CC BY
31
на II Всероссийском конгрессе политологов, объединивших политических психологов из разных университетов и научных центров страны. За последние годы вышли в свет учебник и хрестоматия по политической психологии6, две коллективные монографии и несколько сборников7, в которых опубликованы результаты наших последних исследований. У кафедры большие планы, и мы надеемся, что результаты нашей работы будут востребованы практикой.
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 12. ПОЛИТИЧЕСКИЕ НАУКИ. 2005. № 1
В.Н. Расторгуев
СВОБОДА МЫСЛИ И ВОЗМОЖНОСТЬ ВЫБОРА: ПОЛИТИЧЕСКАЯ И АКАДЕМИЧЕСКАЯ ДЕМОКРАТИЯ1
250-летний юбилей Московского университета — не только дни торжеств отечественной науки и той уникальной национальной системы образования, которая складывалась в России со времен открытия первого российского университета, но и хороший повод задуматься о судьбах становления академической демократии в современном мире. Исторический путь России подтверждает, что свобода мысли даже при отсутствии многих гражданских свобод позволяет наращивать человеческий капитал и системный потенциал страны. И, напротив, долгожданные гражданские свободы сами по себе не являются гарантией сохранения и приращения этого капитала, если это только "негативные свободы" — от контроля, от ответственности перед Богом и обществом.
Критерии демократии
Сведение свободы выбора к свободе от (солидарности, долга, веры) может рассматриваться в качестве особой формы скрытого нигилизма, в том числе и правового. Согласно этой идеологеме, широко распространенной в современной политике и политологии, сущность свободы заключается в праве индивида, имеющего возмож-
6 См.: Шестопал Е. Политическая психология: Учебник для вузов. М., 2002; Политическая психология: Хрестоматия / Составитель Е. Шестопал. М., 2002.
7 Психология восприятия власти / Под ред Е. Шестопал. М., 2002; Шестопал Е. Образы власти в постсоветской России. М., 2004.
* Адаптированный фрагмент доклада, прочитанного 17 мая 2004 г. на юбилейном заседании российского отделения Всемирной Экологической Академии в Москве. Заседание положило начало международной дискуссии о судьбе академической демократии в современном мире.
ность защиты собственных интересов правовыми методами (стоимость возможностей — по прейскуранту и по финансовым ресурсам клиента), на беспрепятственную реализацию своих прав без вмешательства и ограничений со стороны других лиц или социума. При этом права наций, этнокультурных, конфессиональных и цивилизационных общностей или полностью игнорируются, или рассматриваются как равноценные правам любого частного лица и меньшинства любого типа.
Формирование демократических институтов и восстановление в правах гражданского общества лишь тогда станут стимулом устойчивого развития, когда будут основываться не только на негативных, но и на позитивных свободах, начиная со свободы доступа к духовному и культурному наследию, на принципах социального служения и служения истине. Человечество, как и столетия назад, разделено неустойчивыми политическими границами и устойчивыми фобиями, но оно изначально объединено стремлением к истине, не признающей ни границ, ни фобий, ни ложных кумиров.
Свобода мысли и академическая демократия как основной инструмент защиты этой свободы крайне редко уживаются с сильной политической властью, но никогда — с безвластием и властью анархии. Бесхребетные режимы, не способные преодолеть хаос, а также страны-аутсайдеры и государства, которые относятся к категории стран-клиентов и так называемых "несостоявшихся стран", не получивших либо утративших реальный суверенитет и возможность самостоятельного выбора, не могут позволить себе такую роскошь, как свобода интеллектуального выбора. Поражение разума, интеллектуальная и духовная несвобода — расплата за явную или скрытую слабость и неустойчивость институтов власти. И такой исход не зависит ни от того, в какие классификационные схемы мы пытаемся "упаковать" те или иные режимы, ни от того, как они сами себя определяют (национально-этнические, теократические, демократические и прочие).
Воистину "если мужик может стать королем, не думай, что в королевстве уже демократия". Этот известный афоризм В.Вильсона точно характеризует суть столь непростой проблемы, какой является взаимоотношение политической демократии и тех норм функционирования научного сообщества, которые в соответствии с неслучайной языковой и культурной традицией определяются тем же словом — "демократия". Тема академической демократии, подразумевающей гарантии свободы выбора научных исследований и многообразия образовательных стратегий, приобретает исключительную актуальность по мере все более жесткой политизации и коммерциализации сферы науки и образования в современном мире.
Одним из факторов, способных усилить указанную тенденцию, является так называемый Болонский процесс, который несет в себе, наряду с новыми возможностями в деле европейской интеграции, ужесточение политического контроля за мировым научным сообществом и соответственно угрозу для самого института академической демократии. Это обстоятельство вызывает неоднозначную оценку и критическое отношение со стороны ряда крупнейших европейских университетов к подобным проектам унификации национальных научно-образовательных стратегий. Но особенно опасна механическая унификация национальных систем и стратегий развития науки и образования в тех случаях, когда объектами "выравнивания" становятся лидеры и образцы опережающего развития, а также наиболее эффективные долгосрочные стратегии, учитывающие специфику страны, ее ресурсный и культурный потенциал. Уникальный опыт становления системы народного образования и высшей школы, накопленный в России, да и сама история развития Московского университета, не только представляют собой пример устойчивого приращения человеческого капитала, но и являются частью наиболее ценного мирового культурного наследия.
Грамотная постановка проблемы выживания академической демократии в глобализирующемся мире требует от нас хотя бы в общих чертах определить свою позицию по проблеме истинной или ложной идентификации институтов демократии2, а точнее, о самоидентификации носителей подлинно (или псевдо-) демократических ценностей — творцов и адептов, "попутчиков" и "прилипал". Не следует, наверное, путать дух демократии, который, несмотря на крайнюю агрессивность среды обитания (политики), живет в людях различных убеждений и верований, и узкие интересы ее самозванных душеприказчиков. Последние заняты дележом наследства при живом хозяине. При этом они подразделяют наследников по категориям: свой — изгой, достойный — недостойный, развитый — развивающийся или застрявший в трясине "переходного периода" и потому не способный к самоуправлению и самозащите.
Дело осложняется тем, что многие сторонники демократии нередко отождествляют ее с конкретным политическим режимом, относимым ими к вершинам социальной эволюции, и, что еще опасней, с духом аниклерикализма. Так повелось со времен Просвещения,
2 В рамках настоящей статьи придется ограничиться постановкой этой проблемы, которая требует специального исследования на стыке философских, психологических и политологических дисциплин с учетом исторического и социокультурного контекста. Подробнее см.: Кучмаева И.К., Расторгуев В.Н. Природа самоидентификации: русская культура, славянский мир и стратегия непрерывного образования. М., 2004.
когда дух свободы слился с гордыней разума, скептицизм и нигилизм породнились с поклонением культу знаний и наук, которым стали возводить храмы, а война против иррациональности и мистицизма завершилась скрытым мистицизмом рационализма. В борьбе за независимость знания, вплоть до отделения от духовной традиции, из поля зрения пропала нить, связывающая дух демократии с христианским просвещением, которое отличается от эпохи Просвещения не только тем, что пишется с маленькой буквы, но и тем, что не питает, а осуждает гордыню. Воистину "Бог гордым противится, а смиренным дает благодать" (Иак. 4:6).
И сегодня, когда стали очевидными тупики, в которые заводит человечество культ прогресса и проповедь исключительно негативных свобод, труднее всего дается признание генетической связи высоких идеалов демократии и ценностей христианства. Воистину легче отречься от родства, чем признать факт предательства своих предков и святынь. По этой причине во времена "постхристианской цивилизации" (определение-приговор, данное А.Дж. Тойнби) в спорах о демократии крайне редко вспоминают о том, что "только пришествие христианства заложило нравственные основы современной демократии, наделив индивидуумов единым моральным статусом сынов Бо-жиих, — статусом, который со временем трансформировался в общественный статус, или социальную роль"3. Без этого демократия, как и любая иная "кратия", становится обычным политическим инструментом, равно пригодным и для спасения от локальных тираний, и для насаждения тотальной тирании над человеком, обществом и природой.
И действительно, кто из современников, как и, главное, по какому праву проводит сегодня границы между людьми и между народами — границы, столь похожие на окопы, даже если это границы во имя грядущего единения и окончательного торжества демократии?4 Да и как разделить миры между живыми и мертвыми, если ушедшие поколения завещали нам не только наши гены и земли, но и свои цели и высшие ценности, идеи, знания и опыт, язык и культуру, а главное — свою веру и любовь к отечеству? Как говорил апостол
3 Зидентоп Л. Демократия в Европе. М., 2001. С. 241.
4 Окончательного в любом из вариантов — либо по-марксистски, либо "по-фукуямски" (имеется в виду известная книга Ф. Фукуямы "Конец истории?"). В первом варианте вся человеческая история до момента полного построения бесклассового общества и победы народовластия над остатками государственной власти включительно определяется как предыстория. Во втором — "конец истории как таковой" будет означать "триумф Запада и... завершение идеологической эволюции человечества и универсализации западной либеральной демократии как окончательной формы правления".
Павел, "мудрость же мы проповедуем между совершенными, но мудрость не века сего и не властей века сего преходящих" (1 Кор. 2:6).
В политике оценки и решения принимаются независимо от того, насколько прозрачны или, напротив, затемнены базовые концептуальные схемы. Для методологической рефлексии в области политической деятельности никогда не находится и не найдется ни времени, ни достоверной информации, ни желания ее получить, поскольку нет уверенности в том, что новые сведения и выводы, сделанные нанятыми аналитиками, устранят, а не умножат сомнения. Демократический дискурс в реальной политике также обходится, как правило, без философских изысков и даже без стремления каждый раз уточнить контекстуальный смысл ключевого понятия "демократия". Да и зачем это делать, если и так ясно, что стоящая на защите общих интересов и безопасности демократия в одном случае является синонимом прогресса и экономического роста, в другом — благосостояния и справедливости, в третьем — гражданского единения и равенства, а далее по списку всех мыслимых социальных добродетелей.
Но проблема именно в том и заключается, как замечает С.Бенхабиб, что "ни достижение экономического благосостояния, ни реализация чувства коллективной идентичности не могут сами по себе служить нормативной основой демократии как формы организации нашей общественной жизни. Ибо точно так же, как подъем на определенные уровни экономического благополучия можно сочетать с авторитарным политическим правлением, так и антидемократические режимы могут с большим успехом, чем режимы демократические, обеспечивать чувство коллективной идентичности"5. Сама Бенхабиб вслед за Ю.Хабермасом видит выход из положения в том, чтобы поднять интеллектуальный уровень демократических институтов, сделав акцент на развитии коммуникативной, или совещательной, демократии.
При обсуждении нашей темы эту позицию можно интерпретировать как рекомендацию к стиранию ряда принципиальных различий между политической и академической демократией, поскольку последняя, как известно, строится на этике дискурса, т.е. на том же фундаменте, что и модель совещательной демократии. По мнению Бенхабиб, основы легитимности претензий демократии на власть следуют из простой посылки, согласно которой такие претензии оправданны, когда принимаются политические решения, в равной мере отвечающие интересам всех. В свою очередь условием соблюдения общих интересов служит "публичность обсуждения свободными и равными гражданами"6. Следует заметить, что и это вполне обосно-
5 Бенхабиб С. Притязания культуры. М., 2003. С.125.
6 Там же. С. 126.
ванное мнение об универсальных признаках демократии, даже если оно станет господствующим в политической жизни, останется в условиях академической демократии всего лишь одним из возможных мнений. Одно это обстоятельство оставляет вечно открытым вопрос об инвариантных и универсальных характеристиках демократии.
Вопрос остается вечно открытым и потому, что никто из последовательных демократов7, по определению, не может быть заинтересован в единомыслии. Над борцами за свободомыслие, как правило, довлеют остро негативные чувства по отношению к любым проявлениям единомыслия, разумеется, кроме действующих в данный момент тактических установок общей борьбы (здесь не до принципов). Да и сама постановка задачи явно противоречит культивируемым демократическим идеалам, которые обычно воспринимаются как интуитивно прозрачные и не нуждающиеся в излишней формализации. Недоверие к формализации и, соответственно, к академической науке резко и многократно обостряется, когда аналитика осуществляется лицами с сомнительной политической ориентацией и репутацией. Под подозрение попадают в первую очередь представители научного сообщества, для которых аполитичность — почти столь же распространенное умонастроение, как и в среде духовенства. Непредвзятость и неангажированность — универсальные требования академической демократии. При этом никто не обращает внимания на явное противоречие: если аполитичность ученых связана со спецификой научного поиска, где единомыслие — столь же ненормальная ситуация, как вольномыслие в армии (в этом заключена суть академической демократии), то защита "демократических ценностей" от научной критики — это не что иное, как скрытое навязывание публично осуждаемого единомыслия.
Недоверие к формализации превращает демократию из термина в "понятие с размытыми краями" (удачное выражение Л. Витгенштейна), обретающее прозрачный смысл только в конкретном контексте. Высокая востребованность данного детерминализированного понятия в языке политики объясняется именно этой его особенностью — смысловой неопределенностью вне контекста, отсутствием однозначно интерпретируемого инварианта. Подобное слово удобно в приме-
7 Под последовательностью в политике чаще понимается верность партийной линии и дисциплине, реже — приверженность конкретному набору принципов и догматов, которыми приходится жертвовать "на время", как жертвуют фигурами в шахматной игре или партнерами в бизнесе. Политические принципы — не принципы научной работы. В лучшем случае это ориентиры "на вырост", в худшем — заведомый обман в расчете на самообман: "землю — крестьянам, фабрики — рабочим", "суверенитеты — народам и регионам: берите столько, сколько сможете унести", "сегодня персональный ваучер — завтра личный автопарк"...
нении и для обозначения умозрительных теоретических конструктов, полностью оторванных от политических реалий, и для описания реальных политических процессов, и для обозначения эпох, режимов, типов и форм мировоззрений. При этом во всех случаях, когда того требуют высшие интересы, можно использовать эффект, а точнее — иллюзию полного совпадения позиций (либо научных, либо политических, либо научных и политических), а в изменившейся ситуации продемонстрировать абсолютную несовместимость и принципиальное расхождение точек зрения. Свобода маневра — одна из тех великих свобод, от которых не откажется никто из политиков.
Кстати, понятие об академической демократии почти столь же полисемантично. При необходимости оно расширяется до жестких политических требований, что нашло отражение, к примеру, в радикальных версиях борьбы за университетскую автономию, особенно популярных в период антивоенных студенческих волнений в США 60-х годов XX в. При изменении социального и политического контекста оно сужается до перечня прав и обязанностей преподавателей и студентов. Так, согласно Декларации Академической свободы и полномочий, принятой в 1966 г. Американской ассоциацией университетских профессоров, они имеют право на полную свободу в исследованиях и в публикации их результатов при условии надлежащего исполнения других закрепленных за ними академических обязанностей. При этом детально оговаривается, за чей счет данные права и свободы обеспечиваются: исследования, проводимые с целью зарабатывания денег, должны быть основаны на соглашении с администрацией института (определение заимствовано из Британской энциклопедии).
Кто же в таком случае является носителями современной демократии во всех ее обличиях и с учетом всех возможных интерпретаций? Кто идентифицирует себя с политической демократией и демократией вообще? В первых рядах знающих истину мы видим не только признанных общественных деятелей, избранных народом политиков (что же еще нужно кроме мандата, чтобы знать истину в последней инстанции, если воля избравшего тебя народа — глас Божий?), но и колоссальную бюрократическую прослойку. Причем именно бюрократия наделяется в условиях демократизации чрезвычайными охран-но-демократическими функциями, от которых она не откажется ни при каких обстоятельствах вплоть до смены режима. Не откажется, ибо кормится. Перестроечные времена в России продемонстрировали, что фермент демократии — лучшие "дрожжи" для бюрократии.
Традиционная группа поддержки демократических и либеральных настроений — университетская общественность и все научное сообщество, лучшие представители которого дорожат свободомыслием больше, чем политической свободой и не пожертвуют научной исти-
ной ради собственных политических убеждений и даже во имя защиты гражданских прав в Белфасте или Чечне. На несколько ступенек выше по социально-имущественной лестнице "знающих" (в России — на несколько сотен этажей выше) стоят политические элиты и государственные лидеры, народные вожди и "учителя народов". В когорте "учителей", "лжеучителей" и "гуру от демократии" реже встречаются ученые, чаще — политтехнологи. Но именно они — властители политических дум (и тайные наставники Дум), творцы идеологем, стратагем и господствующих политических доктрин, многие из которых не выдерживают научной критики (либо наука — либо технология). Особняком стоят так называемые харизматические личности, иногда откровенно маргинального типа, подвизающиеся на ниве политики или в околополитическом пространстве. К основным носителям "демократической идентичности" (или какой-либо иной — в зависимости от "проекта") следует отнести с некоторыми оговорками индоктринированные этнокультурные группы, целые народы, нации и, разумеется, народные массы.
Упоминание о "демократическом проекте" представляется исключительно важным в контексте данной статьи, поскольку в этой закрытой зоне политического планирования и геополитического проектирования пересекаются интересы значительной части научного сообщества и ведущих профессиональных политиков. Дело в том, что механизмы становления или насаждения определенных типов демократии все чаще интерпретируются как процесс программирования или осуществления некоего наукоемкого проекта — политического, информационного, образовательного или даже цивилизационного. И это отнюдь не словесная игра. Такой подход при всей его методологической ограниченности и кажущейся камерности (еще недавно эти проекты с полным основанием относили к разряду утопий) сегодня представляется продуктивным и инвестиционно привлекательным с позиций политической, социальной инженерии, которая получила второе дыхание в эпоху глобализации и связанной с ней фрагментации политического пространства. Эти разнонаправленные, на первый взгляд тенденции — глобализация и локализация интересов — иногда определяются неологизмом "глокализация". В результате глока-лизации большая часть стран и народов превращается в клиентуру или, что почти то же самое, в "кубики" в руках стратегов и политинжене-ров.
Геополитические стратегии, построенные на основе конкурирующих "демократических проектов", открывают новые горизонты для крайне опасного (в первую очередь для самой демократии) социального экспериментирования, конструирования новых псевдогосударственных образований и программирования масс. Как заметил Ю. Хабермас по этому поводу, "демократическое правовое государст-
5 ВМУ, политические науки, № 1 65
во становится проектом, а одновременно результатом и ускоряющим катализатором рационализации жизненного мира, выходящей далеко за пределы политической сферы. Единственное содержание проекта — постепенно улучшающаяся институционализация способов разумного коллективного формирования воли, которое не могло бы нанести никакого ущерба конкретным целям участников процесса. Каждый шаг на этом пути оказывает обратное воздействие на политическую культуру и жизненные формы, а без них в свою очередь не может произойти спонтанное встречное движение форм коммуникации, соответствующих практическому разуму"8.
Планирование и программирование государств (не путать с государственным планированием) и особенно "масс" нового типа, пришедших на смену "толпам", заслуживают особо пристального внимания, поскольку массы, пожалуй, являются наиболее востребованным субъектом и объектом добровольной или принудительной самоидентификации в эру информационной или электронной демократии. Их можно было бы назвать также и анигиляторами любой самоидентичности. А это и требуется в интересах политической фрагментации, ведущей к распаду традиционных государств и культурных миров, поскольку новые рубища современной демократии (имиджи, сконструированные этноидентичности или даже новые роли сексмень-шинств как субъектов международного права и т.п.) не надеваются на старые, исконные идентичности — вероисповедание, гражданственность, культурную принадлежность. Отсюда — столь часто встречающаяся нетерпимость к инакомыслию у приверженцев "толерантности вообще" (под этим словом иногда понимают особый тип веротерпимости, основанный на нетерпимом отношении к религиозной вере) и "демократии вообще", не признающей никаких отступлений от "идеала". Вражда в данной ситуации запрограммирована, поскольку у адептов любого "демократического проекта" свои идеалы...
Демократическая идентичность и "демократия вообще"
Н.С. Трубецкой в 1921 г. в статье "Об истинном и ложном национализме" писал о превращении механически заимствованной " демократии вообще" в формы крайнего и нетерпимого национализма, антинациональные по своей сути. Он предложил и систему критериев, позволяющих выделить эту разновидность ущербного национализма, стремящегося не к поддержанию национальной самобытности, а лишь к уподоблению существующим "великим державам". Стремление "к точному воспроизведению общеромано-германского шаблона" приводит, по его мнению, к полной утрате всякой нацио-
8 Хабермас Ю. Демократия. Разум. Нравственность. М., 1992. С. 54.
нальной самобытности у народа, руководимого подобными националистами. В результате даже родные языки, за которые якобы и ведется борьба, став официальными государственными, оказываются почти непонятными для народа, не успевшего еще денационализироваться и обезличиться до степени демократии вообще.
Таким образом, политическая самоидентификация, в том числе и демократическая, может быть оплачена отказом от культурной идентичности и от всякой "самости" вплоть до остатков суверенитета. Отметим в этой связи, что и вообще любой акт самоидентификации может привести к потере собственного "я". Несмотря на то что, под самоидентификацией чаще всего понимается само-определение, само-отождествление, само-образование и прочие формы само-реали-зации, она представляет собой прямо противоположное действие — самоотождествление с другим. Именно в этом ее смысловой стержень, что предполагает и самопереоценку, и самоограничение, и даже качественную реконструкцию само-образа вплоть до самоотрицания.
Даже слово "сйшоидентификация" содержит в себе угрозу саморастворения в "другом" и неявные элементы индоктринации, что не столько проясняет суть явления, сколько вводит в заблуждение. Эта путаница происходит в силу ряда причин:
— во-первых, люди редко отдают себе отчет в происходящем и еще реже совершенствуются в области интеллектуальной рефлексии и самоконтроля, а следовательно, остаются незащищенными от скрытой "коррекции" внутреннего мира. Заметим, что академическая демократия, открытая всем культурным влияниям, но защищающая научное сообщество от политического натиска, — одна из самых надежных форм самосохранения;
— во-вторых, существует целая армия профессионалов — производителей и "упаковщиков", трансляторов, "дилеров" и "постановщиков" произведенных самообразов, превращающихся в рядовой товар или "бесплатное приложение" к товару на рынке интеллектуальных и образовательных услуг. Следует признать, что именно академическая среда — основной поставщик "обслуживающего персонала" для подобной деятельности;
— в-третьих, почти любой случай сознательной политической самоидентификации содержит в себе элемент скрытого принуждения уже по той причине, что его подлинным мотивом чаще всего служит неартикулируемая потребность в социальной адаптации.
Под адаптацией в данном случае понимается не только вынужденное приспособление к существующим социальным и политическим институтам, условиям жизни и труда, но и адаптация к мнению масс, а точнее, массовидных групп — возрастных, этнокультурных, профессиональных, политических, к которым ты принадлежишь или
относишь себя. Работники академической сферы подвержены этой зависимости в не меньшей степени, чем все другие профессиональные группы, столь же нуждающиеся в сохранении и воспроизводстве собственной идентичности, как и в адаптации к внешним институтам и не ими установленным правилам и условиям жизни. Тот факт, что подобное приспособление не предполагает встречную адаптацию (изменение и приспособление самих социальных институтов к интересам людей), служит дополнительным свидетельством условности любой самоидентификации.
Кроме того, массовая самоидентификация обычно сопровождается активным процессом инокультурного и/или внешнего идеологического воздействия, манипулирования массами в той степени, в которой такое манипулирование возможно. Ничто не мешает, впрочем, говорить и о противоположной, но не менее деструктивной по своему потенциалу тенденции — о некритической адаптации власти к массам, что оказывает заметное влияние на идентичность властных структур и социальных институтов. Адаптацию власти к массам не следует смешивать с пробуждением ответственности за судьбы народа или готовность к артикуляции и защите интересов всех социальных групп, нуждающихся в такой артикуляции и защите. Обычно подобная адаптация оборачивается опасной зависимостью властных структур и политических решений от доминирующих в данное время массовых настроений. Отсюда — готовность сохранить власть любой ценой, не исключая спровоцированных потрясений и даже войн с целью консолидации общества, например в критические моменты дестабилизации и нарастания протестных настроений. Позволим себе снова процитировать Бенхабиб, которая объясняет некоторые факты из истории американской внешней политики всплесками внутренней межэтнической напряженности в стране: «Иногда "холодная война" — это именно то, что нужно, чтобы отразить угрозу этнической ненависти»9.
Барьеры, созданные академической демократией, и характерное для научного сообщества в целом малоуважительное отношение к низовым влияниям на дух эпохи и к массовой культуре во всех ее проявлениях (университеты специализируются на "штучном производстве" идей и профессионалов) в какой-то степени предохраняют власть от полного погружения в популизм и "профанизм". Разумеется, интеллектуальный тонус власти можно поддерживать, если во властные структуры органично инкорпорированы независимые аналитические центры, живущие не по принципам политической обслуги (заказ на научное обеспечение — приказ с предрешенным результатом), а по законам академической демократии, равноудаленной и от диктата власти, и от диктатуры масс.
9 Бенхабиб С. Указ. соч. С. 156.
О подлинной роли масс, которые, видимо, потому и привлекают политиков и политехнологов, что "не являются ни хорошими проводниками политического, ни хорошими проводниками социального, ни хорошими проводниками смысла вообще", хорошо сказал Ж. Бод-рийар: "Все их пронизывает, все их намагничивает, но все здесь и рассеивается, не оставляя никаких следов. И призыв к массам в сущности всегда остается без ответа. Они не излучают, а, напротив, поглощают все излучение периферических созвездий Государства, Истории, Культуры, Смысла. Они суть инерция, могущество инерции, власть нейтрального. Именно в этом смысле масса выступает характеристикой нашей современности — как явление в высшей степени имплозивное, не осваиваемое никакой традиционной практикой и никакой традиционной теорией, а может быть, и вообще любой практикой и любой теорией"10.
Особая роль в процессе политической самоидентификации принадлежит не только реальным историческим событиям, в мутном хаосе которых, по словам А.Дж. Тойнби, можно обнаружить строй и порядок, и не только бесчисленным имитациям событий, на чем специализируются вся современная политика и СМИ, но и мифическим или реальным фигурам, ставшим в жизни миллионов людей чем-то наподобие роковых событий. Очевидно, что люди склонны идентифицировать с именами героев (или антигероев — в зависимости от заданной позиции) и самих себя, и конкретные формы правления, и целые эпохи, и даже цивилизации. Демократия во многих ее модификациях и перевоплощениях — это чаще всего результат такого идентификационного творчества и нарративации. В процессе подобного творчества история приобретает характер завершенного художественного произведения (нарративация истории по традиции, но без должных на то оснований обычно относится лишь к социальному и гуманитарному знанию11), что способно заинтересовать и политиков, и ученых, поскольку придает смысл и оправда-
10 Бодрийар Ж. В тени молчаливого большинства, или Конец социального. Екатеринбург, 2000. С. 7.
11 Современная наука постепенно стирает грань между нарративным (социальным, гуманитарным) и подлинно научным (естественно-научным) типами знания, открывая не только ноосферные эффекты, но и наличие промысла, внутреннюю логику, историю при объяснении природных процессов и даже космогенеза. По словам Пригожина, "современная наука в целом становится все более нарративной", что разрушает привычную дихотомию: социальные, по-пре-имуществу нарративные науки — с одной стороны, и собственно наука, ориентированная на поиск законов природы — с другой. Соответственно мы вступаем в эпоху, которую часто называют эрой риска, ибо "риск есть лишь там, где универсум открывается как нечто многовариантное, подобное сфере человеческого бытия" (Пригожий И.Р. Философия нестабильности // Вопросы философии. 1991. № 6. С. 57).
ние их деятельности. Благодаря этому самооправданию каждая восходящая группа получает возможность заново перестраивать, переосмысливать и соответственно переписывать историю в соответствии со своими интересами, сохраняя в неприкосновенности "вечный демократический сюжет" как символ истинности и прогресса.
Для одних образцами демократии служат, к примеру, галереи идеализированных образов — от афинских граждан времен Перикла до политических фигур и фигурантов новейшего времени, выбор которых зависит от партийности, образованности и личных пристрастий демократически ориентированной публики. Для других одухотворяющими примерами народовластия и свободы были и будут Че Гевара и Фидель Кастро Рус, а если обратиться к нашей истории — Стенька Разин и Емельян Пугачев (сколько-нибудь заметные имена из постсоветской истории почему-то не приходят на ум — видимо, эта электоральная ниша пока не заполнена). Для третьих (они находятся в абсолютном меньшинстве, хотя именно их подход, вероятно, более всего созвучен эллинистической традиции) к подлинной демократии самое прямое отношение имеют не профессиональные политики или политиканы, не лидеры национально-освободительных движений и, разумеется, не бомбисты и героизированные разбойники, а творцы смыслов. В категории творцов духовной демократии — независимые мыслители, мудрецы и ученые, свободные художники и духовные подвижники.
Список "подлинных демократов" существенно расширится, если отказаться от крайне узкого и исторически некорректного истолкования демократии как некоего государственного устройства, не допускающего политических симбиозов. При более широком взгляде на вещи в числе рафинированных демократов окажутся и многие коронованные особы (причем не только из стран с конституционной монархией), и аристократы, и олигархи, и даже отдельные религиозные лидеры, склонявшиеся к продемократическим позициям в условиях жестких теократий.
Впрочем, любые обобщения и тем более оценки в этой области наталкиваются на преграду целого ряда методологических и нравственных проблем.
Во-первых, дискуссионными представляются сама принципиальная возможность и допустимость оценки демократии и демократизма, выбор критериев и процедур, в соответствии с которыми вершится интеллектуальный суд, а также легитимность членов самоназванной судейской коллегии. Что считать ложной и истинной культурной и политической идентичностью, если понимать ее, предположим, как состояние самотождественности: будь то особое состояние внутреннего мира человека или, по Гердеру, духа народа, или какого-то конкретного типа государственного устройства и т.п.? Очевидно,
сами люди, народы и тем более великие цивилизации менее всего нуждаются в проведении с ними подобных процедур, так же, как и в определении степени истинности и неистинности их самообразов как носителей или гонителей демократии. При этом представляется очевидным, что уже сам поиск приемлемых компаративистских, герменевтических или каких-то иных исследовательских и идентификационных методологий обречен на провал. Подобные оценки могут делать либо люди, полностью лишенные навыков научной работы и уверовавшие в свою миссию проповедников им одним известных истин, либо политики, не обремененные вопросами истинности и нравственного оправдания своих суждений.
Во-вторых, неоднозначными могут быть и подходы к различению идентичности и идентификации, а также добровольной или принудительной политической самоидентификации (демократической, либеральной, социалистической и т.п.), под которой в данном случае мы понимаем процесс самоопределения или направленного изменения состояния духа. Заметим, что это не только теоретический вопрос и обширная область междисциплинарных исследований, но и теоретическое вторжение в закрытую сферу политического планирования. Повышение интереса к проблемам демократической идентичности, а также к механизмам идентификации, которые иногда все труднее отличить от технологий скрытого контроля и манипулирования сознанием, — знак времени. В центр внимания перемещаются также феномены идентитета и менталитета, которые еще недавно интересовали разве что узкий круг лингвистов и этнологов. Сегодня даже чисто академические исследования этих явлений несут в себе политический потенциал и легко могут быть использованы в экстранаучных целях, поскольку фиксируют внимание на региональных, локальных аспектах глобализации (глокализации), вскрывая ее тщательно закамуфлированные механизмы, связанные с планетарным переделом ресурсов и власти (как одного из ресурсов). Постановка вопроса о типах демократической идентичности требует анализа так называемой глобальной переидентификации — явления, порожденного размыванием культурных и политических границ, ослаблением и планомерным разрушением национальных суверенитетов.
Свобода, которая не страшится и не страшна демократии
Особое значение для нашего исследования имеет констатация того факта, что демократическая самоидентификация имеет свои ярко выраженные особенности и в сфере политики, и во внеполитическом пространстве, например в академической среде. Впрочем, эти типы идентичности тесно связаны между собой исторически и функционально.
Историческая ретроспектива подтверждает, к примеру, предположение о том, что процесс секуляризации в значительной степени предопределил не только становление институтов либеральной демократии, но и появление феномена университетской автономии, во всяком случае в тех его формах, которые сохранились без значительных изменений и прочно утвердились в правовом поле некоторых демократических стран. Отсюда не лишенные основания выводы о том, что ни у политики, ни у науки нет ничего святого. На щите политики начертан лозунг "Цель оправдывает средства" (в политологии это иногда называют тактичней — доминирующим императивным типом мышления, направленным не на то, чтобы "знать", а на то, чтобы "обладать"). А на щите науки иной лозунг: "Истина превыше всего", в том числе и голоса совести, абсолютного долженствования, веры. Человечество, вооруженное столь опасными инструментами (если Бога нет, то все дозволено), не уничтожило себя и нашло способы обуздать и властолюбие, и чрезмерную любознательность, вероятно, только по одной причине: если для политики и науки нет ничего святого, то люди остаются людьми, даже когда они одеты в мундиры политиков и ученых. Мир держится не столько благодаря логике политики и потенциалу науки, сколько вопреки все разрушающей силе тотального преобразования, скрытого в недрах политического планирования и научного поиска. На защите жизни стоят люди, не отрекшиеся от веры, которым знакомы различия между "знаю", "хочу" и "должно" — люди, которым доступно подлинное понимание свободы: "Но кто вникнет в закон совершенный, [закон] свободы, и пребудет в нем, тот, будучи не слушателем забывчивым, но исполнителем дела, блажен будет в своем действии" (Иак. 1:25).
Функциональная взаимообусловленность политической и академической демократии проявляется не только в их генезисе, но и в том, что академические свободы — это, как известно, один из гарантов сохранения демократических свобод (критицизм независимой научной мысли в какой-то степени препятствует ползучей узурпации власти). В то же время демократические институты в свою очередь вполне могут рассматриваться как гаранты нерушимости академических свобод, которые основательно встроены в политическую систему многих демократических государств.
Но теория и жизнь — не одно и то же. Хотя все рассуждения о взаимообусловленности и взаимном тяготении политической и академической демократии можно подтвердить обилием фактов, исторических иллюстраций и бесчисленными ссылками на самых известных философов и политологов, они остаются упрощенной и весьма идеализированной концептуальной схемой. Подобные схемы именно в силу их простоты и убедительности кочуют из теории в теорию, из
эпохи в эпоху. Действительность же вносит в схемы такого рода более чем существенные коррективы.
Начнем с того, что некоторые демократические режимы мало чем отличаются от вотчин, отданных, как говорили в старые времена, на прокормление отдельным лицам, семьям или корпорациям. Эти режимы очень напоминают и то королевство, о котором мы говорили в начале статьи, ссылаясь на В. Вильсона. А если они чем-то и отличаются, то разве что в худшую сторону — и уровнем культуры властной элиты, и степенью самодурства властителей. Демократическое самодурство становится тем опаснее, чем прочнее электоральная база режимов, т.е. чем эффективнее работают механизмы политической демократии, обеспечивающие не только связь избранных руководителей и народных масс, но и "выдавливание" из общественной жизни всяких сомнений вместе с их носителями.
Подобная ситуация в некотором смысле безысходнее и трагичнее, чем давление деспотизма. Когда люди живут в оккупации или под игом тирании, будучи лишены реальных избирательных прав, то они, во-первых, не несут личной и коллективной ответственности за выбор, сберегая тем самым свою душу и совесть. Во-вторых, у них сохраняется перспектива завоевания гражданских свобод, обеспечивающих право выбора. И в-третьих, они вполне могут рассчитывать на деятельную поддержку своей борьбы со стороны всех демократических сил планеты. В обществе победившей демократии граждане формально уже наделены всеми правами, но, как правило, вынуждены выбирать меньшее зло12, которое сразу после этого становится
12 На одной из конференций при обсуждении этой темы автору был задан вопрос о том, как с точки зрения теории политики можно было бы определить набор требований, которым должен соответствовать руководитель нашей страны или какого-то региона. Люди, находясь под властью явно нечистоплотных СМИ, мало что знают наверняка и потому каждый раз определяются по наитию или по принципу "меньшего зла". По мнению аудитории, если бы избирателям удалось четко артикулировать свои требования, можно было бы избежать подобного злоизбрания. Ответ заключался в том, что в данном случае важно не суждение отдельного представителя науки. Здесь возможны и допустимы самые различные теоретические позиции, да и у разных слоев населения в принципе не может быть единого мнения. Каждый судит со своей колокольни: то, что устроит пенсионера в Москве, вряд ли покажется достаточным для молодой семьи, а тем более для горняка в Воркуте или российских граждан и воинов в горячих точках. И для дела важно совершенно другое: каким сам народ хотел бы видеть своего лидера, а точнее, какие мнения на сей счет доминируют в разных регионах и районах страны, в сознании различных социальных, профессиональных, этнокультурных и возрастных групп. А это вопрос не теоретической политологии, а прикладной политической социологии. Для теории он интересен разве что тем, что иллюстрирует различия между истинной и ложной идентичностью, между носителем образа (имиджа) и образом его носителя (клиента РК-агентств). При этом и власть
большим, поскольку они выбирают зло... При этом все те, кто обладает свободой, а иногда и пытается несвободных принудить к свободе, сами уже не могут рассчитывать на освобождение, ибо были свободны в выборе, а сделанный выбор — это уже не столько свобода, сколько ответственность. Таким образом, они берут на себя полноту ответственности и за собственное порабощение (и все формы отчуждения), и за насилие над инакомыслящими, спровоцированное неправедной борьбой за чужую волю и свой интерес, незаметно примешанный к искреннему чувству гордости за собственный же демократизм. Воистину "ничто, входящее в человека извне, не может осквернить его; но что исходит из него, то оскверняет человека" (Мк. 7:15).
По определению И. Берлина, концепция которого весьма далека от христианского сострадания, но вполне соответствует наиболее распространенному в современных демократических обществах либерально-антиклерикалистскому и функциональному (нормативному) пониманию свободы, человек свободен только в той мере, в какой никто — ни другой человек, ни группа — не препятствует его действиям. Таким образом, политическая свобода, по мнению Берлина, представляет собой всего лишь некую область, в рамках которой человек может действовать, не подвергаясь вмешательству со стороны. В соответствии с этой несколько циничной позицией, любые утверждения о том, что, к примеру, бедность или обнищание населения в условиях демократии делает человека несвободным, лишены, по его мнению, всякой основательности, поскольку если "хромота не позволяет мне бегать, то было бы неестественно видеть в ней отсутствие свободы, тем более — политической"13.
предержащие, и те, кого мы неуверенно называем оппозицией, значительно больше, чем ученые и даже потенциальные избиратели, заинтересованы получить максимально достоверные знания по этому вопросу. Им действительно жизненно важно знать, как именно большинство граждан и, что не менее существенно, в данный момент времени представляют себе этот набор качеств лидера с учетом конкретной ситуации в стране и регионе. А больше всего власть интересует, как представители различных групп ранжируют собственные предпочтения, а также какова ожидаемая динамика изменений в массовых предпочтениях. Столь похвальное желание властей узнать волю народа объясняется предельно просто. Во-первых, именно эти качества и в той же последовательности будут приписаны "пиарщиками" любому кандидату в рамках выборной кампании, чтобы электорат не ошибся в процессе идентификации образа и носителя. Во-вторых, если до выборов далеко, то благодаря подобному мониторингу власти будет значительно легче маневрировать при осуществлении социально непопулярных реформ и программ. Шансы на победу и/или на неуязвимость власти тем выше, чем точнее будут оценка и прогноз, сделанные социологами.
13 Berlin I. Two Concepts of Liberty (в сокращении) // Berlin I. Four Essays on Liberty. L., 1969.
Академическая демократия при всем ее своеобразии и видимом недемократизме (косность и неотзывчивость на вызовы времени, пожизненно присуждаемые научные степени и звания, обилие запутанных иерархических барьеров, внутрисословных градаций, правил и парадигм, нагромождение условностей, от которых веет духом средневековья, и т.п.) лишена указанного порока современной политической демократии. Академическая демократия не склонна прежде всего к двойным стандартам — не афишируемому, но неизбежному условию соблюдения партийной дисциплины и чистоты политической линии. Не склонна, во всяком случае в своем отношении к окружающей действительности как к объекту познания и предмету знания. Особенность академической демократии заключается в том, что научное сообщество присягает на верность не народу, как это делают политики, а истине. А истину не выбирают, ею не управляют, ее невозможно ни обмануть, ни обольстить. Это она, истина, управляет миром, назначая цену человеческим ошибкам и заблуждениям, и сама выбирает, кому открыться, а кому нет. Истина может исходить и от либералов, и от их противников, и даже от прямых врагов всякой демократии. И точно так же ложь вполне может быть инструментом как в руках тиранов, так и в руках не слишком щепетильных борцов за идеалы демократии (достаточно вспомнить о бесчисленных "обоснованиях" вторжения в Ирак). Академическая демократия, когда она строго соблюдается, кстати, во многом благодаря своим многочисленным недостаткам (прежде всего косности и консерватизму), свободна от служения политической конъюнктуре, идолам времени сего. Она вскормлена не духом вечного противостояния лагерей и фронтов, а вольным духом познания, попирающего авторитет вождей, незыблемость временныхх и пространственных границ, поскольку познанию доступны трансвременньх е связи и, в частности, метаис-торические законы. Но если временныые границы не сдерживают мысль, то что же говорить о государственных границах (научные знания — единственно последовательные интернационалисты) или о еще менее ненадежных политических пристрастиях и государственных установлениях?
Почему же тогда академическая демократия, противопоставляющая себя любому внешнему господству и исторически возникшая именно из этого противопоставления, не вызывает ни паники, ни ощущения угрозы, ни даже чувства самозащиты у разумной власти? Почему только полуобразованные и маргинализированные радикалы, дорвавшись до власти, начинают самозащиту с "профессорских пароходов", составления списков запрещенных книг и аутодафе? Ответ достаточно прост: сфера знания живет своей внутренней жизнью и,
проникая в суть многих явлений, вовсе не стремится к их разрушению14. При этом академическая демократия полагается не на популистские обещания политических прав и свобод (немедленно, всем и каждому и в полном объеме!), которые разбрасывают политики всех школ и течений, а на неизменные, сохранившиеся в течение столетий академические свободы и формы легитимации научного сообщества. Она обосновывает свои претензии на универсальность не на военной мощи и не на силовом подавлении недостаточно свободных и демократичных соседей (когда они плохо вооружены), а на принципе культурной преемственности, уважения к иерархическому устройству мира знаний и мира тех, кто их хранит и производит, а также на верности жизнеспособным корпоративным традициям.
Роль академической демократии в становлении демократии политической обусловлена тем самоочевидным обстоятельством, что последняя прививалась и прививается именно в стенах вузов и прежде всего университетов. Именно университеты всегда были, есть и будут в любом из сколько-нибудь развитых в культурном отношении государств и сообществ носителями уникальной функции, которую можно назвать демократизацией духа и мышления. Эта скрытая функция обнаруживает себя не непосредственно, не во взаимоотношениях университета и государства (чем выше зависимость финансирования от политической ангажированности, тем слабее конструктивное влияние университетов), а через совершенствование культуры мысли, что служит подлинной и устойчивой демократизации гражданского общества. Остановимся на нескольких проявлениях этой функции.
Во-первых, академическая демократия — это единственная в своем роде надполитическая, надсословная, а в определенном смысле и трансисторическая территория духа, где осуществляется встреча поколений и цивилизационных миров, где стираются и лишаются смысла многие социальные, культурные и даже возрастные барьеры. Университеты можно по праву назвать высшей школой сотрудничества и социального партнерства, где лучшие представители национальной и мировой элиты (научной и культурной)
14 Известное изречение К. Маркса о предназначении научного знания, согласно которому "философы лишь различным образом объясняли мир, но дело состоит в том, чтобы изменить его", никогда не было девизом академической науки и образования, хотя оно имеет самое прямое отношение к политической социальной инженерии в ее современных интерпретациях. Напомним, что проблема обнаружения принципиальных отличий утопической (марксистской) социальной инженерии от демократической социальной инженерии была поставлена в книге К. Поппера "Открытое общество и его враги".
считают своим общественным долгом и, что особенно важно, профессиональным призванием поиск молодых талантов. Эта установка для подавляющего большинства участников образовательного процесса, как правило, не зависит от того, кто является носителями талантов — дети бедняков или миллионеров, соотечественники или иностранцы, сторонники какого-нибудь политического культа или люди аполитичные, атеисты или верующие, единоверцы или инославные. Все эти качества, не говоря уже о национальных и расовых отличиях, если и учитываются, то в значительно меньшей степени, чем наличие таланта. Столь универсальная толерантность редко встречается в других пластах и стратах демократического общества, но проникает в его высшие эшелоны из стен университетов, влияя на общее состояние политической культуры.
Во-вторых, академическая демократия является школой служения истине и призванию, если, конечно, призвание лежит в сфере научно-педагогической деятельности, а также школой профессионального становления, самоопределения и социокультурной самоидентификации для студенческой молодежи. При этом университеты остаются местом службы для подавляющего большинства представителей научного сообщества, что качественно изменяет характер самого научного труда, стимулируя межпоколен-ческие связи и становление научных школ. Всему, чему нельзя научить, можно научиться, имея перед собой пример наставника.
В-третьих, университеты — это сфера сопричастного развития и непринужденного, обусловленного спецификой совместной деятельности диалога культур. Это относится, прежде всего, к национальным культурам, представители которых обитают в едином и напряженном глобальном информационном пространстве современной науки, которое возникло задолго до появления электронных информационных сетей. Они по необходимости участвуют в совместных научных проектах и, главное, говорят на одном языке — языке своей науки, чему, как известно, не препятствуют ни языковые, ни культурные различия. Тезис об интенсивном диалоге культур как одной из характеристик академической демократии относится и к субкультурам разного типа — как возрастным, так и профессиональным. И те, и другие являются одновременно и объектами междисциплинарных исследований, и косвенно их субъектами, поскольку самоидентичность наций в немалой степени строится на самоидентификации их представителей с великими именами своих мыслителей, с национальными достижениями отечественной науки и техники.
В-четвертых, университеты остаются основными центрами консолидации и воспроизводства национальной элиты — не только научной, но и культурной в самом широком понимании этого слова, а также, что не менее важно, политической элиты. Последнее с некоторыми, но существенными оговорками относится и к России. О каких оговорках идет речь? Вопрос деликатный, но требующий артикуляции. Само выражение "политическая элита" было неприменимо по отношению к "слугам народа" эпохи построения бесклассового общества по принципиальным соображениям идеологического характера. Среди них — и неизменные политические установки на равенство по формуле "уравниловки", и неполнота политических функций власть предержащих (элита без "права ношения лица" и со строго ограниченными полномочиями), и очевидное несоответствие "руководящей прослойки" минимальному набору требований к национальным элитам. Среди немаловажных отличий доморощенной советской элиты, которые, судя по всему, передаются по наследству ее право- и нравопреемникам, можно, вероятно, назвать и генетический фактор — результат многолетнего искусственного отбора и "внутривидового скрещивания" в среде потомственной партноменклатуры. Тот факт, что приватизация в России была осуществлена именно этим стратом, предопределил и особенности нравопреемственности.
По этой же причине понятие "элита" почти не применимо (язык не поворачивается) к слою малокомпетентных и тем более "много берущих" временщиков, которые в силу катаклизмов последнего времени всплыли на поверхность публичной политики. Слишком открыто и наивно они демонстрируют потрясенному миру органичные для своего узкого круга качества — маргинальность и девиант-ность публичного поведения, тесные связи с криминалом как одним из основных акторов внутренней политики и готовность стать посредниками в переделе доставшейся по случаю территории. Хотя эти качества, возможно, в какой-то степени присутствуют и даже прогрессируют и у определенной части современной мировой политической элиты (иначе трудно объяснить ее толерантное отношение к фактам хищнического и откровенно криминального вывоза ресурсов и капиталов из России), но они никогда не выставляются на показ. Редкие представители зарождающейся национальной политической элиты России стремятся избегать даже намека на функциональную принадлежность к этой удушающей все живое "тонкой пленке" (ленинское выражение), покрывшей, как во время большевистской революции, российское общество и создающей заведомо ложное впечатление о современной России. Нежелание многих нормальных людей отождествлять себя с нынешней элитой понятно, поскольку
отличительным качеством любой элитарной группы является как минимум понимание непреходящей ценности или хотя бы цены своего честного имени и как максимум наличие целого ряда других признаков, узнаваемых в мировом сообществе и объединяющих высоких профессионалов — ответственности, мастерства, личного достоинства.
В-пятых, университеты — это хранители уникального опыта университетской автономии и самоуправления в выборе направлений исследований и образовательных стратегий на уровне факультетов. Эти и другие академические свободы могут сохраняться при любых режимах как островки демократии, поскольку они, согласно определению, данному И. Кантом в "Споре факультетов", совершенно безопасны для власти. Причина их "безвредности" заключается, по Канту, в том, что "аудиторией настоящего ученого, если он не шарлатан, не может быть ни толпа, ни гражданское общество, а только узкая сфера людей, владеющих научными познаниями и принадлежащих к ученому сословию". Развивая эту мысль, отметим любопытную закономерность: политическая безопасность академической демократии для любой системы, в том числе и для демократических режимов, которые переносят критику в свой адрес ничуть не менее болезненно, чем тоталитарные режимы, объясняется прежде всего тем, что университеты являются государствами в государстве, т.к. обладают определенной независимостью, автономией. Парадокс в том и заключается, что, урезая академическую демократию в целях обеспечения собственной безопасности, власть достигает прямо противоположного результата, провоцируя студенческие волнения или, что намного хуже, воспроизводя социальную апатию в высших слоях общества и безразличие масс к политическим ценностям, в том числе и демократическим.
Да, в университетах открываются возможности и стимулы для конкуренции идей (теорий, школ, направлений), которая доминирует над конкуренцией людей. Последнее обстоятельство открывает природу академической автономии и преимущества узкой специализации, которая создает предпосылки для сотрудничества в сфере междисциплинарных контактов, информации и коммуникаций. Вместе с тем это прибежище свободы творчества и поле самореализации становится все уже в современном мире, а иногда и сводится на нет наличием или дефицитом финансирования, но в еще большей степени — самим фактом финансирования заказанных программ и проектов. Наверное, нет ни одного исследования по академической демократии, где демонстрация этой ее оборотной стороны не использовалась бы для описания границ демократии — и академической, и политической.
Как ни парадоксально, но реальную угрозу для академической демократии представляет сегодня не авторитаризм, а специфика современного производства и оборота знаний в современном демократическом обществе. И производство знаний, и образование, и инвестиционная политика в науку почти полностью подчинены получению прибыли. Впрочем, данная тема заслуживает специального анализа с учетом более широкого — геополитического контекста. В этом случае мы смогли бы увидеть прямую связь кризиса академической демократии с экспансией неравноценного обмена природной и интеллектуальной ренты, которая разделила мир на демократический (сытый) лагерь держателей и собственников ноу-хау, которые диктуют странам-ресурсодержателям свои правила дележа природных богатств и свою цену на невосполнимые ресурсы. Вся эта губительная для будущих поколений и антиэкологическая по своей сути политика держится на отношении к демократии эпохи глобализма как к надежному способу приватизации всего, что может быть "растаможено", выведено или вывезено за любые границы — административные и правовые, родовые и общинные, национальные и государственные, конфессиональные и нравственные.
Негативные последствия для сохранения института академической демократии, исходящие от глобалистских "неодемократических проектов", отрицающих право ограничивать губительные тенденции, объясняется рядом причин. Назовем только три из них:
— во-первых, причина свертывания и "усыхания" академической демократии — ничем не ограниченное право ведущих стран мира и корпораций беспрепятственно "скупать мозги" и продукты научной деятельности, концентрировать в одних руках и в отдельных регионах мира (центрах мировой политики) научные идеи, превращая их в товар и пользуясь несовершенством авторского права, не учитывающего в должной степени фактора глобализации;
— во-вторых, к тем же результатам приводит и важная особенность академической демократии — с незапамятных времен культивируемая в среде ученых установка на их личное бескорыстие и на общедоступность результатов научного труда, отказ от личной заинтересованности. «Именно неявное нарушение этой нормы учеными-прикладниками, например, в значительной мере объясняет ту критику, которой они подвергаются (обычно в деликатных формах) со стороны "чистых" ученых. В результате эта норма укрепляет чувствительность ученых к одобрению, исходящему от себе подобных, и тем самым эффективность внутреннего контроля и профессиональную автономию»15;
— в-третьих, особыми рисками грозит интенсивно проводимая ныне делегитимация университетов и институтов высшего образования в интересах дальнейшей рационализации политики. По мнению Ж.-Ф. Лиотара, университеты утрачивают свою легитимность, поскольку открыта перспектива емкого рынка операциональных компетенций, обладатели которых есть и будут предметом предложения и даже ставкой политики соблазна. Таим образом, университеты "подчиняются требованию формирования компетенции, а не идеалов: столько-то врачей, столько-то преподавателей той или иной дисциплины, столько-то инженеров, столько-то администраторов и т.д.". В силу этого обстоятельства "передача знаний не выглядит более как то, что призвано формировать элиту, способную вести нацию к освобождению, но поставляет системе игроков, способных обеспечить надлежащее исполнение роли на практических постах, которые требуются институтам". Более того, сама «идея "университетской вольности" сегодня уже прошлый день. После кризиса конца 60-ых университетские свободы имеют мало веса, поскольку педагогические советы практически повсеместно не властны решать бюджетные вопросы: сколько денег сможет получить их институт; они могут лишь распоряжаться»16.
Вопрос об академической демократии в демократической России в настоящее время представляется трудноразрешимым, поскольку кризис отечественной науки и всей социальной сферы, по нашему убеждению, не только не преодолен, но и не осмыслен должным образом на политическом уровне. Лучше всего этот чисто русский парадокс был сформулирован Ф.М. Достоевским в "Дневнике писателя" за 1880 г. в форме риторического вопроса, даже не вопроса, а приговора: "Почему в Европе называющие себя демократами всегда стоят за народ, по крайней мере, на него опираются, а наш демократ зачастую аристократ и в конце концов всегда почти служит в руку всему тому, что подавляет народную силу, и кончает господ-чиной. О, я ведь не утверждаю, что они враги народа сознательно, но в бессознательности-то и трагедия"17.
15 Парсонс Т., Сторер Н. Научная дисциплина и дифференциация науки // Научная деятельность: структура и институты. М., 1980. С. 39—40.
16 Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна / Пер, с фр. Н.А. Шматко. СПб., 1998. С. 124.
17 Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 15 т. Т. 14. СПб., 1995. С. 419.
