CC BY
82
Я.Ю. Матвиенко
«СУВЕРЕННАЯ ДЕМОКРАТИЯ»: АМБИВАЛЕНТНАЯ ДЕФИНИЦИЯ ИЛИ ПОНЯТИЕ ИЗ ПОЛИТИКО-ПРАВОВОГО ТЕЗАУРУСА ПОСТМОДЕРНА
В течение второго срока пребывания Президента РФ В. Путина у власти в отечественный политикоправовой дискурс прочно вошло относительно новое и, по мнению многих экспертов, крайне полемическое словосочетание «суверенная демократия», преподносящееся в преддверии общероссийских парламентских и президентских выборов едва ли не как официальная идеология «Единой России» и синоним «плану Путина». Как видно уже из самого словосочетания, оно предполагает определенную формулу или принцип соотнесения двух хорошо известных и детально проработанных понятий, принадлежащих междисциплинарной области на границе философии, политологии и юриспруденции -«демократия» и «суверенитет». Развернувшаяся вокруг анализируемого термина полемика, за редким исключением, направлена не столько на прояснение политико-правовой природы суверенной демократии, сколько представляет собой отражение политической борьбы, противостояния различных партийнономенклатурных групп внутри правящей элиты современной России («питерских/московских», «силовиков/либералов», «оперов/операторов»). Поэтому в рамках настоящей статьи, стремясь хотя бы отчасти компенсировать этот пробел, мы сконцентрируемся, прежде всего, на научно-теоретических аспектах проблемы.
Сразу оговорим - термин «суверенная демократия» не является исключительно российским изобретением. В англоязычном контексте легко найти кальку «sovereign democracy», введенную в оборот 1 апреля 2004 года председателем Комиссии Евросоюза Р. Проди в программном докладе «Европа и мир» [1]. Вместе с тем лингвистическое сходство обоих понятий при буквальном переводе с одного языка на другой совсем не означает их содержательного тождества. При более внимательном рассмотрении легко увидеть существенное семантическое, смысловое отличие.
Авторство концепции «суверенная демократия» в ее самобытно-российском варианте начала ХХ1 века, по общему консенсусу, принадлежит заместителю руководителя Администрации Президента России В. Суркову, который сформулировал ее контуры в ряде выступлений перед активом «Единой России» в 2005-2006 гг., а также в программной статье «Национализация будущего. Параграфы pro суверенную демократию» [2]. В ней говорится о том, что прямым эквивалентом рассматриваемого понятия является скорее старомодное русское словосочетание «самодержавие народа», нежели английский термин «sovereign democracy». Последний, если принимать во внимание европейский социокультурный контекст, следует переводить как либеральная или представительная демократия (в Англии, начиная с эпохи Просвещения, «sovereign» - это исключительно парламент). Говоря о других зарубежных аналогах, можно вспомнить доктрину «суверенной демократии», выдвинутую в послевоенные годы гоминьдановским правительством Тайваня для описания существовавшей там политической системы. По мысли тайваньских правителей, она должна была подчеркивать, с одной стороны, суверенитет Тайваня и его независимость от центрального китайского правительства, а с другой - демократический, многопартийный характер устройства политической системы, в противоположность континентальному Китаю, жестко управляемому КПК. Схожие коннотации явственно различимы и в современном российском варианте, только теперь речь идет о: 1) независимости не от Китая, а от обобщенно понимаемого «внешнего фактора» (в первую очередь, США и всего спектра нелокализуемых в национальных границах угроз, проистекающих из феномена однополярной глобализации), и 2) демократии в контрасте, как с однопартийной советской, так и навязываемой Западом либеральной политическими системами. В любом случае прилагательное «суверенный» в данном словосочетании выдвигается на первый план.
Выстраивая контуры целостной идеологемы, В. Сурков аргументирует, что представление о «суверенной демократии» - это не просто продукт концептуального мышления, но и неизбежное следствие осмысления двух важнейших положений российской Конституции, а именно:
- «Носителем суверенитета и единственным источником власти в Российской Федерации является ее многонациональный народ» (п. 1 ст. 3 Конституции РФ 1993 г.).
- «Никто не может присваивать власть в Российской Федерации» (п. 4 ст. 3 Конституции РФ 1993 г.).
На основании этого он предлагает определить «суверенную демократию» как «образ политической жизни общества, при котором власти, их органы и действия выбираются, формируются и направляются исключительно российской нацией во всем ее многообразии и целостности ради достижения материального благосостояния, свободы и справедливости всеми гражданами, социальными группами и народами, ее образующими» [2].
Если несколько дистанцироваться от понятийно-категориального новаторства, то становится очевидным, что Сурков лишь подхватил и на новом концептуальном уровне тематизировал политическую практику, сложившуюся в ходе президентства В. Путина. В этой связи некоторые отечественные политологи само возникновение концепции «суверенной демократии» увязывают с той специфической исторической ситуацией, в которой нынешний Президент России пришел к власти. В частности, А. Дугин считает, что в 2000 году Путин оказался наделен «двойным политическим мандатом» -ельцинская элита возлагала на него ответственность за преемственность прежнему курсу, т.е. за продолжение «демократических реформ», а широкие массы хотели чего-то совершенно иного, отчасти прямо противоположного - возрождения величия России, восстановления справедливости и возврата к ценностям державности. Используя язык метафор, Дугин говорит о том, что элиты поручили Путину заботиться о «демократии», в то время как народ потребовал от него сохранения и укрепления национального, государственного суверенитета, существенно пострадавшего в период либеральных реформ в 1990-е гг. Отвечая на этот «двойной вызов», российский Президент сохранил в стране основные демократические институты, но наделил их новым патриотическим, державным, национальным содержанием. Так и сложились предпосылки для появления «суверенной демократии» - политической системы, в которой демократические процедуры и нормы подчинены критерию укрепления державности и государственности. Сурков, предложив концепцию «суверенной демократии», обозначил не абстракцию и даже не проект, но политологический термин, довольно точно описывающий реальное положение дел в эпоху Путина. Всячески укрепляя суверенитет, нынешний глава государства удержался от того, чтобы ввести авторитарные или диктаторские методы правления (т.е. сохранил демократию, но при этом подчинил ее суверенитету как высшей ценности) [3].
В апреле 2005 года, обращаясь к Федеральному собранию, В. Путин заявил, что «Россия - это страна, которая выбрала для себя демократию волей собственного народа. Она сама встала на этот путь и, соблюдая все общепринятые демократические нормы, сама будет решать, каким образом - с учетом своей исторической, геополитической и иной специфики - можно обеспечить реализацию принципов свободы и демократии. Как суверенная страна Россия способна и будет самостоятельно определять для себя и сроки, и условия движения по этому пути» [4]. Таким образом, уже тогда, пусть имплицитно, были заложены ключевые положения, образующие политико-правовое измерение суверенной демократии.
Во-первых, демократия - это форма политико-правовой институционализации (со)участия народа в своей судьбе, которая не укладывается в универсальный шаблон и требует контекстуализации с учетом исторической и социокультурной специфики национального бытия.
Во-вторых, суверенитет - это гарантия и одновременно инструмент того, что именно народ, а не какая-то иная внешняя или внутренняя сила будут определять его судьбу.
В-третьих, существуют государственно-правовые модели, в которых один из двух указанных элементов отсутствует (если это демократия, то мы имеем дело с тиранией, авторитарным государством; если суверенитет - то речь идет либо об анархии, либо о «внешнем управлении», которое может в виде исключения согласовываться с чаяниями народа, но, как правило, не делает этого), и только сочетание суверенитета с демократией позволяет создать органичную политико-правовую модель, отвечающую интересам всего народа.
После публикации манифеста Суркова о «суверенной демократии» в обсуждение этого проекта оказались вовлечены широкие круги политиков, экспертов, журналистов, представителей академической науки, причем в предметное поле дискуссии попали не только сугубо прикладные, технологические, но и фундаментальные, научно-теоретические аспекты концепции*. Их осмысление происходило как раз по выделенным нами смысловым вехам:
- понятие демократии и суверенитета,
- множественность форм их существования,
- модели соотнесения между собой.
Оставляя за рамками настоящей статьи детальный разбор тех или иных частных точек зрения на суверенную демократию, которые озвучили почти все именитые российские политики и авторитетные эксперты, мы сконцентрируем внимание только на тех тезисах, которые играют роль теоретической платформы для критики сурковского неологизма. Так, ряд авторов, как оппозиционных (В. Рыжков, М.
Касьянов, М. Горбачев), так и принадлежащих правящей элите (Д. Медведев), попытались обратить внимание на то, что демократия и суверенитет в современном мире должны рассматриваться как синонимы, и что демократии без суверенитета не бывает (впрочем, как и наоборот): «Суверенитет не противоречит демократии, напротив, суверенитет - это и есть демократия, чем полнее будет демократия, тем полнее будет суверенитет» (В. Рыжков) [5]. «Суверенная демократия - далеко не идеальный термин, впрочем, как и любой другой. Гораздо более правильно говорить о подлинной демократии или просто о демократии при наличии всеобъемлющего государственного суверенитета. Если же к слову “демократия” приставляются какие-то определения, это создает странный привкус. Это наводит на мысль, что все-таки речь идет о какой-то иной, нетрадиционной демократии» (Д. Медведев) [6].
Аргументация и В. Рыжкова, и Д. Медведева носит формально-правовой характер и вкратце может быть сведена к следующему. В классической западной политологии и юриспруденции утверждается триада признаков, в соответствии с которыми описывается любая государственность:
- форма правления, отражающая принципы формирования, функционирования и преемственности власти (монархия, республика и их разновидности);
- форма территориального (иногда - административно-территориального или национальнотерриториального) устройства, характеризующая распределение полномочий между государственными органами в центре и на местах (унитаризм, федерализм);
- политический режим, описывающий доминирующий метод государственного управления (демократия, диктатура, деспотия, тоталитаризм и др.).
Из сочетания указанных элементов формы государства в том или ином географическом, религиозном, социокультурном и экономическом контекстах складываются самобытные типы государственности, которых может быть достаточно много и которые варьируются на различных исторических этапах. Понятие суверенитета обычно рассматривается несколько в иной плоскости, напрямую не противопоставляется ни одному из вышеперечисленных элементов формы государства и интерпретируется как «верховенство государственной власти внутри страны и ее независимость вне пределов государства». При этом в соответствии с политико-правовой аксиологией Вестфальской эпохи, с приходом которой в XVII веке именно государства стали основными субъектами международных отношений, подразумевается, что все они в равной степени суверенны, ибо в противном случае они - не государства. Другими словами, в вестфальском контексте прилагательное «суверенный» применительно к государству, равно как и любому из его атрибутов, является избыточным, излишним. И с этой точки зрения, аргументация Рыжкова
- Медведева вполне справедлива. Но... есть одно важное «но», которое принципиально меняет всю картину.
С начала 1990-х гг. человечество наблюдает то, что многие политологи называют кризисом и даже концом Вестфальской эпохи, эпохи Нового времени, индустриального общества, модерна и переходом к принципиально иным - космополитическим, постиндустриальным и постмодернистическим моделям международных отношений, в большей степени соответствующим реалиям глобализации. Новые принципы, нормативы и действующие лица т.н. «космополитического права» по ряду существенных положений отличаются как от национальных правовых систем (правовых систем суверенных государств), так и от институтов международного права (изначально также возникшего как результат согласованной воли суверенных государств при отсутствии какой-либо надгосударственной инстанции): «Под правом космополитическим, или глобальным, или - что то же - глобальным гуманитарным правом, подразумевается область права, отличающаяся по типу от права государств и права, установленного между одним государством и другим для расширения их геополитических интересов при обоюдном согласии. Космополитическое право относится к тем элементам права - хотя и созданным государствами, - которые определяют полномочия и ограничения, права и обязанности, превышающие требования национальных государств и имеющие далеко идущие национальные последствия. Элементы такого права определяют и стремятся сохранить основные гуманитарные ценности, которые вступают в противоречие, а иногда и в конфликт с внутригосударственными законами. Эти ценности устанавливают основополагающие стандарты или границы, которые никакой политический деятель, будь то член правительства или государство, в принципе, не могут переступить» [7, с. 83].
Таким образом, космополитическое право признает дееспособность и принуждение, права и обязанности, которые в ряде важных аспектов ограничивают принцип государственного суверенитета. Суверенитет «per se» - «сам по себе» - не является более абсолютной гарантией международной легитимности. Точка зрения, согласно которой легитимное государство должно быть либеральнодемократическим, таким, которое придерживается неких общепризнанных гуманитарных ценностей, закрепляется в некоторых международно-правовых документах. Национальные государства постепенно
перестают рассматриваться в качестве абсолютно независимых, а значит, и суверенных субъектов внутренней и внешней политики. Из их компетенции постепенно изымается все большее количество вопросов, в которых ранее они могли проявлять самостоятельность (в первую очередь, права человека, а затем - распоряжение собственными энергоресурсами, развитие ядерной энергетики, решение экологических и демографических проблем и т. д.). Международные структуры, декларативно действуя от лица всего мирового сообщества, фактически в одностороннем порядке навязывают суверенным странам определенные стандарты поведения и «правила игры», за несоблюдение которых (например, за нарушение «прав человека») грозят, а очень часто и применяют, политические, финансово-экономические и даже военные санкции (Югославия, Ирак, Афганистан).
Если в Вестфальскую эпоху считалось, что правовой статус индивида определяется государством и является его суверенным делом, то новейшая политико-правовая концепция утверждает наличие у индивида определенного набора независящих от государственной воли неотъемлемых прав - «прав человека». Функции их гаранта берут на себя международные надгосударственные инстанции, фактически претендующие на роль мирового правительства (в последнее время в этом качестве все чаще пытаются выступать страны НАТО или даже единолично США, рассматривающие себя уже не как просто государство, но как ядро планетарной империи, «мировой республики»). Понятая таким образом концепция «прав человека» создает институциональные предпосылки для вмешательства извне во внутренние дела национальных государств и в конце концов для делегитимизации самого принципа государственного суверенитета. Иными словами, в поствестфальский период впервые не только фактически (они существовали и ранее), но главное теоретически появляются несуверенные (или не вполне суверенные) государства [8; 9; 10; 11; 12; 13].
А вот здесь-то и кроется ответ на доводы критиков концепции «суверенной демократии» с формальноправовых позиций: их аргументация основывается на аксиоматике предыдущей эпохи - модерна, в то время как анализируемый термин принадлежит уже к реалиям следующего цивилизационного этапа -постмодерна. В эру глобализации и постиндустриального общества фундаментальным трансформациям подверглось само понятие государства. Старые атрибуты - элементы его формы - уже не отражают сущности этого политико-правового института, не в состоянии адекватно описать его положения, функций, системы глобальных взаимосвязей в новых условиях. В однополярном мире прилагательное «суверенный» применительно к существительному «государство» нисколько не избыточно. Вмес-то некогда единой модели «государства-нации» в постфестальский период появляются суверенные и несуверенные государства. Причем если последние имеют устойчивую тенденцию к распаду и дезинтеграции - либо под влиянием «внешнего фактора», либо через всплеск этнонационализма, - то первые, напротив, ради сохранения и укрепления собственного суверенитета тяготеют к трансформации в мегагосударственные образования, получившие наименования «больших пространств», «интегрий», «государств-цивилизаций», «государств-континентов». Наиболее ярким примером, иллюстрирующим действие указанной закономерности, является превращение США в глобальную империю однополярного мира, возникновение пытающегося конкурировать с ней европейского «большого пространства» в лице Европейского союза, реактуализация интеграционных процессов в Латинской Америке и Азии.
Именно в таком методологическом контексте (и только в нем) должна, по нашему мнению, рассматриваться концепция «суверенной демократии», которая, с одной стороны, принадлежит к политико-правовому тезаурусу постмодерна и в его рамках абсолютно корректна и непротиворечива, а с другой стороны, обращена в будущее, предлагая конкретный сценарий сохранения независимой российской государственности в условиях постбиполярного мира и глобализации.
Литература
1.Romano Prodi. Europe and peace // The speech at University of Ulster, Derry 2004. 1-st April // http://ec.europa.eu/archives/commission_1999_2004/prodi/speeches/20040401.htm
2. Сурков В.Ю. Национализация будущего. Параграфы pro суверенную демократию // Эксперт. 2006. № 43 (537).
3. Дугин А.Г. Новая идеология закрепляет политическую модель Владимира Путина // Время новостей. 2006. 20 сентября.
4. Послание Президента России Федеральному собранию Российской Федерации. 2005. 25 апреля // http://www.kremlin.ru/appears/2005/04/25/1223_type63372type63374type82634_87049.shtml
5.Рыжков В. Россия и свобода: суверенитет и демократия // Ведомости. 2005. 15 августа.
6. Для процветания всех надо учитывать интересы каждого (интервью с Д. Медведевым) // Эксперт. 2006. 24 июля.
7. Хелд Д., Гольдблатт, Макгрю Э., Перратон Дж. Глобальные трансформации: Политика, экономика, культура. М., 2004.
8. Дугин А.Г. Обществоведение для граждан новой России. М., 2007.
9. Ильин М.В. Слова и смыслы: Опыт описания ключевых политических понятий. М., 1997.
10. Неклесса А.И. Управляемый хаос // «История мировой культуры». М., 2003. Вып. 4.
11. Соколов В. Контуры будущего мира: нации, регионы, транснациональные общности // Международная экономика и международные отношения. 2001. № 3.
12. Шишков Ю. Внешнеэкономические связи в ХХ в. - от упадка к глобализации // Международная экономика и международные отношения. 2001. № 8.
13. Шумилов В.М. Концепция глобальной правовой системы в контексте государственных интересов США // Государство и право. 2005. № 11.
