в периоды своего равновесия... функционировать как аппарат» (Бурдье 2005: 80). Советская судебная система превосходила по степени своей бюрократизации аналогичные системы западных стран. При этом отмеченная Бурдье тенденция юридического поля имеет
особенно важное значение для анализа советских правовых институтов. Различия между полями и аппаратами характеризуются Бурдье в его работах по социологии политики. В концепции поля политики «аппараты представляют предельный случай, нечто, что можно рассматривать как патологическое состояние поля» (Шматко 1993: 20). Анализ структуры аппаратов осуществлен Бурдье главным образом на примере политических партий, в особенности тоталитарных партий, но сделанные им выводы применимы и к другим бюрократическим структурам. Вслед за Вебером французский социолог подчеркивает, что бюрократический аппарат имеет свои собственные интересы и «собственные тенденции», в том числе тенденцию к самовоспроизводству (Бурдье 1993: 255). Как указывает Бурдье, по мере развития бюрократии «на практике и в настроениях беспрерывно усиливается весомость императивов, связанных с воспроизводством аппарата и предлагаемых им постов, привязывающая к себе тех, кто их занимает всякого рода материальными и символическими интересами, в ущерб императивам стремления к достижению целей, провозглашенных аппаратом» (Там же: 217).
В ходе бюрократизации советской правовой системы формирование слоя профессиональных юристов сопровождалось усилением централизованного контроля за их деятельностью. Так, в конце 1940-х — начале 1950-х гг. руководство советской юстиции провело кампанию, направленную на уменьшение числа «необоснованных» уголовных дел. В рамках этой кампании число оправдательных приговоров и приговоров, отмененных по апелляции, рассматривалось как основной показатель эффективности работы чиновников судебной системы. Низкий процент таких приговоров стал одним из необходимых условий успешной карьеры прокуроров и судей. Как отмечает П. Соломон, одним из непредвиденных последствий данной кампании явилось усиление конкуренции между различными группами агентов юридического поля (Соломон 1998: 354-385).
Усиление централизованного контроля и рост значимости статистических показателей в оценке деятельности судебных чиновников способствовали также распространению «обвинительного уклона» в советском правосудии. Коль скоро уголовное дело было заведено, обвиняемому было крайне сложно добиться оправдания либо пересмотра приговора по апелляции. Судьи стремились избежать вынесения оправдательного приговора, в крайнем случае прибегая к возврату дела на доследование или осуждению обвиняемого по менее серьезной
статье. При рассмотрении апелляций суды высшей инстанции лишь в редких случаях шли на пересмотр приговора, тем более что после 1956 г. они несли ответственность за ошибочные решения нижестоящих судов.
С середины 1950-х гг. в юридическом поле произошли дальнейшие изменения, направленные на то, чтобы исключить возможность повторения злоупотреблений предыдущего периода. С этой целью была проведена не только реорганизация учреждений правовой сферы и развернута кампания по укреплению «социалистической законности», вновь получила распространение идея о правосудии без юристов, началась кампания популяризации народного правосудия посредством создания товарищеских судов и народной милиции.
Вместе с тем иерархический характер дифференциации политических и правовых институтов с необходимостью предполагал вмешательство партийного аппарата в деятельность судов. В постсталинский период сохранялись мотивы и причины, побуждавшие партийных чиновников стремиться влиять на решения суда. При этом личные и идеологические мотивы вмешательства в деятельность суда вполне могли совпадать. Наконец, воздействие партийных чиновников на правосудие могло быть обусловлено стремлением защитить местных хозяйственных руководителей, нарушавших закон, так сказать, «для пользы дела» (например, ради выполнения плана) (Gorlizki 1997: 265). Одной из немногих возможностей влияния судебных органов на партийных чиновников было обращение в вышестоящие партийные инстанции, в том числе в ЦК КПСС (Ibid: 264).
Тем не менее бюрократизация юридического поля в какой-то степени ослабила влияние на них партийного аппарата, особенно на местном уровне. Агенты судебного поля по-прежнему были подчинены как местным партийным органам, так и вышестоящим инстанциям в своей собственной иерархии. Но если партийный аппарат вмешивался лишь в ход отдельных судебных дел, то центральные учреждения судебного поля требовали постоянной отчетности, от которой в значительной степени зависела карьера судебных чиновников. В результате система судопроизводства, подчиненная централизованному контролю со стороны министерства юстиции и судов высшей инстанции, приобрела некоторую степень автономии от регионального партийного аппарата. В процессе бюрократизации усиливалась весомость императивов, связанных с воспроизводством аппарата и предлагаемых им материальных и символических ресурсов. К началу
80-х гг. зависимость судей от центральных учреждений самого судебного поля еще более усиливается. При этом возрастает роль не только министерства юстиции, но и судов высшей инстанции, в которые направлялись апелляции по судебным приговорам (р0£1е80И£ 1997: 286288). Такое положение дел свидетельствовало об усилении тенденции юридического поля функционировать как аппарат.
В целом агенты юридического поля образовывали особый слой внутри партийно-государственной бюрократии. Не обладая специфической правовой этикой, отличавшей представителей юридической профессии в странах Запада, они все-таки разделяли определенные ценности и интересы. В СССР произошло выделение юристов в качестве особого профессионального слоя, а в постсталинский период корпоративные черты этого слоя становятся более явно выраженными. По-видимому, вполне правомерно говорить о формировании специфического габитуса представителей юридической профессии. В то же время сохранялась патерналистская модель их взаимоотношений с агентами поля политики.
Заключение
Обращение к исследованиям динамики советских правовых институтов позволяет оценить границы применимости различных теоретических подходов в социологии права для анализа юридического поля в данный исторический период. Прежде всего, следует отметить, что такой анализ с позиций системной теории — в ее функционалистской и неофункционалистской версиях — сталкивается с существенными трудностями. Советское общество, в особенности в период 1920-х — начала 1950-х гг., характеризовалось радикальной дедифференциацией политических и правовых институтов, что не может найти адекватного объяснения с точки зрения функционалистского подхода. Обращение вспять тенденции к усилению социальной дифференциации, сопровождаемое полной утратой ранее существовавшей частичной автономии правовой системы, явно выходит за рамки допустимого функциона-листской теорией.
Среди направлений критической теории в социологии права для исследований советской судебной системы, очевидно, лишь в весьма ограниченной степени применимы нормативно ориентированные подходы Ю. Хабермаса и Дж. Александера. Не случайно, что Хабермас отказался от включения обществ советского типа в свою теоретическую
модель юридификации. С точки зрения общей теории Хабермаса, советская система выступает как пример крайней степени подавления спонтанных социальных процессов на уровне жизненного мира системой, в данном случае представленной бюрократизированным государством. Но в целом теоретический подход Хабермаса не предназначался для анализа такого рода отношений между системой и жизненным миром. Этот подход, как и концепция гражданской сферы Дж. Алексан-дера, ориентируется главным образом на демократические правовые государства.
Наилучшими возможностями для анализа советских правовых институтов обладают более эмпирически ориентированные постструктуралистские концепции в социологии права. Концепция дисциплинарной власти М. Фуко неоднократно использовалась исследователями советского общества. В то же время концепция юридического поля П. Бурдье лишь сравнительно недавно получила применение в изучении советских правовых институтов (Масловская 2007: 292—297). Однако необходимо учитывать, что в случае советской системы незначительная степень автономии юридического поля и его тенденция функционировать как аппарат могут быть вписаны в теорию социологии и права лишь при условии дополнения социологии права Бурдье рядом положений его концепции поля политики.
Источники
Арнасон Й. Коммунизм и модерн // Социологический журнал. 2011. № 1. Буков В. А. От российского суда присяжных к пролетарскому правосудию: у истоков тоталитаризма. М.: Археографический центр, 1997. Буков В. А. Становление и развитие подготовки юридических кадров для судебных и прокурорско-следственных органов // Проблемы совершенствования советского законодательства. М.: Изд-во ВНИИСЗ, 1982. Вып. 23. С. 191-201.
Бурдье П. Власть права: основы социологии юридического поля // Бурдье П. Социальное пространство: поля и практики. СПб.: Алетейя, 2005. Бурдье П. Социология политики. М.: Socio-Logos, 1993.
Вебер М. Политика как призвание и профессия // Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. С. 644-706. Волков В. В., Хархордин О. В. Теория практик. СПб.: Изд-во Европейского ун-та
в С.-Петербурге, 2008. Ильин В. И. Государство и социальная стратификация советского и постсоветского обществ. 1917-1996 гг.: Опыт конструктивистско-структуралистского
анализа. Сыктывкар: Сыктывкарский ун-т, Институт социологии РАН, 1996.
Кола Д. Фуко и Советский Союз // Мишель Фуко и Россия: Сб. статей / Под ред. О. Хархордина. СПб.: Европейский ун-т в С.-Петербурге: Летний сад, 2001.
Кострова О. В. Судебные преобразования в России в 1917—1922 гг. (на примере Нижегородской губернии): автореф. дис. ... канд. юрид. наук. Владимир, 2008.
Коэн Дж., Арато Э. Гражданское общество и политическая теория. М.: Весь мир, 2003.
Масловская Е. В. Трансформации юридического поля в СССР и постсоветской России // Личность. Культура. Общество. 2007. № 9 (2).
Медушевский А. Н. Демократия и авторитаризм: Российский конституционализм в сравнительной перспективе. М.: РОССПЭН, 1997.
Парсонс Т. Система современных обществ. М.: Аспект Пресс, 1998.
Смыкалин А. С. Юридическое образование в СССР и Российской Федерации: исторический аспект // Юридическое образование и наука. 2000. № 2.
Соломон П. Советская юстиция при Сталине. М.: РОССПЭН, 1998.
Фицпатрик Ш. Повседневный сталинизм. Социальная история Советской России в 30-е годы: город. М.: РОССПЭН, 2001а.
Фицпатрик Ш. «Приписывание к классу» как система социальной идентификации // Американская русистика: вехи историографии последних лет. Советский период: Антология / Сост. М. Дэвид-Фокс. Самара: Изд-во Самарского ун-та, 2001б.
Хабермас Ю. Политические работы. М.: Праксис, 2005.
Хаски Ю. Российские адвокаты и советское государство: происхождение и развитие советской адвокатуры, 1917—1939. М.: Ин-т государства и права РАН, 1993.
Шахназаров И. Я. Концепция создания и становления советской судебной системы на региональном уровне: 1917 — конец 1920-х гг.: На материалах Пензенской губернии: Дисс... к. и.н. Пенза, 2003.
Шматко Н. А. Введение в социоанализ Пьера Бурдье // Бурдье П. Социология политики. М.: Socio-Logos, 1993.
Шорохова А. А. Становление и развитие советского суда в Башкирии (1917— 1927 гг.): Автореферат дисс. к. ю.н. Саратов, 2007.
Barry D. Leaders of Soviet legal professions // Canadian-American Slavic Studies. 1972. 6 (1).
Berman H. J. Justice in the U.S.S.R. Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 1963.
Cohn E. Policing the party: Conflicts between local prosecutors and party leaders under late Stalinism // Europe-Asia Studies. 2013. 65 (10).
Foglesong T. The reform of criminal justice and evolution of judicial dependence in late Soviet Russia // Reforming justice in Russia, 1864—1996: Power, culture and the limits of legal order / Ed. by P. Solomon. London: Sharpe, 1997.
Е. B. MacaoBCKüH
Getty J. The politics of Stalinism // The Stalin phenomenon / Ed. by A. Nove. London: Weidenfeld and Nicolson, 1993.
Gorlizki Y. Political reform and local party interventions under Khrushchev // Reforming justice in Russia, 1864—1996: Power, culture and the limits of legal order / Ed. by P. Solomon. London: Sharpe, 1997.
Gross J. T. A note on the nature of Soviet totalitarianism // Soviet Studies. 1982. 34 (3).
Huskey E. A framework for the analysis of Soviet law // Russian Review. 1991. 50 (1).
Parsons T. Essays in sociological theory. Glencoe: The Free Press, 1954.
Rendle M. Defining the "political" crime: Revolutionary tribunals in early Soviet Russia // Europe-Asia Studies. 2013. № 65 (9).
Retish A. Controlling revolution: Understanding of violence through the rural Soviet courts, 1917-1923 // Europe-Asia Studies. 2013. № 65 (9).
Sharlet R. Stalinism and Soviet legal culture // Stalinism: Essays in historical interpretation / Ed. by R. Tucker. New York: Norton and Co., 1977.
Solomon P. Local political power and Soviet criminal justice, 1922-1941 // Soviet Studies. 1985. 37 (3).
Solomon P. Soviet criminal justice and the Great Terror // Slavic Review. 1987. № 46 (3).
Solomon P. The bureaucratization of criminal justice under Stalin // Reforming justice in Russia, 1864-1996: Power, culture and the limits of legal order / Ed. by P. Solomon. London: Sharpe, 1997.
