ТЕХНОДЕТЕРМИНИЗМ В ЧАСТНОМ ПРАВЕ: ВЛИЯНИЕ БИОПРИНТИНГА НА РАЗВИТИЕ КОНЦЕПЦИИ ЗАЩИТЫ ПРАВА НА ЦИФРОВОЙ ОБРАЗ Текст научной статьи по специальности «Право»

_ВЕСТНИК ПЕРМСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. ЮРИДИЧЕСКИЕ НАУКИ_

2020 PERM UNIVERSITY HERALD. JURIDICAL SCIENCES Выпуск 50

III. ГРАЖДАНСКОЕ, ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКОЕ, СЕМЕЙНОЕ ПРАВО

Информация для цитирования:

Богданов Д. Е. Технодетерминизм в частном праве: влияние биопринтинга на развитие концепции защиты права на цифровой образ // Вестник Пермского университета. Юридические науки. 2020. Вып. 50. C. 678-704. DOI: 10.17072/1995-4190-2020-50-678-704.

Bogdanov D. E. Tekhno-determinizm v chastnom prave: vliyanie bioprintinga na razvitie kontseptsii zashhity prava na tsifrovoy obraz [Techno-Determinism in Private Law: Influence of Bioprinting on Developing the Concept of Protecting the Right to Digital Image]. Vestnik Permskogo universiteta. Juridicheskie nauki - Perm University Herald. Juridical Sciences. 2020. Issue 50. Pp. 678-704. (In Russ.). DOI: 10.17072/1995-4190-2020-50-678-704.

УДК 347:[577.3:004.9]

DOI: 10.17072/1995-4190-2020-50-678-704

ТЕХНОДЕТЕРМИНИЗМ В ЧАСТНОМ ПРАВЕ: ВЛИЯНИЕ БИОПРИНТИНГА НА РАЗВИТИЕ КОНЦЕПЦИИ ЗАЩИТЫ ПРАВА НА ЦИФРОВОЙ ОБРАЗ

Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта№18-29-14027 мк «Концепция правового регулирования отношений по проведению геномных исследований в сфере создания и использования биопринтных человеческих органов»

Д. Е. Богданов

Доктор юридических наук, доцент профессор кафедры гражданского права

Московский государственный юридический университет им. О. Е. Кутафина (МГЮА) 125933, Россия, Москва, ул. Садовая-Кудринская, 9

ORCID: 0000-0002-9740-9923 ResearcherID: P-9117-2015

E-mail: Bogdanov.de@yandex.ru

Поступила в редакцию 20.08.2020

Введение: новая технологическая революция стала триггером в развитии концепции нематериальных благ человека, а защита приватной сферы человека в условиях цифровой трансформации его бытия - серьезной проблемой. Человек оказался в уязвимом положении перед вызовами новой цифровой реальности. Это можно проиллюстрировать на примере биопринтинга, поскольку данная технология связана с цифровизацией тела человека, созданием его цифровой трехмерной модели. В результате человек начинает зависеть от своего трехмерного цифрового воплощения при реализации своих прав на жизнь и здоровье. Частноправовым ответом на поставленный технологический вызов стала эволюция концепции права на персональный образ человека путем признания права на цифровой образ. Цель: выявить и проанализировать основные проблемы, связанные с защитой права человека на цифровой образ в сфере биопринтинга; определить эффективную модель деликтной ответственности за посягательства на цифровой образ человека, связанные с использованием биопринтных технологий. Методы: диалектический, формально-логический, функциональный и другие общенаучные методы исследования;

© Богданов Д. Е., 2020

специально-юридические методы: сравнительно-правовой и формально-юридический. Результаты: в статье рассмотрены юридические и философские проблемы, связанные с влиянием технологии биопринтинга на развитие концепции защиты нематериальных благ; выявлена тенденция, связанная с эволюцией права человека на цифровой образ; в сравнительно правовом аспекте рассмотрены модели деликтной ответственности за посягательства на цифровой образ человека в европейском праве; сформулированы прогностические выводы по определению модели ответственности за вред, причиненный нарушением права на цифровой образ в российском праве. Выводы: информация о человеке, объективированная в цифровой трехмерной модели (CAD-файле), заслуживает особой защиты. Возможность доступа и использования такой информации о человеке создает серьезные риски причинения ему вреда. Уязвимое положение человека в сфере биопринтных технологий указывает на необходимость признания за ним абсолютного неимущественного права на цифровой образ, выраженный в соответствующей цифровой модели (CAD-файле). Философская и юридическая концепция уязвимости человека (vulnerability) служит теоретическим фундаментом для выработки решений, направленных на формирование эффективного инструментария защиты права человека на цифровой образ. Проявлением данной концепции в европейском праве стало расширение возможности компенсации нематериального вреда, его презюмирования при посягательстве на нематериальные блага, а также установление безвиновного стандарта ответственности. В российском законодательстве необходимо предусмотреть специальный деликт, устанавливающий безвиновный стандарт ответственности за вред, причиненный посягательством на цифровой образ человеке. Целям общей и специальной превенции будет соответствовать презюмирование морального вреда при таких посягательствах, а также возможность взыскания с деликвента штрафных убытков.

Ключевые слова: аддитивные технологии; биопринтинг; нематериальное благо; цифровой образ; уязвимость; ответственность; деликт; вина; безвиновная ответственность; нематериальный вред; штрафные убытки

TECHNO-DETERMINISM IN PRIVATE LAW: INFLUENCE OF BIOPRINTING ON DEVELOPING THE CONCEPT OF PROTECTING THE RIGHT TO DIGITAL IMAGE

Acknowledgments: The reported study was funded by RFBR, project No. 18-29-14027 mk 'The concept of legal regulation of relations in genomic research on creation and use of bioprinted human organs'

D. E. Bogdanov

Kutafin Moscow State Law University (MSAL)

9, Sadovaya-Kudrinskaya st., Moscow, 125993, Russia

ORCID: 0000-0002-9740-9923

ResearcherlD: P-9117-2015

E-mail: Bogdanov.de@yandex.ru

Received 20.08.2020

Introduction : the new technological revolution became a trigger in the development of the non-pecuniary benefits concept. In the context of digital transformation, personal privacy protection appears to be a serious problem. A person is found to be in a vulnerable position facing challenges of the new digital reality. This could be illustrated by the example of bioprinting since this technology is connected with digitalization of the human body and creation of its digital three-dimensional model. As a result, a person is becoming dependent on their three-dimensional digital embodiment in implementing their rights to life and health. Evolution in the

concept of the right to personal image through recognition of the right to digital image appears as the private law response to the technological challenges. Purpose: to identify and analyze the major problems related to protection of the human right to digital image in bioprinting, as well as to determine an effective model of tort liability for encroachment on the personal digital image associated with the use of bioprinting technologies. Methods: dialectical, formal logical, functional, and other general scientific research methods, as well as special legal methods, including comparative legal and formal legal techniques. Results: the author has studied legal and philosophical problems associated with the bioprinting technology influence on the concept of protecting non-pecuniary benefits and its development; identified a trend associated with the evolution of the human right to digital image; considered the models of tort liability for encroachment on the personal digital image in European law in the comparative legal aspect; formulated prognostic conclusions concerning the model of liability for damage caused by violation of the right to digital image in Russian law. Conclusions: information about a person objectified in a digital three-dimensional model (CADfile) deserves special protection. The possibility of access and use of such information about a person creates serious risks of causing damage to them. A person's vulnerable position in bioprinting technologies indicates the need to recognize an absolute non-pecuniary right with a person to their digital image registered in the corresponding digital model (CAD-file). The philosophical and legal concept of human vulnerability serves as a theoretical foundation for the elaboration of solutions aimed at creating an efficient set of tools for protecting the human right to digital image. This concept was manifested in the European law in expanding the possibility of compensation for non-pecuniary damage, its presumption in case of encroachment on non-pecuniary benefits, as well as establishment of the no-fault liability standard. It is necessary to introduce in Russian legislation a special tort establishing the no-fault liability standard for damage caused by encroachment on a personal digital image. Presumption of moral damage in such encroachments, as well as the possibility of recovering exemplary damages from a delinquent, would correspond to the goals of general and special prevention.

Keywords: additive technologies; bioprinting; non-pecuniary benefit; digital image; vulnerability; responsibility; tort; fault; non-fault liability; non-pecuniary damage; exemplary damages

Введение

Человечество переживает очередной этап своего развития - этап цифровой трансформации. Цифровые технологии становятся повсеместными, поскольку цифровая трансформация влечет фундаментальные изменения во всех сферах жизнедеятельности [60]. Сама информация, особенно в аспекте больших данных (Big data), становится новым «черным золотом» современности1.

Человек начинает воспринимать материальный мир посредством цифровых технологий. Возникает феномен альтернативного бытия человека в новой цифровой реальности [18].

Как указывает М. О. Орлов, «жизненные стратегии и предпочтения личности трансформируются под воздействием цифровой среды, прежние социальные институты и системы от-

1 URL: https://www.telegraph.co.uk/news/2017/09/14/big-data -black-gold-today-time-politicians-catch/.

ношений демонстрируют свою несостоятельность, возникает потребность в новых формах цифровой институциализации» [17].

С одной стороны, диджитализация расширяет пределы человеческих возможностей, с другой стороны, нескончаемый поток информации, ежедневно обрушивающийся на человека, его одномоментное существование в материальной и цифровой реальности, актуализируют вопрос о пределах адаптации человека к постоянно меняющейся картине мира. Первоначально Э. Тоффлер обозначил данный антропологический кризис как наступление у человечества «шока от будущего» [27].

Однако с Э. Тоффлером полемизирует Д. Рашкофф, считающий, что будущее уже наступило, человек испытал «шок от настоящего». По его мнению, в новой цифровой реальности утрачивается понимание будущего. Человек и общество существуют в условиях постоянного информационного потока, поэтому

все бытие сводится к восприятию данного конкретного момента. Д. Рашкофф даже выделяет феномен «диджифрении», своего рода психического расстройства, связанного с расщеплением человеческой личности, его одновременным существованием в подлинной реальности и, одновременно, на нескольких цифровых платформах [67].

Работы Э. Тоффлера, как и Д. Рашкоффа, пронизаны концепцией технодетерминизма, поскольку направлены на определение роли технологии в жизни отдельного человека, а также в развитии общества в целом.

Как отмечает С. Г. Баринова, в широком смысле «технологический детерминизм» понимается как метод объяснения общественных процессов, согласно которому изменения в технологии являются причиной изменения институтов, практических действий и идей. Выделяются два крайних течения технологического детерминизма: технологический эвдемонизм (прогресс в технологиях является благом) и технологический алармизм (видящий лишь негативные последствия этого прогресса, т. е. усиление социально-экономических противоречий, рост насилия над личностью, дегуманизацию общественной жизни и др.) [3].

Цифровые технологии являются благом, добром, средством достижения счастья (эвдемонизм), поскольку создают для каждого неограниченные возможности в коммуникации, устраняют неравенство в доступе к знаниям и достижениям культуры. Одновременно цифровые технологии порождают абсолютное зло, в т. ч. связанное с дегуманизацией социального бытия и потерей человеком своей человечности.

Одним из негативных проявлений диджи-тализации, порождающих фундаментальные этические и юридические вызовы, является потеря приватности в цифровой среде. В научной литературе с некоторым юмором отмечается, что «если раньше в философском дискурсе говорилось о человеке ценностном, разумном, играющем, то сегодня появляются новые параметры, мы можем говорить о человеке геолока-лизованном» [17].

Использование гаджетов позволяет проследить весь жизненный путь человека в пространстве по истории его геолокаций, а история его запросов в поисковых системах, активность

в социальных сетях, мессенджерах и на онлайн-платформах позволяет полностью раскрыть внутренний мир человека, осуществить вторжение в его приватную сферу.

Кто обладает информацией, тот и правит миром в условиях новой цифровой реальности. Полученная и соответствующим образом обработанная информация позволяет рассматривать человека уже не в качестве субъекта, а объекта воздействия, например, в аспекте таргетиро-ванной рекламы.

Так, в марте 2018 года разразился скандал, связанный с тем, что британская аналитическая компания Cambridge Analytica собирала данные о пользователях социальных сетей через свое приложение в Facebook и использовала такую обработанную информацию (Big data) для размещения таргетированной политической рекламы. Например, такая информация использовалась во время президентской кампании в США и референдума о Brexit в 2016 г. Предполагается, что были нарушены права более 87 млн пользователей соцсети. Cambridge Analytica отрицала свою вину, утверждая, что это был обычный, законный сбор данных для онлайн-рекламы. Основатель соцсети Марк Цукерберг признал, что Facebook не принял всех мер для предотвращения нарушения прав ее пользователей1.

Указанное массовое нарушение прав пользователей социальных сетей послужило основанием для подачи коллективных исков не только в странах common law, но и на европейском континенте, в частности в Испании [66].

По еще одному знаковому делу, связанному с массовым нарушением прав пользователей социальной сети, Facebook согласилась выплатить 550 млн долл. для урегулирования коллективного иска, связанного со сбором и хранением биометрической информации миллионов пользователей без их согласия. Данное соглашение с истцами по коллективному иску было достигнуто 29 января 2020 г.

Коллективный иск был подан в соответствии с законом штата Иллинойс о конфиденциальности биометрической информации 2008 г. (Illinois Biometric Information Privacy Act). Истцы утверждали, что указанный закон был на-

1 URL: https://www.cyberwatchaustralia.com/2018/04/mark-zuckerberg-testifies-what-you-need-to-know/.

рушен, поскольку социальная сеть Facebook без предварительного уведомления либо согласия ее пользователей осуществляла сбор и хранение биометрических данных путем использования технологии автоматического распознавания лиц посредством сканирования загруженных пользователями фотографий. Ответчик (Face-book) против удовлетворения иска возражал, ссылаясь на то, что сбор и хранение биометрической информации без уведомления или согласия пользователей не повлекли за собой причинения вреда в реальном мире (real-world harms), например, в виде отказа в трудоустройстве или даже простого беспокойства. Окружной суд отклонил доводы ответчика, поскольку у истцов возникло право на защиту в силу того, что им не была предоставлена возможность выразить свой отказ на сбор, обработку и хранение их биометрических данных. Впоследствии Facebook предпринял безуспешные попытки обжаловать данное решение в апелляционном суде1 и Верховном Суде США2.

Вызывает особый интерес аргументация ответчика (Facebook, Inc.) как компании, основная деятельность которой связана с получением прибыли от эксплуатации цифровой реальности, что совершенные им незаконные действия не повлекли возникновение вреда в реальном мире. При данных обстоятельствах это довольно циничная аргументация. Суд счел достаточным основанием для удовлетворения исковых требований установление самого факта нарушения прав истцов действиями ответчика. По сути, презюмировал возникновение вреда при таком массовом нарушении прав.

Заметим, что в настоящее время повышенное внимание начинают уделять вопросам трансграничной передачи персональных данных, что может повлечь за собой причинение вреда неопределенному кругу потерпевших. Так, 16 июля 2020 г. Европейский суд справедливости (European Court of Justice) отменил ранее принятое решение Европейской комиссии (Privacy Shield adaptivity determination) о том, что в США имеется адекватный механизм

1 Patel v. Facebook, Inc., 932 F.3d 1264, 1269 (9th Cir. 2019).

2 Facebook, Inc. v. Patel, № 19-706, 2020 WL 283288 (Jan. 21, 2020). Available at URL: https://www.workplaceclass-action.com/2020/01/untagging-from-photo-privacy-lawsuit-facebook-seMes-its-illinois-biometric-information-privacy-litigation-for-550-million/#page= 1.

защиты персональных данных европейских граждан в соответствии с общим Регламентом ЕС по защите персональных данных, вступившим в силу 25 мая 2018 г. (General Data Protection Regulation, далее - GDPR)3. Суд указал, что в США не обеспечивается неприкосновенность частной жизни европейских граждан, у них отсутствуют эффективные средства правовой защиты.

Согласно данному Регламенту, частные компании могут передавать персональные данные граждан ЕС в третьи страны за пределами ЕС, если Европейская комиссия определит, что данная страна обеспечивает адекватную защиту персональных данных, т. е. если такая защита эквивалентна европейским стандартам в защите персональных данных. Министерство торговли США и Европейская комиссия разработали программу защиты персональных данных (Privacy Shield) в целях соблюдения требований ЕС по защите данных при их трансатлантической передаче. В качестве участников данной программы были сертифицированы более 5 300 компаний.

Однако Европейский суд справедливости, основываясь на позиции Верховного Суда Ирландии, установил, что законодательство США не ограничивает полномочия правительства по доступу к персональным данным граждан ЕС и не предоставляет им возможность получить возмещение вреда при использовании их данных, например, в разведывательных целях. На этом основании решение Европейской комиссии было отменено4.

Таким образом, развитие цифровых технологий актуализировало одну из основных проблем нашего времени - проблему защиты приватной сферы человека в цифровой среде, в частности неприкосновенность его персональных данных [52]. В настоящее время приватность, личная или семейная тайна, неприкосновенность частной жизни стали роскошью для современного человека. Человеку все сложнее отстаивать свое «право на забвение» в цифровой среде [41], на саму возможность быть забытым в киберпространстве и просто «кануть в Лету».

3 URL: https://ogdpr.eu/ru.

4 URL: https://www.lexology.com/library/detail.aspx?g= 8466 4732-ec42-401a-a9c9-bc446118616d.

Цифровая реальность нематериальна, поэтому неудивительно, что развитие цифровых технологий порождает фундаментальный вызов юридической концепции защиты нематериальных благ человека.

Следует отметить, что цивилистика уже сталкивалась с технодетерминизмом в сфере защиты нематериальных благ человека. Так, изобретение фотографии в XIX веке породило концепцию защиты права человека на его персональный образ. Изучение эволюции данной концепции представляет большой интерес для современной науки гражданского права, поскольку позволяет сформулировать юридические ответы на новые технологические вызовы.

Возникновение и эволюция права на персональный образ

Выдающиеся представители человечества издавна стремились к созданию технологий, способных фиксировать образы. Так, принцип камеры обскуры был описан еще Аристотелем. Леонардо да Винчи смог сконструировать данную камеру, использовав ее в качестве оптического прибора при написании своих полотен. Свои опыты с камерой обскурой Леонардо описал в «Трактате о живописи» (1519 г.)1. Первый успешный опыт по созданию фотографии с использованием камеры обскуры осуществил Жо-зеф Нисефор Ньепс в 1826 г., запечатлев вид из окна своей мастерской. Первая в мире фотография создавалась в течение восьми часов. Однако сам термин «фотография» стал использоваться несколько позднее, в 1839 г. Появление данного термина связывают с английским физиком Джоном Хершелем и немецким астрономом Иоганном фон Мадлером2.

Последующее изобретение фотоаппарата, а позже и кинематографа (братья Люмьер) сделали возможным отделять визуальное изображение от его реальных объектов, позволяя фиксировать и воспроизводить такое изображение на материальных носителях. Изображение объекта, зафиксированное на материальном носителе с помощью технических средств, получило дополнительное свойство, поскольку произошла его «коммодификация».

1 URL: https://prophotos.ru/lessons/3096-kamera-obskura-ot-antichnosti-k-vozrozhdemyu.

2 URL: https://rosphoto.com/arhiv/history_of_photo-407.

Как отмечается в научной литературе, право на персональный образ является результатом технологической эволюции. Без изобретения фотографии и ее массового распространения данное право просто не могло бы возникнуть [64]. Однако отдельные цивилисты не соглашаются с данным выводом, утверждая, что право на персональный образ возникло еще до изобретения фотографии и независимо от нее [35].

Если обратиться, например, к пункту 1 статьи 152.1 Гражданского кодекса РФ, то в качестве изображения гражданина могут выступать, в частности, его фотографии, видеозаписи, а также произведения изобразительного искусства, где он изображен. Скульптура и портретная живопись как направления искусства возникли задолго до появления фотографии. Однако, за некоторыми исключениями, отсутствовала практическая потребность в защите права на персональный образ, объективированный посредством живописи или скульптуры.

В качестве хрестоматийного примера можно указать на спор, возникший между художником Джеймсом Уистлером и сэром Уильямом Иденом. Спор возник после того, как в 1894 г. Уистлер написал небольшой портрет леди Иден. Ее муж, сэр Уильям Иден, хотел получить картину и отправил художнику сто фунтов. Деньги были возвращены, поскольку художник отказался от передачи картины, которая выставлялась в Париже. Впоследствии Уистлер частично переписал картину, поскольку опасался, что будет принужден судом к ее передаче истцу. Изображение леди Иден было заменено на изображение натурщицы. Первоначально суд встал на сторону истца (сэра Уильяма Идена), однако, в результате апелляционного обжалования, картина была оставлена за художником. Впоследствии Джеймс Уистлер опубликовал литературный отчет об участии в данном споре [73], где, по сути, суд разрешал конфликт между автором произведения и обладателем права на изображение.

Одновременно с указанным выше спором в Германии разразился скандал, связанный с проникновением двух фотографов в спальню бывшего канцлера Отто фон Бисмарка сразу же после его смерти. Труп канцлера был запечатлен на его смертном одре без согласия на то членов семьи. Фотографы, после неудачных

попыток опубликовать данные фотографии в различных газетах, разместили 2 августа 1898 г. рекламное объявление об их продаже. Наследники канцлера выиграли гражданский спор, суд удовлетворил их требования, основываясь на позиции, что любая выгода, полученная нарушителем от посягательства на чужое имущества, должна быть возвращена его владельцу [64].

Впоследствии в Германии был принят Закон об авторском праве на произведения изобразительного искусства (1907 г.), где было установлено правило, согласно которому распространение или публичный показ изображения допускается только с согласия соответствующего лица (ст. 22). В литературе отмечается, что данное правило стало первым свидетельством нормативного закрепления в Германии права на персональный образ [36, p. 480].

Вызывает интерес, что еще раньше, в 1858 г., во Франции было рассмотрено дело с аналогичной фабулой, с ним связывается рождение концепции права на персональный образ во французском праве. Актриса (Rachel Dalloz) была сфотографирована на смертном одре. Наследники потребовали в судебном порядке запрета на продажу и распространение данной фотографии. Суд удовлетворил иск наследников, основываясь не на правиле генерального деликта (ст. 1382 Французского ГК), а исходя из признания абсолютного характера защиты субъективного права на персональный образ [65, p. 686].

Таким образом, возникновение права на защиту персонального образа было обусловлено необходимостью дать эффективный ответ на поставленный технологический вызов. До появления фотографии отсутствовала необходимость в защите собственного изображения.

В отличие от континентальной цивилистики в странах common law право на защиту персонального образа прямо не выделяется. Данное право рассматривается в рамках концепции права на неприкосновенность частной жизни.

Возникновение концепции права на частную жизнь (right to privacy) в американской доктрине связано с опубликованием знаменитой статьи Сэмюэла Уоррена и Луиса Брандей-са [71], где авторы сформулировали право для любого лица «быть оставленным в покое» (the right to be alone). В статье прямо указыва-

лось на то, что появление технологии мгновенной фотографии и развитие газетного дела привели к многочисленным вторжениям в сферу частной и семейной жизни, обусловили необходимость в защите приватной сферы человека.

Источником вдохновения для одного из соавторов (С. Уоррена) в постулировании права «на покой» стал его личный негативный опыт. Сэмюэл Уоррен был женат на дочери сенатора, которая любила светские увеселения, часто посещала танцы и возвращалась поздно ночью не в сопровождении мужа, а в обществе других джентльменов. Одна из бостонских газет, которая разошлась тиражом более восьмидесяти тысяч экземпляров, регулярно описывала подробности похождения данной дамы. Это и побудило С. Уоррена приступить к концептуальному обоснованию права «быть оставленным в покое» [45].

Таким образом, несмотря на разницу в подходах, как в континентальной цивилистике, так и в common law были сформулированы ответы на поставленный перед правом технологический вызов.

Следует проанализировать и защитный диапазон права на персональный образ. Например, во французской цивилистике господствует широкая концепция права на персональный образ, поскольку французский термин l'image используется в целях защиты права не только на изображение, но и на стиль, голос и т. п. [54, p. 551].

Представляет интерес следующий итальянский казус: певец Лусио Далла обратился с иском к итальянской компании Autovox SPA, указав, что ответчик использовал в рекламе его образ: разместил на своих рекламных плакатах два наиболее специфических элемента образа певца, а именно: шерстяную шапочку и пару маленьких круглых очков. Далла утверждал, что использование кепки и очков создает ассоциативную связь между ним и ответчиком. Истец считал, что реклама причинила ущерб его репутации, поскольку потребители могли быть введены в заблуждение относительно одобрения товаров ответчика, так как ранее он последовательно отказывался от участия в коммерческой рекламе [64].

Из анализа данного дела видно, что в итальянской правоприменительной практике заметно влияние широкой трактовки концеп-

ции права на персональный образ, которая не ограничивается только защитой изображения человека.

В Германии также имеется правоприменительная практика, указывающая на широкую трактовку права на персональный образ. В Германии, как и во Франции, ключевое значение имеет возможность идентификации человека, чей образ был незаконно использован.

Например, по одному делу фотография спины известного футбольного игрока использовалась ответчиком в телевизионной рекламе. Верховный Суд ФРГ указал, что не имеет значения, был ли данный игрок узнан всеми. Достаточно того, чтобы он был узнан ограниченной группой людей, которые смогли бы идентифицировать истца с учетом его роста, осанки, прически и др. По другому делу с аналогичной фабулой суд признал возможность защиты права на персональный образ, поскольку на фотографии была отображена спина обнаженной женщины, которая была идентифицирована ее мужем. Суд указал, что если человек может быть идентифицирован, то фотография должна быть защищена от несанкционированного использования [36, p. 480].

Таким образом, право на персональный образ действительно заслуживает широкой трактовки. Ключевое значение приобретает возможность идентификации лица, чей персональный образ был незаконно использован.

В современной российской доктрине также указывается на широкую трактовку персонального образа человека. Данное нематериальное благо обозначается в литературе в качестве внешнего облика [26, с. 176] или индивидуального облика [12, с. 24].

Представляют интерес прогностические выводы Е. В. Богданова, отмечающего, что в настоящее время все большее значение в обществе приобретает информация, характеризующая само физическое лицо, которая в совокупности определяет «информационный облик (образ) человека». По мнению автора, «основой информационного облика является информация, и признание ее объектом гражданского права позволит обеспечить более надежную защиту информационного облика человека» [4, с. 31].

Действительно, цифровая трансформация бытия человека порождает новые риски, которые предопределяют необходимость защиты

его прав уже в цифровом пространстве, поскольку технологии создают новые возможности в идентификации человека и эксплуатации его приватной сферы.

Так, любой человек может быть идентифицирован в случае известности другим лицам его генетической информации. Как отмечается в литературе, «генетическое тестирование уже повстречалось с большими данными (Big Data)» [30]. Е. Е. Богданова в этой связи указывает на риски злоупотребления генетической информацией в случае получения доступа к базам данных, содержащих генетические профили конкретных лиц. Например, уже возникают риски, связанные с доказанной технической возможностью фабрикации доказательств (образцов крови, слюны) на основе генетического профиля конкретного человека без получения от него соответствующего биологического материала [5].

Таким образом, очередная технологическая революция становится триггером в развитии концепции нематериальных благ человека. Право на персональный образ человека эволюционирует в право на цифровой образ. Это можно проиллюстрировать на примере био-принтинга, поскольку данная технология связана с цифровизацией тела человека, созданием его цифровой трехмерной модели.

Влияние технологии 3D-биопринтинга на развитие концепции права на цифровой образ человека

Технология биопринтинга (трехмерной биопечати) открывает перед человечеством фантастическую по своим возможностям перспективу: уже в недалеком будущем будут спасены жизни сотен тысяч людей, нуждающихся в трансплантации органов. Наука в настоящее время стремится овладеть технологиями, которые позволят осуществлять биопечать таких органов человека, как почки, печень, сердце, легкие и др.

А. В. Миронов образно соотносит технологию биопечати с классическим книгопечатанием, изобретенным Иоганном Гутенбергом в середине XV в., что стало отправной точкой научно-технической революции. По его мнению, «пять наиболее важных элементов технологии книгопечатания Гутенберга включают в себя текст, бумагу, чернила, съемные металлические

литеры и печатный пресс. По аналогии с книгопечатанием технология биопечати включает в себя: виртуальную модель органа (аналог текста), тканевые сфероиды (аналог чернил), гидрогель (аналог бумаги), картридж, заправленный тканевыми сфероидами (аналог литер), и, наконец, аналог печатного пресса - биопринтер» [13].

Биопринтинг в специальной литературе определяется как высокоточная технология послойного (аддитивного) производства трехмерных тканевых и органных конструктов с внешней и внутренней архитектурой, заданной цифровой моделью, и с использованием живых клеток в качестве печатного материала [25].

Таким образом, биопринтинг связан с поэтапной, послойной печатью аналога ткани или органа человека на основе цифрового шаблона (Computer aided design files - CAD-files). В био-принтинге выделяются следующие стадии: пред-процессинг, процессинг, постпроцессинг [8].

Предпроцессинг связан с цифровой обработкой исходных данных, полученных, например, посредством компьютерной томографии (КТ) или магниторезонансной томографии (МРТ) пациента. Результатом обработки исходных данных является построение трехмерной цифровой модели ткани или органа человека. Построение этой трехмерной цифровой модели осуществляется посредством использования систем автоматизированного программирования (САПР). Дальнейшая трехмерная биопечать на стадии процессинга будет осуществляться на основе разработанной цифровой модели аналога ткани или органа человека.

Таким образом, технология биопринтинга связана с диджитализаций тела человека, его тканей и органов. На основе полученных данных создается цифровая модель (CAD-files), которая впоследствии выступает в качестве основы для материального воплощения аналога ткани или органа человека. Феномен диджита-лизации с последующей материализацией свидетельствует об истончении границы между физической и цифровой реальностью. Цифровая модель органа человека трансформируется в его материальный аналог путем простого нажатия клавиши на устройстве [37]. Цифровая реальность наслаивается на физический мир, биты становятся атомами [62].

В литературе отмечается, что развитие аддитивных технологий предопределяет то, что трехмерные цифровые модели объектов материального мира (CAD-files) становятся цифровыми эквивалентами их физических аналогов [62]. Поэтому развитие технологий (технодетер-минизм) свидетельствует: определение правового режима цифровых моделей объектов материального мира и регулирование отношений, связанных с такими моделями (CAD-files), становятся серьезными вызовами правовой системе.

Например, в иностранной литературе уже возникла дискуссия относительно того, каким должен быть стандарт ответственности за вред, причиненный здоровью пациента в случае недостатков в цифровом дизайне при создании 3D-моделей органов человека. Ряд авторов указывают на то, что даже незначительные дефекты в цифровом моделировании биопринтного органа могут нанести серьезный вред здоровью человека. Поэтому предлагается установление строгого, безвиновного стандарта ответственности за вред, причиненный недостатками в 3D-модели биопринтного органа [31; 53].

Серьезность вызова обусловлена и тем, что технология биопринтинга затрагивает чувствительную сферу нематериальных благ человека. Диджитализация тела человека приводит к тому, что человек начинает зависеть от своего цифрового воплощения в соответствующей модели (CAD-Files). Например, от цифрового воплощения зависит возможность реализации человеком своего права на жизнь и здоровье.

Таким образом, информация о человеке, объективированная в цифровой трехмерной модели (CAD-files), заслуживает особой защиты, так как возможность доступа и использования такой информации о человеке создает серьезные риски причинения ему вреда. Как справедливо отмечает И. З. Аюшеева «eD-био-принтинг может поставить под угрозу индивидуальность и уникальность каждого человека, поскольку теоретически можно будет скопировать как отдельные человеческие органы, так и тело человека» [1].

Например, 3D-технологии породили новую реальность в сфере кибербезопасности: они позволяют воспроизводить отпечатки пальцев конкретного человека в целях обхода соответствующих систем идентификации лиц (Touch

ID)1. Ранее корпорация Apple столкнулась с проблемой обхода системы идентификации лиц владельцев смартфонов (Face ID) из-за использования напечатанных на 3D-принтере масок для разблокирования смартфонов2.

В настоящее время 3D-принтинг уже активно применяется в сфере пластической хирургии [2, с. 26-27], например, для моделирования новой внешности человека посредством помещающихся под его кожу силиконовых им-плантатов. Операции предшествует создание 3D-моделей как нового образа человека, так и самих имплантатов3. Таким образом, технологии 3D-печати уже не теоретически, а практически ставят под угрозу индивидуальность и уникальность человека, поскольку его внешность может быть воспроизведена посредством использования цифрового образа в виде трехмерной цифровой модели лица.

Развитие технологии биопринтинга порождает новые риски, связанные с воспроизведением тела человека, его частей или отдельных органов на основе соответствующих цифровых 3D-моделей. Серьезной угрозой становится то, что лица, получившие доступ к такой информации, могут манипулировать трехмерными моделями в противоправных целях. Материальное бытие человека становится еще более уязвимым от посягательств, совершаемых в цифровом пространстве.

Вызывает интерес то, что в современной литературе предлагается установить в отношении цифровых трехмерных моделей органов человека (CAD-Files), созданных в медицинских целях, правовой режим объектов смежных прав. Данный вывод аргументируется тезисом о необходимости обеспечения имущественных интересов таких лиц путем наделения исключительным правом на созданную трехмерную цифровую модель [16, с. 53-54].

Действительно, необходимо учитывать имущественные интересы лиц, создавших трехмерную цифровую модель внешности человека, его тела или отдельного органа. Однако такая цифровая модель построена на основании

1 URL: https://blog.talosintelligence.com/2020/04/fmgerprint-research.html.

2 URL: https://www.3dpulse.ru/news/interesnoe-o-3d/koman-da-bkav-obmanula-sistemu-face-id-na-iphone-x-s-pomoschyu-3d-pechati/.

3 URL: https://3dtoday.ru/blogs/igo3d-russia/the-aesthetics-of-the-body-or-how-to-apply-3d-printing-in-plastic-surg.

обработки информации о человеке, его персональных данных. Цифровая трехмерная модель становится цифровым воплощением образа человека. Ряд авторов обоснованно указывают на то, что феномен персональных данных следует рассматривать с позиций концепции нематериальных благ человека [11; 20].

Поэтому в литературе справедливо отмечается, что осуществление интеллектуальных прав в отношении созданного файла не должно нарушать личные неимущественные права субъекта, чье изображение или данные были использованы при создании CAD-файла. Пределы осуществления исключительного права в отношении созданного файла должны быть ограничены, осуществление исключительного права не может нарушать личные неимущественные права субъекта [1].

Признание исключительного права на цифровую трехмерную модель внешности человека, его тела или отдельного органа будет означать установление легальной монополии иного лица (правообладателя) на цифровой образ человека, допущение использования его правообладателем по своему усмотрению любым не запрещенным законом способом (ст. 1229 ГК РФ) с возможностью распоряжения таким правом, например, путем его возмездного отчуждения (ст. 1234 ГК РФ).

Представляется, что необходимо осторожно подходить к вопросу «коммодификации» цифрового образа человека. Признание исключительного права на цифровую трехмерную модель за иным лицом без наделения человека абсолютным правом на свой цифровой образ приведет к перекосу в правовом регулировании данных отношений, поскольку именно человек должен принимать решения относительно использования своего образа, в т. ч. его цифрового воплощения.

Если человек, как обладатель нематериального блага, дает согласие на использование другими лицами такого блага, необходимо учитывать, что данное им согласие может носить вынужденный характер. Так, Джанклаудио Мальджери отмечает, что согласие не является свободным, когда имеются признаки принуждения, давления или затруднительности в свободном выражении человеком своей воли. Такое согласие не должно порождать правовых последствий, если субъект персональных дан-

ных оказывается в уязвимой ситуации при принятии им решения [56]. В подтверждение своих выводов автор ссылается на позицию Европейского совета по защите данных (EDPB), указавшего, что согласие не является юридическим основанием для обработки данных в случае уязвимости субъекта персональных данных. В качестве примеров уязвимости были указаны следующие обстоятельства, которые могут повлиять на принятие решения: плохое состояние здоровья, принадлежность к экономически или социально неблагополучной группе, нахождение в состоянии институциональной или иерархической зависимости1.

Если пациент дает согласие на обработку личных данных в целях создания трехмерной цифровой модели органа человека, то это не означает, что он согласен на любое возможное использование такого CAD-файла его создателем2. Поскольку пациент уязвим по отношению к медицинской организации в силу плохого состояния своего здоровья, он ограничен в возможности свободного формирования своей воли. Следовательно, признание исключительного права на такой CAD-файл приведет к тому, что пациент станет дополнительно уязвимым по отношении к его обладателю и другим лиц, которым будет предоставлена возможность доступа к такой информации. Это повлечет угрозу бесконтрольного распространения информации о здоровье человека, создаст новые риски в причинении ему вреда.

Уязвимое положение человека в сфере биопринтных технологий свидетельствует в пользу признания за ним абсолютного права на цифровой образ, выраженный в соответствующей цифровой модели (CAD-файле). Это ука-

1 European Data Protection Board, Opinion 3/2019 concerning the Questions and Answers on the interplay between the Clinical Trials Regulation (CTR) and the General Data Protection regulation (GDPR) (art.70.1.b) URL: https://edpb.europa.eu/ our-work-tools/our-documents/dictamen-art-70/opinion-32019 -concerning-questions-and-answers_en.

2 Следует отметить, что российское законодательство не вполне учитывает концепцию уязвимости, поскольку правовое регулирование ограничивается лишь вопросом получения от субъекта персональных данных согласия на их обработку. Однако в законе предусмотрена возможность отзыва такого согласия, а также содержатся специальные требования к получению письменного согласия субъекта на обработку специальных категорий персональных данных, в частности в отношении его здоровья. См.: ст. 9, 10 Федерального закона «О персональных данных» от 27 июля 2006 г. № 152-ФЗ (ред. от 24.04.2020) // Собр. законодательства Рос. Федерации. 2006. № 31, ч. 1, ст. 3451.

зывает на необходимость рассмотрения концепции уязвимости человека (vulnerability) в целях выработки решений, направленных на формирования эффективного инструментария защиты прав человека от посягательств, совершаемых в цифровой среде.

Концепции уязвимости человека

в цифровой среде как ответ на новые технологические вызовы

Переход на новую технологическую парадигму предопределил то, что в науке современное общество уже обозначается в качестве «информационного общества» [72] или «сетевого общества» [40]. Цифровая трансформация социально-экономических отношений, с одной стороны, является благом для человека, с другой - порождает для него новые риски и угрозы. Человек становится все более уязвимым в цифровом пространстве.

«Тот, кто владеет информацией, тот владеет миром», - данная фраза приобретает новое звучание в условиях цифровой трансформации бытия человека, поскольку обладание информацией о человеке делает этого человека все более уязвимым.

Так, наука поведенческой (бихевиористской) экономики основывается на тезисе об ограниченной рациональности экономических агентов [29]. Доказано, что потребители не всегда действуют рационально, т. е. в своих интересах. Зачастую поведение людей иррационально в силу «когнитивных предубеждений», которые предсказуемы. Поэтому компания, имеющая возможность получить информацию о нерациональном поведении потребителя, способна манипулировать такой информацией и извлекать из нее выгоду. Как указывает Райан Кало, происходит манипулирование цифровым рынком [38].

Незащищенность человека перед новыми угрозами и вызовами, связанными с диджита-лизацией его бытия, предопределяет интерес, который возник в современной науке к изучению концепции уязвимости (vulnerability). В литературе отмечается, что уязвимость указывает на нечто большее, чем на простую предрасположенность к определенным видам вреда, она подразумевает и то, что вред заранее не предопределен [56]. Таким образом, уязвимость имеет место там, где есть угроза причинения

вреда, но такая угроза не является фатумом. Ее можно избежать и предотвратить.

Луцилла Гатт отмечает, что принятие общего Регламента ЕС по защите персональных данных (GDPR) представляет собой попытку Европейского союза стать лидером в сфере приватности и презентовать себя в качестве безопасного места для циркуляции персональных данных как в режимах оффлайн, так и онлайн. По ее мнению, GDPR является источником для концепции физического лица как уязвимого субъекта (vulnerable subject) независимо от наличия у него инвалидности, его возраста и т. д. [46].

Таким образом, любое физическое лицо, любой человек является уязвимым, когда он действует в цифровом пространстве, когда его персональные данные обрабатываются в режиме онлайн (в цифровой среде). Очевидно, что «уязвимость» является оценочной категорией, содержание которой может меняться под влиянием различных политико-правовых факторов.

Здесь мы сталкиваемся с дихотомией в понимании уязвимости. С одной стороны, уязвимость партикулярна, а с другой - универсальна. Традиционно, уязвимость трактуется с партикулярных позиций: например, уязвимое положение индивида в силу его принадлежности к определенной социально не защищенной группе (беженцы) или в силу состояния здоровья (инвалидность). Универсальная трактовка уязвимости связана с ее рассмотрением в качестве онтологического признака, неотъемлемого свойства человеческого бытия [56].

В литературе отмечается, что «уязвимость изначально рассматривалась как возможность дискриминации в различных ее проявлениях, сегодня это фактор риска нарушения прав человека» [15, c. 7]. Уязвимость - это не субъективная категория, поскольку риск нарушения права должен носить объективный характер.

По мнению Р. Кало, основная причина защиты неприкосновенности частной жизни заключается в самой уязвимости индивидов [39, p. 591]. Поэтому Дж. Мальджери утверждает, что правовые режимы конфиденциальности и защиты персональных данных являются проявлением общей идеи, что каждый человек уязвим перед властью, основанной на технологиях управления данными (data-driven technologies) [56].

Прежде основным ресурсом власти были материальные экономические блага, в настоящее время все большее значение приобретает информационный ресурс. Возникает новый дисбаланс власти между лицами, контролирующими технологии управления данными, и теми лицами, которые являются источником таких данных. Информационные технологии начинают выступать инструментом дискриминации и эксплуатации отдельных социальных групп, социальной маргинализации, посягают на личную автономию и достоинство человека [34, p. 671]. Данный социальный феномен определяется как цифровое неравенство (digital divide) [42, р. 100]

В юридической доктрине уязвимость рассматривается как бинарный феномен, либо с позиций приобретения субъектом определенного статуса, либо как результат вступления субъекта в определенные отношения [39]. Например, в GDPR уделено отдельное внимание вопросам защиты прав несовершеннолетних лиц при обработке их персональных данных в цифровой среде. Это указывает на рассмотрение законодателем концепции уязвимости с позиции «статуса».

По мнению Джека Балкина, лица, получившие доступ к деликатной информации, ее хранители, должны рассматриваться в качестве «информационных фидуциариев» (information fiduciaries), на которых возлагаются обязанности по заботе (care) и лояльности (loyalty) [32, p. 1183]. Например, независимо от состояния здоровья или возраста уязвимым будет пациент по отношению к медицинской организации, поскольку при оказании медицинской услуги исполнитель получает доступ к деликатной информации о здоровье заказчика (пациента).

Альтернативное (не бинарное) видение концепции уязвимости было предложено Флоренцией Луной. В основе ее концепции уязвимости лежит тезис о «слоях уязвимости». Указанные слои не являются постоянными признаками или неотъемлемыми качествами конкретного человека или социальной группы. Слои уязвимости определяются с учетом положения, статуса, времени и местонахождения конкретного субъекта. По ее мнению, уязвимость является универсальным состоянием человека, но

уязвимость может варьироваться и различаться в своей степени с учетом множества факторов. Возможен даже «каскад» уязвимости [55, pр. 121, 129].

Таким образом, концепция Ф. Луны основывается на индивидуализированном понимании уязвимости конкретного лица применительно к конкретной обстановке. По сути, Ф. Луне удалось соединить универсальное и партикулярное понимание уязвимости в рамках единого подхода. Таким образом, все люди уязвимы, но отдельных лиц опутывает большее число слоев уязвимости. Поэтому степень правовой защиты должна зависеть от качества и количества слоев уязвимости.

Дж. Мальджери, взяв в качестве базиса концепцию Ф. Луны сформулировал холистический, основанный на концепции риска подход (risk-based approach) применительно к проблеме защиты приватной сферы человека (его персональных данных) в цифровой среде. По его мнению, необходимо дифференцировать риски уязвимости, связанные с передачей и обработкой данных, от рисков уязвимости, связанных с результатами, последствиями такой обработки персональных данных. Первые риски - это уязвимость в принятии решения, вторые - это уязвимость, связанная с риском более значительного материального или нематериального вреда [56].

По сути, Дж. Мальджери выделил процедурный и материальный аспекты уязвимости человека в цифровой среде. Процедурный аспект уязвимости связан, прежде всего, с моментом выражения согласия на сбор, обработку и хранение персональных данных. Материальный аспект уязвимости сфокусирован на неблагоприятных последствиях в виде размера причиненного имущественного вреда потерпевшему или степени перенесенных им физических или нравственных страданий.

Представляется, что данный подход позволяет заложить теоретический базис под определение модели ответственности за вред, причиненный потерпевшему в цифровой среде. Особенно в ситуациях, связанных с действиями, нарушающими право человека на его цифровой образ.

Определение модели ответственности за вред, причиненный нарушением права на цифровой образ: сравнительно-правовой аспект

Человек уязвим в цифровой среде, такая уязвимость имеет универсальный характер и затрагивает каждого. Это предопределяет необходимость выработки эффективных средств защиты субъективных прав человека в цифровой среде, в т. ч. права на цифровой образ.

Применительно к данной проблеме представляет интерес опыт европейского законодательства, поскольку в статье 82 GDPR установлено правило: любое лицо, которому был причинен материальный или нематериальный вред в результате нарушения настоящего Регламента, имеет право на получение от контролера или процессора (обработчика данных) компенсации за причиненный вред1. Анализ данной нормы является предметом оживленной дискуссии среди европейских цивилистов по вопросу ответственности за вред, причиненный посягательствами на персональные данные [59, р. 492; 61, р. 97].

Ряд авторов отмечают, что прямое указание в статье 82 GDPR на возможность компенсации нематериального вреда отражает тенденцию, наблюдаемую во многих европейских юрисдикциях, направленную на расширение возможности денежной компенсации нематериального вреда. Однако исследователей и правоприменителей волнует вопрос о пределах данной тенденции в целях установления диапазона, в границах которого возможно возмещение нематериального вреда (non-pecuniary damage) [50, рр. 63-65; 63].

В европейской цивилистической доктрине отсутствует единое концептуальное понимании феномена нематериального вреда, поскольку его денежное возмещение плохо согласуется с классической целью деликтной ответственности по восстановлению положения, которое было до момента совершения деликта (status quo ante).

Так, в Германии для обоснования допустимости возмещения нематериального вреда и

1 Article 82 (1) GDPR: «Any person who has suffered material or non-material damage as a result of an infringement of this Regulation shall have the right to receive compensation from the controller or processor for the damage suffered». Available at: http://eur-lex.europa.eu/.

определения размера его компенсации используется категория Genugtuung (удовлетворение), которая может трактоваться и в качестве получения потерпевшим сатисфакции. Некоторые авторы в этой связи указывают на наличие в германском праве тенденции по усилению превентивного эффекта в сфере гражданско-правовой ответственности [57, рр. 289-291].

Представители французской доктрины, как с юмором отмечает Йонас Кнетч, по данному вопросу «прячут голову в песок», делая вид, что феномен денежной компенсация нематериального вреда не порождает принципиальных вопросов, за исключением критериев в определении размера такой компенсации. Вызывает интерес, что в случае нарушения личных неимущественных прав человека (personal right), например права на неприкосновенность частной жизни или персонального образа, французские суды указывают на то, что целью возмещения нематериального (морального) вреда (préjudice moral) является предоставление сатисфакции потерпевшему и наказание делик-вента, т. е. речь идет о реализации карательной функции ответственности при компенсации морального вреда. Это предполагает учет злого умысла деликвента, а также той выгоды, которую деликвент извлек из сложившейся ситуации [50].

Все это свидетельствует о поэтапном формировании полифункционального понимания деликтной ответственности в европейской доктрине.

Относительно вопросов применения статьи 82 GDPR следует указать на то, что в данной норме не содержится каких-либо дополнительных критериев возникновения права на компенсацию нематериального вреда и определение размера такой компенсации. Это влечет проблему различной трактовки данного правила в отдельных европейских юрисдикциях.

В Германии правоприменительная практика, по сути, основывается на правиле De Minimis в сфере компенсации нематериального вреда, которое декларирует, что «право не интересуют мелочи» (De minimis non curat lex). Таким образом, если потерпевший не докажет наличие определенных пороговых значений в существенности причиненного нематериального вреда, то ему откажут в его компенсации. В других странах, например во Франции, Бель-

гии, Нидерландах, данное правило, наоборот, подвергается критике [50].

Например, по одному делу, рассмотренному в Германии, суд указал, что, несмотря на снижение порога при компенсации нематериального вреда по статье 82 GDPR, на истца все равно возлагается обязанность доказать факт наличия нематериального вреда. Для суда было недостаточно факта нарушения норм GDPR, а также того, что истец ощущал себя потерпевшим в связи с нарушением правил защиты персональных данных. В иске о взыскании компенсации было отказано1.

Однако правоприменительная практика в Австрии и Нидерландах демонстрирует более либеральный подход применительно к вопросу допустимости компенсации нематериального вреда в случае нарушения прав на персональные данные. В данных странах правило статьи 82 GDPR толкуется таким образом, что право на компенсацию нематериального вреда возникает за сам факт нарушения прав человека на защиту его персональных данных2.

Таким образом, согласно консервативному подходу (Германия), потерпевший обязан доказать не только факт нарушения его прав на персональные данные, но и обосновать существенный характер причиненного ему нематериального вреда. В рамках либерального подхода суды, по сути, основываются на позиции о презумпции возникновения нематериального вреда в случае нарушения прав человека на защиту его персональных данных. Получается, что в силу отличий в правовой традиции в сфере деликтной ответственности одна и та же норма европейского регламента имеет различное толкование.

В литературе отмечается, что ответственность, предусмотренная в статье 82 GDPR, имеет превентивную направленность [68, рр. 71-73]. Превентивная функция деликтной ответственности признается в европейской частноправовой традиции. В этом прослеживается ее связь с американской доктриной, в которой активно используется аргумент о сдержи-

1 Case C 130/18, District Court Diez (07.11.2018), Zeitschrift für Datenschutz (2019) 8, 85.

2 Case Cg 30/19b, Regional Court Feldkirch (07.8.2019), Computer Law Review International (2019) 57, 147; Case no 7560515 CV EXPL 19-4611, Court Amsterdam (02.09.2019), Jurisprudentie Arbeidsrecht (2019), 241.

вании (deterrence) будущего противоправного поведения в целях моделирования деликтной ответственности [47]. Однако основной функцией ответственности в европейской традиции, как и в американской, является компенсация причиненного вреда[69].

В этой связи вызывает интерес вопрос о виновной или безвиновной (non-fault) природе ответственности, предусмотренной в статье 82 GDPR. Как отмечает Радослав Стругала, из буквального толкования статьи 82 GDPR остается неясным, основывается ли такая ответственность на вине или она наступает за сам факт нарушения правил обработки персональных данных, что влечет за собой возможность установления ответственности независимо от вины на стороне контролера или процессора [68].

Заслуживает внимания пункт 3 статьи 82 GDPR, согласно которому контролер или обработчик освобождается от ответственности, если он докажет, что никоим образом не несет ответственности за событие, повлекшее возникновение вреда.

Р. Стругала указывает на то, что в ранее действовавшей Директиве ЕС95/46/EC1 было предусмотрено правило, аналогичное пункту 3 статьи 82 GDPR. В преамбуле к данной Директиве в качестве примера обстоятельств, освобождающих от ответственности, указывалось на форс-мажор и вину самого обладателя персональных данных. В пункте 146 преамбулы к GDPR указано на то, что компенсация за причиненный вред должна быть полной и эффективной. По мнению автора, это свидетельствует о том, что ответственность контроллера и процессора (обработчика) должна быть квалифицирована в качестве безвиновной, строгой ответственности (strict liability). В подтверждение своей позиции он ссылается на практику Европейского суда справедливости (ECJ), который неоднократно указывал на то, что наличие вины в качестве обязательного условия ответственности представляет собой серьезное препятствие для потерпевших и подрывает требование о том, чтобы компенсация была эффективной [68].

1 Directive 95/46/EC of the European Parliament and of the Council of 24 October 1995 on the protection of individuals with regard to the processing of personal data and on the free movement of such data.

Следует согласиться с аргументацией Р. Стругала. Действительно, ответственность за вред, связанный с нарушением прав на персональные данные в цифровом пространстве, должна носить строгий, безвиновный характер, поскольку именно такая ответственность создает дополнительные стимулы для контроллеров и процессоров к принятию дополнительных мер по обеспечению безопасности в процессе обработки и хранения персональных данных.

Конечно, вопрос о соотношении виновной и безвиновной деликтной ответственности до настоящего времени остается дискуссионным. Дихотомическая картина деликтной ответственности основывается на тезисе, что виновный стандарт ответственности устанавливается за вредоносное поведение, которое само по себе (per se) признается обществом как нежелательное (activity-based liability). Безвиновная ответственность возлагается на деликвента за поведение, которое само по себе признается обществом в качестве допустимого, но в силу его вредоносного характера такая ответственность наступает по строгому стандарту (outcome-based liability). Строгий стандарт ответственности здесь выступает в качестве стимула к принятию мер для минимизации риска причинения вреда [48].

Концептуальные обоснования безвиновной ответственности в современной доктрине, по сути, развивают древнеримские максимы: Ubi emolumentum, ibi onus и Cuius commodum, eius periculum2.

Так, Г. Флетчер разработал концепцию взаимности рисков. Согласно данной концепции, виновный стандарт ответственности устанавливается тогда, когда участники правоотношений создают по отношению друг к другу сопоставимые риски. Если риски не взаимны, если один субъект возлагает на другого несопоставимую степень риска, ответственность должна быть строгой (безвиновной) [44, p. 537]. По мнению Г. Китинга, развивающего концепцию Г. Флетчера, справедливость требует не только взаимности в рисках ex ante, но и взаимности в причиненном вреде ex post, поскольку обе стороны разделяют бремя материализованного риска. Поэтому справедливость оправ-

2 «Чья выгода, того и риск»; «Где выгода, там и бремя».

дывает строгую ответственность даже в тех случаях, когда риск взаимен, а вред не взаимен [49, p. 193].

Например, эксплуатацию транспортного средства или атомной энергетической установки относят к повышенно опасным видам деятельности. Сами по себе такие виды деятельность являются допустимыми (правомерными) и социально полезными. Однако из-за создания повышенного риска причинения вреда окружающим на лиц, осуществляющих такие рисковые виды деятельности, возлагается безвиновная ответственность (ст. 1079 ГК РФ). В законодательстве многих государств предусмотрена строгая ответственность за вред, причиненный дефектными товарами (product liability). Безвиновный характер такой ответственности обусловлен тем, что изготовитель (продавец) товара извлекает выгоду из создания риска причинения вреда потребителю. В России такая ответственность предусмотрена в статье 1095 ГК РФ.

Однако в литературе имеет место иной взгляд на картину деликтной ответственности, когда она не рассматривается в качестве диптиха, где слева изображена сфера виновной ответственности за нежелательное поведение per se, а справа - сфера безвиновной ответственности за правомерную, но опасную деятельность.

Так, дихотомическому подходу бросает вызов континуальный подход, согласно которому сфера деликтной ответственности не может быть реально, четко разграничена на два резко контрастирующих режима. Деликтная ответственность - это не дихотомия, а континуум [43, p. 2]. Поэтому, по мнению Израэля Галэада, допустимо установление строгой, безвиновной ответственности как за нежелательное поведение per se, так и за вредоносные результаты повышенно опасной деятельности, которая сама по себе, если не связана с причинением вреда, рассматривается в качестве социально полезной [48].

Континуальный подход акцентируется на пространственно-временных характеристиках изучаемого феномена, данный подход динамичен [22, с. 109-110]. Для гуманитарного знания представляет особый интерес интер-вально-континуальный подход. Поскольку, как отмечают Н. А. Тарабанов и Е. С. Гизбрехт, интервальный подход фиксирует упорядочен-

ность мира как общий интервал науки и позволяет совершать это синхронически, т. е. вне исторических трансформаций рациональности. Диахронический (континуальный) подход является необходимым дополнением, позволяющим рассматривать научные феномены не как застывшие вневременные формы, а как подверженные изменению способы организации содержания, вырабатываемого в процессе взаимодействия с действительностью. В этом смысле континуальный (непрерывно становящийся) характер истины совпадает с континуальным характером рациональности, потому что истина предстает как то, что достигается в процессе корректного применения рациональных практик [24, с. 33-34].

Новые технологические вызовы, создающие новые слои уязвимости для человека, предопределяют то, что концепция деликтной ответственности должна эволюционировать, а не оставаться застывшей формой. С позиций континуального подхода представляется допустимым установление строгой (безвиновной) ответственности за вред, связанный с нарушением прав на персональные данные в цифровом пространстве, в частности с посягательствами на цифровой образ человека. Данная ответственность будет стимулировать потенциальных деликвентов, правомерно получающих доступ к персональным данным, к принятию дополнительных мер по обеспечению безопасности в процессе их обработки и хранения. Одновременно стандарт строгой ответственности будет сдерживать асоциальное поведение деликвен-тов, стремящихся незаконно получить доступ к персональным данным.

Прогностическое моделирование ответственности за вред, причиненный нарушением права на цифровой образ в российском праве

Итоги проведенного сравнительно-правового исследования представляют интерес в их сопоставлении с российским подходом в сфере деликтной ответственности.

Так, предусмотренная в статье 82 GDPR категория неимущественного вреда имеет свой аналог в российском праве в качестве категории морального вреда, компенсация которого предусмотрена правилами статьей 151 и 10991101 ГК РФ. В пункте 2 статьи 17 Закона Рос-

сии о персональных данных1 предусмотрено правило, аналогичное пункту 1 статьи 82 GDPR, согласно которому субъект персональных данных имеет право как на возмещение убытков, так и на компенсацию морального вреда. Право субъекта персональных данных на компенсацию морального вреда в случае нарушения его прав, а также при нарушении правил обработки персональных данных предусмотрено также в пункте 2 статьи 24 Закона России о персональных данных.

Вопрос о том, основывается российское законодательство в сфере компенсации морального вреда на правиле De Minimis или на презумпции морального вреда, является предметом научной дискуссии.

В российской доктрине высказываются мнения как в пользу презюмирования морального вреда, так и против установления такой презумпции. Так, последовательно и концептуально презумпция морального вреда обосновывается в работах А. М. Эрделевского, который считает эту презумпцию опровержимой. Ученый считает, что законодатель установил только неправомерное действие в качестве условия ответственности за причинение морального вреда. Деликвент, однако, не лишается возможности опровергнуть презумпцию и доказать отсутствие морального вреда у потерпевшего [28].

Однако О. В. Кузнецова полагает, что презумпция морального вреда прямо не следует из российского законодательства, где предусмотрено только презюмирование вины. Потерпевший должен доказать факт реального существования морального вреда, поскольку каждая сторона должна доказать те обстоятельства, на которые ссылается в обоснование своих требований [10]. Аналогичную позицию занимает Е. Соломеина, утверждающая, что презюмиро-вание морального вреда не соответствует принципам состязательности и процессуального равноправия [23].

В российской судебной практике также нет единого подхода, есть примеры как применения судами правила De Minimis, так и презюмиро-вания морального вреда в случае нарушения личных неимущественных прав физического

1 О персональных данных: Федер. закон от 27 июля 2006 № 152-ФЗ (ред. от 24.04.2020) // Собр. законодательства Рос. Федерации. 2006. № 31, ч. 1, ст. 3451.

лица. Так, Верховный Суд РФ неоднократно разъяснял, что в случае причинения вреда здоровью потерпевшего факт причинения ему морального вреда предполагается. При таких обстоятельствах необходимо определить только размер компенсации. Однако по делам о компенсации морального вреда в связи со смертью потерпевшего иным лицам (например, членам семьи) необходимо установить обстоятельства, свидетельствующие о причинении именно этим лицам страданий. Наличие факта родственных отношений само по себе не является достаточным основанием для компенсации морального вреда2.

Следует отметить, что данная позиция Верховного Суда РФ встретила обоснованную критику в доктрине. Так, И. А. Михайлова справедливо отмечает, что применение данного положения в конкретной ситуации будет означать, что родителям погибшего ребенка придется доказывать в суде наличие обстоятельств, свидетельствующих о причинении именно этим лицам физических или нравственных страданий. По мнению автора, указанная позиция Верховного Суда РФ противоречит основополагающим представлениям о человеческой природе, характеризующейся любовью и привязанностью к близким как важнейшей составной части внутреннего мира большинства людей, основы их семейной и личной жизни [14].

Вызывает интерес то, что Верховный Суд РФ неоднократно занимал позицию, что сам по себе факт нарушения прав потребителя презю-мирует обязанность должника компенсировать моральный вред. Данный вывод, по мнению суда, следует из смысла закона3.

Проведенный анализ показывает, что позиции Верховного Суда РФ могут быть непоследовательны и своеобразны: из них следует, что утрата близкого человека не является основанием для презюмирования морального вреда членам его семьи, а приобретение нека-

2 О применении судами гражданского законодательства, регулирующего отношения по обязательствам вследствие причинения вреда жизни или здоровью гражданина [Электронный ресурс]: постановление Пленума ВС РФ от 26 янв. 2010 г. № 1. П. 32. Доступ из справ.-правовой системы «КонсультантПлюс».

3 Обзор практики рассмотрения судами дел по спорам о защите прав потребителей, связанным с реализацией товаров и услуг [Электронный ресурс]: утв. Президиумом ВС РФ 17 окт .2018 г. П. 2. Доступ из справ.-правовой системы «КонсультантПлюс».

чественного фена, утюга или смартфона пре-зюмирует возникновение у потребителя морального вреда.

Заметим, что анализ практики применения пункта 2 статьи 24 Закона России о персональных данных указывает на то, что российские суды зачастую основываются на концепции презюмирования морального вреда в случае нарушения прав субъекта персональных данных или нарушения правил их обработки1.

На наш взгляд, презумпция морального вреда при нарушении прав субъекта персональных данных прямо вытекает из смысла указанных положений Закона России о персональных данных. Презюмирование морального вреда оправдано с учетом уязвимости человека в цифровой среде.

Презюмирование морального вреда при посягательствах, совершаемых в цифровой среде, в частности, в отношении права на цифровой образ человека, является сдерживающим фактором, реализующим превентивную функцию гражданско-правовой ответственности, поскольку предоставляет потерпевшим эффективное средство воздействия на правонарушителей, упрощает порядок привлечения последних к ответственности за совершение деликтов в цифровом пространстве.

В целях сдерживания противоправного вредоносного поведения в цифровой среде представляется также целесообразным установление в законе строгого, безвиновного стандарта ответственности за вред, причиненный посягательствами на нематериальные блага человека, в т. ч. на его цифровой образ.

Если правила GDPR дают основания утверждать, что в них установлен строгий стандарт ответственности [68], то анализ норм ГК РФ и Закона России о персональных данных указывает на виновный стандарт ответственности.

Так, пункт 2 статьи 17 данного Закона предусматривает лишь общую возможность для субъекта персональных данных защищать свои права, в т. ч. путем подачи иска о возмещении

1 Определение Первого кассационного суда общей юрисдикции от 03.08.2020 г. № 88-18130/2020; определение Второго кассационного суда общей юрисдикции от 11.02.2020 г. по делу № 88-2320/2020 [Электронный ресурс]. Доступ из справ.-правовой системы «Консультант Плюс».

убытков и (или) компенсации морального вреда. В пункте 2 статьи 24 названного Закона установлено, что моральный вред подлежит возмещению в соответствии с законодательством России.

В правилах ГК РФ отсутствует специальный деликт, связанный с возмещением имущественного вреда, причиненного в цифровой среде, следовательно, его возмещение в настоящее время должно осуществляться по общим правилам статьи 1064 ГК РФ (правило генерального деликта), устанавливающим общую модель ответственности, основанную на пре-зюмируемой вине деликвента, которая может быть им опровергнута в целях освобождения себя от ответственности.

Применительно к вопросам компенсации морального вреда представляют интерес правила статьи 1100 ГК РФ, в которых установлен открытый перечень ситуаций, когда компенсация морального вреда может быть взыскана независимо от наличия вины деликвента, так как помимо поименованных ситуаций2 в указанной норме содержится формулировка «в иных случаях, предусмотренных законом».

Указанное замечание прямо допускает расширение перечня специальных деликтов, устанавливающих безвиновную ответственность в случае причинения морального вреда. При этом данный перечень может быть расширен без необходимости внесения изменений в Гражданский кодекс РФ, а путем принятия специального закона, например, о внесении изменений в статью 24 Закона России о персональных данных.

В российской научной доктрине отдельные авторы высказываются в пользу исключительно виновного стандарта деликтной ответственности, подвергая критике строгий, безвиновный стандарт ответственности. Например, по мнению Ю. В. Романца, человека можно наказы-

2 Согласно ст. 1100 ГК РФ, моральный вред подлежит компенсации независимо от вины причинителя, если:

- вред причинен жизни или здоровью гражданина источником повышенной опасности;

- вред причинен гражданину в результате его незаконного осуждения, незаконного привлечения к уголовной ответственности, незаконного применения в качестве меры пресечения заключения под стражу или подписки о невыезде, незаконного наложения административного взыскания в виде ареста или исправительных работ;

- вред причинен распространением сведений, порочащих честь, достоинство и деловую репутацию.

вать только за лично виновное деяние, для применения ответственности необходимо устанавливать конкретную виновность конкретного лица [19].

Однако целями деликтной ответственности является не только справедливое воздаяние (ретрибуция), компенсация (коррекция), но и справедливое распределение причиненного вреда (дистрибуция). Сущность справедливости в сфере ответственности триедина1.

На наш взгляд, справедливо, что тот, кто создает невзаимный риск, повышает степень риска для других лиц, должен нести неблагоприятное бремя последствий в виде возложения на него безвиновной ответственности за причиненный вред. Теория взаимности рисков (Reciprocity theory), разработанная Джорджем Флетчером [44] и получившая развитие в работах Грегори Китинга [49], обосновывает не только безвиновную ответственность за вред, причиненный источником повышенной опасности (ст. 1079 ГК РФ) или дефектными товарами, работами или услугами (ст. 1095 ГК РФ). Данная теория закладывает фундамент для установления безвиновной ответственности как за имущественный, так и моральный вред, причиненный в цифровой среде посягательствами на нематериальные блага человека, в т. ч. на его цифровой образ.

Таков должен быть ответ со стороны доктрины гражданского права на поставленные технологические вызовы, обусловленные феноменом диджиталиции бытия человека. Вызывает интерес, что еще ранее феномен безвиновной ответственности также обосновывался с позиции технодетерминизма как юридический ответ на новые технологические вызовы. Так, Витольд Варкалло отмечал, что возникновение объективной (безвиновной) ответственности за риск было обусловлено появлением новых опасных технологий [6].

Действующее законодательство допускает как возмещение убытков, так и компенсацию морального вреда при посягательстве на права субъектов персональных данных. Однако в литературе указывается на неэффективность имеющихся средств правовой защиты. Так,

1 Нами последовательно отстаивается тезис о том, что основным началом гражданско-правовой ответственности является триединство корректирующей, дистрибутивной и ретрибутивной справедливости.

А. И. Савельев справедливо отмечает, что в большинстве случаев причиненный такими деликтами вред не имеет явно выраженной имущественной оценки, а взыскиваемые судами суммы компенсации морального вреда являются незначительными. На этом основании автор предлагает дополнить имеющийся инструментарий новым средством правовой защиты по модели компенсации за нарушение исключительного права [21].

Компенсация за нарушение исключительного права предусмотрена правилами пункта 3 статьи 1252 ГК РФ, согласно которой правообладатель при взыскании такой компенсации освобождается от доказывания размера причиненных ему убытков. Компенсация, например, может быть взыскана в размере от десяти тысяч до пяти миллионов рублей. В одном из своих постановлений Конституционный Суд РФ признал, что допущение законом возможности взыскания денежной суммы, превышающей размер причиненных убытков, нельзя признать мерой, не совместимой с основными началами гражданского законодательства. Суд квалифицировал такую ответственность в качестве штрафной и выполняющей публичную функцию превенции2.

Все это указывает на то, что деликтная ответственность направлена не только на возмещение (компенсацию) причиненного вреда, но и на его справедливое распределение и справедливое воздаяние за совершенный правонарушителем деликт. Справедливое воздаяние может выражаться в применении не только компенсационных, но и штрафных санкций, направленных на сдерживание (превенцию) возможного противоправного поведения.

Вопрос о компенсации за нарушение нематериальных благ человека в цифровой среде, в частности его права на цифровой образ, относится к сфере de lege ferenda. С позиции de lege lata представляет интерес правило абзаца 2 пункта 2 статьи 15 ГК РФ, согласно которому потерпевший имеет право, наряду

2 По делу о проверке конституционности подпункта 1 статьи 1301, подпункта 1 статьи 1311 и подпункта 1 пункта 4 статьи 1515 Гражданского кодекса Российской Федерации в связи с запросами Арбитражного суда Алтайского края [Электронный ресурс]: постановление КС РФ от 13 дек. 2016 г. № 28-П. Доступ из справ.-правовой системы «Кон-сультантПлюс ».

с другими убытками, взыскать с деликвента доходы, которые он извлек от нарушения права. Указанный убыток российским законодателем не вполне корректно отнесен к «упущенной выгоде».

В англосаксонской доктрине данный феномен относят к сфере штрафных убытков (punitive damages), для которых целью является не только предоставление компенсации потерпевшему, но и наказание деликвента, а также общая и частная превенция [58]. Более узко данный феномен терминологически обозначается как disgorgement damages или disgorgement of the infringer's profits [33, p. 431].

Первоначально в европейской доктрине указывалось на несовместимость концепции штрафных убытков с частноправовой традицией. Впоследствии авторитетные ученые стали осторожно высказываться о допустимости использования данной конструкции в частном праве [51]. Заслуживает внимания позиция Кассационного суда Италии, указавшего на то, что функциями гражданско-правовой ответственности являются не только компенсация вреда потерпевшему, но и общая превенция, а также наказание деликвента. Поэтому штрафные убытки не являются онтологически несовместимыми с правовой системой Италии [70].

Представляет интерес, что правило абзаца 2 пункта 2 статьи 15 ГК РФ является схожим с положениями статьи 6:104 ГК Нидерландов (далее - ГКН). Однако в ГКН такие убытки прямо не квалифицированы в качестве упущенной выгоды1.

Д. С. Каргальсков [9] обстоятельно проанализировал изменение подходов в применении данной нормы. Первоначально Верховный Суд Нидерландов основывался на позиции, что правило статьи 6:104 ГКН предусматривает частный случай расчета убытков абстрактным методом, при этом потерпевший должен представить доказательства возникновения у него убытков, а также обосновать их размер2. Впоследствии практика Верховного Суда Нидер-

1 «Если лицо, которое несет ответственность перед другим лицом за причинение вреда или нарушение обязательства, получило вследствие этого доходы, то суд может по требованию такого другого лица оценить его убытки в размере таких доходов или их части» (ст. 6:104 ГКН).

2 Waeyen-Scheers v. Naus, HR 24 December 1993. NJ 1995, 421.

ландов диаметрально изменилась3. Как указывает Д. С. Каргальсков, взыскиваемые суммы стали приобретать «некоторые черты "карательной санкции", поскольку лишали нарушившую сторону не только выгоды, полученной в результате нарушения, но и средств к финансированию этих нарушений, так как расходы, направленные на получение прибыли от нарушений, ответчику придется покрывать из других источников» [9].

Таким образом, «догматические» препятствия в признании концепции штрафных убытков как в европейском частном праве вообще, так и в российском в частности являются вопросом вкуса или ретроградной верности традиции, но не имеют отношения к сущности ци-вилистического феномена. А его сущность заключается в том, что гражданско-правовая ответственность направлена не только на справедливую компенсацию или распределение убытков (вреда), но и на справедливое воздаяние за совершенное деяние. Поэтому вполне допустимой и для российского права является конструкция штрафных убытков.

Вызывает интерес, что имеется в практике применения абзаца 2 пункта 2 статьи 15 ГК РФ по спорам, связанным с взысканием штрафных убытков за незаконное использование изображения. Так, по одному делу суд частично удовлетворил требования потерпевшего, взыскав с издательства в его пользу 1/2 часть дохода, полученного от реализации книги. Иск был обоснован тем, что без согласия лица на обложке книги было использовано его изображение. Частичный отказ в удовлетворении иска в оставшейся 1/2 части дохода судом был основан тем, что изображение было размещено только на обложке книги4. По данному делу суд наказал деликвента, лишив его экономических стимулов в совершении правонарушений. Взыскание штрафных убытков при таких обстоятельствах реализует задачу как общей, так и частной превенции.

3 Setel NV v. AVR Holding NV) HR 18 Juni 2010. EC-LI:NL:HR:2010:BL9662, NJ 2015/33; Huurder v. Stichting Ymere, HR 18 Juni 2010. ECLI:NL:HR:2010:BM0893, NJ 2015/32.

4 Апелляционное определение Московского городского суда от 06.05.2014 г. по делу № 33-15866 [Электронный ресурс]. Доступ из справ.-правовой «КонсультантПлюс».

Однако современная практика демонстрирует и непонимание сути убытков, предусмотренных в абзаце 2 пункта 2 статьи 15 ГК РФ. Так, анализируя одно из определений Верховного Суда РФ1, Д. С. Каргальсков справедливо отмечает, что по данному делу возможность взыскания неправомерных доходов нарушителя была поставлена в зависимость от того, мог ли потерпевший доказать возможность получения им прибыли в таком же размере, что и правонарушитель [9]. Негативное отношение к указанной судебной позиции высказывают и другие авторы [7].

Ошибочная трактовка судом правила абзаца 2 пункта 2 статьи 15 ГК РФ не умаляет значения этой нормы. Представляется, что данное правило, закрепляющее возможность взыскания штрафных убытков с деликвента, уже в недалеком будущем получит активное применение в спорах, связанных с причинением вреда в цифровой среде, в частности за посягательства на цифровой образ человека в сфере биопринт-ных технологий.

Заключение

Постоянно совершенствующиеся правовые режимы конфиденциальности и защиты персональных данных являются проявлением общей идеи, что каждый человек уязвим перед властью, основанной на технологиях управления данными. Расширяя свое присутствие в цифровом пространстве, человек опутывается новыми слоями уязвимости.

Уязвимое положение человека в сфере биопринтных технологий свидетельствует в пользу признания за ним абсолютного права на цифровой образ, выраженный в соответствующей трехмерной цифровой модели (CAD-файле). Следовательно, необходимо определить эффективную модель деликтной ответственности за совершение посягательств на трехмерный цифровой образ человека.

С позиций континуального подхода представляется допустимым установление строгой (безвиновной) ответственности за вред, связанный с нарушением права на цифровой образ

1 Определением Верховного Суда РФ от 25 июня 2018 г. № 124-ПЭК18 отказано в передаче дела № А34-5796/2016 в Президиум Верховного Суда РФ для пересмотра в порядке надзора данного определения [Электронный ресурс]: Доступ из справ.-правовой «КонсультантПлюс».

человека. Строгий стандарт ответственности будет стимулировать потенциальных деликвен-тов, правомерно получающих доступ к персональным данным, к принятию дополнительных мер по обеспечению безопасности в процессе их обработки и хранения. Одновременно такой стандарт будет сдерживать асоциальное поведение деликвентов, стремящихся незаконно получить доступ к персональным данным.

В целях предоставления потерпевшим возможности эффективной защиты необходимо исходить из презумпции причинения морального вреда посредством любого посягательства на цифровой образ человека.

Эффективная модель ответственности предполагает лишение деликвентов экономических стимулов в совершении посягательств на цифровой образ человека. Это указывает на возможность взыскания с деликвентов штрафных убытков в целях общей и частной превенции.

Библиографический список

1. Аюшеева И. З. Осуществление личных неимущественных прав при создании био-принтных человеческих органов // Lex russica. 2020. № 7. С. 24-33.

2. Багатурия Г. О. Перспективы использования 3D-печати при планировании хирургических операций // Медицина: теория и практика. 2016. №1. С. 26-35.

3. Баринова С. Г. Технологический детерминизм и технологический тип детерминации // Вестник КрасГАУ. 2010. № 9. С. 195-201.

4. Богданов Е. В. Информация как объект гражданских правоотношений // Гражданское право. 2018.№ 5. С. 29-33.

5. Богданова Е. Е. Правовые проблемы и риски генетической революции: генетическая информация и дискриминация // Lex russica. 2019. № 6. С. 18-29.

6. Варкалло В. Ответственность по гражданскому праву. Возмещение вреда - функции, виды, границы / пер. с пол. В. В. Залесского; ред., вступ. ст. С. Н. Братуся. М.: Прогресс, 1978. 328 c.

7. Ворожевич А. С. Защита нарушенных исключительных прав на патентоохраняемые объекты в контексте развития кодификации законодательства об интеллектуальных правах // Вестник гражданского права. 2019. № 5. С.161-185.

8. Горбатов Р. О., Романов А. Д. Создание органов и тканей с помощью биопечати // Вест-

ник Волгоградского государственного медицинского университета. 2017. № 3 (63). С. 3-9.

9. Каргальсков Д. С. Взыскание прибыли, полученной правонарушителем: голландский подход и одно определение Верховного Суда РФ // Вестник экономического правосудия Российской Федерации. 2019. № 1. С. 107-123.

10. Кузнецова О. В. Возмещение морального вреда: практ. пособие. М.: Юстицинформ, 2009. 152 с.

11. Малеина М. Н. Право на тайну и неприкосновенность персональных данных // Журнал российского права. 2010. № 11. С. 18-28.

12. Малеина М. Н. Право обучающегося и преподавателя на индивидуальный облик // Lex Russica. 2019. № 3. С. 24-33.

13. Миронов В. А. Вслед за создателем. Технологии биопринтинга // Наука из первых рук. 2013.№ 4. С. 14-25.

14. Михайлова И. А. Обязательства вследствие причинения вреда жизни или здоровью: Комментарий к Постановлению Пленума Верховного Суда РФ от 26 января 2010 г. № 1 // Цивилист. 2010. № 4. С. 36-41.

15. Несмеянова С. Э., Калинина Е. Г. Концепция уязвимости отдельных групп лиц: Международный и национальный опыт // Российское право: образование, практика, наука. 2017. №4 (100). С. 7-12.

16. Новоселова Л. А. Использование в медицине технологии объемной печати (3D-печати) с точки зрения авторского права // Законы России: опыт, анализ, практика. 2019. № 10. С. 53-54.

17. Орлов М. О. Многомерность цифровой среды в обществе риска // Известия Саратовского университета. Нов. сер. Сер. Философия. Психология. Педагогика. 2019. Т. 19, вып. 2. С.155-161.

18. Очеретяный К. А. Бытие в цифре: модусы цифрового существования // Революция и эволюция: модели развития в науке, культуре, обществе. 2019. № 1. С. 299-302.

19. Романец Ю.В. Вина как основание духовной и юридической ответственности // Российская юстиция. 2011. № 4. С. 61-67.

20. Рузанова В. Д. Право на защиту персональных данных: гражданско-правовой аспект // Гражданское право. 2019. № 6. С. 17-20.

21. Савельев А. И. Направления регулирования Больших данных и защита неприкосновенности частной жизни в новых экономических реалиях // Закон. 2018. № 5. С. 122-144.

22. Солдатченко А. Л. Реализация принципов континуального подхода в исследованиях социальной зрелости личности // Сибирский педагогический журнал. 2010. № 12. С. 109-117.

23. Соломеина Е. Распределение бремени доказывания по делам о компенсации морального вреда // Арбитражный и гражданский процесс. 2008. № 8. С. 24-26.

24. Тарабанов Н. А., Гизбрехт Е. С. Рациональность в науке и религии: интервально-континуальный подход // Антиномии. 2018. № 4. С. 21-34.

25. Хесуани Ю. Дж., Сергеева Н. С., Миронов Ва., Мустафин А. Г., Каприн А. Д. Введение в 3D-биопринтинг: история формирования направления, принципы и этапы биопечати // Гены и клетки. 2018. № 3. С. 38-45.

26. Шебанова Н. А. Современный внешний облик индивидуума: свободен ли выбор? // Труды Института государства и права РАН. 2017. № 4 (62). С. 176-196.

27. Тоффлер Э. Шок будущего / пер. с англ. М.: ООО «Издательство ACT», 2002. 557 с.

28. Эрделевский А. М. О презумпции причинения морального вреда // Хозяйство и право. 2017. № 11 (490). С. 102-108.

29. Яковлева Е. А. Поведенческая экономика как область научного знания в современной экономической науке // Journal of Economic Regulation (Вопросы регулирования экономики). 2014. № 5 (2). С. 62-69.

30. Ajunwa I. Genetic Testing Meets Big Data: Tort and Contract Law Issues // Ohio State Law Journal. 2014. Vol. 75, № 6. Pp. 1225-1262.

31. Ammar J. Defective Computer-Aided Design Software Liability in 3D Bioprinted Human Organ Equivalents // Santa Clara High Technology Law Journal. 2019. Vol. 35, № 3. Pp. 37-67.

32. Balkin Jack M. Information Fiduciaries and the First Amendment (February 3, 2016) // UC Davis Law Review. 2016. Vol. 49, № 4. Yale Law School, Public Law Research Paper №. 553. URL:

33. Barnett K. & Harder S. Disgorgement of gains and 'reasonable fee' damages. In Remedies in Australian Private Law. Cambridge: Cambridge University Press, 2018. Pp. 431-468. DOI: 10.1017/9781108265188.024.

34. Barocas S. and Selbst A. D. Big Data's Disparate Impact (2016). 104 California Law Review 671 (2016). URL: https://ssrn.com/abstract = 2477899; http://dx.doi.org/10.2139/ssrn. 2477899.

35. Benatti F. Danno all'immagine, Digesto civile (Torino: UTET, 2011), VI. 275 p.

36. Bergmann S., 'Publicity Rights in the United States and Germany: A Comparative Analysis' // Loyola of Los Angeles Entertainment Law Journal. 1999. Vol. 19. Pp. 479-480.

37. Brean D. H. Patent Enforcement in Cy-berterritories (April 12, 2018). Cardozo Law Review. 2019. Vol. 40. URL: https://ssrn.com/ abstract=3161823.

38. Calo R. Digital Market Manipulation (August 15, 2013). 82 George Washington Law Review 995 (2014), University of Washington School of Law Research Paper. No. 2013-27. URL: https://ssrn.com/abstract=2309703; http://dx.doi.org/10.2139/ssrn.2309703.

39. Calo R. Privacy, Vulnerability, and Af-fordance // DePaul Law Review. 2017. Vol. 66. Pp. 591-604.

40. Castells M. The Rise of the Network Society: The Information Age: Economy, Society and Culture. Wiley, 2010. 597 p.

41. Di Ciommo F. Privacy in Europe After Regulation (EU) № 2016/679: What Will Remain of the Right to Be Forgotten? // The Italian Law Journal. 2017. Vol. 3, № 2. Pp. 623-646.

42. Dobrinskaya D. E., Martynenko T. S. Defining the Digital Divide in Russia: Key Features and Trends Monitoring // Monitoring of Public Opinion: Economic and Social Changes. 2019. Vol. 153, № 5. Pp. 100-119.

43. Englard I. The Philosophy of Tort Law. Dartmouth Pub Co. 1993. 254 p.

44. Fletcher G. P. Fairness and Utility in Tort Theory, 85 Harv. L. Rev. 537. 1972. URL: https: //scholarship.law.columbia.edu/faculty_schol arship/1024.

45. Gajda A. What if Samuel D. Warren Hadn't Married a Senator's Daughter? Uncovering the Press Coverage that Led to The Right to Privacy // Michigan State Law Review. 2008. Vol. 35. Pp. 35-59.

46. Gatt L. Preface. The contradictions of the privacy law // European Journal of Privacy Law & Technologies. Special issue. 2020. Pp. VII-X.

47. Geistfeld M. The Coherence of Compensation-Deterrence Theory in Tort Law (July 12, 2013) // DePaul Law Review. 2012. Vol. 61. NYU School of Law, Public Law Research Paper № 13-38, NYU Law and Economics Research Paper № 13-22. URL: https://ssrn.com/abstract= 2293124.

48. Gilead I. On the Justifications of Strict Liability (January 1, 2005). Israel Gilead, "On the Justifications of Strict Liability" in European Tort Law. 2004. 28. URL: https://ssrn.com/abstract =2489685.

49. Keating G. C. Distributive and Corrective Justice in the Tort Law of Accidents // Southern California Law Review. 2000. Vol. 74, № 1. Pp.193-224.

50. Knetsch J. The compensation of non-pecuniary loss in GDPR infringement // European Journal of Privacy Law & Technologies. Special issue. 2020. Pp. 63-70.

51. Koziol H. Punitive Damages - A European Perspective // Louisiana Law Review. 2008. Vol. 68. Pp. 741-764.

52. Lane J., Stodden V., Bender S., Nissenbaum H. Privacy, Big Data and the Public Good: Frameworks for Engagement. Cambridge University Press, 2014. 344 p.

53. Lindenfeld E. 3D Printing of Medical Devices: CAD Designers as the Most Realistic Target for Strict, Product Liability Lawsuits // University of Missouri-Kansas City Law Review. 2016. Vol. 85, № 1. Pp. 79-103.

54. Logeais E. & Schroeder J.-B. The French Right of Image: An Ambiguous Concept Protecting the Human Persona // The Loyola of Los Angeles Entertainment Law Journal. 1998. Vol. 18.

55. Luna F. Elucidating the Concept of Vulnerability: Layers Not Labels // International Journal of Feminist Approaches to Bioethics. 2009. Vol. 2 (1). Pp. 121-139.

56. Malgieri G. & Niklas J., Vulnerable data subjects // Computer Law & Security Review. 2020. Vol. 37, 105415. URL: http://www.sciencedi-rect.com/science/article/pii/S0267364920300200).

57. Magnus U. Damages for Non-Pecuniary Loss in German Contract and Tort Law // The Chinese Journal of Comparative Law. 2015. Vol. 3, № 2. Pp. 289-307. https://doi.org/10.1093/cjcl/ cxv011.

58. Markel D. Retributive Damages: A Theory of Punitive Damages as Intermediate Sanction // Cornell Law Review. 2009. Vol. 94. Pp. 239-340. URL: https://ssrn.com/abstract =991865.

59. Menezes Cordeiro A. Civil Liability for Processing of Personal Data in the GDPR // European Data Protection Law Review. 2019. Vol. 5, № 4. Pp. 492-499.

60. Ochara N. M. The Nature of Digital Transformation. 2016. URL: https://ssrn.com/ab-stract=2804294.

61. O 'Dell E. Compensation for Breach of the General Data Protection Regulation (June 25, 2017). (2017) 40(1) // Dublin University Law Journal. (ns) 97-164. URL: https://ssrn.com/ab-stract=2992351.

62. Osborn L. Regulating Three-Dimensional Printing: The Converging Worlds of Bits and Atoms // San Diego Law Review. 2014. Vol. 51. Pp. 553-621. URL: https://ssrn.com/abstract =2348894.

63. Palmer V. (Ed.). The Recovery of Non-Pecuniary Loss in European Contract Law (The Common Core of European Private Law). Cambridge: Cambridge University Press, 2015. 534 p.

64. Polito P. The Protection of Our Image: Between the Right to One's Own Image and the Right of Publicity // The Italian Law Journal. 2018. Special Issue. Pp. 69-81.

65. Reiter E. H. Personality and Patrimony: Comparative Perspectives on the Right to One's Image (2001-2002) // Tulane Law Review. 2002. Vol. 76. Pp. 673-726.

66. Ruda-Gonzalez A. Liability for the Unauthorized Use of Personal Data in Social Networks: the Case for Collective Redress // European Journal of Privacy Law & Technologies. 2020. Special Issue. Pp. 80-92.

67. Rushkoff D. Present Shock: When Everything Happens Now. Penguin, 2013. 296 p.

68. Strugala R. Art. 82 GDPR: Strict Liability Or Liability Based on Fault? // European Journal of Privacy Law & Technologies. 2020. Special Issue. Pp. 71-79.

69. Dam C. van. European Tort Law. Oxford University Press, 2013. 656 p.

70. Venchiarutti A. The Recognition of Punitive Damages in Italy: A Commentary on Cass Sez Un 5 July 2017, 16601, AXO Sport, SPA v. NOSA // Journal of European Tort Law. 2018. Vol. 9, № 1. Pp. 104-122.

71. Warren S. D. and Brandeis L. D. The right to privacy // Harvard Law Review. 1890. Vol. 5. Pp.193-220.

72. Webster F. Theories of the Information Society. Psychology Press, 2002. 304 p.

73. Whistler J. McNeill. Eden Versus Whistler: The Baronet the Butterfly; a Valentine with a Verdict (Classic Reprint). Fb&c Limited. 2015. 114 p.

References

1. Ayusheeva I. Z. Osushchestvlenie lich-nykh neimushchestvennykh prav pri sozdanii bio-printnykh chelovecheskikh organov [Personal Non-Property Rights Arising in Human Organs Bioprinting]. Lex Russica. 2020. Issue 7. Pp. 24-33. (In Russ.).

2. Bagaturiya G. O. Perspektivy is-pol 'zovaniya 3D-pechati pri planirovanii khirurgi-cheskikh operatsiy [Prospects for the Use of 3D-Printing When Planning Surgery]. Meditsina: teo-riya i praktika - Medicine: Theory and Practice.

2016. Issue 1. Pp. 26-35. (In Russ.).

3. Barinova S. G. Tekhnologicheskiy deter-minizm i tekhnologicheskiy tip determinatsii [Technological Determinism and Technological Type of Determination]. Vestnik KrasGAU - The Bulletin of KrasGAU. 2010. Issue 9. Pp. 195-201. (In Russ.).

4. Bogdanov E. V. Informatsiya kak ob"ekt grazhdanskikh pravootnosheniy [Information as an Object of Civil Relationships]. Grazhdanskoe pravo

- Civil Law. 2018. Issue 5. Pp. 29-33. (In Russ.).

5. Bogdanova E.E. Pravovye problemy i riski geneticheskoy revolyutsii: geneticheskaya informatsiya i diskriminatsiya [Legal Problems and Risks of Genetic Revolution: Genetic Information and Discrimination]. Lex Russica. 2019. Issue 6. Pp. 18-29. (In Russ.).

6. Warkallo W. Otvetstvennost' po grazh-danskomu pravu. Vozmeshchenie vreda - funktsii, vidy, granitsy: Perevod s pol 'skogo / per. : Zaless-kiy V.V.; pod red. i so vstup. st.: Bratus ' S.N. [Liability in Civil Law. Compensation for Harm -Functions, Types, Boundaries; transl. from Polish by V. V. Zalesskiy; ed. by S. N. Bratus']. Moscow, 1978. 328 p. (In Russ.).

7. Vorozhevich A. S. Zashchita narushen-nykh isklyuchitel'nykh prav na patentookhra-nyaemye ob"ekty v kontekste razvitiya kodifikatsii zakonodatel 'stva ob intellektual 'nykh pravakh [Protection of Infringed Exclusive Rights to Patent-Protected Objects in the Context of the Intellectual Property Legislation Codification Being Developed]. Vestnik grazhdanskogo prava - Civil Law Review. 2019. Issue 5. Pp. 161-185. (In Russ.).

8. Gorbatov R. O., Romanov A. D. Sozdanie organov i tkaney s pomoshch 'yu biopechati [Bioprinting of Organs and Tissues]. Vestnik VolGMU

- Journal of Volgograd State Medical University.

2017. Issue 3. Pp. 3-9. (In Russ.).

9. Kargal'skov D. S. Vzyskanie pribyli, po-luchennoy pravonarushitelem: gollandskiy podk-

hod i odno opredelenie Verkhovnogo Suda RF [Recovery of Profits Received by the Offender: the Dutch Approach and One Ruling of the Supreme Court of the Russian Federation]. Vestnik ekono-micheskogo pravosudiya Rossiyskoy Federatsii -Herald of Economic Justice. 2019. Issue 1. Pp. 107-123. (In Russ.).

10. Kuznetsova O. V. Vozmeshchenie moral 'nogo vreda: Prakticheskoe posobie [Compensation for Moral Damage: Practical Guide]. Moscow,

2009. 152 p. (In Russ.).

11. Maleina M. N. Pravo na taynu i nepri-kosnovennost' personal 'nykh dannykh [The Right to Privacy and Inviolability of Personal Data]. Zhurnal rossiyskogo prava - Journal of Russian Law. 2010. Issue 11. Pp. 18-28. (In Russ.).

12. Maleina M. N. Pravo obuchayushche-gosya i prepodavatelya na individual'nyy oblik [The Right of Students and Teachers to Individual Appearance]. Lex Russica. 2019. Issue 3. Pp. 2433. (In Russ.).

13. Mironov V. A. Vsled za sozdatelem. Tekh-nologii bioprintinga [Following the Creator. Bio-printing Technologies]. Nauka iz pervykh ruk -NAUKA iz pervykh ruk. 2013. Issue 4. Pp. 14-25. (In Russ.).

14. Mikhaylova I. A. Obyazatel'stva vsled-stvie prichineniya vreda zhizni ili zdorov'yu: Kommentariy k Postanovleniyu Plenuma Verkhovnogo Suda RF ot 26 yanvarya 2010 g. № 1 [Obligations Arising as a Result of Harm Caused to Life or Health: Comments to Resolution No. 1 of the Plenum of the Supreme Court of the Russian Federation of January 26, 2010]. Tsivilist - Civilian.

2010. Issue 4. Pp. 36-41. (In Russ.).

15. Nesmeyanova S. E., Kalinina E. G. Kont-septsiya uyazvimosti otdel'nykh grupp lits: Mezh-dunarodnyy i natsional'nyy opyt ['Vulnerable Groups' Concept: International and National Approaches]. Rossiyskoe pravo: obrazovanie, praktika, nauka - Russian Law: Education, Practice, Research. 2017. Issue 4. Pp. 7-12. (In Russ.).

16. Novoselova L. A. Ispol'zovanie v medit-sine tekhnologii ob"emnoy pechati (3D-pechati) s tochki zreniya avtorskogo prava [Application of 3D Printing in Medicine in Terms of Copyright]. Zakony Rossii: opyt, analiz, praktika - Laws of Russia: Experience, Analysis, Practice. 2019. Issue 10. Pp. 53-54. (In Russ.).

17. Orlov M. O. Mnogomernost' tsifrovoy sredy v obshchestve riska [Multidimensionality of the Digital Environment in a Risk Society]. Izves-

tiya Saratovskogo universiteta. Novaya seriya. Se-riya: Filosofiya. Psikhologiya. Pedagogika - Iz-vestiya of Saratov University. New Series. Series: Philosophy. Psychology. Pedagogy. 2019. Issue 2. Pp. 155-161. (In Russ.).

18. Ocheretyanyy K. A. Bytie v tsifre: modusy tsifrovogo sushchestvovaniya [Being Digital: the Modes of Digital Existence]. Revolyutsiya i evo-lyutsiya: modeli razvitiya v nauke, kul 'ture, obsh-chestve: Trudy II Vserossiyskoy nauchnoy konfe-rentsii [Revolution and Evolution: Development Models in Science, Culture and Society: Proceedings of II All-Russian Scientific Conference]. 2019. Pp. 299-302. (In Russ.).

19. Romanets Yu. V. Vina kak osnovanie duk-hovnoy i yuridicheskoy otvetstvennosti [Guilt as a Basis of Spiritual and Legal Liability]. Rossiyskaya Yustitsiya - Russian Justitia. 2011. Issue 4. Pp. 6167. (In Russ.).

20. Ruzanova V. D. Pravo na zashchitu personal 'nykh dannykh: grazhdansko-pravovoy aspekt [The Right to Personal Data Protection: a Civil Law Aspect]. Grazhdanskoe pravo - Civil Law. 2019. Issue 6. Pp. 17-20. (In Russ.).

21. Savel 'ev A. I. Napravleniya regulirova-niya Bol 'shikh dannykh i zashchita neprikosnoven-nosti chastnoy zhizni v novykh ekonomicheskikh realiyakh [Big Data Regulation and Privacy Protection Practices in New Economic Realities]. Za-kon - ZAKON. 2018. Issue 5. Pp. 122-144. (In Russ.).

22. Soldatchenko A. L. Realizatsiya printsi-pov kontinual'nogo podkhoda v issledovaniyakh sotsial'noy zrelosti lichnosti [Realization of the Continuous Approach Principles in Research into Social Maturity]. Sibirskiy pedagogicheskiy zhurnal - Siberian Pedagogical Journal. 2010. Issue 12. Pp. 109-117. (In Russ.).

23. Solomeina E. Raspredelenie bremeni do-kazyvaniya po delam o kompensatsii moral'nogo vreda [Distribution of the Burden of Proof in Cases of Compensation for Moral Damage]. Arbitrazhnyy i grazhdanskiy protsess - Arbitrazh and Civil Procedure. 2008. Issue 8. Pp. 24-26. (In Russ.).

24. Tarabanov N. A., Gizbrekht E. S. Rat-sional'nost' v nauke i religii: interval'no-kontinual 'nyy podkhod [Rationality in Science and Religion: Interval-Continual Approach]. Antinomii - Antinomies. 2018. Issue 4. Pp. 21-34. (In Russ.).

25. Khesuani Yu. D., Sergeeva N. S., Mironov V. A., Mustafin A. G., Kaprin A. D. Vvedenie v 3D-bioprinting: istoriya formirovaniya napravle-

niya, printsipy i etapy biopechati [Introduction to 3D-Bioprinting: the History, Principles and Stages]. Geny i kletki - Genes and Cells. 2018. Issue 3. Pp. 38-45. (In Russ.).

26. Shebanova N. A. Sovremennyy vneshniy oblik individuuma: svoboden li vybor? [Modern Appearance of the Individual: Is the Choice Free?]. Trudy Instituta gosudarstva i prava RAN - Proceedings of the Institute of State and Law of the RAS. 2017. Issue 4. Pp. 176-196. (In Russ.).

27. Shok budushchego: per. s angl. / E. Toff-ler [Shock of the Future: transl. from English; A. Toffler]. Moscow, 2002. 557 p. (In Russ.).

28. Erdelevskiy A. M. O prezumptsii prichi-neniya moral 'nogo vreda [On the Presumption of Causing Moral Damage]. Khozyaystvo i pravo -Business and Law. 2017. Issue 11. Pp. 102-108. (In Russ.).

29. Yakovleva E. A. Povedencheskaya eko-nomika kak oblast' nauchnogo znaniya v sovre-mennoy ekonomicheskoy nauke [Behavioral Economics as a Field of Scientific Knowledge in Modern Economics]. Voprosy regulirovaniya ekonomi-ki - Journal of Economic Regulation. 2014. Vol. 5. Issue 2. Pp. 62-69. (In Russ.).

30. Ajunwa I. Genetic Testing Meets Big Data: Tort and Contract Law Issues. Ohio State Law Journal. 2014. Vol. 75. Issue 6. Pp. 1225-1262. (In Eng.).

31. Ammar J. Defective Computer-Aided Design Software Liability in 3D Bioprinted Human Organ Equivalents. Santa Clara High Technology Law Journal. 2019. Vol. 35. Issue 3. Pp. 37-67. (In Eng.).

32. Balkin J. M. Information Fiduciaries and the First Amendment (February 3, 2016). UC Davis Law Review. 2016. Vol. 49. Issue 4. Yale Law School, Public Law Research Paper No. 553. Available at: https://ssrn.com/abstract=2675270. (In Eng.).

33. Barnett K., Harder S. Disgorgement of Gains and 'Reasonable Fee' Damages. Remedies in Australian Private Law. Cambridge: Cambridge University Press, 2018. Pp. 431-468. DOI: 10.1017/9781108265188.024. (In Eng.).

34. Barocas S., Selbst A.D. Big Data's Disparate Impact (2016). California Law Review. 2016. Vol. 104. Pp. 671-732. Available at: https://ssrn. com/abstract=2477899; http://dx.doi.org/10.2139/ ssrn.2477899. (In Eng.).

35. Benatti F. Danno all'immagine. Digesto Civile. Torino: UTET, 2011. Vol. VI. Pp. 275-279. (In Ital.).

36. Bergmann S. Publicity Rights in the United States and Germany: A Comparative Analysis.

Loyola of Los Angeles Entertainment Law Journal. 1999. Vol. 19. Pp. 479-480. (In Eng.).

37. Brean D. H. Patent Enforcement in Cy-berterritories (April 12, 2018). Cardozo Law Review. 2019. Vol. 40. Available at: https://ssrn.com/ abstract=3161823. (In Eng.).

38. Calo R. Digital Market Manipulation (August 15, 2013). George Washington Law Review. 2014. Vol. 82. Issue 4. Pp. 995-1051. University of Washington School of Law Research Paper No. 2013-27. Available at: https://ssrn.com/ abstract=2309703; http://dx.doi.org/10.2139/ssrn. 2309703. (In Eng.).

39. Calo R. Privacy, Vulnerability, and Af-fordance. DePaul Law Review. 2017. Vol. 66. Pp. 591-604. (In Eng.).

40. Castells M. The Rise of the Network Society: The Information Age: Economy, Society, and Culture. Wiley, 2010. 597 p. (In Eng.).

41. Di Ciommo F. Privacy in Europe After Regulation (EU) No 2016/679: What Will Remain of the Right to Be Forgotten? The Italian Law Journal. 2017. Vol. 3. Issue 2. Pp. 623-646. (In Eng.).

42. Dobrinskaya D. E., Martynenko T. S. Defining the Digital Divide in Russia: Key Features and Trends Monitoring. Monitoring of Public Opinion: Economic and Social Changes. 2019. Vol. 153. Issue 5. Pp. 100-119. (In Eng.).

43. Englard I. The Philosophy of Tort Law. Dartmouth Pub Co., 1993. 254 p. (In Eng.).

44. Fletcher G. P. Fairness and Utility in Tort Theory. Harvard Law Review. 1972. Vol. 85. Issue 3. Pp. 537-573. Available at: https://scholar-ship. law.columbia.edu/faculty_scholarship/1024. (In Eng.).

45. Gajda A. What If Samuel D. Warren Hadn't Married a Senator's Daughter? Uncovering the Press Coverage that Led to the Right to Privacy. Michigan State Law Review. 2008. Vol. 35. Pp. 35-59. (In Eng.).

46. Gatt L. Preface. The Contradictions of the Privacy Law. European Journal of Privacy Law & Technologies. 2020. Special Issue. Pp. VII-X. (In Eng.).

47. Geistfeld M. The Coherence of Compensation-Deterrence Theory in Tort Law (July 12, 2013). DePaul Law Review. 2012. Vol. 61. NYU School of Law, Public Law Research Paper No. 13-38. NYU Law and Economics Research Paper No. 1322. Available at: https://ssrn.com/ab-stract=2293124. (In Eng.).

48. Gilead I. On the Justifications of Strict Liability. European Tort Law 2004 (Helmut Ko-ziol & Barbara.C. Steininger eds.). 2005. Pp. 2849. Available at: https://ssrn.com/abstract= 2489685. (In Eng.).

49. Keating G.C. Distributive and Corrective Justice in the Tort Law of Accidents. Southern California Law Review. 2000. Vol. 74. Issue 1. Pp. 193-224. (In Eng.).

50. Knetsch J. The Compensation of Non-Pecuniary Loss in GDPR Infringement. European Journal of Privacy Law & Technologies. 2020. Special Issue. Pp. 63-70. (In Eng.).

51. Koziol H. Punitive Damages - A European Perspective. Louisiana Law Review. 2008. Vol. 68. Pp. 741-764. (In Eng.).

52. Lane J., Stodden V., Bender S., Nissenbaum H. Privacy, Big Data and the Public Good: Frameworks for Engagement. Cambridge University Press, 2014. 344 p. (In Eng.).

53. Lindenfeld E. 3D Printing of Medical Devices: CAD Designers as the Most Realistic Target for Strict, Product Liability Lawsuits. University of Missouri-Kansas City Law Review. 2016. Vol. 85. Issue 1. Pp. 79-103. (In Eng.).

54. Logeais E., Schroeder J.-B. The French Right of Image: An Ambiguous Concept Protecting the Human Persona. The Loyola of Los Angeles Entertainment Law Journal. 1998. Vol. 18. (In Eng.).

55. Luna F. Elucidating the Concept of Vulnerability: Layers not Labels. International Journal of Feminist Approaches to Bioethics. 2009. Vol. 2 (1). Pp. 121-139. (In Eng.).

56. Malgieri G., Niklas J. Vulnerable Data Subjects. Computer Law & Security Review. 2020. Vol. 37. Article 105415. Available at: http://www.sciencedirect.com/science/article/pii/S 0267364920300200. (In Eng.).

57. Magnus U. Damages for Non-Pecuniary Loss in German Contract and Tort Law. The Chinese Journal of Comparative Law. 2015. Vol. 3. Issue 2. Pp. 289-307. Available at: https://doi.org/ 10.1093/cjcl/cxv011. (In Eng.).

58. Markel D. Retributive Damages: A Theory of Punitive Damages as Intermediate Sanction (February 3, 2009). Cornell Law Review. 2009. Vol. 94. Pp. 239-340. Available at: https://ssrn. com/abstract=991865. (In Eng.).

59. Menezes C. A. Civil Liability for Processing of Personal Data in the GDPR. European Data Protection Law Review. 2019. Vol. 5. Issue 4. Pp. 492-499. (In Eng.).

60. Ochara N.M. The Nature of Digital Transformation. 2016. Available at: https://ssrn. com/abstract=2804294. (In Eng.).

61. O'Dell E. Compensation for Breach of the General Data Protection Regulation (June 25, 2017). Dublin University Law Journal. 2017. Vol. 40 (1). (ns) 97-164. Available at: https://ssrn. com/abstract=2992351. (In Eng.).

62. Osborn L. Regulating Three-Dimensional Printing: The Converging Worlds of Bits and Atoms (July 20, 2013). San Diego Law Review. 2014. Vol. 51. Pp. 553-621. Available at: https://ssrn.com/abstract=2348894. (In Eng.).

63. Palmer V. (ed.). The Recovery of Non-Pecuniary Loss in European Contract Law (The Common Core of European Private Law). Cambridge: Cambridge University Press, 2015. 534 p. (In Eng.).

64. Polito P. The Protection of Our Image: Between the Right to One's Own Image and the Right of Publicity. The Italian Law Journal. 2018. Special Issue. Pp. 69-81. (In Eng.).

65. Reiter E. H. Personality and Patrimony: Comparative Perspectives on the Right to One's Image (2001-2002). Tulane Law Review. 2002. Vol. 76. Pp. 673-726. (In Eng.).

66. Ruda-Gonzalez A. Liability for the Unauthorized Use of Personal Data in Social Networks: the Case for Collective Redress. European Journal of Privacy Law & Technologies. 2020. Special Issue. Pp. 80-92. (In Eng.).

67. Rushkoff D. Present Shock: When Everything Happens Now. Penguin, 2013. 296 p. (In Eng.).

68. Strugala R. Art. 82 GDPR: Strict Liability or Liability Based on Fault? European Journal of Privacy Law & Technologies. 2020. Special Issue. Pp. 71-79. (In Eng.).

69. Van Dam C. European Tort Law. Oxford University Press, 2013. 656 p. (In Eng.).

70. Venchiarutti A. The Recognition of Punitive Damages in Italy: A Commentary on Cass Sez Un 5 July 2017, 16601, AXO Sport, SpA v NOSA Inc. Journal of European Tort Law. 2018. Vol. 9. Issue 1. Pp. 104-122. (In Eng.).

71. Warren S.D., Brandeis L. D. The Right to Privacy. Harvard Law Review. 1890. Vol. 5. Pp. 193-220. (In Eng.).

72. Webster F. Theories of the Information Society. Psychology Press, 2002. 304 p. (In Eng.).

73. Whistler J. McNeill. Eden versus Whistler: The Baronet & the Butterfly: a Valentine with a Verdict (Classic Reprint). FB&C Limited, 2015. 114 p. (In Eng.).