CC BY
12
Научная статья УДК 008
DOI 10.52070/2542-2197_2022_12_867_
157
Тема Петербурга в творчестве иосифа Бродского: культурный контекст. Статья вторая. Возвращение города
В. А. Тёмкин1, И. А. Подольская2
'Московский государственный лингвистический университет, Москва, Россия [email protected]
'Московский государственный институт международных отношений (Университет), Москва, Россия [email protected]
Аннотация. В статье продолжается анализ темы Петербурга в творчестве И. Бродского, начатый авторами
в предыдущей публикации. Образ Петербурга, составляющий основу поэтического универсума И. Бродского, порождает в сознании поэта общекультурные аналогии. Становление Петербурга приходится на эпоху классицизма, когда зарождается русская поэзия. Классическая ориентация на античность предопределила стержень русской поэзии, прежде всего, в Петербурге. Так, через образ родного города, происходит ментальное возвращение туда самого поэта.
Ключевые слова: творчество Иосифа Бродского, образ Петербурга, классицизм, пространство мировой цивилизации, зарождение русской поэзии
Для цитирования: Тёмкин В. А., Подольская И. А. Тема Петербурга в творчестве Иосифа Бродского: культурный контекст. Статья вторая. Возвращение города // Вестник Московского лингвистического университета. Гуманитарные науки. 2022. Вып. 12 (867). С. 157-163. DOI 10.52070/2542-2197_2022_12_867_157
Original article
The Theme of St. Petersburg in the Works of Joseph Brodsky: Cultural Context. Article Two. Return of the City
Victor ^ Tyomkin1, Irina ^ Podolskaya2
'Moscow State Linguistic University, Moscow, Russia [email protected]
'Moscow State Institute of International Relations (MGIMO University), Moscow, Russia [email protected]
Abstract.
Keywords:
For citation:
The article continues the analysis of the theme of St. Petersburg in the works of I. Brodsky, started by the authors in the previous publication. The image of St. Petersburg, which forms the basis of the poetic universe of I. Brodsky, brings the poet to general cultural analogies. The formation of St. Petersburg falls on the epoch of classicism, when Russian poetry was born there. The classical orientation to antiquity laid the core of Russian poetry, first of all, in St. Petersburg. So, through the image of his hometown, there is a mental return of the poet himself there.
creative works of Joseph Brodsky, the image of St. Petersburg, classicism, the space of world civilization, the origin of Russian poetry
Temkin, V. A., Podolskaya, I. A. (2022). The theme of St. Petersburg in the works of Joseph Brodsky: Cultural context. Article Two. Return of the city // Vestnik of the Moscow State Linguistic University. Humanities, 12(867), 157-163. 10.52070/2542-2197_2022_12_867_157
Culturology
ВВЕДЕНИЕ. ИТАЛЬЯНСКИЕ АССОЦИАЦИИ
Образ «своего» пространства немало занимал Бродского. Опознавание происходило везде, но в Италии - особенно, и более всего в Венеции: там поэт видел южных «братьев» северных петербургских сфинксов, знакомых с детства и памятных навсегда, там оживала застывшая в питерских фризах Амфитрита:
...протяни
руку - и кончик пальцев коснется торса, покрытого мелкими пузырьками и пахнущего, как в детстве, йодом [Бродский, 1995, с. 97].
Венецианские аналогии вещественны. Из вещества, материи, материала у Бродского созданы пространство и время, причем пространство напрямую отождествляется с вещью, а время понимается как «мысль о вещи» [Бродский, 1995, с. 189]. В «Венецианских строфах (I)» вещественно все: и окна, всплывающие в канале (заметим: не отражения окон), подобные золотой чешуе, и то, что находится в комнатах и в свою очередь отражается в воде, однако при этом также именуется поэтом не отражением, а «вещью» [Бродский, 1994, т. III, с. 52]; в «Сан-Пьетро» тот же взгляд извне, от обшарпанных фасадов, не мыслящих «себя в профиль», затем на непроницаемое стекло, за которым тем не менее, как знает лирический герой, «скрывается кушетка и пианино» [Бродский, 1995, с. 97].
Как уже упоминалось, Бродскому необходим звук. И Венеция звучит, отдаваясь в ушной раковине:
.Ушную
раковину затопляет дребезг колоколов.
То бредут к водопою глотать речную
рябь стада куполов [Бродский, 1994, т. III, с. 54-55].
Или в другом месте: «.город сродни попытке // воздуха удержать ноту от тишины», и дворцы сравниваются со сдвинутыми пюпитрами, плеск воды с аплодисментами, а набережная - «как иней, // осевший на до-ре-ми» [Бродский, 1994, т. III, с. 52].
Венеция есть город, но она близка к понятию дома - тот же случай, что и с Нью-Йорком: в «Сан-Пьетро» человек выходит на улицу «в пиджаке на голое тело и в туфлях на босу ногу» [Бродский, 1992, т. II, с. 428]. Но метафизика изгнания такова, что сказанное относится лишь к своему «городу-огороду», Нью-Йорку, а не к родному Питеру.
В Милане Бродский написал стихотворение «В Италии». Большая часть текста посвящена
отражению, теперь уже метафизическому (не в воде, а в восприятии, служащем призмой преломления Петербурга через образы культуры другой страны):
И я когда-то жил в городе, где на домах росли статуи <...> Теперь там садится солнце, кариатид слепя [Бродский, 1995, с. 105].
Объект существует лишь в воспоминании, в действительной жизни поэта его больше нет, но его отражением становится реальность, данная ему в непосредственном визуальном переживании. В этом смысле показательно стихотворение «Декабрь во Флоренции»: помимо мотива отражения, в нем возникает итоговая для Бродского тема невозврата в город, где он родился, но его приметы фиксируются как некоторая самодостаточная данность, существующая и без человека, покинувшего город [Бродский, 1992, т. II, с. 385]. Объяснение находим в другом месте:
Помни, что прошлому не уложиться
без остатка в памяти, что ему
необходимо будущее [Бродский, 1995, с. 98].
Время и пространство, однако, могут быть верифицированы лишь одним началом - свободой:
.и даже
сорвись все звезды с небосвода,
исчезни местность,
все ж не оставлена свобода,
чья дочь - словесность
(И. Бродский, Пьяцца Маттеи).
Свобода, прошедшая через географический, визуальный контакт с миром, через мичиганскую пустыню и плоскость голландских берегов - в Италии, колыбели культуры, месте, где «произошло всё», а потом «поползло через Альпы», где каждый камень и звук говорят о родном городе, - парадоксально осмысляется через отрицание места. Но «исчезни местность» - это не только покинутый город на Неве, хотя формально «исчез» не город, не вечный город Рим, а человек, произносящий это повеление. Рим нельзя покинуть, если принадлежишь к христианской цивилизации. Через образ Рима и, несомненно, подразумеваемой идеи Петербурга как отражения Рима, Бродский вплотную подходит к теме важности Петербурга для русской словесности: «Нет другого места в России, где бы воображение отрывалось с такой легкостью от действительности: русская литература возникла с появлением Петербурга» [Бродский, 2001, т. V, с. 58].
ПЕРЕИЗБЫТОК ПРОСТРАНСТВА
На что где-нибудь ушел бы век, здесь вписывалось
в десятилетие. Время приобретало мифические
свойства, потому что то был миф творенья.
И. Бродский
Обратившись полностью лицом к Петербургу, без посредства других городов, но с ощущением свободы, данной не столько пространствами излюбленных мест, сколько объективацией предмета, Бродский погрузился в осмысление проблемы. «В контексте тогдашней русской жизни возникновение Санкт-Петербурга было равносильно открытию Нового Света: мыслящие люди того времени получили возможность взглянуть на самих себя и на народ как бы со стороны...» [Бродский, 2001, т. V, с. 60-61].
Итак, погружение: в начале ступени, знакомые каждому - место города на карте России и замысел Петра. Важно и значимо ощущение атмосферы создания города. Бродский не опирается на общеизвестный мотив тумана в Петербурге, но противопоставляет Петербург остальному «клаустрофобическому» русскому миру по температурной шкале: «собственно-русский», «ма-терно-теплый» мир «дрожал мелкой дрожью на пронизывающе холодном балтийском ветру» [Бродский, 2001, т. V, с. 55]. В данном контексте теплота связана с традиционностью и невозможностью воспринимать чужое, а холод, напротив, ассоциируется с революцией, осуществленной Петром I в русской жизни. Особенность данного текста заключается в понятийном отождествлении сознания Петра и собственных представлений. Говоря о том, что Петр не страдал комплексом неполноценности и потому хотел не подражать Европе, а сделать Россию Европой, Бродский тут же перешел к близким ему пространственным категориям: «.Он [Петр] рассматривал любую страну, на чью почву ему случалось ступать <...> всего лишь как продолжение пространства» [Бродский, 2001, т. V, с. 56]. Мы помним, что пространство у Бродского имеет природу вещи. Далее читаем: «Пространство разворачивалось предельно плоское, горизонтальное, и у него были все основания относиться к этому пространству, как к карте, где прямые линии наиболее выгодные» [Бродский, 2001, т. V, с. 57]. Это вещь протяженная, но вполне подлежащая освоению. Наконец, это такая вещь, которая побуждает к чувственному восприятию: «В общем, он был влюблен в пространство и особенно - в морское», - резюмировал поэт [Бродский, 2001, т. V, с. 56].
Через образ моря и ощущение незащищенности перед стихией Бродский подвел читателя к одной из граней процесса «отчуждения» города в русском национальном сознании и, как следствие, в словесности [Бродский, 2001, т. V, с. 58]. Но поэту важен не только механизм отчуждения, ибо этим не может исчерпываться тот сдвиг в сознании, что оторвал воображение «с такой легкостью от действительности». В поисках наиболее близкой аналогии модели места-города Бродский максимально скрупулезен. Поэтому и город не столько иностранец, сколько моряк, и «Петр Первый в некотором роде добился своего: город стал гаванью, и не только физической. Метафизической тоже» [Бродский, 2001, т. V, с. 58].
Пространство берега и водное пространство -вот доминанты осмысленного Бродским градостроительного поля Петербурга. И если в начале как бы вместе с Петром (или даже вместо Петра) он «сотво-ряет» город на избранном месте, то архитектурные решения послепетровской эпохи воспринимаются им отстраненно. Прослеживается влияние пространства на возникающую в устье Невы проекцию европейской цивилизации. Одно из проявлений этой тенденции, причем рассматриваемой в сравнении с водой, хлынувшей после открытия шлюзов, Бродский усматривает в архитектуре, точнее в ансамблевом строительстве, при котором не востре-буется отдельность здания. Зато ансамбль появляется сразу и как пейзаж [Бродский, 2001, т. V, с. 59].
Пространство-вещь, имеющееся в избытке и даже переизбытке, который обусловлен, в частности, обилием воды, превращает все, что заимствуется на Западе, в безошибочно российское творение [Бродский, 2001, т. V, с. 59]. Достигается это за счет возможности для города отражаться в воде и таким образом существовать как минимум в удвоенном состоянии.
На этом, в сущности, погружение в город Петербург и заканчивается. А начинается с легкостью воображения, отрывающегося от действительности, погружение в отражение города и места.
ОТРАЖЕНИЕ ГОРОДА В ЛИТЕРАТУРЕ
Неудивительно, что порой этот город производит впечатление крайнего эгоиста, занятого исключительно собственной внешностью. Безусловно, в таких местах больше обращаешь внимание на фасады, чем на наружность себе подобных.
И. Бродский
И это уже не плоскость зеркала воды, но зеркало словесности: «Изображение внешнего и духовного
СиИиго!оду
интерьера города, его влияние на людей и их внутренний мир стало основной темой русской литературы почти со дня основания Петербурга» [Бродский, 2001, т. V, с. 60].
Бродский неоднократно подчеркивал, что русская литература родилась на берегах Невы и водный город Петербург к началу XIX века стал «столицей русской словесности» [Бродский, 2001, т. V, с. 60]. Перебирая персонажей «Медного всадника» и гоголевской «Шинели», «что была содрана с бедных чиновничьих плеч нигде иначе, как в Петербурге.» [там же], и далее, вплоть до создания средствами литературы «стереоскопической картины внутреннего реального Санкт-Петербурга» [там же], - поэт подводит нас к парадоксальному для любого другого города следствию отображения: «Как это нередко случается с человеком перед зеркалом, город начал впадать в зависимость от своего объемного отражения в литературе» [Бродский, 2001, т. V, с. 61]. Заметим, что мотив воды уходит как отработанный, но мотив отражения остается, причем поэт настаивает на почти нарциссическом вглядывании города в литературу. В этом зеркале, заметим, он в XIX в. видел преимущественно уродливые социальные явления, происходящие на не обязательно описанном, но подразумеваемом фоне совершенной архитектуры.
Убогость, отставные офицеры, бедные вдовы, униженные писари, ограбленные государственные чиновники, увиденные на фоне «безупречно классических, утопических портиков», «совершенной до абсурда архитектуры», преследовали воображение писателей и «наводняли первые главы русской прозы» [Бродский, 2001, т. V, с. 61]. Но так часто возникали эти персонажи на бумаге, и «так много было людей, населявших бумагу ими, и так безупречно владели эти люди своим материалом, и таков был этот материал - слова, - что очень скоро в городе стало твориться нечто странное» [там же]: отражаемый и отражение слились друг с другом.
Классическую же проблему взаимоотношений искусства с действительностью в случае Петербурга и петербургской словесности Бродский решает радикально: с его точки зрения, к середине XIX века русская литература прекращает растож-дествляться с реальным пейзажем, в котором происходят описанные реальные или придуманные события, и то, что ныне, после возникновения концепции «петербургского текста», принято именовать «петербургским мифом», перестает отличаться от «доподлинно существовавшего» [Бродский, 2001, т. V, с. 61-62]. Слово и безупречное владение им, с одной стороны, и город - «самый умышленный город» (многократно повторенная Бродским цитата из Достоевского [Достоевский, 1973, т. V,
с. 101]) - с другой, представляют собой неделимое явление, и недаром понятие «города текста» родилось впервые именно по отношению к петербургской словесности.
Петербург двойствен. Это место на «пронизывающем балтийском ветру» с близкими и огромными водными пространствами, не соответствующий российской модели «дома» [Разувалова, 2004]. И это небывалый в России фон, город-декорация, высший эстетический ряд. По Бродскому, архитектурные ансамбли Санкт-Петербурга воспринимались в истории русской эстетики «как предельно возможное воплощение такого порядка» [Бродский, 2001, т. V, с. 64].
По крайней мере, то, что касается «формы», что можно было бы назвать внешним рядом, через эстетическое восприятие преломлялось в своеобразные творческие фантомы. «Человек, проживший в этом городе достаточно долго, склонен связывать добродетель с пропорциональностью. Это старая греческая идея, но будучи перенесена под северные небеса, она обретает несколько воинствующий характер и заставляет художника, мягко говоря, чрезвычайно заботиться о форме. Такое влияние особенно очевидно в отношении русской или, по месту рождения, петербургской поэзии» [Бродский, 2001, т. V, с. 64].
петербург
как зеркало мировой цивилизации
Создаваемое сегодня по-русски или по-английски, например, гарантирует существование этих языков в течение следующего тысячелетия. Поэт, повторяю, есть средство существования языка. Или, как сказал великий Оден, - он тот, кем язык жив».
И. Бродский
И не является ли тогда язык хранилищем времени? И не поэтому ли время его боготворит? ... И не являются ли те, кем «жив» язык, теми, кем живо и время.
И. Бродский.
Архитектурный стиль Петербурга, сколь бы ни был приближен к российским реалиям, был создан не в России и имеет античную первооснову. Не в России были созданы стихотворные произведения, признанные классическими. Однако для Бродского оба контекста, и визуального, и словесного искусства, не являются полем для заимствований и не порождают соответствующую систему. Напротив, для него это несомненное соответствие общемировому движению цивилизаций [Бродский, 2001, т. V, с. 305].
Движение цивилизаций в поэтических ощущениях Бродского связано с мотивом воздушного перемещения, в котором важна роль метафоры «облако-мрамор»:
Дорога туда естественно лежала сквозь облака, напоминавшие цветом то гипс, то мрамор [Бродский 1995, с. 133].
Что бы узнал древний римлянин? <...> Очертания, облака. [Бродский, 1994, т. III, с. 128].
Январь. Нагроможденье облаков
над зимним городом, как лишний мрамор
[Бродский, 1995, с. 128].
У мрамора больше сходства с облаком, нежели с почвой [Бродский, 2001, т. V, с. 312].
Это вполне естественно для Бродского, для которого «храм выглядит скорее спущенным с неба, чем воздвигнутым на земле» [Бродский, 2001, т. V, с. 312]. Заметим, что поэт неоднократно говорил об архитектурных ансамблях Петербурга в русском эстетическом представлении как о воплощении идеи порядка, что основано на принципе симметрии и чувстве ритма [Бродский, 2001, т. V, с. 312].
Цивилизационные циклы для Бродского конечны и дискретны, след цивилизации подобен отпечатку гигантского моллюска (образ моллюска вводит дополнительную тему взаимодействия исторического и доисторического). Умиранию противостоит время (как мы помним, время для поэта есть «мысль о вещи») и язык, эту мысль транслирующий. Пространственные составляющие конечны как любые вещи (см. об этом в «элегии в жанре отрывка» «Меньше единицы»). Но язык живет до тех пор, пока жив человек, а поскольку с человеком кончается история, то в таком смысле язык вечен. Изысканно-прекрасное пространство заставляет звучать язык, продолжая на века вперед не только симметрию и идею порядка, материально выраженную в архитектуре, но и существование языка, на котором можно говорить о совершенном искусстве, а при этом и человеческого вида. Последнее исторически конкретно: «Поскольку цивилизации конечны, в жизни каждой из них наступает момент, когда центр больше не держит. В такие времена не войско, а язык спасает их от распада. Так было с Римом, а до того с эллинистической Грецией» [Бродский, 2001, т. V, с. 120].
Восприятие опирается непосредственно на «старую греческую идею» о «связи добродетели с пропорциональностью». И поэтическая школа от Ломоносова и Державина до Пушкина и его
плеяды существовала под тем же знаком, под которым была зачата - «под знаком классицизма» [Бродский, 1995, с. 180]. Этим объясняются и, в частности, самоотождествления любого ныне действующего стихотворца «с одним из четырех римских поэтов <...> Вергилий, Гораций, Овидий и четвертый <...> нет, скорее Проперций, а не Ка-тулл...» [Бродский, 2001, т. V, с. 64]. В качестве возможной аналогии Бродский приводит «великую четверку» - Мандельштама, Пастернака, Цветаеву и Ахматову. И дело не в том, что здесь Бродскому видится симметрия темпераментов, и не в той легкости, с какой всё переносится во времени и пространстве из античности на берега Невы, и даже не в отчетливом ощущении повтора, движения цивилизаций по кругу, - а в неразрывности ткани языка.
Через римских элегиков конца I в. до н. э. Про-перция и Овидия, через Александрийскую школу поэзии с ее традицией пропорциональности, гармонии, симметрии, которой поэзия пользуется по сей день, Бродский перекидывает мостик живой связи к особенностям и традиции русской поэзии с ее приверженностью к классическим формам и, в частности, к поэзии О. Э. Мандельштама.
Статья Бродского о Мандельштаме «Сын цивилизации», как и весь цикл работ поэта о поэте, требует отдельного исследования. Множество нитей связывает образ Мандельштама в творчестве Бродского с ролью Петербурга в мировом пространстве цивилизации, с общим культурологическим аспектом проблемы, с языком, тематикой так называемого «русского эллинизма» и просто с городом, который, по словам Бродского, стал для Мандельштама «эсхатологической нишей на остаток его недолгой жизни» [Бродский, 2001, т. V, с. 97]. Говоря, что Мандельштам был «поэтом цивилизации и для цивилизации», прослеживая «исторический пейзаж» тематики поэзии Мандельштама, которая «повторяет развитие нашей цивилизации: она течет к северу», а римские темы теснят греческие и библейские, приводя суждение Мандельштама об акмеизме, литературном течении, к которому он принадлежал и определял как «тоску по мировой культуре» [Бродский, 2001, т. V, с. 96], Бродский утверждал, что, вероятно, «лучшей эмблемой мандельштамовского отношения к этой, так сказать, мировой культуре мог бы стать классический портик санкт-петербургского Адмиралтейства», поскольку именно Петербург был «средоточием русского эллинизма» [Бродский, 2001, т. V, с. 96]. И мы снова слышим гимн пространству Петербурга, только теперь как бы увиденный Мандельштамом [Бродский, 2001, т. V, с. 97-98].
Идея «благородной структуры» - местная специфика: «Традиция эта возникла век назад,
Culturology
и обращение к строгим размерам в первой книге Мандельштама "Камень" отчетливо напоминает Пушкина и его плеяду» [Бродский, 2001, т. V, с. 98]. Касаясь проблемы переводов стихов Мандельштама, Бродский вводит цивилизационную аналогию: «Перенос греческого портика на широту тундры - это перевод. Формальные стороны стиха Мандельштама не есть продукт какой-либо отошедшей поэтики, но, по сути, колонны упомянутого портика» [Бродский, 2001, т. V, с. 103].
заключение
Выше уже приводилось суждение об акмеистич-ности поэзии Бродского [Лотман, 1993, т. 3, с. 294]. Следует выделить несколько моментов, касающихся нашей темы. Во-первых, понятие художественной формы, претерпевшее множество отражений в зеркалах цивилизации. У Бродского понятие формы и медленного рождения «слова как такового» тождественно мандельштамовскому. Но форма у Бродского приняла прямо-таки умножающуюся нагрузку: в одну сторону отражений это эхо цивилизаций, отраженных в облике Петербурга; в другую сторону - город, нарциссически всматривающийся в свое отражение в водах каналов и рек
и снова воспроизводящийся в облике Рима и Амстердама, Венеции и Нью-Йорка. Но главное отражение город-форма находит в русской словесности - поэзии и прозе, в свою очередь вернувшихся в цивилизационное пространство европейской культуры при помощи слова, ритма и формы, диктуемых обликом города.
Во-вторых, в статье «Утро акмеизма» Мандельштам пишет о поэзии, творчестве: «Строить -значит бороться с пустотой» [Мандельштам, 1991, т. 2, с. 323]. Ю. М. Лотман добавляет, интерпретируя произведения Мандельштама: «Поэзия отождествляется с заполнением пустого пространства организованной материей» [Лотман, 1993, т. 3, с. 294].
Таким образом, личный опыт изгнанника-Бродского становится явлением культуры. Не имея желания физически вернуться в город, где прошли 32 года жизни, поэт моделирует его словесно и тем самым снимает проблему возвращения как таковую: в слове он Петербург и не покидал. Поэтическая реконструкция актуализирует смыслы, заложенные основателем Петербурга и умноженные его наследниками. Происходит слияние отражения и отражаемого, речевой акт и произведение языка становится зеркалом, в котором отражается и физическое, и метафизическое пространство города и городского текста.
список источников
1. Бродский И. Пересеченная местность. Путешествия с комментариями. Стихи / составитель и автор послесловия П. Вайль. М.: Независимая газета, 1995.
2. Бродский И. Сочинения: в 4 т. СПб.: Пушкинский фонд, Третья волна. 1992-1995.
3. Бродский И. Сочинения: в 7 т. СПб.: Издательство Пушкинского фонда, 2001. Т. V.
4. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: в 30 т. / АН СССР, Институт русской литературы (Пушкинский дом); [редкол.: В. Г. Базанов (отв. ред.) и др.]. Л.: Наука. Ленинградское отделение, 1973. Т. 5.
5. Разувалова А. И. Образ дома в русской прозе 1920-х годов: дис. ... канд. филол. наук. Омск, 2004. URL: https:// www.dissercat.com/content/obraz-doma-v-russkoi-proze-1920-kh-godov (дата обращения: 25.01.2022).
6. Лотман Ю. М. Избранные статьи: в 3 т. Таллин: Александра, 1992-1993. Т. 3. 1993.
7. Мандельштам О. Э. Собрание сочинений: в 4 т. М.: ТЕРРА - TERRA, 1991. Т. 2.
REFERENCES
1. Brodsky, I. (1995). Peresechonnaja mestnost = Rough terrain. Travel with comments. Poems. The compiler and author of the afterword P. Weil. Moscow: Nezavisimaja gazeta. (In Russ.)
2. Brodsky, J. (1992-1995). Sochinenija = Works: in four vols. St. Petersburg: Pushkinskij dom, Tretya volna. (In Russ.)
3. Brodsky, J. (2001). Sochinenija = Works : in 7 vols. (vol. V). St. Petersburg: Izdatelstvo Pushkinskovo fonda. (In Russ.)
4. Dostoyevsky, F. M. (1973). Polnoje sobranie sochinenij = The complete works: in 30 vol. (Vol. 5). Leningrad: Nauka. (In Russ.)
5. Razuvalova, A. I. (2004). Obraz doma v russkoj proze 1920-kh godov = Image of home in the Russian prose of the 1920s: PhD in Philology. Omsk. https://www.dissercat.com/content/obraz-doma-v-russkoi-proze-1920-kh-godov (accessed 25.01.2022). (In Russ.)
6. Lotman, Yu. M. (1992-1993). Izbrannije statji = Selected articles: in three vols. (Vol. 3) Tallinn: Alexandra. (In Russ.)
7. Mandelshtam, O. E. (1991). Sobranie sochinenij = Works: in four vols. Moscow: TERRA. (In Russ.)
информация об авторах
Тёмкин Виктор Александрович
кандидат исторических наук, доцент кафедры мировой культуры
Московского государственного лингвистического университета
Подольская И. А.
кандидат филологических наук, доцент кафедры французского языка
Московского государственного института международных отношений (Университет)
INFORMATION ABOUT THE AUTHORS
Tyomkin Victor Aleksandrovich
PhD (History), Associate Professor at the Department of World Culture, Moscow State Linguistic University
Podolskaya Irina Aleksandrovna
PhD (Philology), Associate Professor at the Department of the French Language, Moscow State Institute of International Relations (MGIMO University)
Статья поступила в редакцию 06.05.2022 одобрена после рецензирования 29.05.2022 принята к публикации 10.09.2022
The article was submitted 06.05.2022 approved after reviewing 29.05.2022 accepted for publication 10.09.2022
