CC BY
101
УДК 82.09
С.Н. Пяткин
д-р филол. наук, профессор РАЕ, кафедра литературы, ФГБОУ ВПО «Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского», Арзамасский филиал
ТЕМА «ПОЭТА-ПРОРОКА» В ЖИЗНЕТВОРЧЕСТВЕ ЕСЕНИНА КАК ДИАЛОГ-СОПЕРНИЧЕСТВО С ПУШКИНЫМ
Аннотация. В статье анализируются особенности идейно-художественного воплощения в произведениях Есенина 1913-1920 гг. темы «поэта-пророка», что в своём религиозно-философском качестве реализуется в жизнетворчестве новейшего художника слова как осознанный диалог-соперничество с великим предшественником - Пушкиным и его видением пророческой миссии поэта.
Ключевые слова. Есенин, Пушкин, поэт-пророк, необиблейский эпос, Инония, жизнетворчество, архе-типическая модель, диалог-соперничество.
S.N. Pyatkin, Lobachevsky State University of Nizhny Novgorod Arzamas Branch
THE THEME OF «POET-PROPHET» IN LIFE AND WORK OF YESENIN AS A DIALOGUE-RIVALRY WITH
PUSHKIN
Abstract. Particular-qualities of conceptually-artistic evocation of the theme «poet-prophet» are analyzed in the works of Yesenin 1913-1920 yrs, which is in Its religiously-philosophic quality realized in life and work of the newest artist of the word as a deliberate dialogue-rivalry with the great predecessor - Pushkin and his vision of prophetic mission of that poet.
Keywords. Yesenin, Pushkin, poet-prophet, neobible epos, Inonia, life and work, archetypic pattern, dialogue-rivalry.
В немногочисленных работах, где делается попытка последовательного выявления «пушкинского присутствия» в творческом сознании Есенина, в качестве своеобразной прелюдии к дальнейшим наблюдениям и размышлениям приводится следующий фрагмент письма поэта 1912 года: «Благослови меня, мой друг, на большой труд. Хочу писать «Пророка», в котором буду клеймить позором слепую, увязшую в пороках толпу. <...> Укажи, каким путем идти, чтобы не зачернить себя в этом греховном сонме» [4, c. 15-16].
Текст «Пророка» до сих пор остается неизвестным. Однако скудные сведения об этой поэме, почерпнутые из эпистолярного наследия юного поэта, становятся для ряда исследователей достаточным и прочным основанием в утверждениях о явно выраженной ориентации будущего автора «Анны Снегиной» на лирико-философский образ поэта, воплощенный в творчестве Пушкина. Так, в частности, Н.И. Шубникова-Гусева убеждена, что Есенин в своем названном «по-пушкински» «Пророке» «скорее всего, развил идею Пушкина - „глаголом жги сердца людей"» [8, c. 5]. Позволим себе усомниться в суждениях подобного рода и высказать на этот счет иные соображения.
Анализ лирики Есенина, а также его писем периода 1909-1913 гг., учитывавший известные факты биографии поэта, дает все основания считать, что творческое «я» Есенина этой поры имеет ярко выраженную литературно-книжную ориентацию и являет собой подражательно-творческое моделирование процесса самопознания: определение своего места в мире и своего призвания в нем с помощью уже существующих, готовых поэтических формул. И в постулировании собственной пророческой миссии Есениным избираются такие «формулы», которые являются воплощением активной и действенной роли поэта в избавлении человеческого мира от пороков. А для такой поэтической «программы» пушкинская идея «поэта-пророка», как ее вероятнее всего мог воспринимать юный Есенин, была недостаточно и самостоятельна («Исполнись
волею Моей»), и деятельна («Глаголом жги сердца людей»). Другие же значимые «формулы», характеризующие пушкинский образ поэта («Мы рождены для вдохновенья, //Для звуков сладких и молитв», «Поэт! Не дорожи любовию народной...»), и вовсе не соответствовали бескомпромиссной социально-нравственной позиции есенинского поэта-пророка.
Само становление модели жизнетворения, что отчетливо передают, прежде всего, письма юного поэта, осложняется процессом религиозного самоопределения Есенина, где теософская «ревизия» христианской ортодоксии, приобретшая статус одной из жизнетворческих доктрин, подчеркивает особую сущность есенинской идеи образа поэта-пророка как носителя Высшей Истины, познавшего ее вне божественного откровения.
«Скифское» влияние и имажинистские «теории» как явления, показательно характеризующие саму культурную атмосферу революционных лет, выступают в качестве своеобразного катализатора по отношению к духовно-религиозным исканиям Есенина этой поры, активизируя те ревизионистские потенции христианского традиционализма, что присущи эпистолярным размышлениям поэта 1913 года. Свое яркое творческое воплощение все это получает у Есенина в «необиблейском эпосе», тринадцати поэмах, написанных в период с 1917 по 1920 годы; его «поэтической Библии» (А. Марченко), органично вписывающейся в художественно-мифологическую парадигму своего времени, подчиненную идее Третьего Завета.
Здесь религиозно-этическая «перестройка» архетипической модели «поэта-пророка», утвержденной в русской литературе Пушкиным, влечет за собой у Есенина столь же кардинальную перестройку архетипической структуры христианского мифа. Поиск Есениным иного жизнетворческого пространства, способного вместить в себя всю духовную полноту изменяющегося «я» поэта, в котором так ощутимо сильно религиозное начало, закономерно приводит сначала к инвективной констатации - «Пророк одрях и стал слепой», а затем к самосознанию собственного пророческого дара, полноценно реализующего себя в «есенинской Библии» посредством проповеди «новой веры», отвечающей, в понимании Есенина, «высшему назначению Поэта и его избраннической миссии» [2, с. 272]. Художественно-мифологическое мышление Есенина, оставаясь в пределах религиозно-ценностной картины русского мира, фактически не разрушает ее, а изменяет иерархическую структуру архетипов, принцип соподчинения этических координат ценностной системы. А это и дает возможность видеть в «необиблейском эпосе» Есенина одновременно и «явление, глубоко национальное по духу» (О. Воронова), и литературный образец богоборчества. В этом плане и есенинский «поэт-пророк», как субъект-но-образное основание цикла «маленьких» поэм 1917-1920 годов и жизнетворческая точка опоры художественного сознания автора «поэтической Библии», воспринимается в сравнении с пушкинским образом поэта-пророка так же неоднозначно.
В поэме «Октоих» (1917), где и происходит ритуальное рождение самого образа поэта-пророка, автор использует, на наш взгляд, узнаваемые элементы композиции и словесно-речевой структуры пушкинского стихотворения «Пророк», органично совмещая эти элементы в тексте поэмы со стилистикой христианской молитвы, что и придает данному ритуалу возвышенное религиозное звучание. Тревожная неопределенность в осмыслении героем поэмы божественного присутствия в изображаемом мире, дающая о себе знать и в вопросах, обращенных к Богу: «О Боже, Боже, / Ты ль / Качаешь землю в снах? [3, с. 43]; и в своеобразно явленном в поэме мотиве бого-оставленности: «С холмов кричу я деду: / «О отче, отзовись...» / Но тихо дремлют кедры, / Обвесив сучья вниз [3, с. 44], - как нам кажется, создают образ томимого «духовной жаждой» лирического героя-поэта по подобию героя пушкинского стихотворения «Пророк».
В отличие от Пушкина, у Есенина нет такой яркой натуралистической картины преображения поэта. Однако, несмотря на это, герой есенинской поэмы, как и герой пушкинского «Пророка», обретая дар нового зрения и нового слуха, одномоментно воспринимает все мироздание: «.не только физически, от верха до низа, но - метафизически: от горнего до
дольнего» [5, с. 118]. Но, конечно же, самое узнаваемое - пушкинское в поэме Есенина - в слове высшего наставления герою-поэту: «Восстань, прозри и вижди!»
Вместе с тем, Есенин, как мы думаем, сознательно ориентируясь на текст пушкинского «Пророка» и идею, воплощенную в нем, столь же сознательно своим поэтическим самовыражением подвергает религиозно-творческому пересмотру ее ценностно-смысловую иерархию.
В самом деле, болезненный обряд инициации, совершающийся над пушкинским поэтом, совершенно как бы и не нужен герою есенинской поэмы, который и без того «плечьми» трясет «небо» и «руками» зыбит «мрак» [3, с. 42]. Он - изначально посвященный, избранный и жаждет высшего и полного знания сокровенных тайн мира, сокрытых от смертного. Сам мир, пребывающий в томительном ожидании своего глобального обновления, а не «Бога глас», как в пушкинском «Пророке», взывает к герою Есенина. И, что примечательно, не наставляет его на путь служения богооткровенному слову, а вверяет ему само это Богооткровение. С.А. Фомичев, давая самый разноплановый комментарий к религиозному подтексту стихотворения Пушкина «Пророк», отмечал, что «герой пушкинского стихотворения не Сын Божий, а творение Божие, смертный человек, с очищенным Богом сердцем, обновленный во всех чувствах и наделенный даром Божественного слова» [7, с. 118]. Думается, что такая весьма точная, несмотря на свой лаконизм, характеристика пушкинской идеи «поэта-пророка» вряд ли может быть, прежде всего на уровне ценностных доминант, экстраполирована на есенинскую концепцию «поэта-пророка».
По сути дела, герой поэмы «Октоих», каким мы его видим в финале, это Пророк-поэт, манифестирующий затем в «необиблейском эпосе» свое имя: Не устрашуся гибели, Ни копий, ни стрел дождей, -Так говорит по Библии Пророк Есенин Сергей.
«Инония» [3, с. 61], - и этим заявляющий свое право на равноценность своего пророческого слова со словом библейских пророков.
В этой связи заслуживает внимания тот образ, который принимает герой «есенинской Библии» в поэме «Инония» (1918): Я сегодня рукою упругою Готов повернуть весь мир... Грозовой расплескались вьюгою От плечей моих восемь крыл» [3, с. 62].
Здесь (и во всей первой главе поэмы) словесно-символическая парадигма самоименований и самоизображений субъекта повествования - пророк, Есенин Сергей (поэт), восьми-крылое мистическое существо - фактически совпадает с образной структурой пушкинского стихотворения «Пророк», в котором движение лирического сюжета последовательно выявляет образы поэта, шестикрылого серафима, пророка. И это совпадение вряд ли случайно, как нельзя назвать случайностью и очевидное, в данном случае, противопоставление есенинского «пророка» пушкинскому. Герой «Инонии» одновременно является и пророком, и поэтом, и серафимом, отличительная особенность которого - восемь крыльев вместо шести - нарочито, кажется, подчеркивает то, что это - непушкинский серафим. Новейший поэт здесь, если воспользоваться теоретико-методологическим определением автора работы «Страх влияния», «антитетически дополняет своего предшественника, стремясь сохранить его термины, но переосмыслить их, как если бы его предшественнику не удалось пойти достаточно далеко» [1, с. 18].
Есенинский «пророк-поэт» в «богоборческом неистовстве» и «планетарно-космическом титанизме» не только проповедует новую веру, отзывающуюся «онтологическим бунтом» [6, с. 68], но и подобно тому, как шестикрылый серафим преображает героя пушкинского «Пророка», производит, по сути, ту же страшную «анатомическую» операцию
со всем миропорядком, стремясь переделать его в «град Инонию, // Где живет божество живых» [3, с. 53]:
Протянусь до незримого города, Млечный прокушу покров, Даже Богу я выщиплю бороду
Оскалом моих зубов [3, с. 55].
* * * *
Коленом придавлю экватор И, под бури и вихря плач, Пополам нашу землю-матерь Разломлю, как златой калач [3, с. 57].
Мифотворческий образ есенинского «пророка-поэта», достигая своей абсолютной эстетической полноты в «Инонии», в последующих поэмах «необиблейского эпоса» -«Сельский часослов» (1918), «Небесный барабанщик» (1918), «Пантократор» (1919), «Кобыльи корабли» (1919), «Сорокоуст» (1920), где в религиозно-мифологическое творение Есенина настойчиво и жестко вторгаются реалии сущего мира, - не столь ярок и дерзок. Постепенно в проповедническую экспрессию лирических высказываний Есенина начинают проникать минорные размышления о судьбе поэта, словно стоящего на границе двух миров: чаемой Руси-Инонии и Руси настоящей, являющейся взору в «бешеном зареве трупов»; «буйственной Руси» с обновленным Отчарем-мужиком и гибнущей крестьянской Руси, где тот же мужик «захлебнулся лихой самогонкой».
Следствием такого рода «двойственности» становится у Есенина контрастное совмещение в структуре одного художественного целого совершенно разных типов творческого самоопределения и мирочувствования авторского «я» поэта. Так, в завершающих «есенинскую Библию» «главах» - поэмах «Кобыльи корабли» и «Сорокоуст» - пророческое указание на сущность поэта в апокалипсически обновляющемся мире «Руси - начертательницы Третьего Завета», соприродное инвективно-эмоциональным откровениям «Инонии» -Если хочешь, поэт, жениться, Так женись на овце в хлеву. Причащайся соломой и шерстью.
«Кобыльи корабли» [3, с. 79] - резко сменяется и в смысловом, и в интонационном планах повествования трезвым признанием «я» Есенина своей жизнетворческой роли в реально существующем мире, с ее реальной, а не вымышленной революцией-Апокалипсисом, «умертв-ляющей все живое»:
В сад зари лишь одна стезя, Сгложет рощи октябрьский ветр. Все познать, ничего не взять Пришел в этот мир поэт. «Кобыльи корабли» [3, с. 80]; Только мне, как псаломщику, петь Над родимой страной «аллилуйя». «Сорокоуст» [3, с. 83].
Видимое отсутствие творческого полемического диалога Есенина с Пушкиным в поэтическом мире периода «Радуницы» является не свидетельством его временного прекращения, а ослабления. Симптоматично то, что при всей яркой палитре перевоплощений лирического «я» поэта, неким общим знаменателем, обеспечивающим внутреннее единство субъектного начала в произведениях Есенина 1914-1916 годов, служит его изначальный социальный детерминизм. Изображенный мир «Радуницы» постоянно выявляет духовную чистоту и эстетическую глубину
своей олицетворяющей творческой силы - авторского «я» крестьянина, что в «необиблейском эпосе» обретет космогонический масштаб. Есенин стремится вывести на литературную арену нового культурного героя эпохи, воплощая в нем самого себя, и этим фактом, пусть и не явно, но поддерживает диалог-соперничество с Пушкиным как с культурным героем XIX-го, «дворянского» века русской литературы.
Список литературы:
1. Блум Х. Страх влияния. Карта перечитывания / пер., сост., примеч., послесл. С.А. Никитина. - Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 1998. - 352 с.
2. Воронова О.Е. Сергей Есенин и русская духовная культура. - Рязань: Узорочье, 2002. - 520 с.
3. Есенин С.А. Полн. собр. соч.: в 7 т. - М.: Наука: Голос, 1997. - Т. 2: Стихотворения (Маленькие поэмы). - 464 с.
4. Есенин С.А. Полн. собр. соч.: в 7 т. - М.: Наука: Голос, 1999. - Т. 6: Письма. - 816 с.
5. Непомнящий В.С. Пушкин. Избранные работы 1960-х - 1990-х гг.: в 2 кн.- М.: Моск. учебники, 2001. - Книга 2: Пушкин. Русская картина мира. - 490 с.
6. Семенова С.Г. Стихии русской души в творчестве Есенина // Столетие Сергея Есенина: междунар. симп.: Есенинский сборник. Вып. III. - М.: ИМЛИ РАН, 1997. - С. 57-82.
7. Фомичев С.А. Служенье муз: о лирике Пушкина. - СПб.: Акад. проект, 2001. - 256 с.
8. Шубникова-Гусева Н.И. Поэмы Есенина: от «Пророка» до «Черного человека»: творческая история, судьба, контекст и интерпретация. - М.: ИМЛИ РАН, 2001. - 687 с.
List of references:
1. Bloom H. The Anxiety of Influence / A Map of Misreading. Translation, composition, note, epilogue of S.A. Nikitin. - Ekaterinburg: Publisher of Ural University, 1997. - 352 p.
2. Voronova O.E. Sergey Yesenin and Russian religious culture. - Ryazan: Uzorochye, 2002. - 520 p.
3. Yesenin S.A. Complete set of works: in 7 vol. - Moscow: Science; Voice, 1997. - V. 2: The poems (small poems). - 464 p.
4. Yesenin S.A. Complete set of works: in 7 vol. - Moscow: Science; Voice, 1999. - V. 6: The letters. - 816 p.
5. Nepomnyashiy V.S. Selected works of 1960s and 1990s in 2 books. - Moscow: Moscow textbooks, 2001. -Book 2: Pushkin. Russian worldview . - 490 p.
6. Semenova S.G. The nature of Russian soul in the work of Yesenin // 100 years of S. Yesenin. International symposium. Yesenin album. - Moscow: IMLI RAN, 1997. - P. 57-82.
7. Phomichev S.A. Muse service. Lyric poetry of Pushkin. - St. Petersburg: Academic Project, 2001. - 256 p.
8. Shubnikova-Guseva N.I. Poems of Yesenin: from «The Prophet» to «The Dark Person»: creative story, destiny, context and interpretation. - Moscow: IMLI RAN, 2001. - 687 p.
