Такое вот поколение Текст научной статьи по специальности «История и археология»

Видный советский партийный и государственный деятель Виталий Иванович Воротников 20 января 2011 года отметил 85-летие со дня рождения. Родился В.И. Воротников в Воронеже. Начав трудовую деятельность подростком, он прошел путь от ученика слесаря до одного из руководителей крупнейшего авиационного завода. В 1960-1971 годах выдвигался на ответственные должности в партийных и советских органах Куйбышевской области. Избирался первым секретарем Воронежского обкома и Краснодарского крайкома КПСС. В течение ряда лет был послом СССР в Республике Куба. В1983-1988 годах возглавлял Совет Министров РСФСР, а затем до 1990 года занимал пост председателя Президиума Верховного Совета РСФСР.

В течение семи лет входил в состав высшего партийно-государственного руководства СССР. Будучи членом Политбюро ЦК КПСС, принимал непосредственное участие в формировании и осуществлении внутренней и внешней политики страны. В годы горбачевской перестройки по ряду принципиальных государственно-экономических вопросов занимал самостоятельные позиции, отличные от линии генсека, что и привело к его отставке.

Редакционный совет журнала «Берегиня-777-Сова» поздравляет замечательного человека, жизнелюба Виталия Ивановича Воротникова с прекрасной датой - 85-летием со дня рождения. Крепкого здоровья, счастья и благополучия, творческого долголетия!

В.И. Воротников опубликовал несколько очень честных и мужественных книг. С позволения Виталия Ивановича, мы публикуем в нашем журнале отрывок из его книги «Такое вот поколение» (М.: ЗАО «ПРинт-Сервис», 1999. - С. 11-60).

УДК 329.01 ББК 66.041.11

В.И. Воротников

ТАКОЕ ВОТ ПОКОЛЕНИЕ

1900-1926 гг.

Мои родители, Иван Воротников и Ольга Власова, происходили из крестьянских семей. У меня сохранился в памяти образ деда - Воротникова Тихона Ивановича и бабушки - Феонии Ивановны. Я хорошо помню и другого деда, Власова Захара Игнатьевича, а бабушка - Мария Власова умерла в 1911 году.

Как я уже сказал, семьи отца и матери были крестьянские. Но очень разные. Разные по материальному положению, по укладу жизни, по образованию. Семья Воротниковых - из крепких крестьян-середняков, если не сказать больше. По своему укладу она была профессионально ближе к полукрестьянско-му-полурабочему, мещанскому образу жизни.

Семья Власовых - типично крестьянская, бедняцкая.

Но обо всем по порядку. Сначала о семье отца. Фамилия Воротниковых, по-видимому, имеет свой корень не «воротник» (с ударением на последний слог), а «вор отник» (с ударением на второй слог), производное от «ворота». И имеет давнюю историю, - «воротниками» называли служилых людей, стражей у городских ворот.

Например, в Москве есть Воротниковский переулок, о котором сказано, что он назван так по находившейся здесь в XV веке Воротниковс-кой слободе, жители которой - «воротники» -обязаны были нести охрану ворот Кремля, Китай-города и Белого города. Видимо, такую же обязанность имели «воротники» и в Воронеже, основанном во второй половине XVI века (во время царствования Ивана IV), как город-крепость на южной окраине Российского государства. Конечно, это только мое предположение, что наша фамилия имеет такую предысторию. К слову сказать, она довольно распространена в Воронежской области.

В полученной мною из партийного архива г. Воронежа биографии Петра Тихоновича Воротникова, которую он писал при вступлении в РКП(б) в 1925 году, сказано, что его отец (а мой дед) - Тихон Иванович Воротников - «происхождения из крестьян, но он хлебопашеством не занимался, так как остался 9-ти лет сиротой и служил у помещиков, вплоть до 1917 года, а затем занимался хлебопашеством по настоящее время».

Однако, заполняя опросный лист Всероссийской переписи членов РКП(б), в том же 1925 году, Петр Тихонович в графе «основная профессия или занятие отца» пишет - «слесарь (одиночка)», а о своем деде Иване, то есть о моем прадеде - «хлебопашец». Вроде бы получается неувязка? Но все объясняется просто.

Из рассказов самого деда, да и моего отца и его братьев мне запомнилось следующее. Оставшегося 9 лет от роду сиротой, не имевшего близких родных, малолетнего Тихона пригрел кто-то из дворовых помещика Звегинцева (такая, кажется, фамилия).

Говорили, что мальчишка был смышленый, любознательный, трудолюбивый, физически крепкий. Известно, что на селе детей рано приобщают

к труду. Он в барском подворье пристрастился к технике, благо что в хозяйстве помещика было немало различных сельскохозяйственных машин. Тихон с интересом осваивал различные ремесла. Проявил себя способным учеником. Так и трудился по найму, став затем мастером на все руки: слесарь, кузнец, жестянщик, механик и т. д. (К чему, впрочем, он приучил затем и своих сынов). Таким образом, будучи крестьянином, имея земельный надел, он также являлся рабочим-мастеровым.

Родился Тихон Иванович, примерно, в 1860 -1861 году. Так что еще при крепостном праве. Можно предположить, что местом его рождения было село Хреновские Выселки (сейчас - Красный Лиман Панинского района) Воронежского уезда. Именно здесь он женился, здесь родились его дети, здесь он и завершил жизненный путь в 1936 году.

То, что Тихон Иванович был замечательным умельцем, в этом я мог убедиться и сам в детстве. Люди шли к нему с любой просьбой, когда дело касалось ремесла рабочего-металлиста. Он мог отладить, отремонтировать, починить, можно сказать, все, что имелось в крестьянском хозяйстве. Не только отлудить или запаять самовар, котел, чугунок или кастрюлю, но и починить замок, часы, швейную машинку. Наладить молотилку, триер, сеялку. Разбирался в дизелях, стационарных локомобильных установках, налаживал работу мельниц. Это был ловкий кузнец, он ковал лошадей, делал любую жестяницкую работу.

Тихон Иванович пользовался большим уважением среди односельчан. Будучи человеком малограмотным, он до всего дошел сам, разбирался в чертежах и схемах. Мог и нацарапать нужный эскиз. До всего доходили его руки, он никогда не сидел без дела. Это наложило отпечаток на всю семью. Сыновья, а их было четверо: Петр, Александр, Иван, Андрей - были также приобщены к ремеслу. Занимаясь основным делом - сельским хозяйством, они в то же время владели и мастеровыми профессиями.

Эти обстоятельства во многом объясняют то, что несмотря на довольно зажиточное по тем временам хозяйство, семью в период коллективизации не раскулачили. Создано было это хозяйство трудом Тихона Ивановича и его большой семьи.

Но я немного забежал вперед. Так вот. Жил и работал Тихон у помещика, постигал ремесло и

науку жизни. Стал со временем умелым и полезным работником. Женился он, можно сказать, поздно, в 25-26 лет. Взял в жены Феонию Ивановну, и не ошибся. Жена, мать и хозяйка она была отменная. Дед в молодости, говорят, был парень видный. Даже будучи уже стариком, обращал на себя внимание. Выше среднего роста, широкий в кости, физически хорошо развит. Носил небольшую бороду, усы. Курил короткую трубку, постоянно попыхивал крепчайшим самосадом. Во всем его облике были видны достоинство, уверенность в себе. Неторопливость в словах и действиях. Но характер имел жесткий. Во гневе ему перечить не смел никто - семья повиновалась беспрекословно. Даже взрослые, женатые сыновья никогда не вступали с ним в пререкания.

Феония Ивановна была моложе мужа лет на пять-шесть. Говорят, что и она имела весьма привлекательную внешность. По характеру приветливая, скромная, покладистая - она была полной противоположностью мужу. Но лишь она могла воздействовать на него. И делала это спокойно, деликатно. Тихим словом и немым укором. Дед относился к жене уважительно.

Подворье семьи было достаточно обустроенное. Рубленный обшитый тесом дом, с уютным крылечком и надворной терраской. Крытый железом, каких в селе было не так уж много. (Правда, глядя на дом деда уже в 1971 году, когда я посетил в Красном Лимане семью Андрея Тихоновича, тот дом показался мне небольшим и неказистым, по сравнению с другими, построенными в селе в последнее время. Да и обустройства вокруг дома никакого не было.) Но в те годы подворье было огорожено тесовым забором, а прилегающий сад и огород - плетнем. Во дворе хозяйственные постройки: хлев для скотины, конюшня, овин для сена и соломы, небольшой амбар и дедова мастерская. (По отзывам моей матери, в 1923 году в хозяйстве были: лошадь, две коровы, телята, свинья с поросятами, гуси, утки, куры.).

Мои первые впечатления относятся к 19301931 годам, когда мы летом гостили у деда и бабушки в Хреновских Выселках. И хотя мне было всего четыре-пять годков, память многое сохранила.

Деду в ту пору было уже под семьдесят, но он был еще достаточно крепок, и все время за-

нят делом в своей небольшой мастерской - стареньком рубленом амбаре. Для меня, ребенка, это заповедный мир. Чего там только не было! Верстаки для слесарных и столярных работ, небольшой примитивный токарный станок, кузнечный горн и наковальня. На полках и стеллажах, да и прямо на вбитых в стены гвоздях лежали и висели различные инструменты и материалы (молотки, напильники, зубила, клещи, стамески, рубанки, резцы, абразивы, а также серпы, косы, всякие запчасти к сельхозмашинам). В ящичках по ячейкам - метизы (гайки, болты, шурупы, винты, шайбы и т. п.), гвозди разные. Здесь же находились подлежащие ремонту ведра, кастрюли, самовары, примуса, замки, чайники и другая металлическая рухлядь, которую берег дед, -авось пригодится. В этой мастерской дед и проводил большую часть времени, там с удовольствием вертелись и его внуки, в том числе и я. Дед относился к нам снисходительно, отвечал на наши вопросы, позволял потрогать что-либо или подержать, подать нужный ему инструмент, чему мы были рады, приобщаясь к труду и осваивая ремесленную терминологию.

После смерти жены в 1934 году дед в зиму 1934-1935 года жил в Воронеже у сыновей, то у Петра Тихоновича, то у нас. Он очень тяжело переживал кончину Феонии Ивановны. Сразу как-то резко постарел, ссутулился. Стал еще более молчаливым, замкнутым. Изнывал от безделья и брался за все, что можно было починить и исправить в квартире. У меня с ним установились хорошие отношения. Дед явно благоволил к младшему внуку, и родители мои нередко просили меня «заняться» с дедушкой, чтобы отвлечь его от горьких дум. Прожив в Воронеже несколько месяцев, он к весне возвратился в деревню, где в отцовском доме жила семья его младшего сына, -Андрея Тихоновича. Здесь в Хреновских Выселках Тихон Иванович и умер в начале 1936 года.

Небезынтересны факты, о которых я узнал, работая уже на посту первого секретаря Воронежского обкома партии.

В апреле 1975 года из г. Семилуки Воронежской области я получил письмо от гр-ки Лукиной Лидии Андриановны. Она писала, что ее муж Лукин Алексей Дмитриевич был первым председателем исполкома Хреновско-Выселковского

сельсовета. Они хорошо знали семью Тихона Ивановича Воротникова. Лукин А.Д. тепло отзывался об Александре Тихоновиче Воротникове -«первом из крестьян этого села, получившем высшее образование». В ее памяти сохранилось, что муж говорил о Тихоне Ивановиче, как «о редком и искусном мастере, имевшем действительно «золотые руки» и светлую голову». Со слов А.Д. Лукина: «Тихон Иванович был инициатором и организатором односельчан по созданию в селе кредитного крестьянского товарищества. В целях укрепления экономики этого товарищества была построена в селе вальцовая мельница, дававшая высококачественный и дешевый помол своим односельчанам. Тихон Иванович лично участвовал в регулировке и налаживании оборудования мельницы. Кредитное товарищество построило в селе народную шестилетнюю школу - Хренов-ско-Выселковское 2-классное училище, - где продолжали образование дети крестьян, окончившие церковно-приходскую школу».

Лидия Андриановна пишет, что «старинное название села было - «Тамлык», по имени речушки, по берегам которой располагалось село. Вместе с односельчанами Тихон Иванович добивался от уездного земства средств на строительство водохранилища на реке Тамлык. При этом они ссылались на записанное в церковной летописи распоряжение Петра I, в бытность его в Воронеже, «о постройке в урочище Тамлык запруды, для удержания весенних вод, повышения многоводности реки Тамлык и для обеспечения работ парусной фабрики в селе «Парусное».

Вот такое письмо я получил в Воронеже. Оно подтверждает одаренность, мастеровое умение деда и его прогрессивное мышление. Полностью ли все, описанное в письме, соответствует действительности, мне сказать трудно. Я отправил благодарственное ответное письмо и этим ограничился, но, к сожалению, не додумался встретиться с автором, а когда хватился, то было уже поздно.

Бабушка Фиша, как мы называли Феонию Ивановну, и по облику своему, и по характеру отличалась от деда разительно. В моей памяти она сохранилась такой: среднего роста, живая, доброжелательная, постоянно и неслышно хлопочущая по дому, по хозяйству. Я не помню, чтоб она по-

вышала голос, ругала или отчитывала кого-либо. Чаще убеждала, совестила своим ровным голосом. Постоянно о ком-то заботилась, сетовала на неудачи и горести своих близких, соседей-односельчан. Была набожна, но церковь посещала не часто. Думаю, что она была значительно грамотнее своего мужа. Читала книги, писала письма.

Одета она была скромно, но всегда опрятно и, я бы сказал, не совсем по-крестьянски. В ее облике, стати, ухватке, в речи, манере общения с людьми просматривались достоинство, приветливость и даже какая-то интеллигентность, что было совсем не свойственно окружающим крестьянским женщинам. Причем, характерно, что несмотря на такое отличие, бабушка не только не отделялась от односельчан, а наоборот привлекала их к себе, положительно влияла на них. Люди тянулись к ней за советом, сочувствием и помощью.

Впоследствии, как и сейчас, я задавал себе вопрос - откуда у нее все эти качества?

Что еще следует подчеркнуть, так это ее умение вести хозяйство. В доме было две больших комнаты и просторная кухня, с русской печью, пол настлан широкими крашеными половицами. Помимо деда и бабушки в нем постоянно жила семья младшего сына Андрея: жена и двое детей. Приезжали на лето из Воронежа семьи других сыновей и дочери Евдокии. Таким образом собиралось человек 14-16. Но дом содержался в порядке, чистоте. В комнату деда и бабушки без нужды заходить не разрешалось. В ней летом прохладно, ставни прикрыты, много цветов на подоконниках. Дом неплохо меблирован (меня особенно привлекал огромный резной буфет, где хранились сладости); на широком, массивном столе скатерть, на комоде красивое зеркало, разные салфеточки, безделушки. На полу дерюжные дорожки.

Обедали всегда за большим столом в кухне, но каждому ставилась тарелка, ложка, вилка. Завтракали нередко на крылечке, за самоваром, на столе свежеиспеченные пышки, сметана, масло, творог, мед, варенье. Бабушка очень любила посидеть почаевничать. Она была отменная стряпуха, к чему приучала и своих невесток. Пекла замечательные пироги, пышки, а для детей обязательно «жаворонки» - хрустящие фи-

гурные коржики. Вели заготовки на зиму: солили огурцы, помидоры, арбузы, капусту (в которую закладывали антоновские яблоки. Моченые они были очень вкусны).

Особая статья - варенье. Это был целый ритуал - подготовка и варка варенья. Как я уже говорил, при доме был большой сад. Яблони разных сортов, груши, сливы и, особенно, вишневые деревья, на которые, чтобы нарвать ягод, надо было забираться, - такими они казались мне высокими. Плюс к тому: смородина, малина, клубника, крыжовник. Когда наступал сезон, то в сборе ягод и варке варенья участвовала чуть ли не вся семья. Варили варенье во дворе у дома, в больших луженых тазах. Запах, аромат распространялся вокруг замечательный. Несколько дней дети ходили все вымазанные в пенках от варенья. Потом оно отстаивалось, разливалось в глиняные корчажки и убиралось. На зиму также сушились плоды и ягоды - на компот.

Я вновь возвращаюсь к вопросу - откуда все это уменье у Феонии Ивановны? Откуда стремление к уюту и чистоте в доме, к чему она приучала и всех домашних? Откуда привычка подолгу чаевничать у самовара, варить варенье, печь пироги, вести осенние заготовки продуктов и так далее? Все это было так непохоже на обычные крестьянские семьи, в которых мне приходилось бывать. Положим, достаток - от деда. А все остальное, - откуда?

Вот и приходишь невольно к мысли, что Феония Ивановна или была близка к барскому дому (служила там прислугой, горничной, трудилась на кухне), или происходила из городской, мещанской семьи, или ее родители были из духовного звания. Неизвестно. Это только мои догадки. Но то, что она видела, знала и восприняла определенные черты и быт деревенской знати, это бесспорно. Можно предполагать, что будучи девушкой внешне привлекательной, скромной, неглупой, она своим обликом и ухваткой приглянулась работавшему здесь же на барском подворье умелому и ладному крестьянскому мастеровому парню - Тихону Воротникову, и вышла за него замуж. Вот такова моя версия.

Детей у Тихона Ивановича и Феонии Ивановны было много. Но до взрослого возраста дожили пятеро. Старший сын Петр - 1887 года рождения, затем Александр, примерно 1893 года

рождения, Иван, мой отец, - 1897 года, Андрей -1900 года и дочь Евдокия - 1903 года рождения. У Петра Тихоновича сохранилась фотография всей семьи, сделанная в 1910 году (там нет только Александра, который находился на учебе). Этот снимок есть и у меня.

Ко времени знакомства моих родителей в 1923 году вся семья Воротниковых жила в Хре-новских Выселках, в отцовском доме вместе. Дед, бабушка, семья женатого сына Петра Тихоновича (он, жена - Софья Федоровна и трое детей: Вера -1909 г., Николай - 1911 г., Ольга - 1914 г.), сын - Андрей Тихонович с женой Анастасией Петровной, а также сыновья: Александр Тихонович, Иван Тихонович и дочь Евдокия Тихоновна. Это был период НЭПа. Все были при деле: кто трудился в поле, кто в мастерских ТОЗа, кто в подворье. Отсюда, видно, и достаток.

Однако вскоре дети стали один за другим покидать родительский дом. Уже в 1923 году уехал в Воронеж Александр. Он работал и учился на рабфаке, а затем в институте в Ленинграде. Стал первым из семьи Воротниковых инженером-строителем. В 1924 году покинул Хре-новские Выселки Иван с женой Ольгой, их не принял в свой дом своенравный и властный Тихон Иванович. Он был категорически против женитьбы сына, к которому очень благоволил, на бедной крестьянке-поденщице. Иван, хотя и уважал отца, но сделал по-своему. Женился и уехал из отцовского дома.

В том же 1924 году перебралась в Воронеж и семья Петра Тихоновича, а за ними Евдокия Тихоновна с мужем Григорием Васильевичем Картавцевым.

Остался с родителями лишь Андрей Тихонович с женой и сыном Леонидом, родившимся в том же 1924 году. Позже, в начале 30-х годов Андрей Тихонович делал попытку закрепиться в Воронеже, но не воспринял никак особенностей городской жизни и вернулся в отчий дом. Работал в МТС, в колхозе слесарем, отсюда ушел на фронт в 1941 году, сюда и вернулся после победы. Здесь и закончил свой жизненный путь в 1974 году.

Следует рассказать немного о селе Хренов-ские Выселки. Мы с родителями неоднократно, особенно в летнее время, гостили в доме деда. Моя память хранит поездки в Хреновские Вы-

селки, начиная с 1930, а может и с 1929 года. Бывали мы с мамой там и после кончины отца, в 1938 - 1940 годах. Там провел я часть зимы в

1941 году, туда притулились мы и летом

1942 года, сбежав от оккупации. И всегда нас принимали приветливо и гостеприимно.

Первые поездки в Хреновские Выселки особенно памятны. Ехали мы из Воронежа на лошадях. Дорога обычно занимала весь день. В два приема, с отдыхом. Лошадей распрягали, кормили, поили. Закусывали и мы. Хотя расстояние по прямой от Воронежа до села было около 42 километров, но по большаку и сельским дорогам приходилось делать более 50 километров. Выезжали обычно рано утром, а к вечеру добирались до места. Впечатлений у городского мальчишки от этого путешествия была масса. Путь лежал по степному черноземью: кругом поля, травы, перелески, речушки и озерки. Цветы, птицы, неповторимые запахи. Лошадь бредет неспешно, а ты то сидишь, покачиваясь на телеге, или идешь рядом, или, сморившись от жары, дремлешь, примостившись на пахучем сене, которым устлана телега. На дневку останавливались обычно у какой-либо речки или озера, отдыхали часа полтора-два.

Позже стали ездить поездом до станции Тулиново, это в райцентре Панино (станция и село имели разные названия), примерно в 86 километрах от Воронежа. Ну а оттуда на присланных дедом или попутных лошадях 16 километров до дома, расположенного в центральной части села, близ церкви. Село Хреновские Выселки было большое, растянувшееся широко вдоль узкой речушки на 8 - 10 километров. В селе было два колхоза, мастерские МТС, несколько ветряных мельниц, другие хозяйственные постройки. Две школы (одна - десятилетка), больница, магазины сельпо, клуб, который тогда называли - «Нардом». Из двух церквей действовала одна. В то время в селе проживали не менее 8 тысяч жителей. Однако, особенно в 30-е, да и в последующие годы население стало убывать, как и в других многих российских деревнях.

Меня часто одолевала мысль, почему такое большое село - и вдруг «выселки»? Откуда его выселили? Недалеко, в километрах в 8 - 9 от него, находилось село Хреновое. Но это было небольшое село, в несколько раз меньше «выселок». Оно

ли было основным, давшим название «выселкам», или другое Хреновое - большое и богатое село, расположенное на торговом тракте близ города Боброва? Это Хреновое известно далеко за пределами Воронежской области, в нем находится крупнейший и старейший в России конезавод, основанный в 1776 году графом Алексеем Орловым-Чес-менским (братом фаворита Екатерины 11-й - Григория Орлова). Ныне существующий комплекс завода был построен в начале Х1Х-го века по проекту выдающегося архитектора Д. Жилярди, и до сего времени сохраняется, как выдающийся памятник архитектуры. Именно на этом конезаводе впервые вывели знаменитых орловских рысаков, названных так по фамилии хозяина и инициатора разведения этой породы лошадей, Алексея Орлова. Именно он завез в Россию неповторимого арабского жеребца «Сметанку», который и положил начало породе. Не исключено, что и Хреновские Выселки связаны именно с этим селом. Ведь не зря поблизости расположен другой конезавод, носящий ныне название «Культура».

Теперь, что же мне известно о семье матери?

В Воронежской области на берегу небольшой речки, одной из многочисленных притоков Дона, примерно в 18 - 20 километрах от города Лиски, на легких супесчаных почвах расположено украинское село Масловка (бывшего Бобровского уезда), - родина моей мамы Ольги Захаровны Воротниковой (в девичестве - Власова).

Одна улица, с двумя порядками домов, а скорее хат, протянулась вдоль реки на три километра. В центре села небольшая площадь у красивой, соборного типа, церкви. Здесь же правление колхоза, клуб, торговая лавка. Село бедное. Большинство хаток - типично украинские мазанки из самана, крытые соломой или камышом. Около хат, непременно побеленных, а кое у кого и расписанных цветной глиной, обязательно палисадник с цветами. На подворье, огороженном плетнем, баз - загон для скотины, хлев, овин (по-местному клуня), где хранятся необмолоченные снопы злаковых культур, гумно с копешками сена. Все надворные строения из плетня, обмазанные глиной, смешанной с кизяком.

Внутри хаты холодные сени и одна комната, пол земляной, смазанный, опять-таки, глиной. Русская печь с лежанкой, пристенные лав-

ки. Самодельный стол, скамья и одна грубо сколоченная кровать. Вот и все убранство, например, хаты, где жила семья старшего (по матери) брата моей мамы - Петра Ивановича Бойко.

Через реку, на расстоянии четырех километров, расположено более крупное, но уже чисто русское село - Нижний Икорец. Такие украино-русские поселения характерны для Воронежской области. Чем это объясняется? Немного истории.

Воронежская область лежит на перепутье. Здесь проходили многие торговые пути, с севера на юг и с запада на восток. По этим путям-дорогам в давние годы шли переселенческие обозы, пробирался вольный крестьянский и казачий люд. Привлекали плодородные черноземные земли и широкие промысловые возможности. Поэтому многие оседали на этих окраинных землях Руси. Образовывались разные поселения. Это и так называемые дворцовые села: и вольные, и казачьи, и служивые. Примыкая с севера и востока к центральной, исконно русской «мужичьей» России, Воронежская область на юго-западе соседствует с Украиной, на юге в нее вклинивается степное казачье Придонье.

Этими обстоятельствами объясняется неоднородность населения области, специфика их бытового уклада, традиций, культуры, языка. Со временем многое смешалось, переплелось, стерлось, но определенные черты, неодинаковость северной и восточной части населения области, с одной стороны, и западной и южной - с другой, все-таки сохраняется и до сего времени. Иногда, как я сказал выше о Масловке и Нижнем Икорце, разнятся даже соседние села. Следует рассказать чуть подробнее о том, как складывалась такая мозаика при заселении Воронежской области.

Во-первых, это были поселения, связанные с созданием военных форпостов-крепостей на южной границе Российского государства в конце ХУ1-го века. К середине ХУП-го века было завершено сооружение восьмисоткилометровой укрепленной линии Белгородской черты. В нее входили города: Воронеж, Урыв, Коротояк, Острогожск. В этот же период возникли и примыкающие к Воронежу села: Рамонь и Новая Усмань.

Во-вторых, в конце ХУП-го века успешно завершились Азовские военные походы Петра I. Южные российские границы значительно про-

двинулись, и Воронежский край стал российской глубинкой. Туда устремились вольные переселенцы: русские и украинцы. Но Петр I, желая не допустить вольной колонизации земель, своим Указом предписывает разорить образовавшиеся поселения. Что, в частности, и произошло с городами Анна и Бобров, расположенных на берегу р. Битюг. Туда переселяют личных крепостных крестьян царя (дворцовых).

Однако многие переселенцы продолжали селиться оседло на территории области, о чем свидетельствует название ряда сел и деревень, таких как: Московское, Каширское, Можайское, Архангельское, Мосальское, Витебск и др. Ясно, откуда сюда перекочевал крестьянский люд.

В-третьих. Немало осело на Воронежской земле и служивых: солдат и казаков в конце ХУП-го - первой половине ХУШ-го веков, а также и украинских переселенцев. Именно такими поселениями являются: Россошь, Богучар, Оль-ховатка, Бутурлиновка, Калач, Кантемировка, Петропавловка. А также села: Солдатское, Сторожевое, Новосолдатка.

И, наконец, четвертая группа поселений, -поначалу пограничных форпостов, а затем связанных с промысловыми целями, либо вызванных развитием торговли, транспортных связей. К ним можно отнести основанные в середине ХУ11-го века города: Борисоглебск, Новохоперск, или выросшие во времена Петра I, строившего в Воронеже флот, город Павловск, где возвели судоверфь, и села: Клеповка, Гвазда, Парусное, Чернавка, Пузево, Дегтярное, само название которых говорит за себя. Стоит привести здесь слова выдающегося русского историка В.О. Ключевского о том, как Петр I принимал решение о строительстве флота в Воронеже: «Во время поездки в Воронеж в 1694 году, за год до первого Азовского похода, обозревая течение Дона, он (Петр I) увидел, что этой рекой, взяв Азов, можно выйти в Черное море, и решил завести в пригодном месте кораблестроение».

С развитием железных дорог, сахарного производства возникли: Панино, Таловая, Эр-тиль, Поворино, Семилуки и стоящие на торговых путях: Тишанка, Чигла, Воробьевка.

Конечно, такое обоснование структуры Воронежской области и формирование ее населения

является сугубо укрупненным. В XX веке облик области значительно изменился. Но в определенной степени эта мозаика, переплетение различных по традициям и укладу жизни поселений, особенно в сельской местности, характерны и сегодня. Еще несколько фактов из истории.

Уже в начале XVIII века Воронеж стал центром Азовской губернии (переименованной в 1725 г. в Воронежскую), простиравшейся на северо-восток до Волги, на юг - до Азовского моря. Но к началу XIX века ее территория была значительно урезана; она включала в себя 12 уездов: от Задонска на севере до Богучара на юге, от Валуек на западе до Новохоперска на востоке.

Губернское деление сохранялось вплоть до 1928 г. Тогда была образована ЦЧО (Центральная черноземная область). В ее состав вошли Воронежская, Курская, Тамбовская и Орловская губернии с центром в г. Воронеже. Территория ЦЧО составляла 187 тыс. кв. километров, а население - более 11 млн. человек. Секретарем обкома партии ЦЧО был тогда избран И.М. Варейкис - видный большевистский деятель, с дореволюционным партстажем. В 1934 г. ЦЧО разукрупнили на Воронежскую и Курскую области, а в конце 1937 г. выделили из них Орловскую и Тамбовскую области. В 1953 г. часть районов Воронежской области отошла к вновь образованным Белгородской, Липецкой, Бала-шовской и Каменской областям (две последние вскоре были упразднены).

Возвратимся к рассказу о семье Власовых.

Мою бабушку по матери звали Мария Бойко, отчества ее я не знаю. Она умерла в 1911 году, в возрасте 42-х лет. Можно предположить, что она или ее родители были переселенцами из Украины. Рано овдовев, она осталась с малолетним сыном Петром. Вторично Мария вышла замуж за Власова Захара Игнатьевича, видимо, в 1898 или 1899 году, так как уже в июле 1900 года у них родилась дочь Ольга, - моя мама, а затем Иван - в 1902 году, Мария - в 1904 году, Евдокия - в 1906 году.

Захар Игнатьевич Власов был родом не из Масловки. Скорее всего из Хреновских Выселок, или из каких-то других русских поселений. (К такому выводу я прихожу потому, что в 1923 году он с детьми переехал на жительство именно в Хре-

новские Выселки, кроме пасынка Петра, оставшегося с семьей в Масловке). Был ли Захар Игнатьевич женат до этого, как попал в Масловку? Неизвестно. Судя по тому, что к моменту кончины - в 1943 году - ему было около 82-х лет, он был ровесником Тихону Ивановичу, то есть 18611862 года рождения, а бабушка Мария - 1869-1870 года рождения. Со слов мамы, мне было известно, что бабушка болела долго и умерла от «водянки». Что это за болезнь, толком никто не знал.

Остался вдовый Захар Игнатьевич с четырьмя своими детьми. Старшей дочери Ольге, на которую легли все заботы по дому, было одиннадцать лет, а младшей Евдокии - пять. Пасынок Петр служил в то время в армии. Жизнь этой бедной семьи стала еще тяжелее. Вскоре заболела и умерла семилетняя Маша.

По рассказам мамы, они в ту пору жили впроголодь, одеть было нечего. Зимой выбегали на улицу по очереди, так как и обуви и одежонки на всех не хватало. Проучившись, как говорила мама, одну зиму, она была вынуждена оставить школу. О какой грамотности можно было говорить? Лишь выйдя замуж, она в 20-е годы, с помощью отца, кое-как освоила письмо, и читала, хотя и медленно, но всегда с интересом. Пока позволяло зрение. И очень этим гордилась.

По характеру и отношению к делу, к людям дед Захар не был похож на деда Тихона. В 19361938 годах он постоянно жил у нас в Воронеже, так что я помню его достаточно хорошо. Бывал он у нас наездами и ранее. Это был старик невысокого роста, довольно еще крепкий, с остатками седых, когда-то черных кудрявых волос, с прокуренными белесыми усами и такой же бородой. Нраву он был тихого, спокойного. При случае был не прочь выпить две-три рюмки водки, и тогда по просьбе неплохо пел протяжные или удалые ямщицкие песни. В ту пору ему было далеко за 70 лет.

Это был, конечно, типичный крестьянин, но с несколько романтичным, а в молодости даже бесшабашным характером. Он любил рассказывать мне о своем житье-бытье. Дед прошел солдатчину, был хлеборобом. Помимо труда на собственном наделе земли он то нанимался конюхом к помещику, то ему поручали возить со станции сельскую почту. Однако долго нигде не задерживался. Очень любил лошадей, часто менял

их, обычно в ущерб себе. В молодости, рассказывала мама, дед был парнем лихим, неуживчивым, во хмелю задиристым. Был порою и «гол, как сокол», но наступать себе на ноги не давал. Шапку перед богатеями не ломал.

Хотя трудился он много, но хозяйства приличного так и не заимел. Жизненные невзгоды переживал без лишнего трагизма - «знать, так Богу угодно». Видно, потому и семья всегда бедствовала. В удачные времена, а бывали и такие, Захар Игнатьевич широко распахивал двери своей гостеприимной хаты, но быстро вновь все заработанное пролетало и в доме опять наступала бедность. Фактически дом вела бабушка Мария, но ей было не под силу сдержать независимый характер мужа. А с ее смертью жизнь семьи стала еще тяжелее.

Так что в отличие от деда Тихона, дед Захар, как тогда говорили, - «был не хозяин». Это обстоятельство позже послужило причиной того, что Тихон Иванович категорически возражал против выбора своего сына Ивана, узнав что Ольга и есть дочь того самого «непутевого» Захара.

Мама рассказывала, что уже с 10-11 лет она, с такими же детьми-однолетками, в летний сезон работала на барщине. За мизерную плату, обычно натурой, они занимались прополкой овощных плантаций, сбором плодов, ягод и другими работами. На ней лежали и домашние заботы. В хозяйстве были корова, куры, иногда и поросенок. Однако полакомиться молоком, маслом, яйцом не удавалось, так как это были единственные продукты, продав которые, можно было приобрести соль, спички, мыло, керосин, кое-какую одежонку и обувь.

Надо сказать, что такой источник доходов сохранялся и в дальнейшем, в тридцатые годы, да и в первые послевоенные годы, чему я сам был свидетель, приезжая летом с мамой в Масловку, к Петру Ивановичу и Фекле Максимовне Бойко. В колхозе на трудодни денег почти не платили. Условия жизни семьи Бойко, можно сказать, мало чем отличались от условий жизни большинства населения Масловки, да и других деревень Воронежской области. Нужда и заботы прочно обосновались на селе. Они и вынуждали крестьян, особенно молодежь, любыми путями перебираться в город. Так, в середине 30-х годов жила у нас

в Воронеже старшая дочь Петра Ивановича -Евдокия, учившаяся в медучилище. Долгое время, вплоть до эвакуации из Воронежа, проживала с нами семья младшей сестры мамы - Евдокии Захаровны. Часто и подолгу наведывались к нам и другие родственники по линии отца и матери, да и просто односельчане, многие из которых искали работу и жилье в городе.

Возвратимся к истории семьи Власовых.

По рассказам мамы, их семья особенно бедствовала в голодные послереволюционные годы. В 1921 и 1922 годах она вместе с другими женщинами из Масловки ездила на заработки на Кубань, трудилась там в страдную пору у зажиточных казаков. Оттуда привозили заработанную пшеницу, кукурузу и другие продукты, чем поддерживали семью в зимнюю пору.

Вскоре, вероятно, весной 1923 года, дед перевез семью (он, дочери Ольга и Евдокия и сын Иван) на свою родину, в Хреновские Выселки. В Масловке остался уже тогда женатый Петр. Где и как обосновались Власовы в Хреновских Выселках, не знаю, но своего дома там у них не было. Дед Захар и его сын Иван работали в крестьянском хозяйстве. Иван, отслужив в армии, возвратился в село, женился там. Где и кем он работал, я тоже не знаю. Вообще, в нашей семье о нем почему-то не говорили. По отрывочным воспоминаниям, могу сказать, что Иван, видимо, унаследовал неуемный характер деда Захара. Был неуживчив, часто менял работу. И году в 1930, или в 1931 - погиб, при так и не ясных мне обстоятельствах. Дед Захар жил с невесткой, женой Ивана - Ульяной Егоровной, вплоть до своей кончины в 1943 году. Вот, собственно, и весь короткий рассказ о семье мамы.

В начале 20-х годов на селе создавались товарищества по совместной обработке земли. В ТОЗе была сельскохозяйственная техника, реквизированная у помещика Звегинцева. Товарищество вело собственное хозяйство и на определенных условиях помогало единоличникам. Возвратившись в 1921 году из армии, Иван Воротников через некоторое время подрядился на работу в ТОЗ, где обслуживал технику. На поденной работе на току и подработке зерна там же трудилась и Ольга Власова. Здесь в 1923 г. они и познакомились, полюбили друг друга и реши-

ли связать свои судьбы. Но оказалось это дело не простым. Против восстали родители Ивана, особенно Тихон Иванович.

Мама впоследствии не раз, со слезами на глазах, рассказывала мне, как трудно складывался их союз. После ее кончины, в 1979 году, среди бумаг, которые она бережно хранила, я обнаружил письмо ко мне. Писалось оно, видимо, долго, но так и не было закончено. В нем мама описывает давние события, глубоко запавшие в ее память. Вот что она пишет (приведу одно предложение в ее орфографии, как она писала, а дальше буду уточнять написанное, сохраняя дословно содержание письма).

«Милый и родной мой сын я давно хочу тибе всо разказат о моей продолжытелной жыз-ни хотя ты итак знаеш нонивсо я небуду писат омоем детстве итак извесно 5 дитей и мне было 11 лет росли безматери авот когдо мы приехали в хриновские 1923 году небыло унас своего угла жили наквартире». (Дальше уже с моей правкой).

«Я познакомилась с твоим родным папой. Сколько мы с ним боролись за нашу совместную жизнь! Когда папа сказал своим родителям, что он хочет на мне жениться, что было в доме, нельзя описать. Но я, до сих пор, не обвиняю родителей папиных. Знала, что я ему не пара. Я бедная крестьянка, а ведь их дом был в славе, все Тихона Ивановича почитали, разные люди. Я сама была не рада этому всему, и также папа. Его дома проклинали за меня. Но он сказал, что сердцу не прикажешь, и что со мной он не порвет. Они не считались с душой человека, а хотели чтоб была богатая невестка. Папа сказал родителям так: поблагодарил маму за то, что она родила, вырастила и выучила его, «а теперь я буду сам заботиться о своей семье». И ушел из дома в чем был.

После он написал письмо брату, дяде Саше, который учился в Воронеже. И все ему описал. Саша ему ответил так: «Ваня, тебе уже 27-й год, ты побывал во многих городах, много видел людей, и плохих, и хороших. И если эту девушку ты считаешь для себя хорошей, то решай сам, тебе с ней делить и радость, и горе». И мы уехали в Воронеж, прямо к Саше. Это было в 1924 году. Прожили два месяца и получили комнату. У нас почти ничего не было, а мы были счастливы. И, как раз на троицу, праздник был, папа

говорит: «поезжай домой к себе, кое-что заберешь, а я приеду после работы». Тогда праздновали три дня. Я уехала, а на другой день утром приехал и он, к себе домой, а я была у себя.

И когда окончилась в церкви служба, то у них все были в сборе. Дядя Петя с семьей, Саша, Андрей с Настей, Дуся с Гришей, а Ваня один. Мама сказала: «отец, все дети в сборе, только нету Оли, давай пошлем Дусю за ней, надо нам смириться». И вот Дуся пришла меня звать к своим в дом. Но я знала из семьи только Дусю, да самого отца. Когда мы с папой зарегистрировались, это было еще до Воронежа, то пришли к Дусе и Грише (они поженились раньше), они нас пригласили. Ну, они нас поздравили, приготовили стол, мы сели. Были еще два свидетеля, папины товарищи, Гриша с Дусей и мы, молодые. Только взялись за рюмки, и вот открывается дверь и заходит Тихон Иванович. Подошел к столу и со всего размаха ударил кулаком по столу, крепко выругался и закричал: «вон отсюда!» Папа взял меня за руку, и мы ушли. Вот такая у нас была свадьба. (А потом уехали в Воронеж).

Поэтому, когда теперь пришла за мной Дуся приглашать, то я очень боялась идти, опять отец выгонит, и сказала ей, что не пойду. Она ушла, и вскоре пришла вторично, принесла записку от Вани. Он пишет два слова: «Оля, ты должна прийти, если меня любишь». И я пошла.

Первой меня встретила мать, Феония Ивановна, мы познакомились с ней и со всеми, кто был за столом. Отца в доме не было. Папа был очень рад, счастлив. Было весело, все шутили, разговаривали. И вдруг появляется грозный отец, и также опять зашумел на нас с Ваней -«вон с моего стола». Все бросились его уговаривать: отец, так нельзя поступать, они муж и жена. Но с ним было невозможно сладить. Тогда папа, твой родной, взял меня, и сказал маме и всем остальным: «до свиданья, я ухожу». Мы с папой ушли.

А на другой день мы уехали. Дуся пришла нас проводить. С ней мама передала нам на дорогу покушать всего. И так мы стали жить.

Ведь папа в первый год уже был не так здоров. Я знала, но очень его любила. Все отдавала ему, что могла. И в 1925 году, глубокой осенью, папа заболел - был суставный ревматизм. Ме-

сяц он пролежал, боли были ужасные, в больницу не клали. Я сама делала ему компрессы на все суставы. Вот тогда, там дома, узнали, что он сильно болен. Вдруг получаю извещение на переговорную станцию по телефону, вызывают меня. Я думаю, зачем? Если хотят забрать папу, то я никому его не отдам. Пришла. Со мной стал говорить по телефону Андрюша. Мы, говорит, узнали, что Ваня тяжело болен, посоветовались дома и решили, чтоб вы приехали к нам. Ваню нужно лечить простыми средствами, и мама просит, чтобы и ты с ним приехала. На станции Тулиново я вас встречу на лошади.

Когда я пришла и рассказала все папе, он долго лежал и молчал. Я спросила, так что будем делать? Папа сказал: «надо ехать, и ты, Оля, должна ехать со мной, вместе». Как мне было поступить? Ведь я уже была тобой в положении. Оставалось три месяца до родов. И вдруг меня опять выгонят? И я, любя Ваню, решила ехать. Раньше, почему-то, давали бюллетень на месяц. Мы получили деньги, я купила всем подарки, кому что. В поезде мы с папой так переживали -как нас встретят?!

Нас встретил Андрюша. Говорит, не бойтесь, все будет хорошо. Мы до половины дороги ехали ничего, я все укрывала папу, правда Анд-рюша привез два тулупа и валенки, нам было тепло, но мы оба дрожали, как при малярии. Особенно когда стали подъезжать к дому. Ворота открыл сам отец. Я боюсь за папу, ведь он не мог стать на ноги без чьей-то помощи. А он боялся за меня, что сейчас начнется все старое.

Я сказала Тихону Ивановичу: «здравствуй, папа», - он ответил. Сразу стала помогать Ване встать из саней. А на крыльце уже все вышли встречать, и все бросились к нам. Кто меня скорее в дом, кто Ваню. Скорее раздели нас, и на печку, видят что мы трясемся. Мама к нам влезла на печь и стала все расспрашивать. Отец и Андрюша еще были во дворе, распрягали лошадь.

Потом они вошли, вся семья была насторожена, боялись что опять начнется скандал. У них самовар был готов и стол накрыт. Значит ждали гостей. И он, - Тихон Иванович, - сказал: «вставайте, чай готов, скорее согреемся». Мы слезли. Я стала разворачивать продукты, вино на стол

поставила. Все сели. Между мной и Ваней сел отец, гроза дома. Посмотрел на всех и сказал: «вы молодцы, что захватили беленького, сейчас мы погреемся». Сам налил всем и сказал: «давайте выпьем за здоровье Вани». У всех были слезы на глазах, особенно у меня. Выпили, закуски было всякой много. Потом отец берет бутылку и две рюмки, наливает и ставит себе и мне. И говорит: «а это мы выпьем только с Олей, она еще не согрелась». Я все дрожала, его боялась. Когда мы выпили, то тут все повеселели, стали расспрашивать, я отвечала. И отец, обращаясь ко мне, говорит: «молодец ты, Оля».

И так пошла наша жизнь у родителей. Мы месяц у них прожили, папу лечили горячими отрубями. Я грела и прикладывала к больным суставам. Мама меня рано будила, как Настю, и давала нам что делать. Одна коров доит, вторая печь топит. Хозяйство у них было большое: две коровы, лошадь, две телки, поросята, гуси, утки, куры. Есть было чего, и папе стало лучше.

В Воронеже мы жили в одной комнате с тетей Дусей, они приехали к нам с Гришей. Квартир не было, и мы жили вместе. Потом, ты знаешь, мы жили с семьей дяди Пети и тети Сони в одной квартире... »

Вот таков рассказ матери из написанного ею в 1976 году письма. Насколько же сильны были потрясения тех лет, что она до старости сохранила в памяти все детали и не могла не поделиться этим со мною. Позже я еще буду говорить о том, как менялись к лучшему отношения деда Тихона к нашей семье.

Теперь я хочу возвратиться к биографии отца.

В анкете о приеме в ВКП(б), после девятилетнего перерыва, 31 января 1930 г. Воротников Иван Тихонович пишет: «Я 1897 года рождения, русский, грамотный (в 1914-1915 годах учился в Рождественско-Хавском ремесленном училище), а всего же учился 7 лет. По происхождению из крестьян. По профессии (на момент заполнения анкеты) токарь 5-го разряда. Работаю на заводе им. Ленина (бывший завод Столля) в токарном цехе, зарплата 87 рублей в месяц. Работать по найму начал с 14 лет».

Далее он указывает, что: «В 1915-1921 годах, в течение 5 лет 6 месяцев находился в армии. Специальность и последнее место службы -

13-авиамоторная армия, авиаполк 5014». (Этот номер в анкете расплывчат и, возможно, не точен). «Участие в общественной работе принимал с 1917 года. Член профсоюза металлистов с 1917 г. В 1919-1921 годах состоял в РКП(б). Выбыл из-за неявки на перерегистрацию. (Что подтверждается Актом, номер 81 проверки партдо-кументов Центрального РК ВКП(б) г. Воронежа)». (Именно в этом 1921 году он демобилизовался и возвратился в село Хреновские Выселки).

В 1930 году его принимают кандидатом в члены ВКП(б), а 23 ноября 1932 года переводят из кандидатов в члены ВКП(б). (Данные об этом сохранились).

Таким образом, доподлинно известно, что отец в 1915 году, в возрасте 18 лет, был призван в армию. Шла первая мировая война. Какое конкретно участие принимал в ней отец? Был ли он в действующей армии, на фронте или нет? Участвовал в боях, был ли ранен? Ничего определенного сказать я не могу, не знаю.

Отец был человеком немногословным, неречистым, всегда в компаниях, во время застолий с родными больше помалкивал, посмеивался. Я не помню, чтобы он произносил тосты, вел дискуссии. Возможно, это объяснялось тем, что он немного заикался, что унаследовал и я, особенно в детском возрасте.

Из рассказов, вернее из разговоров с мамой и близкими товарищами отца (Д.И. Некрасовым, В.М. Щербаковым, Н.П. Тарарыковым), обрывки которых сохранились в моей памяти, можно сделать вывод, что во время своего пребывания в старой армии и в Красной армии он служил, в основном, в технических войсках. Возможны несколько вариантов прохождения службы. В моем сознании выстраивается такой вариант.

После призыва в 1915 году он, безусловно, прошел какую-то подготовку, учебу. Ведь не могли же впервые взявшего в руки винтовку крестьянского парня погнать на фронт! Затем, по прошествии времени, с его слов: «Хлебнул лиха, долго пролежал в госпитале... » Был ли ранен или контужен - не знаю. После госпиталя, можно предположить, что его неокрепшего, грамотного (по тем временам), владеющего ремеслом, мастерового солдата, определили в технические,

только формировавшиеся авиационные части. Там он и встретил революцию, там и продолжал службу, там и вступил в партию. Оттуда, после завершения гражданской войны, отец был демобилизован, и в 1921 году вернулся домой.

То обстоятельство, что в анкете он подчеркивает свое пребывание в армии в течение 5 лет и 6 месяцев, свидетельствует, во-первых, о том, что эти долгие годы были ему ох, как памятны, а во-вторых, что служба в армии была непрерывной.

Я помню групповые фотографии, оставшиеся в разбомбленном и сгоревшем доме в Воронеже, где в числе других военнослужащих был снят и отец. На них запечатлены люди в комбинезонах, кожаных куртках, кожаных шлемах. У лежащих на земле, впереди группы, на ногах -кожаные краги. Ясно, что это летный и технический состав авиационного полка, о котором отец и пишет в анкете.

Продвигаясь вместе с фронтом на Запад, полк побывал на территории Польши. Этот вывод можно сделать потому, что один из самых близких друзей отца, однополчанин Дмитрий Иванович Некрасов, женат на польке, которую привез с собой в Воронеж.

Наша семья была очень близка с семьей Дмитрия Ивановича и Софии Ивановны. У них было четверо детей: Валентин, Борис, с которым мы были одногодки, Евгения и Вячеслав. Дмитрий Иванович оставался военным, носил в петлицах два кубика, служил в какой-то авиационной части, расположенной на окраине Воронежа, где был и военный аэродром, сохранившийся до нынешнего времени. Добрые отношения с этой семьей поддерживались и после смерти отца, вплоть до 1942 года.

Естественно, возникают вопросы: почему отец не остался в армии, как Д.И. Некрасов, чем объяснить его разрыв с партией после 1921 года и возвращение в ее ряды лишь в 1930 году?

Первый, возможно, объясним его нездоровьем. Очевидно, сказывались последствия войны, о чем часто говорила мама. А второй? Ведь по возвращении в деревню он мог встать там на учет? В Хреновских Выселках была партячейка, и в ее рядах был второй брат Александр, вступивший в РКП(б) раньше Ивана. Ответить на

16

этот вопрос трудно. Скорее всего, это следствие его политической пассивности, некоторой замкнутости характера, а, может, и других каких-либо причин.

Однако, бесспорным является факт положительного восприятия братьями революционных преобразований в стране. По данным Воронежского партархива, Петр Тихонович Воротников (старший брат отца) 1887 г. рождения в дореволюционное время работал слесарем на заводе Столля в Воронеже и по найму у помещика. В 1914 г. был призван в царскую армию. Служил рядовым в инженерно-автомобильном полку. Участвовал в боях. В 1915 г. был контужен и попал в плен. В плену находился вплоть до 1919 г., - работал в железнодорожных мастерских г. Данцига. В 1919 г. возвратился в родное село. С 1924 г. трудился слесарем-медником на заводе им. Дзержинского. На заводе в 1925 г. был принят в ряды ВКП(б), являлся делегатом П-й Воронежской городской партконференции, проходившей 5-8 февраля 1934 года.

В Воронежском партархиве сохранился протокол партсобрания Хреновского-Выселковско-го волостного исполкома от 12 января 1920 года. Председательствовал на нем Александр Тихонович Воротников, что свидетельствует о его партийном стаже (возможно, до 1917 г.) и авторитете среди односельчан. Логически рассуждая, можно также предполагать, что вряд ли обычный, рядовой протокол собрания партячейки хранился бы в партийном архиве области, если б обсуждавшиеся на собрании вопросы и его решения были ординарными.

Я хотя и смутно, но помню Александра Тихоновича. Где-то к осени 1930 года он с семьей: женой Анной Ивановной и дочерью Ритой (на год моложе меня) - возвратился в Воронеж из Ленинграда. Судя по рассказам мамы, он первым из братьев покинул отцовский дом, уехав в Воронеж. Там работал и учился на рабфаке. Он же и приютил у себя, на первых порах, брата Ивана с женой, когда те в 1924 году перебрались в Воронеж.

Вскоре, после окончания рабфака Александр Тихонович переехал в Ленинград, там окончил институт, стал инженером-строителем. В Ленинграде, будучи студентом, женился, там роди-

лась у них дочь. И вот, спустя пять лет, возвратился в родной город. Как стало ясно позднее, он был уже серьезно болен и через пару лет скончался от туберкулеза легких.

Но в то время приезд брата, причем брата любимого всей семьей, был очень приятным событием для моих родителей. Мне запало в память, как оживленно и радостно они готовились к встрече. Их волнение передалось и мне. Жила семья А.Т. Воротникова в квартире, расположенной в доме на улочке им. Чернышевского, спускавшейся к реке, из-под Каменного моста.

И вот мы у них. Квартира большая, не в пример нашей темноватой комнате. Теплая, сердечная встреча. Ведь не виделись столько лет. Знакомство с женой Александра Тихоновича -Анной Ивановной, взаимное представление детей, короче обычная суета и восторги при встрече. Потом взрослые увлеклись разговорами, воспоминаниями, а нас отправили в другую комнату смотреть игрушки Риты.

Игрушек было много, но меня привлекла большая кукла, которая открывала и закрывала глаза и пищала «мама», когда ее клали на спину. Я такой куклы еще не видел. И меня жутко заинтересовало, как она это все делает. Недолго думая, я стал препарировать куклу, - надо же посмотреть, что у нее внутри. Рита сначала молча наблюдала за моими действиями, но потом увидев, что осталось от куклы, разразилась громким ревом.

Взрослые, войдя в комнату, лицезрели картину моего эксперимента. Больше всех напугалась моя мама, она бросилась с возгласами возмущения ко мне, желая тут же дать урок нравственности. Но я увернулся от первого натиска, а тут за меня вступились. После объяснения, что меня заинтересовало в кукле, и вовсе сменили гнев на милость, и долго смеялись, повторяя мои доводы. (Потом отец взял эту куклу домой и как-то исправил нанесенный мной ущерб). Этот неординарный случай навсегда сохранился в моей памяти.

Теперь более подробно о моих детских годах.

Родился я 18 января 1926 года, хотя по паспорту записан 20 числа. В это время семья уже

имела свою комнату с небольшой темной (без окон) кухонькой в квартире, где также проживала семья старшего брата отца - Петра Тихоновича (он, жена Софья Федоровна и дети: Вера, Николай и Ольга). Квартира находилась на первом этаже кирпичного двухэтажного дома, расположенного во дворе, по адресу: улица Плехановская, 10. Можно сказать, в центре города. Комната была довольно большая, примерно 18 метров, но затененная, так как оба ее окна выходили во двор, на северную сторону, и довольно сырая.

Это был любопытный дом и двор. Под номером 10, по существу, находилось пять или шесть различных, примыкавших друг к другу, или отдельно стоявших, небольших кирпичных и деревянных домов, в один или два этажа. И лишь один из них фасадом выходил на Плехановскую улицу. Остальные, не очень аккуратно, располагались в виде каре, образуя двор. И обычно, когда речь шла о месте жительства, о людях нашего дома, вернее домов, говорили «наш двор», «с нашего двора», «в нашем дворе» и т. д.

В войну все дома нашего двора, как и прилегающие к нему, от ул. Орджоникидзе до ул. Таранченко были разрушены. Сейчас на их месте построены новые дома. Сохранился лишь стоящий через дорогу, как раз напротив нашего дома номер 10, небольшой двухэтажный нарядный особняк (бывшая «мещанская управа»), где до войны располагалась какая-то творческая организация, по-моему, Союз писателей. (Ныне это дом по Плехановской, 3). Да еще лишь часть каменных сараев бывшего нашего двора.

Основной дом, выходивший фасадом на ул. Плехановскую, имел три парадных входа. Два крайних вели на второй жилой этаж, а центральный - в типографию, занимавшую весь первый этаж. Эта типография печатала различные бланки, блокноты, удостоверения, этикетки и т. п. Мы постоянно рылись в выброшенных ворохах бракованной продукции, находя всякие нужные детворе вещи: корочки удостоверений, блокнотики, этикетки для фантиков, игра в которые была тогда так популярна.

Пройдя через ворота под аркой дома, расположенной справа от крайнего входа, попадаешь во двор. Слева двор ограничивает г-образ-ное ответвление основного дома. Именно здесь

находился вход в нашу квартиру. К этому дому, в торец, примыкает второй двухэтажный кирпичный дом. Почти впритык к нему, чуть впереди, третий одноэтажный кирпичный особняк, где проживала семья какого-то крупного инженера, владевшего (предмет зависти и страстного интереса ребят) мотоциклом, столь редким тогда. Справа двор ограничен длинной чередой каменных сараев, сложенных из кирпича и плиточника. Примерно над половиной этих сараев, начиная от арки, была жилая надстройка - второй этаж, куда вела деревянная наружная лестница. Вдоль этажа проходила открытая терраса, с которой и входили в квартиры.

В конце двора было еще два двухэтажных флигеля (низ - кирпичный, а верх - деревянный). Дома стояли под прямым углом друг к другу. В домах нашего двора проживало, вероятно, 50-55 семей. Почти у всех были дети. Так что детворы хватало.

Двор был сплошь покрыт булыжником или плитами плотного известняка, лишь кое-где пробивалась скудная зелень. В центре двора, ближе к входу в нашу квартиру, стояла водоразборная колонка. С помощью качка она давала воду. Справа, в дальнем углу, и слева, в закоулке - уборные, с выгребными ямами. Отопление во всех домах печное. Топливо уголь, дрова заготавливали на зиму впрок и хранили в сараях. Всегда у сараев лежали бревна, стояли козлы для распиловки дров. Вдоль и поперек протягивались веревки для сушки белья. У каждой хозяйки своя веревка.

Еще одна деталь. В основном доме, выходившем фасадом на Плехановскую улицу, справа, за аркой, на первом этаже размещалась небольшая парикмахерская, на два кресла. Это была частная парикмахерская, ею владел некто Свиридов. Работал он сам, и помогала, когда нужно, ему жена. К парикмахерской примыкала и их квартира, часть окон которой выходила под арку, так что в комнатах всегда горел свет. В семье было трое детей моего возраста и старше. Жила семья довольно зажиточно, не в пример многим другим семьям нашего двора, хотя сам хозяин часто жаловался на притеснения властей. По-моему, в частном владении парикмахерская была вплоть до 1940 года.

18

Помимо семьи Свиридовых, довольно обеспеченно жили семьи зубного врача Аграновича, совслужащего Сторожева, имевших отдельные квартиры на втором этаже основного дома, да еще инженера с мотоциклом, о котором я уже говорил. Остальная же часть жильцов - это рабочий люд и мелкие служащие, перебивавшиеся от получки до получки, но не унывавшие, жившие открыто, дружно. Праздники, веселье перемежались у них с трудными, горестными днями. Все они: Докукины, Кондрашовы, Петренко, Фадеевы, Ушаковы, Коломыцевы, Щукины, Власенко, Шмелевы - были простыми советскими людьми. Работали, учились, жили интересами страны.

Первые мои детские впечатления относятся, примерно, к трехлетнему возрасту. Они связаны с тем, что, выходя гулять на улицу, я постоянно клянчил у мамы купить маковки, которые продавала у дома женщина-лоточница, очень популярная среди детворы личность. Маковки, конфетные палочки в яркой обертке, леденцовые петушки и другие сладости она готовила сама.

Также частниками были и мороженщики, как правило, мужчины. Они стояли у сквера, напротив здания цирка. На двухколесных тележках, в фанерном расписном (белым с голубым) ящике находились два бочонка, набитые колотым льдом, а в бочонке - металлическая фляга с крышкой, где хранилось чудо из чудес: мороженое двух сортов. Над тележкой тент -защита от солнца.

Добиться покупки мороженого было сложнее, чем покупки конфет. Но когда такая возможность представлялась, с каким трепетом я следил за манипуляциями мороженщика: он снимал крышку с фляги, брал в левую руку металлическую формочку, укладывал на ее донышко круглую вафельку, а правой рукой ловко наскребывал в фляге упругие слои мороженого и быстро-быстро наполнял им формочку, затем снимал ложкой излишек (ну, зачем же!), накрывал мороженое второй вафелькой, выдавливал из формы весь сандвич и подавал мне. И вот наступали минуты блаженства, которые хотелось растянуть как можно дольше. Поэтому никто ни в коем случае не кусал мороженое, а тихонько слизывал,

держа пальцами за вафли, по периферийной окружности, наслаждаясь сливочно-сладким или фруктовым ароматом холодно-упругого, вкусного яства.

Естественно, основным местом пребывания детворы, да и взрослых, был двор. Все семьи знали друг друга, постоянно общались, жили общими интересами. Вся информация, слухи, новости любого характера, в своем большинстве, формировались во дворе. Весь день во дворе многолюдно, шумно. На его площади (100 метров в длину и 40 в ширину) все заняты: колют и пилят дрова, сгружают в сарай уголь, берут в колонке воду, моют бочки для засолки на зиму, развешивают белье. Кто слесарит в сарае, кто столярничает..., кто просто судачит на вольные темы. Здесь же и дети со своими играми.

То и дело во двор наведываются посетители. С наждачным точилом на плече и в парусиновом фартуке заявляется точильщик: «Точим ножи, ножницы, правим бритвы», - кричит он. Стекольщик, ловко балансируя плоским ящиком со стеклом на плече, также взывает: «Вставляем стекла, стеклим рамы...» - «Углей, углей, кому углей», - раздается громкий голос угольщика с улицы, развозящего древесный уголь для утюгов и самоваров. Раз в неделю обязательно заезжает на своей двухколесной таратайке старьевщик. «Шу-рум, бурум берем...», - кричит он. К нему сразу устремляются дети. Тащат из дома тряпье, бутылки, жестяные старые кастрюли, тазы, макулатуру и тому подобное. Ну а взамен старьевщик раздает детям мячики красивые, набитые опилками, на резинке, надев которую на средний палец, можно ловко отбивать его от руки, глиняные свистульки в виде птички, популярные надувные шарики, издающие громкие писклявые звуки «уйди, уйди...», леденцовые петушки, конфетные палочки, обернутые в цветную бумажку с бахромой и даже настоящие мячи из черной резины разного размера, которыми можно играть в лапту, в футбол и просто так о стенку.

Детская память устойчива. Мне ясно помнится Воронеж конца 20-х - начала 30-х годов. Читая и перечитывая И. Ильфа и Е. Петрова, М. Зощенко, К. Паустовского и некоторых других писателей того времени, которые острым глазом подмечали, а метким словом описывали

жизнь и быт провинциальных городов России, невольно вспоминал и Воронеж. Была в нем какая-то особая атмосфера покоя, стабильности, единения людей в рамках не только дома, двора, квартала или улицы, но и всего города. И позже, в предвоенные годы, Воронеж оставался таким же доброжелательным, гостеприимным, распахнутым людям городом. Воронежцы порою поражали приезжих своей непосредственностью, свойственной и другим южнорусским городам.

Одновременно среди горожан жило, особенно в детях-подростках, да и среди взрослых, чувство принадлежности к своему дому, улице, району; стремление постоять за их честь и достоинство. И если в рамках двора и возникали, например, какие-либо мелкие конфликты, то они сразу отходили на второй план, когда требовалось объединиться, чтобы защитить его честь перед другими.

Характерно, что в эти годы, да и позже, место жительства в городе определялось не по району (Сталинскому, Ленинскому, Кагановическому или Ворошиловскому), а по слободе. Так и на вопрос: «Где живешь?» - отвечали: в Троицком, на Чижовке, в Ямской или Успенке. Старая часть города расположена на правом высоком берегу реки Воронеж, холмистом, изрезанном оврагами. Так именовали и улицы, например: Базарная гора, Соборная гора, Севастьяновский съезд, Петровский съезд, Бархатный бугор, Острожный бугор, Вознесенский лог, Граничный лог и т. п. Застроенные небольшими частными домиками, все эти бугры и съезды, улочки и переулки «текли», причудливо спускаясь к реке. Именно здесь возникали первые поселения горожан, строились церкви, основывались монастыри. Центр города в дальнейшем переместился на равнинную его часть, продвигаясь постепенно на Запад. Вдоль реки, на окраинах, город обрастал рабочими слободами.

Если подниматься от реки, через Лозок, по извилистым улицам к центру города, то на пути, на самой высокой отметке, высилась громада Митрофаньевского собора. Его колокольню было видно с любой точки города. В мое время собор и расположенный там монастырь бездействовали, и его молчаливая, таинственная громада,

полнившаяся в народе всякими легендами и слухами, воздействовала на нас, мальчишек, возвращавшихся домой с речки, неотразимо. Мы умолкали и с каким-то трепетом и осторожностью проходили мимо высоких монастырских стен, а миновав собор, выйдя на начинавшуюся от него, прямую как стрела до Заставы, нашу Плехановскую улицу, вновь обретали ребячью беспечность. Именно на этой улице, ранее называвшейся Ново-Московской, в доме номер 10 проживала наша семья.

Этот начальный уголок улицы был, по моему убеждению, замечательным районом. Во-первых, самый центр города: Кольцовский сквер и главная улица - проспект Революции (ранее Большая Дворянская) рядом, через 300 метров. А именно на проспекте - театр, кино, магазины, киоски и другие соблазны. Прямо напротив нашего дома - самая популярная в городе баня № 4, а рядом с нею, чудо из чудес - цирк. Не какой-то летний «Шапито», а отличный, стационарный, работающий круглый год цирк, каких тогда было очень немного в стране.

Недалеко и рынки, в Воронеже их называли базарами. Перейдешь по диагонали Коль-цовский сквер, и вот тебе Щепной базар, основной продовольственный рынок города. Близко находились Хлебный и Мясной базары. Транспортное движение на этом упиравшемся в Митрофаньевский собор участке Плехановской улицы было небольшим. Ломовые подводы, изредка извозчик на рысаке, запряженном впролетку или легкие сани зимой. Первый легковой автомобиль на нашей улице я увидел, наверное, в 1932-1933 году. Мостовая была булыжная, проезжавшие по ней телеги громыхали нещадно. Тротуары были устланы известняковым плиточником, во многих местах выщербленным и стертым пешеходами за долгие годы, а асфальтом покрытые только в начале 30-х годов. Смолу разогревали в огромных котлах здесь же на улице, смешивая ее затем с песком и мелким щебнем, готовили асфальт и укладывали его, выглаживая вручную большими деревянными гладилками. Около этих котлов постоянно вертелись дети, и однажды я решил убрать пальцем так заманчиво стекавшую по наружней стенке котла смолу, ну и, конечно,

обварил, чуть ли не до кости, фалангу указательного пальца на правой руке. Эта любознательность обошлась мне дорого.

На противоположной стороне улицы, слева, напротив монастыря, был большой пустырь, занимавший весь участок между улицами им. 9 Января и Плехановской. Говорят, что там раньше была гостиница «Франция», и ее, вместе с прилегающими небольшими домиками, разрушили и сожгли во время боев с бандами Шку-ро и Мамонтова в 1919 году. Ну а в мое время пустырь был любимым местом игр детворы. Потом пустырь обнесли забором, начав там строительство большого жилого дома. Но строили долго, и заселили его, по-моему, лишь в конце 1939 года. Так что и стройплощадка оставалась для нас местом «чапаевских» сражений.

Ну и, наконец, совсем недалеко от дома была речка. Десять-пятнадцать минут ходьбы и ты на берегу. Места для купания были постоянные, «бурда» и «капканчик», почему они так назывались, мы точно не знали, но подозревали, что это места опасные, корни слов: бурлит и капкан -вызывали горделивое чувство: вот, мол, какие смелые, не боимся опасности. Лишь позже я узнал, что «капканчик» произошел от фамилии купца Капканчикова, чья шерстомойка (фабричка) находилась в дореволюционное время как раз на правом берегу реки.

Да и зимой наши места были примечательными. В ход пускались коньки, лыжи и санки. На санках и лыжах, конечно самодельных, сработанных отцовскими руками, катались с гор по улицам, примыкавшим к Митрофаньевскому монастырю (Соборная гора, Вознесенский лог, Базарная гора и другие). На коньках, прикрученных к валенкам, катались по улицам вокруг дома (первыми были у меня деревянные с металлическим полозом из толстой проволоки, сделанные также отцом, и лишь годам к восьми я получил в подарок так называемые «пионерки»). Все это -памятные с детских лет места.

Но, конечно, особой ни с чем не сравнимой любовью пользовался у детворы, да и у взрослых ЦИРК! Тем более, что он находился буквально рядом, в ста шагах от дома, как раз напротив сквера, который существует и поныне (там уцелел и памятник жертвам белого террора Шкуро

и Мамонтова, которые зверствовали в Воронеже в годы гражданской войны). Влекло нас к цирку все. Сама атмосфера - яркая, праздничная бравурная музыка, световые эффекты, неповторимый запах арены... Тревожное и радостное ожидание чуда, и оно, это чудо, действительно происходило, а завороженные зрители реагировали на него взрывами аплодисментов, тревожными вздохами, с замиранием сердца, или счастливым безудержным смехом. Да и было от чего. Кио, Дуров, Лазаренко, Пат и Паташон, Каран д'Аш (именно под таким псевдонимом выступал тогда знаменитый Румянцев), воздушные гимнасты, акробаты, жонглеры, музыкальные эксцентрики, укротители животных, клоуны..., да разве все перечислишь!

А главное, что приводило нас в трепет - это «Французская борьба», - так она именовалась в рекламе. Мы знали поименно каждого борца, их достоинства и недостатки, результаты встреч между ними, их характер, привычки и т. п. Оживленно обсуждали схватки, реванши, победы и поражения. Такие фамилии, как Поддуб-ный, Плясуля, Ян Цыган, Калишевич, Абдурах-манов и другие, разве забудешь! Влекло нас в цирк неудержимо, но как туда попасть, ведь денег-то нет? Дома их не выпросишь, там все рассчитано до копейки, от получки до получки. Что помогало? Во-первых, всегда в домах нашего двора цирк снимал для актеров комнаты и «углы», ведь гостиница «Бристоль» в городе была одна, и, видимо, не по карману циркачам, а здесь рядом, удобно, недорого - популярность срабатывала. И нередко артисты за мелкие услуги, а то и просто от щедрости душевной одаривали детей контрамарками, особенно на дневные представления. Во-вторых, мы пробирались в цирк, помогая вносить какой-либо реквизит, утварь и тому подобное через черный ход и оставались в помещении. Или же срабатывало жалостное: «Дяденька, проведи», так как дети, до определенного возраста, с взрослым могли проходить бесплатно. И если провели, если попал в цирк, то это уж твое дело найти себе место где-нибудь на верхотуре и не попасться на глаза билетерам. В общем, цирк для меня был всегда, да и остается поныне любимым зрелищем, праздником. Я не перестаю восхищаться мужеством

и приверженностью циркачей своему делу. В войну деревянное здание Воронежского цирка было разрушено и сгорело. Новый цирк был построен лишь в 1971 году, мне посчастливилось принимать участие в его открытии.

Вспоминая теперь эти давние-давние годы детства, невольно думаешь о том, как быстро пронеслось время. И это верно. Но в то же время, осмысливая прошлое, сознаешь, сколько же ступеней, площадок и этапов прошло перед тобой! И приходишь к выводу: странное, противоречивое это чувство - память. Память и радует, и тревожит, и страшит. Как же изменился мир на твоих глазах! Ведь я помню лихачей-извозчиков, их легкие, распахнутые, с откидывающимся верхом, на дутых шинах пролетки, запряженные рысаками, несущимися по проспекту: всхрапывающие, вспененные морды коней и шарахающихся прохожих при окрике кучера: «Э-Э-е-гей, по-а-а-бере-ги-и-сь!»

Помню большую редкость на улицах города -первые легковые автомобили, которые мы провожали взглядом, стоя с открытым ртом. Да и грузовые-то машины были редкостью. Я не говорю о самолетах. Эти тихоходные, тарахтящие, низко летевшие бипланы, типа У-2, поражали наше воображение. А ныне? Через какие этапы прошли эти средства передвижения! Трамвай в Воронеже уже был, но ходил всего по трем маршрутам: от Заставы до Ботаника, от Военного городка до вокзала и одиночный выгон до тупика у Чернавского моста (№ 3). Шли они по проспекту Революции, по Плехановской улице, по улицам им. Кирова и им. Ленина. Мы, детвора, считали счастьем возможность прокатиться на трамвае, пристроившись на подножке или сзади «на буфере».

Помню первые радиоточки (проводное радиовещание стало функционировать в Воронеже в 1934 г.), первый увиденный мною телефонный аппарат в сберкассе напротив Кольцовского сквера. Помню первые звуковые фильмы, первые футбольные матчи на построенном в конце 30-х годов стадионе «Динамо» у Ботаника.

Помню магазины «ТЭЖЭ» (почему они так назывались, не знаю до сих пор), в них продавалась парфюмерная продукция, магазины «Тор-гсин», иначе - торговля с иностранцами (упраз-

дненные в 1935 г.), где за золотые изделия и другие драгоценности можно было купить все, что угодно. У витрин мы только слюнки глотали.

И так далее, и тому подобное... помню, помню. Не говоря уже о том, что изменилось в быту. Ведь тогда холстинное белье гладили деревянными рубелем и скалкой, а другое - утюгом на горячих древесных углях. Были редкостью примусы и керосинки. Первый же электрический чайник я увидел в кинофильме «Три товарища» в 1936 году. О центральном отоплении, водопроводе, канализации, газовых плитах и т. п. не могло быть и речи. Мы просто об этом не знали. И как все разительно изменилось в технике, в облике людей, в их поведении и формах общения. Эти воспоминания, повторяю, и радостны, и грустны, и драматичны. Что ждет будущее поколение России?!

Но я увлекся, вернемся к рассказу о прошлом нашей семьи.

1926-1937 гг.

К 1926 году в Воронеж из Хреновских Выселок перебрались, собственно, все дети Тихона Ивановича Воротникова: Александр, Иван, Петр, Евдокия с семьями, кроме младшего -Андрея, оставшегося с родителями в деревне. Устроились по тому времени неплохо, с жильем. Семьи Петра из пяти человек и Ивана - трое жили в одной квартире.

Как я уже говорил выше, жили мы скромно. Однако не хуже основной массы населения города. Отец работал на заводе токарем, был уже неплохим специалистом. Мать хозяйничала по дому: появился ребенок, да и найти работу в тот нэповский период ей, фактически неграмотной женщине, было трудно. Все основные продукты питания покупали на базаре. Стол был обычный для рабочей семьи, без деликатесов, чаще всего: пшенный суп (по-воронежски - кулеш), свежие или кислые щи, картошка во всех видах, пшенная (реже гречневая) каша. Мясо далеко не каждый день, зимой обычно солонина, а о птице и говорить нечего, она бывала редко. Всегда заготовляли на зиму соления: огурцы, помидоры, капусту, иной год и моченые яблоки, которые традиционно были популярны среди воронежцев. Варила

мама и немного варенья. Овощи, фрукты, ягоды, как правило, привозили из деревни. В семьях Воротниковых любили чай, к чему приучила бабушка Феония. Пили его взрослые обычно вечером - долго, обстоятельно, с беседами за большим столом у Петра Тихоновича. Заваривали плиточный фруктово-ягодный чай, а байховый я долго не знал вовсе. Всегда в дело шли ржаные сухари (хлеб не пропадал никогда), их подавали к чаю, а также замачивали в щи.

По праздникам мама обязательно пекла пироги с яблоками или пирожки с капустой, с рисом. В будние дни нередко ржаные пресные пышки. В праздники принимали гостей, или ходили в гости к родным или друзьям, чаще это была складчина.

В дошкольный период моей жизни день в нашей семье проходил так. Отец вставал рано, завод начинал работу в 7 часов, и что-нибудь в шесть, начале седьмого позавтракав, с гудком завода Дзержинского он выходил из дома. Кстати сказать, гудки этого завода, самые громкие и особого низкого тембра, знал и слышал весь город. Звучали они по нескольку раз в день, утром загодя перед работой, в час начала работы, в обеденный перерыв и в час окончания работы. По числу и продолжительности гудки были разными, по ним многие горожане сверяли время и ставили стрелки своих ходиков. Наручные, да и карманные часы были редко у кого. Висели и у нас на стене ходики, с маятником и длинной цепью, на которой висел груз. Время от времени цепь вместе с грузом надлежало поднимать, за счет чего заводилась пружина часового механизма. У отца были подаренные дедом карманные часы, но он их берег, не носил с собою, а в трудный 1932 год эти часы и единственная золотая вещь в доме - мамин перстенек - были проданы в Торгсине. Так что жизнь «по заводскому гудку» - реальность.

Отец на заводе не обедал, то ли потому, что не было столовых, или потому, что было накладно. Он брал с собой что-нибудь перекусить. Обедали мы вместе по его возвращении, примерно в четыре-пять часов дня, а около восьми вечера - обязательный чай. Вот такой распорядок. Да, тогда была шестидневная рабочая неделя, то есть пять рабочих дней, а шестой - выход-

ной (6-го, 12-го, 18-го, 24-го и 30-го числа каждого месяца).

Квартира. В комнате мебели не густо. Металлическая, с никелированными шарами на грядуш-ках, кровать родителей, небольшой однодверный шкаф для одежды и моя металлическая кроватка, сделанные отцом обеденный стол, непременный комод для белья, несколько венских стульев, навесной шкафчик для посуды. Позже отец соорудил мне письменный столик для занятий.

Кухня была темная, площадью 12 метров. На кухне печь с четырьмя конфорками, которую топили дровами и углем. (Покрытая крупной кафельной плиткой сторона этой печи выходила в комнату, обогревая ее.) Там же стояли кухонный стол, сундук, вешалка для верхней одежды. На кухне была еще солдатская койка, так как у нас, как правило, или кто-то квартировал, или гостевал кто-либо из деревенской родни, приезжавших в город. Ведра с водой, для мусора, разная хозяйственная утварь находились в холодном коридоре общей квартиры.

Комната была большая, в два окна, примерно 18 метров площади, но на беду - затемненная слева стеной примыкавшего, а также и впереди стоявшего, домов. Так что солнце, особенно в зимние дни, заглядывало к нам всего на 2-3 часа. Наружная стена комнаты отсыревала. Учитывая ревматизм и легочное заболевание отца, это обстоятельство всегда беспокоило родителей. Да и я рос далеко не крепким физически ребенком. Часто речь заходила о том, как бы поменяться на сухую и светлую комнату, пусть даже дальше от центра. Что было позже и сделано.

Жили мы, как уже говорилось, в квартире с семьей Петра Тихоновича. Жили дружно, чему способствовало уважительное отношение друг к другу обоих братьев, людей, схожих по характеру, скромных, сдержанных, немногословных, глубоко порядочных и неистово трудолюбивых. Они всегда находили себе дело, расслабляясь лишь в конце дня, за вечерним чаем. Но всегда, если нужно, давали укорот своим эмоциональным женам.

У Петра Тихоновича и Софьи Федоровны было трое детей. К началу тридцатых годов Вере было 21, Николаю - 19, а Ольге 16 лет. Конечно, они, как и все домашние, опекали меня, баловали. Надо сказать, что и в то время, и позже,

отношение ко мне и дворовой ребятни было хорошее. Так вышло, что во дворе я оказался одним из младших ребят, а двор свято соблюдал традиции не обижать меньших, а если кто-либо позволял себе такое, то немедленно наступала расплата. Потерять же авторитет среди ребят во дворе было неприятно.

Думаю, что именно отец, в большей мере, чем мать, занимался моим воспитанием. И делал это ненавязчиво, через игру, развивая любопытство, любознательность. Он не вел со мной нудных бесед, нравоучений, не ругал за детские шалости и проказы, а если и журил, то в шутливо-озабоченном тоне. Тем более, никогда не наказывал ремнем или угрозой. Зато всенепременно привлекал мое внимание ко всем видам выполняемой им работы в доме: будь то столярные, слесарные и другие. Он своим примером отношения к делу, к людям воспитывал обязательность, верность слову и профессионализм в работе, справедливость и доброту. Мама, хотя и ослепленная любовью к сыну, иногда срывалась, могла накричать, а то и хлопнуть рукой ниже спины.

Так вот, незаметно для себя и домашних я уже к пяти годам хорошо читал, умел считать до 100, знал на память немало стихов, чем родители, особенно мать, гордясь, «угощали» гостей. Удивительное дело, в детстве я здорово заикался, это было для меня мучительно, особенно в разговоре, при ответах на уроках в школе. Но при чтении стихов этот дефект речи пропадал. Заикание сопровождало меня, постепенно снижаясь, вплоть до 18-20 лет. Но и после, когда я волновался или нервничал, оно проявлялось, и проявляется отчасти поныне.

В сентябре 1932 года меня определили учиться в школу. Тогда были еще «О» классы, как бы подготовительные. Принимали в них семилетних детей, но так как я был уже готов к учебе даже в 1 классе, то меня приняли без замечаний в «нулевку». Школа находилась недалеко, где-то на ул. 9-го Января, ближе к улице им. Кирова, в двухэтажном краснокирпичном доме. (Я пытался, будучи в Воронеже, разыскать это здание, но не нашел, видимо оно было разрушено). И вот шести с половиной лет я пошел в школу.

Занятия в школе меня разочаровали. Все, о чем шла речь на уроках, мне было известно и

неинтересно. К этому времени я уже бегло читал, знал арифметику, писал чернилами не только буквы, но и слова, а тут - карандашом надо выстраивать в тетради палочки, крючочки с наклоном, читать по слогам и т. п. На уроках я моментально выполнял задания и бездельничал. В результате, нередко получал замечания, что веду себя шумно, мешая другим. Соученики в классе, усмотрев во мне задаваку, задирались и дразнили. К такому обращению дома и во дворе я не привык. Меня это обижало: что плохого, собственно, я делаю? Так день ото дня во мне накапливалась неприязнь к учителю и одноклассникам. Однажды, при общей очередной ребячьей свалке на перемене, учительница, растаскивая дерущихся, схватила меня за руку и сказала: «До каких пор ты будешь так безобразно вести себя? Пойдем к директору!» Я заупрямился: «Не пойду, что я сделал? Не я же первый начал!» (Меня возмущала несправедливость). «Ах так, тогда мы тебя исключим из школы! Иди домой и приведи родителей. Все, больше тебя уговаривать не будем!» Так или почти так строго высказалась учительница по отношению к шестилетнему ребенку. Я собрал свои тетрадочки, сшитые из подобранных у нас во дворе типографских бланков, взял букварь и ушел.

Встал вопрос: что делать? Как сказать родителям, что меня исключили из школы? Ведь будет взбучка! Я мысленно представил реакцию матери. Походил, поболтался по улицам и к 12 часам, как обычно, заявился домой. Мама встретила меня приветливо, и я не решился открыть ей тайну. Не сказал ничего и пришедшему вечером с работы отцу. На другой день, как всегда, меня проводили в школу. Я шел и думал, что говорить учительнице и директору? Ведь родителей не привел. Потолкался возле школы, так ничего не придумав, как соврать, и пошел бродить по улицам, глазея на витрины магазинов и разглядывая афиши.

Как только время подошло к 12 часам, о чем я справился в сберкассе, находившейся в доме на углу Плехановской улицы и проспекта Революции, так как там были часы, я направился домой. Мама захлопотала, как же, сын пришел из школы. И опять не хватило у меня мужества признаться. Так повторилось и в последующие дни.

Но ведь в школе что-то пишут, считают, а родители проверяют мои уроки, смотрят тетради. Как быть? И здесь нашел выход. Уходя в школу, я, немного поболтавшись по улицам, заходил в сберкассу, там усаживался за столик и выполнял классные работы по русскому языку и арифметике, а также и писал задания на дом. Сделать это мне было нетрудно, день ото дня чуть усложняя задания. Дома выполнял самому себе заданные домашние работы: писал буквы, цифры, складывал и вычитал.

Так продолжалось недели две. В школе никто не спохватился, почему ученик не ходит на занятия. Не догадывались и родители. Но как того и следовало ожидать, однажды мое присутствие в сберкассе в школьное время заметила одна из соседок из нашего двора. Встретившись с мамой, она спросила: «Что Ваш сын в школу не ходит?» - «Как не ходит? Ходит!» - ответила та. «Да я уже пару раз встречаю его в сберкассе, обычно около 11 часов дня».

Прихожу я домой и начинается допрос: «Что ты делал в сберкассе, почему не был в школе?» И пошло... Запираться было бесполезно, я расплакался и признался, что меня исключили из школы. «Как исключили, когда, за что?» - последовали вопросы. Пришлось рассказать все по порядку. Что мне там и учиться нечему. Что ко мне придираются, дразнятся. И я туда больше не пойду. Мама, конечно, влепила мне затрещину, но не сильно, и на этом объяснения прекратились. Вечером она все рассказала отцу. Тот, к моей радости, отнесся к новости спокойно: «Ну и ладно. И нечего там делать. Но ты все же настоящий свинтус. Школа тоже хороша, нашли методы воспитания таких подготовишек!» Я был доволен тем, что отец понял меня и поверил мне. Вот так в начале октября 1932 года и закончилась моя школьная нулевка.

Год этот, вернее, осень и зима, да и последующий 1933 год были очень тяжелыми. В большинстве районов страны, в том числе и в Центральном Черноземье, вследствие жестокой засухи, урожай зерновых и других сельскохозяйственных культур был получен небывало низкий, да и это зерно выгребли из хозяйств. Повсеместно наступила голодная пора. Продуктовые карточки практически не отоваривались. Мне на-

всегда запомнилось время, когда родители, продав или заложив все, что можно, не могли днями найти что-нибудь из съестного даже для сына. Чувство голода, подобное тому, я испытывал лишь в военную зиму 1942-1943 годов.

Нашу семью в определенной мере спасло следующее. В январе 1933 года, первого года второй пятилетки, состоялся Пленум ЦК ВКП(б). На нем было принято решение о создании Политотделов при МТС (машинно-тракторных станциях) и в крупных совхозах на селе. Начали направлять из городов коммунистов в эти новые политические органы. Шел также и набор специалистов для хозяйственного укрепления МТС и совхозов. Выбор пал и на моего отца. Однажды он, придя с завода, сказал, что принято решение направить его на работу в совхоз «Михайловский» Панинского района на должность заведующего механическими мастерскими. Мама, конечно, в слезы. Отец говорит, что не мог отказаться: «Ведь не в Тмутаракань посылают, а в знакомые места. Да и чего крестьянину бояться деревни. При том ведь, не насовсем. Говорят, наладишь дела за 2-3 года и вернешься на завод. Меня страшит другое. Мехма-стерские для меня не новинка: токарное, слесарное ремесло, сварка, кузнечное, столярное дело для меня привычные. Но вот руководить людьми не приходилось, а ты знаешь, какой никудышный я говорун. Чем уговаривать, лучше сам быстрее сделаю». Мама успокоилась: «Да и то - хуже чем сейчас, здесь не будет». И ранней весной, наверное, в конце марта - начале апреля 1933 года мы отправились из Воронежа в совхоз «Михайловский». Наша комната в городе сохранялась.

Совхоз «Михайловский» был одним из крупных зерновых и свекловодческих совхозов области. Впоследствии его разделят аж на три хозяйства. Расположен он на мощных черноземных землях Панинского района. Центральная усадьба совхоза, где мы жили, находилась, примерно, в 72-75 км от Воронежа, а от райцентра Панино (ст. Тулиново) - 12 км. Еще ближе к совхозу на расстоянии 4 км - небольшая железнодорожная станция Тойда. Именно оттуда на поезде и совершались обычно поездки в Воронеж.

Центральный поселок совхоза располагался на территории бывшей помещичьей усадьбы.

Со стороны Панино к усадьбе вела сохранившаяся частично и до сих пор великолепная аллея из вековых могучих деревьев (по-моему, серебристый тополь). В помещичьем двухэтажном доме размещалась контора совхоза. Она выходила на большую площадь, которую окружали дома совхозных работников и хозяйственные постройки. Вблизи конторы, в примыкавшем к ней большом, старом фруктовом саду находился директорский дом, деревянный, с мансардой. На въезде в поселок, со стороны Панинской дороги, справа, стоял г-образный рубленый дом барачного типа, перестроенный в три квартиры. В верхней части буквы г была трехкомнатная квартира, которую занимала семья начальника политотдела совхоза Плугина из 5 человек. Этой своей стороной дом был обращен к совхозному саду. В расположенной слева двухкомнатной квартире - семья главного ветеринарного врача, киргиза по национальности: он с женой и взрослый сын. А между ними наша комната с кухней.

Дом казался мне большим, был сухой, теплый. Кухня светлая, с русской печью. Вход в каждую квартиру с небольшого крылечка, через холодные сени-тамбур. В дворовой части дома добротные сараи с погребами и помещениями для скотины. За сараями, буквально рядом начинался лиственный лес. Лес был небольшой, но красивый. Разнолесье, кустарники, много цветов, ягод, грибов. За лесом - пруд, где летом с упоением барахталась ребятня. Все это вместе взятое нравилось не только родителям, но восхищало и меня, типично городского мальчика.

В торцевой стороне площади находились дома других специалистов: главного агронома, зоотехника, инженера. Левую сторону площади занимали дома и строения, в которых жили рабочие совхоза. В левом же дальнем углу, в большом бараке размещался совхозный клуб, а рядом, в хорошей пятистенке - школа. С правой стороны, несколько в отдалении, механические мастерские, машинный двор, склады, амбары, другие постройки.

Так началась наша совхозная жизнь. Отец с ходу включился в работу. Оказалось, что особенно руководить-то ему было некем, в мастерских не хватало умелых рабочих рук, а обязанности заведующего сводились к функции доставалы

металла, инструментов, горюче-смазочных материалов и т. п. Уж этого он не умел совершенно. И чаще его стали видеть то у токарного станка, то у слесарного верстака... Директор, видимо, скоро понял, что совхоз не получил разбитного заведующего, но зато приобрел замечательного мастера на все руки, а это было тогда значительно ценнее, и по просьбе отца снял с него «руководящий» груз. Это ободрило отца, и он впрягся в работу по уши. Мастерские располагались в старых, ветхих помещениях. Условия были ужасные: холод, загазованность, оборудование изношенное. Многие работы приходилось выполнять во дворе, невзирая на непогоду. Здесь, собственно, отец впоследствии и заболел. Сначала воспалением легких, а затем - туберкулезом легких.

Привыкание к сельским условиям жизни прошло быстро. Для родителей это было делом привычным. Несмотря на трудный год, по сравнению с Воронежем, здесь стало относительно легче с питанием, хотя и весьма скудным. Я помню хлеб того времени. Темно-коричневого цвета, клеклый и необыкновенно горький. Чего там только не было намешано! Ни картофеля, ни овощей до нового урожая не было, но была сахарная свекла, был и сахар (так как совхоз свекловодческий). Так что перезимовали.

С наступлением лета дела в бытовом отношении вообще пошли на лад. Отец получил подъемные деньги, взял ссуду и в один из майских воскресных дней родители отправились на Панинский базар. Купили корову, поросенка, несколько кур. (Потом появились и кролики, расплодившиеся к лету 1934 года так, что стали полудикими). В огороде посадили картофель, огурцы, помидоры, капусту, всякую зелень. Мать трудилась с азартом.

На первых порах я скучал по своим дворовым друзьям. Но вскоре нашлись и мне здесь товарищи. В семье Плугиных было двое детей, мой ровесник Вилен и старше на год - сестра его Фрида, названные так в честь В.И. Ленина и Фридриха Энгельса. Мы быстро подружились. Много времени проводили в их просторной квартире. Появились и другие товарищи - совхозные ребята. Летом для игр и забав - раздолье. Помимо обычных детских игр на воздухе мы

26

наслаждались солнцем, лесом, купанием в пруду, ловлей перепелов в степи, заливали водой норы сусликов, за которых получали условную плату (авансовый зачет к будущему урожаю). Привлекали нас к сбору прошлогодних корзинок подсолнечника и подбору колосков с поля после уборки зерновых; помогали мы и в домашних делах. За лето наша босоногая команда окрепла, загорела, подросла, подготовилась к школе.

Конечно, нас не касались те сложные политические и экономические проблемы, которые переживала страна. Решениями директивных органов Воронежской области были определены сроки завершения коллективизации -весна 1932 г. Фактически к середине 1932 г. было охвачено коллективизацией 68 процентов крестьянских хозяйств. Так что эта «работа» продолжалась и в 1933 г. Многие крестьяне уходили в город, был приток и на работу в совхоз, в МТС, где они уже считались рабочими. Это был период разворота работ по второму пятилетнему плану, канун ХУП-го съезда ВКП(б). Так что обстановка была не простая. Я вспоминаю, что к отцу не раз наведывались односельчане из Хреновских Выселок, вели разговоры, советовались с ним, как быть, к какому берегу прибиваться. Слышал я и слезливые причитания матери, тихие увещевания отца. Надо сказать, что в то время Тихон Иванович и Феония Ивановна жили вместе с семьей Андрея в деревне, к ним никаких претензий, попыток раскулачивания не было.

Быстро пролетело лето. Наступила школьная пора. Совхоз «Михайловский» являлся крупным многоотраслевым хозяйством, ему принадлежало более 30 тыс. гектаров сельхозугодий, но на центральной усадьбе совхоза населения было немного, основная масса рабочих проживала в ближайших деревнях. Так что в поселке была одна небольшая начальная школа. Располагалась она в добротном крестьянском доме - пятистенке. В одной половине дома жила учительница с двумя сыновьями-школьниками, а в другой, разделенной перегородкой на две части, размещались классные комнаты. Занимались все в первую смену. В одной комнате 1-й и 3-й классы, а в другой 2-й и 4-й классы. Учеников было немного, по 79 человек в классе, и они рассаживались в про-

тивоположных углах комнаты, дабы «не мешать» друг другу. Ясно, что это было делом условным.

Учительница одному классу задавала задачи по арифметике, другому - писать буквы или диктант, третьим - отвечать устно и т. д. Она не только справлялась с нами, но и успевала, уходя ненадолго на свою половину, делать и свои домашние дела. Возможно, такая ситуация как-то и влияла на уровень наших знаний, но, думаю, не очень. Свое дело мы делали привычно и особых казусов в учебе и поведении не было. Сельские ребята были дисциплинированными и упорными учениками. Что касается меня, то после первых же дней учебы, видя мою подготовку, учительница предложила родителям перевести меня из 1-го во 2-й класс. Но отец воспротивился - не надо, и так он семилетка в первом классе (в то время принимали в школу с восьми лет, а фактически со мной, в том числе и в этой школе, да и потом в Воронеже учились ребята на 2-3 года старше), и ему будет непросто дальше учиться с великовозрастными соучениками. Так я остался в первом классе. Конечно, учеба давалась мне легко.

Как-то зимой, возвратившись из поездки к врачам в Воронеж (у него уже начинался серьезный процесс в легких), отец привез мне две книжки. Это были мои первые настоящие детские книги, художественная литература. Новые, яркие, хорошо иллюстрированные, пахнущие типографской краской: «Приключения барона Мюнхгаузена» и «Приключения Травки» (шестилетнего мальчика). Эти книги потрясли меня. О бароне Мюнхгаузене и говорить нечего, это понятно, но и Травка был великолепен. Недавно, перечитывая К.Г. Паустовского, одного из лучших, по-моему, советских писателей, в его статье об отзывах на свои публикации я обратил внимание, что он добрым словом вспоминает писателя Розанова, автора «Очень славной книги «Приключения Травки». Так вышло, что маститый писатель и 8-летний ребенок одинаково оценили эту книгу. Я перечитывал обе книги многократно, и они навсегда остались в памяти. Зимними вечерами, набегавшись по морозу, я залезал на теплую печь, удобнее устраивался там, и читал и перечитывал их. Часто вслух, для хлопотавшей на кухне матери.

Места, где находился поселок совхоза, были диковатыми. В лесах и степи водилось немало всякого зверья, птиц. В зиму 1933-1934 годов расплодились волки. Они нападали на путников, проезжавших по степи на лошадях крестьян, заходили и в поселок. Появились факты, когда они резали овец, свиней. Дело дошло до того, что организовали группу охотников для отстрела волков. Взрослые своими разговорами нагоняли страх и на детей, и мы опасались отходить от дома, как только темнело, тем более, что дом наш стоял на опушке леса.

Зато летом в лесу и расстилавшейся за ним степи было раздолье. Отец, когда у него выпадало свободное время, очень любил побродить по степи, любуясь полевыми цветами, вдыхая аромат степного разнотравья - пряные, горьковатые запахи. Такие прогулки втроем были для мамы и меня праздниками, и мы часто потом, возвратясь в город, вспоминали эти дни.

Редкими были в совхозе и культурные развлечения. Примерно раз или максимум два раза в месяц в наш ветхий клуб приезжала кинопередвижка. Шли только немые фильмы. Народу набивалось в маленький зальчик столько, что для нас, ребят, места не оставалось. И мы смотрели кино с обратной стороны экрана (сшитого из нескольких белых простыней, а потому совершенно прозрачного), усевшись прямо на полу в 2-3 метрах от него. Для нас кино было непередаваемым удовольствием.

Помню, летом 1934 года руководители совхоза решили сделать на площади что-то вроде спортивного городка. Разбили площадку для волейбола, установили качели для детей и, самое интересное, так называемые «гигантские шаги», представляющие из себя высокий крепко установленный столб, наверху которого крепился металлический диск со свисавшими до уровня пояса канатами с петлей на конце. Вдев одну ногу в петлю и отталкиваясь от земли, трое или четверо катающихся разбегались по кругу, подпрыгивая вверх. Центробежные силы отрывали на время их от земли и несколько секунд держали в воздухе, затем человек опускался на землю, вновь, разбегаясь, отталкивался от нее и так далее. «Шаги» эти пользовались успехом, но продержались недолго, оборвались

канаты, заклинился диск. Вскоре разбили и волейбольный мяч.

Здоровье отца все более ухудшалось, необходимо было серьезное лечение, требовался пневмоторакс (поддувание легкого), что можно было делать только в Воронеже, причем систематически, постоянно находиться под наблюдением врача-фтизиатра. И хотя мы уже привыкли к совхозу, явно лучшим условиям жизни, питания, к тому уважению, которым пользовался отец среди людей, встал вопрос о возвращении в Воронеж. Не знаю, как решалась эта проблема с дирекцией и политотделом совхоза, но в итоге отца отпустили. Продали корову, зарезали свинью, кур, кроликов, убрали огородные культуры. Примерно в конце сентября 1934 года, а может и в начале октября (так как было уже прохладно), мы погрузились со скарбом, вещами, а главное, с запасом продуктов питания: картошкой, овощами, солониной, мукой, сахаром и т. п. - в кузов грузовой машины и тронулись в путь.

Когда приехали, вошли в нашу пустую, темную, сырую комнату, мама заплакала. Разместившись и успокоившись, они с отцом стали обсуждать возможность какого-либо обмена нашей комнаты на другую, пусть дальше от центра города, но более приспособленную для легочно-больного отца. Задача эта была непростая, но вскоре, правда по этапам, она была решена.

В Воронеже меня определили во 2-й класс школы № 13, расположенной в двухэтажном кирпичном здании на углу улиц им. Карла Маркса и им. Фридриха Энгельса. Я довольно быстро освоился в этой школе. Интерес к книге нарастал, и я записался в детскую библиотеку, размещавшуюся в небольшом домике на ул. им. 9-го Января. И опять-таки четко запомнил первую взятую там книгу, она называлась: «Жизнь и необычные приключения Руаля Амундсена», знаменитого полярного исследователя. Я читал эту книгу с упоением. Как мне хотелось походить на этого мужественного, умного, целеустремленного человека! В дальнейшем были прочитаны и перечитаны сотни, тысячи книг разных авторов, менялись интерес и пристрастия, на первый план, естественно, вышли русские классики: А.П. Чехов, Л.Н. Толстой, А.С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов,

советские писатели, но эти первые три книжки запали в мою память.

Отец был принят на работу мастером в механические мастерские Воронежского авиационного техникума, довольно престижного в то время учебного заведения. Он располагался на проспекте Революции, занимал отличное здание (известное ныне как «Пентагон»). Имел большую территорию, где помимо учебных классов и лабораторий были: механические мастерские, деревообрабатывающий цех, литейный и кузнечный цеха, термическое отделение и другие производственные звенья. Причем, они не только осуществляли функции практического обучения студентов, но и в большей степени выполняли различные заказы для авиационного завода и других предприятий города.

Прошло некоторое время, прежде чем я полностью вписался в ребячью дружину нашего двора. Ведь за два года, проведенных нами в совхозе, здесь многое изменилось. Но серьезных проблем не возникло. Однако особенности сельской жизни не были забыты.

Очень памятным, каким-то не по-детски тревожным, осталось для меня декабрьское утро 1934 г., когда по радио прозвучало сообщение, что 1-го декабря в Ленинграде злодейски убит Сергей Миронович Киров. Мне невольно передалось трагическое восприятие этой вести родителями: мама всплеснула руками и запричитала - это еще куда ни шло, но как побледнел и посуровел отец, как задрожал у него подбородок и вырвались гневные слова по адресу убийц, - этого забыть было нельзя. И мне, на девятом году жизни, этот день, сообщение о гибели «любимца партии», как назвал С.М. Кирова отец, запомнился навсегда.

Зима и лето 1935 года промчались быстро. Наступила осень. Начались занятия в 3-м классе школы. Дела пошли веселее. Я все более привыкал к городской, хорошо организованной школе, ее распорядку. Занятия в классе проходили интересно, учительский коллектив, как я сейчас понимаю, был достаточно высокого уровня. Кроме классных занятий, ребят вовлекали в различные кружки. Помимо книг, я стал внимательнее относиться к музыке, проявился слух, я довольно хорошо чувствовал мелодию, часто напевал песни, услышанные на патефонных пла-

стинках у соседей, или по радио, которое уже появилось тогда в нашей квартире. Поощряли мое увлечение и родители, в доме были гитара и балалайка. Отец немного играл на них. В школе меня приняли в музыкальный кружок. Там были струнный оркестр и небольшой хор. Я играл в нем на балалайке, несколько раз наш оркестр даже выступал на школьных вечерах самодеятельности, чем гордился не только я, но в еще большей мере мои родители. В войну здание этой школы было разрушено, на его месте построена новая благоустроенная школа, и что приятно, она сохранила добрые учебно-воспитательные традиции и по праву считается одной из лучших в городе.

Состояние здоровья отца после переезда в Воронеж, благодаря систематическому врачебному надзору, сначала несколько улучшилось, но ненадолго, периодически были обострения. Вновь возник вопрос о жилье. Стало ясно, что следует поторопиться с обменом квартиры. Дальнейшее проживание больного туберкулезом легких в сырой и полутемной комнате было невозможно. В феврале 1936 года отцу выделили путевку в санаторий в Крым, в г. Симеиз. Это было целое событие для семьи. Впервые отец отправлялся, как говорили, «на курорт», причем на два месяца, именно такой срок лечения определялся для больных ТБЦ. Да и вообще мы впервые оставались дома на такое время одни, без отца. Помню, как ехали на трамвае, провожая отца на вокзал, какие наставления он давал маме, а она успокаивала его.

Здесь следует сказать, что отношения между родителями были примерными. Мама не чаяла души в своем Ване, во всем, даже в мелочах, безусловно воспринимала только его мнение. Будучи человеком эмоциональным, вспыльчивым, но отходчивым, она даже в моменты всплеска эмоций сразу умолкала, стоило отцу просто посмотреть на нее своими серо-голубыми с прищуром, укоряющими глазами. Он отвечал маме взаимностью. Я никогда не слышал от него ни одного грубого слова в ее адрес. Всегда сдержанный, обязательно занятый каким-либо делом, он, не отвлекаясь, посвистывая по привычке, междометиями реагировал на страстные сетования матери по поводу каких-то трогавших

ее жизненных проблем. Но после того, как она умолкала, выдержав время, спокойно и рассудительно, полуобняв жену за плечи, рассеивал разумными доводами все ее сомнения. Отец понимал, что жене не хватает знаний, опыта городской жизни, что в общении с людьми у нее превалируют сельская непосредственность, доверчивость, и поэтому нередко возникают проблемы.

С первых лет совместной жизни отец ненавязчиво воспитывал ее, стал обучать грамоте: письму, чтению. Сначала с трудом, а потом и свободнее она постигала азы образования. И хотя с большими ошибками научилась писать, воспроизводя на бумаге слова так, как они слышались в устной речи, не считаясь со знаками препинания. Пристрастилась к чтению. За все это мама была благодарна отцу, и впоследствии часто вспоминала, как он убеждал ее в необходимости учебы. И даже в старости, пока позволяло зрение, любила читать длинные душеспасительные романы. Читала не торопясь, бормоча, плача или тихо посмеиваясь над прочитанным. Одной книги ей хватало на несколько месяцев.

Долгая разлука волновала и нас, и отца. Он часто писал, присылал открытки с видами Крыма, этого нового и недоступного для нас мира. Однажды попросил нас сняться на фото и прислать ему фотографию. Мы принарядились, мама сделала первую завивку и, сфотографировавшись, послали карточку отцу. Маме тогда было чуть больше 35-ти, а мне 10 лет. Эта фотография, среди немногих взятых нами в трагическое лето 1942 года, хранится и сейчас.

Возвратился отец в апреле посвежевшим, в хорошем настроении. И с еще большим рвением стал искать возможность обмена жилья. Такой вариант представился. На казавшейся тогда окраине города, в Троицкой слободе, на улице 2-й Линейной, проходившей по откосу вдоль железнодорожного полотна, стоял открытый солнцу и ветрам довольно большой одноэтажный рубленый дом на высоком кирпичном фундаменте, под № 22. В доме шесть комнат с общей кухней. Три небольших комнаты занимала семья Машерек: глава семьи Витольд Эмильевич, его жена Нина Абрамовна, трое детей (Константин 19 лет, Ипполит - 16 и Владимир - 12 лет) и

бабушка. В одной комнате жил инженер с завода СК-2 Терещенко с женой Таисией, трехлетним сыном Вовой и сестрой жены, одиннадцатилетней Дуней, а в две комнатки до майских праздников переехали мы трое. Квартира сухая, теплая, светлая, окнами на юг. (Правда, через пару месяцев к нам подселилась мамина сестра Евдокия Захаровна с семилетним сыном Славой. Она ушла от мужа - Федора Алексахина, отчаянного выпивохи, не имевшего жилья, а снимавшего угол где-то у завода им. Коминтерна).

Новое наше жилище было далековато от центра города, но удобно для отца, всего в пятнадцати минутах ходьбы до авиационного техникума, в мастерских которого, как я говорил, он начал работать. Меня определили учиться в 4-й класс школы № 2 ЮВЖД (Юго-Восточной железной дороги), расположенной на ул. Ленина, рядом с нашим домом. Школа была новая. Трехэтажное здание построено два или три года назад. Высокие светлые классы, спортивный и актовый залы, большой огороженный двор.

Улица хотя и называлась Линейной, но не имела четко выраженной линии. Одноэтажные дома и домики, с обязательным двориком, располагались широко и не всегда на так называемой красной линии. Они как бы охватывали довольно большой пустырь, поросшую разнотравьем площадь, всем своим обликом напоминавшую деревенскую. На площадь выходил единственный двухэтажный кирпичный дом, на первом этаже которого находился продуктовый магазин. От этого магазина, по перекидному, носившему название «Красный», мостику через железнодорожное полотно шла прямая дорога вниз к реке Воронеж.

Короче говоря, после всестороннего обсуждения, прикидок и сопоставлений все наше семейство пришло к выводу, что обмен удачный, и наступила пора умиротворения. К тому же оказалось, что и соседи покладистые, да и ребят моего возраста или несколько старше оказалось в округе немало. Забыл упомянуть, что к нашему дому примыкал хорошо ухоженный двор, поросший низкорослой травкой, с разбитыми цветочными клумбами. Несколько на отшибе двора - сарай с погребами. Были во дворе тур-

ник и примитивные брусья, именно здесь я стал, подражая ребятам, брать первые уроки спортивной гимнастики.

Думаю, что и для родителей лето и осень 1936 года были периодом некоторого успокоения. Несколько подкрепилось здоровье отца, ладились дела на его работе, быстро вошел в ребячий коллектив и я, не без помощи доброго, взрывного и задиристого соседа Вовки Машере-ка, взявшего меня под свою опеку. Подружилась мама с женщинами-соседками. Мне вспоминается, что и в материальном отношении это время, относительно, конечно, было неплохим. У нас с мамой вошло в правило выходить из дома и встречать отца, возвращавшегося с работы, у большого моста, соединявшего улицу Ленина с проспектом Революции. Идти этот короткий путь до дома рядом с отцом было приятно всем нам. Кстати сказать, и в прошлые времена отец любил бродить по малоизученным улочкам и горкам Воронежа, приучал к этому и меня с мамой. Такие прогулки были полезны не только физически, но и обогащали познаниями, так как мы узнавали много интересного из его рассказов. Обычно молчаливый и замкнутый в шумном обществе, он был на этих прогулках весьма разговорчив с нами. Провоцировал меня на вопросы и с удовольствием удовлетворял мою любознательность. Нечего говорить, как я любил и уважал отца.

Жизнь в Троицкой слободе была для меня интересной и разнообразной. Тому немало причин. Во-первых, уже пришла и подростковая пора, когда ребячьи авторитеты начинают превалировать над родительскими. Во-вторых, для мальчишеской самостоятельности были условия: дома нашей улицы, как я говорил, выходили на широкую площадь, которая, по существу, была раздольной игровой поляной, поросшей травой-гусихой, клевером, подорожником, расцвеченной одуванчиками. Эта площадь-поляна была самым популярным местом сборищ, игр и забав детворы. И что особенно важно, мы были всегда перед глазами родителей, в любое время то из одного, то из другого дома, в случае надобности, раздавались голоса: «Толя, Леха или Вовка - домой». В-третьих, активное влияние школы, школы особой, не наробразовской, а желез-

нодорожной, управляемой всесильным тогда НКПС во главе с Л.М. Кагановичем. Она была хорошо оборудована, имела квалифицированный педагогический коллектив, лучшие материальные возможности. И, наконец, в районе и школе масса детворы из семей рабочих-железнодорожников, проживавших в основном в этом районе и свято соблюдавших свои традиции. Такова была Троицкая слобода.

Я не сразу освоился и подружился с ребятами. В соседних домиках обитали 15-20 мальчишек моего возраста, или на год-два старше. Это были семьи Соломатиных, Бушуевых, Пахо-мовых, Свиридовых, Жарких, Сергатских, Смирновых... Мне пришлось осваивать и новые игры, правила ребячьих отношений, обретать свое место, что не всегда было легко.

Жизнь детворы городских окраин являла собой нечто среднее между сельским раздольем, ранними заботами и обязанностями перед семьей и городскими традициями, интересом к типично городским условиям жизни. Например, в Троицкой слободе было повальное увлечение голубями, причем не только среди мальчишек, водили прекрасные стаи голубей и взрослые, даже пожилые люди. Гон голубей -это захватывающее зрелище. Мы неустанно играли в футбол, в казанки (бабки), лапту, в городки и другие игры, о которых ребята из центральной части города в своих тесных каменных дворах и понятия не имели. Мне пришлось всему этому обучаться. Плюс игра резиновым мячом в «луночки», пустой консервной банкой -в «шары», в популярный «чижик», или как у нас тогда называли в «копоток», в «ножички». Чуть позже, в 5-7 классах всех ребят увлекла «жож-ка» - безостановочное подбрасывание внутренней стороной стопы этой самой жожки, в сущности волана, изготовленного из куска овчины, с прикрепленным к нему кусочком свинца или меди. Были мастера, подбрасывавшие жожку, не давая ей опуститься на землю, по сто с лишним раз. Освоившись, я весьма преуспевал в этой забаве. Соревновательный характер игры настолько увлекал, что мы иногда даже сбегали с уроков, чтобы показать свое виртуозное владение этим простеньким воланом.

Очень популярной была игра в казанки или бабки, у нас правда ее называли игрой в «подкоски», так как суть заключалась в том, чтоб именно подкосить, сбить стоящие парами на одной линии бабки плоской литой битой, размером в ладонь, «подкоском», пустив его рукой так, чтобы, вращаясь, он скользил по земле и, врезавшись в бабки, свалил возможно большее их количество. Игрок забирал сбитые бабки себе. Пара бабок стоила 5 копеек, они служили обменным товаром, а, к примеру, 100 грамм самых дешевых конфет-подушечек - 20 копеек. Игра в «подкоски» обычно начиналась ранней весной, как только сходил снег и появлялись высушенные солнцем проталины. Им на смену приходил «копоток», а с наступлением лета начинались футбольные баталии (главная проблема тогда -мяч, и если не было настоящего, то играли в резиновый, а иногда и тряпичный), лапта, речка и т. п. Осенью наступал черед «шаров», городков и тихих предзимних игр, тем более, что начинались и занятия в школе.

Играли и в деньги. Наиболее популярными были «пристеночка», когда отскакивающая от стенки монета ложилась на землю, и если играющий, прижав ее большим пальцем руки, смог дотянуться средним до другой монеты, то та уже становилась добычей. Другая, более азартная игра - в «разбивалочку». Суть ее заключалась в том, чтобы, ударяя медным пятаком или похожей на него металлической шайбой по стопке лежащих на земле монет, или по одной монете, перевернуть их с решки на орла. Если это удавалось, то монета твоя. Первым начинал тот, кто от определенного места, бросая в сторону стопки монет свой пятак, укладывал его как можно ближе к черте, на которой стояла стопка, тем более, если играющий попадал пятаком в эту стопку, разбивая ее.

Играли мы и в карты. Помимо обычного «дурака» или примитивной «пьяницы», играли и в так называемую «буру». Но играли не на деньги, а на художественные открытки. Это была игра хотя и азартная, но интересная, в определенной степени познавательная. Каждая открытка оценивалась числом очков. Покупать их друг у друга за деньги было нельзя, а только обменивать на другие открытки. Их цена колебалась от 5 до 50

очков. Устанавливали цену сами, коллективно, но последнее слово принадлежало Поле (Ипполиту) Машереку, самому старшему из нас, «знатоку искусства». Наиболее высоко ценились открытки с репродукциями картин из Третьяковской галереи, или Эрмитажа. Так мы познавали художников, их творения. Менее ценными были лубочные, поздравительные открытки еще дореволюционного выпуска, не жаловали мы и современные, лозунгового типа. Ценились необычные, хорошо художественно оформленные. Резались мы в карты на открытки часами, как правило, в квартире Машереков. В итоге у каждого со временем накапливалась целая коллекция открыток.

Надо сказать, мне нелегко давалось освоение всех этих игр и занятий, сказывались не только неопытность, но и недостаточная физическая крепость, дефекты речи, а, отсюда, и застенчивость. Однако мои школьные успехи, большие по сравнению с ребятами знания, вследствие увлечения чтением (книги я «глотал» буквально десятками), наряду с верностью мальчишеской спайке, оказывали положительное влияние. Относились ребята ко мне хорошо, даже с некоторым покровительством, охотно принимали меня в состав игровых команд, прощая мои промахи. Со временем и я приобрел навыки во многих наших играх и затеях.

Зимой здесь в большем почете были лыжи. Катались в основном с прилегающих гор и откосов, благо в Троицкой слободе их было предостаточно. Став чуть старше, в 1939-1940 годах стал с ребятами ходить на каток в популярный у нас Бритманский сад (по имени его бывшего хозяина заводчика Бритмана), сначала на «пионерках», а затем на настоящих хоккейных коньках с ботинками. Залитые льдом аллеи сада вечером освещались, была теплая раздевалка, можно было брать коньки напрокат, выпить стакан чая. Посещали этот сад не только дети и молодежь, но и взрослые. Летом на открытой киноплощадке в саду несколько раз в неделю крутили кино, показывая как немые, так и звуковые фильмы. Была танцплощадка, где под аккордеон или небольшой джаз с удовольствием толкалась молодежь. Более престижным местом в этом отношении был загородный парк, именуемый в народе

Ботаник (видимо от «ботанический»), также находившийся на территории Троицкой слободы. Но об этом я расскажу чуть позже.

1 сентября я пошел в 4-й класс «В» 2-й железнодорожной школы. Все мне там понравилось. Быстро освоился в классе, занимался легко, без усилий и зубрежки, скоро вышел в число лучших учеников. И хотя ребята относились ко мне хорошо, близких друзей по классу тогда не было, я больше тяготел к своим уличным мальчишкам. Правда, двое из них, не сдав переводных экзаменов, а они тогда проводились в школе ежегодно, начиная с 4-го класса, остались на второй год и стали затем моими одноклассниками.

Но жизнь готовила нам суровое испытание. Зимой 1936-1937 годов здоровье отца вновь ухудшилось, его поместили в больницу. Принимаемые там меры не давали желаемых результатов. Больничные условия тяготили отца, через пару месяцев он попросился домой. Его выписали. Сначала он несколько ободрился, но ближе к весне ему вновь стало хуже. К туберкулезу легких добавился тяжелый плеврит. Ухудшение его состояния нарастало. Мне ясно помнится небывало жаркий полдень 26-го мая 1937 года, когда отца не стало. Он умер в возрасте 40 лет. Этот удар буквально подкосил нашу семью. Так в 11 лет я лишился отца, моего доброго и умного наставника. Я очень любил отца, но должен сказать, что не сразу, а лишь некоторое время спустя, понял и ощутил всю тяжесть утраты. Сколько тоски, обиды, тревог и трудностей, слез и горя пришлось перенести! Как не хватало подростку и юноше отцовского внимания, заботы, покровительства, защиты и совета!

Образ отца навсегда сохранился в моей памяти. Он запомнился мне уравновешенным, спокойным, немногословным человеком. Всегда занятым каким-либо делом по дому, не только для себя, но и для родственников или соседей. Работа была разная: слесарная, столярная, сапожная, портняжная... любая. Он мастерил детекторный радиоприемник, паял, лудил посуду, переплетал книги, столярничал, подшивал валенки, ремонтировал обувь, перелицовывал одежду и мог выполнить, по-моему, любую работу. Это

был тип настоящего русского мастерового. Таким он был и по облику: носил сатиновые рубахи, чаще - косоворотки, хлопчатобумажную куртку, из карманов которой торчали какие-то мелкие инструменты, сапоги и неизменную рабочую кепку, так и по методу работы - неспешной, без горячки и аврала. Любую вещь, прежде чем начать ее отделывать, он рассматривал, поворачивая в руках, несколько раз примериваясь, затем точно выверенными движениями начинал работу, не отвлекаясь, по привычке тихо посвистывая или бормоча что-то под нос. Смотреть на его работу было удовольствие. Видя мой интерес, он просил меня что-то подать, подержать, или выполнить подсобную посильную работу. По окончании он неизменно говорил: «Ну, вот мы с тобой и завершили дело. Без тебя я бы не справился».

Со мной отец был неизменно приветлив, участлив. Его немного грустные серо-голубые глаза теплели, когда мы общались. В отличие от скорой на слово и руку матери, отец никогда меня не наказывал, а если и журил за проступки, то делал это как бы походя, не повышая голоса, не угрожая, а сокрушаясь о содеянном мною. Иногда я пользовался покровительством отца, пытался, получив отказ от матери в моей просьбе, обращаться к нему. Но он весьма редко потакал мне, чаще говорил: «Знаешь, это надо спросить у мамы. Мороженое и кино, конечно, хочется, но расходы по дому в ее руках. Попробуй». А чего мне пробовать, я уже получил отказ. Однако он часто делал мне полезные подарки, покупая то, что способствовало развитию познания, любознательности, формированию определенных навыков. Это были кубики, конструкторы, картонные игры, механические игрушки и, конечно, книги.

Моей голубой мечтой был двухколесный велосипед. Тогда они были редки не только у ребят, но и у взрослых. Детский трехколесный велосипед отец сделал (сварил, склепал) сам. Это была сенсация для детей нашего двора на Плехановской, 10. На нем катались все мальчишки. Любимой трассой был путь вокруг сквера по заасфальтированному тогда тротуару. Естественно, велосипед был угроблен через 3-4 недели, но оставшиеся от него два задних колеса с пере-

кладиной еще долго служили изобретательной детворе. Один из нас усаживался, скорчив ноги, на эту перекладину, а другой бегом тащил его за прикрученную к перекладине металлическую тягу, и все были довольны. Ну а мечта о двухколесном велосипеде, обладание которым часто снилось мне по ночам, так и не осуществилась, он был нам не по карману.

Следует отметить еще одно обстоятельство, связанное с памятью об отце. Его верность дружбе, товариществу. Большинство его друзей были соратниками по армейской службе, но также и товарищами по работе, земляками. Запомнились фамилии: Некрасов, Щербаков, Тарары-кин, Ушаков и другие. Не только они, но и просто знакомые, соседи по дому относились к отцу с уважением, ценили его скромность, высокую порядочность, умение выслушать и дать полезный совет, готовность всегда прийти на помощь. Все отзывались о нем, как о великолепном умельце, профессионале своего дела. Всегда подчеркивали его принципиальность, сочетавшуюся с тактом и выдержкой при отстаивании своих убеждений. Об этих качествах отца я сужу, понятно, не на основании своего собственного восприятия, так как был еще мал, о них я часто слышал при разговорах взрослых потом, и эти отзывы крепко засели в памяти.

И вот 26 мая 1937 года отца не стало. Мама переживала смерть мужа неимоверно тяжело, казалось, что она теряет рассудок. Истерический плач сменялся полной отрешенностью. В этих записках я рассказывал о том, как складывались их отношения с отцом: как он опекал и защищал маму, сколько сделал, чтобы приобщить ее, малограмотную крестьянку, к жизни в большом городе. Конечно, он любил жену, и она платила ему еще большей любовью. Для нее не было человека ближе, дороже и лучше ее Вани. Она ни в чем не перечила отцу, он был для нее непререкаемым авторитетом. Можно понять, что значила для мамы потеря мужа. Целыми днями она сидела, обреченно покачиваясь, и бормотала какие-то скорбные слова, никак не реагируя на попытки близких отвлечь ее от тяжких дум, или бродила около дома, или, прижав меня к себе, плакала, причитая: «что же мы будем делать без папы».

Большое участие в нашей судьбе приняли близкие, товарищи отца по работе в техникуме. За государственный счет были организованы похороны. Через весь город по проспекту Революции шла похоронная процессия, которую сопровождали много народа, духовой оркестр. Похоронили отца на кладбище при бывшей церкви Ивана Предтечи на Чижовке. (Мои попытки в 1971 году разыскать могилу отца не дали результата. Мы с В.В. Поспеевым долго бродили по этим местам, но не смогли отыскать и самого кладбища, так как в боях за Воронеж слобода Чижовка была буквально сметена с лица земли, а после войны застроена по-новому).

Через пару месяцев маму устроили на работу в столовую авиатехникума судомойкой. В то время найти работу было не так просто, тем более ей, не имевшей никакой профессии. Меня, как контактного с больным туберкулезом легких, определили в так называемую «лесную школу», размещавшуюся в дачном поселке «Со-сновка». Условия там были отменные: четырех-разовое калорийное питание, регулярный медицинский осмотр, светлые, уютные спальни, оборудованные для занятий классные комнаты, спортивный и актовый залы, ежедневные пешие прогулки и катание на лыжах по заснеженному лесу. Остался в памяти новогодний праздник: красиво убранная елка и сладости в подарок, что было в новинку. Пробыв в «лесной школе» два месяца, я возвратился в Воронеж в начале января 1938 года, значительно укрепив здоровье.

Так завершился детский период моей жизни с отцом. Теперь же часть забот о нашем житье-бытье предстояло принимать на себя. Мама стала все чаще советоваться со мной по многим житейским проблемам, внушали мне эту мысль и родственники. Ты, мол, должен помогать матери, видишь, как ей трудно без отца. И мой детский умишко напрягался в поисках выхода из непростых положений, возникавших в нашей жизни. Так понятия: ответственность, обязательность, долг - укреплялись в моем сознании, в поступках и действиях. Они наложили свой отпечаток на всю сознательную жизнь, особенно после пережитых тяжелейших военных лет.