CC BY
46
но сокращением коммуникативной дистанции между участниками дискурсивного события вследствие длительности общения.
При рекомендации по обследованию и/или лечению используются формы объяснения, пояснения и уточнения. Особенно важное значение приобретают объяснения механизмов, лежащих в основе различных явлений, объяснения просветительного характера в тех случаях, когда пациент задает вопросы, основанные на ложных пресуппозициях: Здесь необходима терапия гормональными препаратами. - А как же гормоны? Они же увеличивают рост опухолей. Вот, как его, преднизолон. - Дело в том, что преднизолон является иммунодепрессантом. Это опосредованное действие. Он не стимулирует рост. Он просто подавляет собственный иммунитет порой.
В ходе завершающего этапа происходят повторное обобщение рекомендаций по обследованию и/или лечению, выражаемое в виде эллиптического предложения (Значит, во вторник к часу со снимочками), уточнение деталей планируемой медицинской помощи, инициируемое, как правило, пациентом (Значит, мне сначала на ФГС, а потом на УЗИ?). Врач определяет планы будущих контактов (К нам через три месяца), выражает поддержку и ободрение (Надо продолжать лечиться. Выздоравливайте!). Другими сигналами завершения выступают высказывания с лексемой все, побудительные предложения (Все. Идите сейчас на УЗИ записывайтесь).
Отмечены большая вариативность используемых этикетных формул, которые отличает меньшая степень формализованное™, появление элементов бытового разговора: Всего доброго! Счастливо! Будьте здоровы! Дай вам Бог! ж т. п.
Анализ дискурсивной специфики жанра ПК устного медицинского общения показал, что она реализуется на когнитивном уровне (активация специфических фреймовых слотов и сценарных этапов), определяет смысловое и композиционное структурирование дискурса. Особенности смысловой организации рассматриваемого жанра определяют набор речевых средств и форм, стратегий и тактик, характерных для различных этапов ПК. Вербальные средства ПК отличает тенденция к деформализации, что объясняется более длительным сроком общения между вра-
чом и пациентом и уменьшением асимметричности коммуникации.
Литература
1. Борботько, В.Г. Принципы формирования дискурса: От психолингвистики к линг-восинергетике / В.Г. Борботько. 2-е изд., стер. М.: КомКнига, 2007.
2. Жура, В.В. Нарративы в устном медицинском дискурсе / В.В. Жура // Прагма-лингвистика и практика речевого общения: сб. науч. тр. Междунар. науч. конф., 24 нояб. 2007 г. Ростов н/Д.: НПО ПИ ЮФУ, 2007. С. 128- 132.
3. Ainsworth-Vaughn, N. Claiming Power in Doctor-Patient Talk / N. Ainsworth-Vaughn. N. Y.; Oxford: Oxford University Press, 1998. 212 p.
4. Maynard, D.W. On Diagnostic Rationality: Bad News, Good News, and the Symptom Residue / D.W. Maynard// Communication in Medical Care: Interaction between Primary Care Physicians and Patients. Cambridge: Cambridge University Press, 2006. P. 248 - 278.
5. Регдкуїд, A. Communicating and Responding to Diagnosis / А. Регдкуїд // Communication in Medical Care: Interaction between Primary Care Physicians and Patients. Cambridge: Cambridge University Press, 2006. P. 214-247.
6. Robinson, J.D. Soliciting Patients' Presenting Concerns / J.D. Robinson // Communication in Medical Care: Interaction between Primary Care Physicians and Patients. Cambridge: Cambridge University Press, 2006. P. 22-47.
И.И. ЧЕСНОКОВ (Волгоград)
ТАКТИКА УГРОЗЫ КАК СТРУКТУРНАЯ СОСТАВЛЯЮЩАЯ ВИНДИКТИВНОГО ДИСКУРСА (ПРЯМЫЕ ФОРМЫ ОБЪЕКТИВАЦИИ)
Показаны результаты изучения тактики угрозы в виндиктивном дискурсе.
Одним из источников социальной активности человека является эмоциональный концепт, представленный в русскоязычном обыденном сознании ключевым словом «месть». Названный концепт на-
© Чесноков И.И., 2008
ходит свое выражение не только в пред-метно-практической, но и в возникшей на ее основе речевой деятельности, которая характеризуется фрустрационной обусловленностью, осознанностью, целенаправленностью, агрессивностью и по прагматическим параметрам определяется нами как виндиктивный дискурс (далее - ВД) [7].
Глубинным психологическим мотивом данного вида речевой деятельности является потребность индивида в эмоциональ-но-энергетической разрядке, которая трансформируется в целевую установку, связанную с устранением источника фрустрации (или замещающего его объекта) и установлением границы, отделяющей свое (безопасное) от чужого враждебного пространства. Реализуется данная целевая установка в стратегиях устрашения и проклятиях и соответствующих тактиках угрозы, а также изгнания, поругания и злопожелания.
Поскольку целевая установка ВД сводится к установлению вышеназванной границы, а последняя в конечном счете определяется волей речедействующего субъекта, то тактику угрозы (как, впрочем, и другие структурные составляющие изучаемого вида речевой деятельности — тактики изгнания, поругания и злопожелания) можно рассматривать как вспомогательный способ (или прием), который используется им для утверждения своей воли.
Использование субъектом речи тактики угрозы в качестве вспомогательного способа утверждения своей воли имеет под собой вполне определенный эмоциональ-но-психологический подтекст: он боится того, что адресат 1) не исполнит или 2) уже не исполнил его волю и, угрожая, делает так, чтобы последний, которого он считает
1) потенциальными, соответственно, 2) реальным агрессором, боялся ее не исполнить 1) впервые или 2) в очередной раз (подробнее об эмоциональной основе агрессивного поведения см.: [8; 9]). Для этого он продуцирует виндиктивные высказывания, которые характеризуются двойным коммуникативным заданием - директивным и менасивным. Эти высказывания, в свою очередь, могут быть как поли-, так и монопропозициональными.
Полипропозициональное высказывание в наиболее редуцированном (релевантном для освещаемого вопроса) виде складывается из двух пропозиций, одна из которых прямо или косвенно предписывает адресату-агрессору то, что ему надо делать
(или не делать), а вторая также прямо или косвенно описывает последствия невыполнения им директивы, т. е. сообщает ему о том, что в случае неподчинения воле говорящего его постигнет кара. Такое высказывание представляет собой сложное предложение, составные части которого находятся в причинно-следственных отношениях и обеспечиваются союзной или бессоюзной связью.
Вот лишь некоторые примеры высказываемых субъектом речи сложных предложений, директивные составляющие которых представлены 1) прямой, 2) конвенциональной косвенной и 3) неконвенциональной косвенной или транспонированной формами (здесь мы не акцентируем внимания на формах воплощения тактики угрозы, т. к. они специально рассматриваются ниже):
1) «Отстань от меня, а не то (а то, или) я тебя ударю»;
2) «Не спорил бы ты со мной, а то ведь я могу и рассердиться»;
3) «Если ты не будешь давать показаний на своих сообщников, я тебя отправлю на каторгу».
В последнем примере смысловое содержание директивы - давать показания на своих сообщников, представленной придаточной частью, распознается реципиентом благодаря выражающей угрозу главной части предложения. Ср.: «Если ты не будешь давать показаний на своих сообщников, мы тебе хорошо заплатим».
В монопропозициональном высказывании директива также может быть выражена 1) прямой, 2) конвенциональной косвенной и 3) неконвенциональной косвенной или транспонированной формами:
1) «Отдайте книгу по-хорошему»;
2) «Шел бы ты отсюда подобру-по-здорову»;
3) «Выступающих против самодержавия будем сечь и расстреливать».
В последнем примере директива - не выступать против самодержавия, представленная второстепенным членом, распознается реципиентом (реципиентами) благодаря обладающему менасивным значением главному члену предложения. Ср.: «Выступающих против самодержавия будем обеспечивать продовольствием и одеждой».
Кроме этого, монопропозициональное высказывание может и не содержать в своей семантической структуре прямо или косвенно выраженной директивной составля-
ющей: «- Сегодня вечером я пойду на танцы. - Я тебе пойду!».
В подобного рода случаях мы говорим о том, что угрожающая реплика-реакция имплицирует волю говорящего, смысловое содержание которой выводится реципиентом из контекста.
Впрочем, возможно и обратное: вполне целесообразно, к примеру, продуцируемое в аналогичной ситуации субъектом речи высказывание «Даже и не думай!» трактовать как форму волеизъявления, имплицирующую угрозу.
Все рассмотренные выше примеры указывают на то, что онтологически волеизъявление как тип коммуникативного намерения и угроза как частный (вспомогательный) способ утверждения говорящим своей воли теснейшим образом взаимосвязаны и что само разграничение речевых форм, обладающих директивным и мена-сивным значениями, оказывается возможным (и то, как видим, не всегда) лишь благодаря распаду некоего синкретичного сигнала, которым, как полагают многие ученые (см.: [1; 2] и др.), первый человек (помимо того, что предупреждал об опасности своих) предписывал угрожающему объекту соблюдать определенную дистанцию (границу) и вместе с этим информировал его о том, что в случае нарушения им заданной границы против него будут применены карательные меры.
Данное обстоятельство, в свою очередь, позволяет говорить о том, что разграничение реактивной и проактивной или инструментальной угрозы [10] в контексте изучения ВД не представляется оправданным. Угроза как структурная составляющая ВД всегда реактивна, поскольку является ответом индивида на возможное или уже совершенное кем-либо преступление против его воли, и всегда проактивна или инстру-ментальна, поскольку направлена на ее утверждение. В данном контексте угроза выполняет функцию своеобразного оберега воли говорящего и представляет собой не что иное, как апотропеическое проклятие.
Думается, что такого же взгляда на угрозу придерживался в свое время
Э. Фромм [6. С. 238], который, комментируя, в частности, известный ветхозаветный тезис «Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим...» (Исх. 20: 3, 4, 5, 6), отмечал: «Угрозу наказывать детей за вину отцов до третьего и четвертого поколения
следует рассматривать как выражение мести Бога, заповеди которого были нарушены...».
Итак, определив исходную позицию, согласно которой тактика угрозы как структурная составляющая ВД является вспомогательным способом утверждения говорящим своей воли, перейдем непосредственно к рассмотрению представляющих ее (названную тактику) речевых форм.
Угроза как разновидность агрессивного социально значимого поведения и структурная составляющая ВД онтологически базируется на активности субъекта, связанной с демонстрацией им своей настроенности применить против угрожающего объекта те или иные карательные меры. Поэтому вполне целесообразно в качестве прямых форм объективации изучаемой тактики рассматривать такие, в которых говорящий единолично или совместно с другими людьми выступает в роли карающей силы и предицирует себе или группе лиц, в которую он себя включает, будущие агрессивные действия, направленные на отчуждение объекта воздействия от себя и/или коллектива, причинение ему морального и/ или физического вреда, а также лишение его жизни. Например: 1) «За такие слова мы тебя из колхоза вышибем в два счета» (М. Шолохов. Поднятая целина); 2) «Будешь прогуливать, я тебя на весь район опозорю» (Там же); 3) «Много не болтай, а то я тебе язык отрежу» (П. Сычев. У Тихого океана); 4) «Ты на меня не нажимай, застрелю» (Там же).
Части высказываний, выделенные жирным шрифтом, характеризуются, как нам представляется, синкретизмом ориентированных на угрожающий объект конкретно-коммуникативных смыслов [5. С. 18], т. е. являются одновременно и предупреждениями, и предсказаниями, и обещаниями. Попытаемся объяснить, почему это так.
Предупреждение как тактика речевого поведения в Малом академическом словаре русского языка определяется через глагол предупредить/предупреждать, который, в свою очередь, означает: «1. Заранее известить, осведомить. [Гневышев:] Вы ее сначала предупредите, скажите, что я, генерал Гневышев, желаю с ней познакомиться (А. Островский. Богатые невесты). - Я должен предупредить вас, что в этом лесу охота воспрещается (Чехов. Пустой случай). // Заранее известить о какой-л. опасности;
предостеречь. Автор [книжки «Из окна посольства»] за несколько лет до начала войны пытался предупредить человечество
о гитлеровской опасности (Б. Полевой. Вид из окна). - Слушай, парень, - серьезно предупредил Сенька, - уматывай-ка ты отсюда подобру-поздорову (М. Алексеев, Солдаты) // Разг. Сделать кому-л. предварительное замечание. Предупредить нарушителей дисциплины» [14. Т. 3. С. 374].
Приведенная дефиниция глагола предупредить/предупреждать показывает, что речеповеденческая тактика предупреждения не закрепляет за собой каких-либо специфических форм своего воплощения. А это означает, что практически любое продуцируемое субъектом высказывание может быть предупреждением, если с его точки зрения оно содержит информацию, релевантную интересам адресата и коррекции им своего поведения как в наличной ситуации социального взаимодействия, так и ближайшем или отдаленном будущем (близкую к излагаемой точку зрения см.: [4. С. 194]).
Понятно при этом, что не всякое предупреждение является угрозой, но угроза -это всегда предупреждение, поскольку говорящий, объективируя данную тактику, заранее, прямо или косвенно, информирует адресата-агрессора о том, что при несоблюдении им определенных границ деятельности против него могут быть применены карательные меры и тем самым предостерегает его от нарушения данных границ. Не случайно Дж. Сейдок [11] рассматривает угрозу как разновидность предупреждения, а глагол «угрожать», согласно Большому академическому словарю, означает «требовать чего-либо, предупреждать о чем-либо, запугивая, грозя чем-либо» [12. Т. 16. С. 270].
Предсказание как речеповеденческая тактика в Малом академическом словаре русского языка определяется через глагол предсказать/предсказывать, который, в свою очередь, получает здесь следующую дефиницию: «Заранее сказать о том, что будет, что должно случиться, исполниться. Предсказать будущее. # - Цыганка предсказала, что моя сестра будет за офицером (Помяловский. Мещанское счастье) // На основании имеющихся данных сделать заключение, высказать предположение о наступлении, наличии или о ходе, развитии каких-л. явлений, событий. Предсказать солнечное
затмение. Предсказать погоду. # Я ясно вижу, что она [война] затягивается, и когда кончится - предсказать очень трудно (Гаршин. Трус). Геофизики провели сейсмосъемку и предсказали нефть на мысе Набиль (Горышин. До полудня)» [14. Т. 3. С. 371].
Опираясь на дефиницию исходного глагола, предсказаниями можно считать такие продуцируемые субъектом высказывания, которыми он с той или иной долей вероятности утверждает некие неочевидные для коммуникантов будущие (реже -настоящие) явления. Поэтому, имея в виду то, что прямыми (а также некоторыми косвенными) формами выражения угрозы говорящие утверждают неочевидные при нормальном ходе событий для коммуникантов будущие явления (действия), мы и рассматриваем их (эти формы) как разновидности предсказаний. Но поскольку предсказываемые прямыми формами выражения угрозы действия представляются как такие, которые говорящие намерены сами осуществить, то эти формы-пред-сказания являются также и обещаниями.
Правда, по мнению одного из основоположников теории речевых актов Дж. Р. Сер-ля [3. С. 163], чтобы то или иное высказываемое субъектом предложение можно было считать обещанием (а точнее - кор-ректым обещанием), обещаемое должно быть желаемым для адресата. «Коренное различие между обещаниями, с одной стороны, и угрозами - с другой, состоит в том, - считает названный автор, - что обещание есть обязательство что-то сделать для вас (for you), а не в ущерб вам (to you), тогда как угроза есть обязательство что-то сделать в ущерб вам, а не для вас. Обещание некорректно (defective), если обещают сделать то, чего не хочет адресат обещания; оно тем более некорректно, если обещающий не убежден, что адресат обещания хочет, чтобы это было сделано, поскольку корректное обещание должно быть задумано как обещание, а не как угроза или предупреждение». Развивая свою мысль, ученый приводит в качестве примера высказывание: If you don't hand in you paper on time I promise you I will give you a falling grade in the course. - Если вы не сдадите вашу работу в срок, я обещаю поставить вам неудовлетворительную оценку за этот курс, которое, по его мнению, не является обещанием. Что же касается вполне закономерно возникающего вопроса о том, почему же в этом случае
оказывается возможным употребление выражения I promise - я обещаю, то на него исследователь отвечает следующим образом: «Думаю, что мы употребляем его здесь потому, что I promise “я обещаю” и
I hereby promise “сим я обещаю” принадлежат к числу самых сильных показателей функции для принятия обязательства, которыми располагает английский язык. По этой причине мы часто употребляем эти выражения при совершении речевых актов, которые, строго говоря, не являются обещаниями, но в которых мы желаем подчеркнуть принятие на себя обязательства».
Выражение «я обещаю» является одним из самых сильных показателей функции для принятия обязательства и в русском языке. Но дело в том, что акт принятия говорящим на себя обязательства в русской лингвокультуре и есть акт обещания.
См.: 1) обещание - данное кому-либо обязательство что-либо сделать [12. Т. 8. С. 118]; 2) обещание - добровольное обязательство выполнить что-л. [14. Т. 2. С. 531].
А поскольку это так, то «обещание» как имя, объективирующее тип коммуникативного намерения, используется отечественными учеными-лексикографами и при описании речеповеденческой тактики угрозы, а точнее - угрозы в прямых формах своего воплощения.
См.: 1) Угроза, ы, ж. 1. Обещание причинить зло, неприятность [12. Т. 16. С. 270].
2) Угроза 1. Обещание причинить какое-л. зло, неприятность [14. Т. 4. С. 462].
Последний коммуникативно-прагматический параметр прямых форм объективации тактики угрозы - быть выражением обещания или обязательства причинить зло, неприятность - и делает их общее количество весьма ограниченным: все они сводятся к агентивной модели предложения с выраженными или опущенными актантами я/мы, кого-л./кому-л. и глаголом или глагольно-именным словосочетанием с глаголом в форме первого лица единственного или множественного числа несовершенного или совершенного вида будущего или настоящего в значении будущего времени, обозначающим некое насильственное действие.
Отдельно следует сказать о таких высказываемых субъектом предложениях, ко-
торыми он обещает не применить по отношению к угрожающему объекту те или иные карательные меры, а всего лишь позаботиться об их применении третьими лицами.
Например: 1) «Перестань баловаться, а то я попрошу отца тебя высечь»; 2) «Если ты не расскажешь всей правды, я прикажу тебя повесить».
В этих примерах конкретно-коммуни-кативные смыслы обещаний соотносятся не с агрессивными действиями, представленными глаголами «высечь» и «повесить», а с речевыми действиями, обозначенными глаголами «попросить» и «приказать». В связи с этим возникает вполне закономерный вопрос: можно подобного рода формы воплощения тактики угрозы считать прямыми или их следует относить к числу косвенных? Представляется, что данные формы целесообразно рассматривать в качестве прямых, выделив их в отдельную группу на том основании, что говорящий в них хотя и не является исполнителем карательных мер, тем не менее открыто заявляет о себе как инициаторе их применения.
Опираясь на вышеизложенное, все прямые формы выражения угрозы можно свести к двум семантическим инвариантам: 1) я/мы кого-л. покараю/покараем и 2) я/мы позабочусь/позаботимся о применении против кого-л. карательных мер.
Литература
1. Лоренц, К. Агрессия (так называемое «зло») / К. Лоренц. М., 1994.
2. Монич, Ю.В. Проблемы этимологии и семантики ритуализованных действий / Ю.В. Монич // Вопр. языкознания. 1998. № 1.
3. Серль, Дж. Р. Что такое речевой акт? / Дж.Р. Серль // НЗЛ. Вып. 17: Теория речевых актов. М.: Прогресс, 1986а.
4. Серль, Дж. Р. Классификация иллокутивных актов / Дж.Р. Серль // НЗЛ. Вып. 17: Теория речевых актов. М.: Прогресс, 19866.
5. Формановская, Н.И. О коммуникатив-но-семантических группах и интенциональ-ной семантике их единиц / Н.И. Формановская // Языковое общение и его единицы: сб. науч. ст. Калинин: Изд-во Калин, гос. унта, 1986.
6. Фромм, Э. Анатомия человеческой деструктивности / Э. Фромм. М.: Республика, 1994.
7. Шаховский, В.И. Фрустрации - эмоции - дискурс (к теории виндиктивного дискурса) / В. И. Шаховский, И. И. Чесноков //
Языковая личность в дискурсе: полифония структур и культур: материалы Междунар. науч.-практ. конф. М.; Тверь: ИЯ РАН: ТвГУ: ТГСХА, 2005.
8. Berkowitz, L. Frustration-agression hypothesis: Examination and reformulation / L. Berkowitz // Phsychological Bulletin. 1989. № 106.
9. Berkowitz, L. Agression: Its causes, consequences and control / L. Berkowitz. Phyla-delphia, PA: Temple University Press, 1993.
10. Dodge, K.A. Social information-pro-cessing factors in reactive and proactive agression in children's peer groups / K.A. Dodge, J.D. Coie // Journal of Personality and Social Psychology. 1987. № 53.
11. Sadok, J.M. Toward a linguistic theory of speech acts / J.M. Sadok. N. Y.: Academic Press, 1974.
12. Словарь современного русского литературного языка: в 17 т. М.; JL: АН СССР, 1950-1965.
13. Библия. Книги священного писания Ветхого и Нового завета канонические. М.: Изд. Всесоюзного совета евангельских хрис-тиан-баптистов, 1968.
14. Словарь русского языка: в 4 т. М.: Рус. яз., 1981 -1984.
В.А. МИТЯГИНА (Волгоград)
КОММУНИКАТИВНОЕ ДЕЙСТВИЕ В АКАДЕМИЧЕСКОМ ДИСКУРСЕ: СОЦИОКУЛЬТУРНАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА
Дан анализ коммуникативного поведения студентов и преподавателей в рамках академического дискурса в немецкой и русской лингвокулътурах.
Университет как феномен современного социокультурного развития представляет собой особую среду для формирования субъектности - это не только и не столько форма организации процесса производства и получения знания, но и сложный социальный организм, сложившийся еще в эпоху Средневековья и представляющий собой одну из основных школ субъектных форм социокоммуникативного поведения. Университет - это сообщество, которое объединяет
разные статусные и возрастные группы, что делает возможным передачу традиции, реализацию преемственности. В коммуникации в пределах университетского дискурса знание, «упражнения разума» не признают никакого другого авторитета, кроме принципа разумного основания, как подчеркивает Ж. Деррида [1. С. 186], ив пределах этого дискурса актуализируется фактор лучшего аргумента, как обозначил его Ю. Хабермас. Социокультурную идентичность университета как общественного института формирует его исконная ответственность за сохранение и развитие чистого академизма. Главная цель совершаемых в рамках данного дискурса коммуникативных действий состоит в том, чтобы путем «упаковывания» универсального знания средствами современного национального языка формировать пространство интеллектуальной коммуникации. Академический дискурс выступает той частью университетского дискурса, которая «обслуживает» образовательный и исследовательский процесс «в чистом виде», вне множества различных организационных, воспитательных и т. п. ситуаций взаимодействия основных типовых участников академического дискурса - преподавателей и студентов. Аналогичное понимание академического дискурса предложено Л.В. Куликовой в исследовании, посвященном категории национального коммуникативного стиля. Автору представляется возможным и даже логичным объединить в одну парадигму учебный (педагогический) дискурс и собственно научный (академический) в связи с тесным взаимопроникновением, пересечением и совпадением многих функций и жанров обоих дискурсов [2. С. 297].
Совершаемые в рамках жанров данного дискурса (лекция, семинар, экзамен, консультация и т. д.) коммуникативные действия реализуют свои социокультурные характеристики в зависимости от многих факторов, и одним из самых важных является полярность выполняемых студентами и преподавателями программ. Автор теории коммуникационного квадрата профессор Гамбургского университета Ф. Шульц фон Тун даже полагает, что общение студента и профессора является фактом межкультурной коммуникации, которая связана с коммуникативными неудачами такого плана [5. С. 45]:
© Митягина В.А., 2008
