Суицидальные тенденции в русской культуре конца XIX века Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

М. С. Сороцкий

Тульский государственный педагогический университет

им. Л. Н. Толстого

СУИЦИДАЛЬНЫЕ ТЕНДЕНЦИИ В РУССКОЙ КУЛЬТУРЕ

КОНЦА XIX ВЕКА

Суицид рассматривается автором как социокультурный феномен, инициированный индивидуальным личностным актом, но затем перерастающий в явление социальное, а в последующем, преобразующееся и в явление культуры. Основываясь на авторитетных источниках, автор анализирует особенности суицида в русской интеллигентской среде конца девятнадцатого - начала двадцатого века, как проявление свободы личности в ее выборе между жизнью и смертью.

Ключевые слова: народ, дворянство, благородство, интеллигенция, смысл, мотивация, аутоагрессия, суицид, эффект Вертера.

M. S. Sorotsky

Tula State Lev Tolstoy Pedagogical University

(Tula, Russia)

SUICIDAL TENDENCIES IN RUSSIAN CULTURE OF THE LATE XIX CENTURY

Suicide is considered by the author as a sociocultural phenomenon initiated by an individual personal act but then developing to a social event and converting subsequently to a cultural event. Based on the competent sources, the author analyzes particularities of a suicide in the Russian intellectual environment in the end of the nineteenth - beginning of the twentieth century as a manifestation of personality freedom in the selection between life and death.

Keywords: community, nobility, honour, intellectuals, meaning, motivation, autoagression, suicide, Werther effect.

DOI 10.22405/2304-4772-2019-1 -4-59-66

Не спасешься от доли кровавой, Что земным предназначила твердь.

Но молчи: несравненное право -Самому выбирать свою смерть.

Н. С. Гумилев

К сожалению, проблема суицида остается нерешенной сегодня, и, уверен, не потеряет своей актуальности в обозримом будущем, несмотря на прилагаемые усилия многочисленных разнопрофильных специалистов. Для придания хотя бы минимума оптимистичности в эту достаточно печальную тему весьма ценным является вклад в решение обозначенной проблемы

профессионалов - «душеведов», как практиков, так и теоретиков, ибо надо признать, что «всяко лыко в строку». Суицидент наделяет акт самоубийства только ему известным смыслом, часто унося с собой в небытие истинные мотивы совершенного, подменяя их мотивировкой. Суицидент в посмертной записке или любым иным способом пытается дать рациональное объяснение причинам своего поступка, указывая на социально приемлемые для него и его референтной группы обстоятельства, побудившие к фатальному выбору. Мотивировка может радикально отличаться от действительных мотивов его поведения. С ее помощью суицидент делает попытку оправдать в глазах окружающих свои действия и поступки, приводя их в соответствие с своими личностными нормами и нормативно задаваемыми обществом способами поведения. Возможно, реальные мотивы самоубийства сокрыты в глубинах подсознания, то есть не осознаются ни самим суицидентом, ни его окружением, в наличии у которых наличествует только предположение, версия случившегося. «Самоубийство представляется нам «черной дырой» - прорывом в ткани смысла, которую плетет человек... В течение веков философы и художники, медики и социологи, правоведы и психологи старались наделить самоубийство смыслом, заполнить «черную дыру. Культура превратила самоубийство в своего рода лабораторию смыслообразования - лабораторию для разрешения фундаментальных вопросов: свобода воли, бессмертие, соотношение души и тела, взаимодействие человека и Бога, индивида и общества, отношение субъекта и объекта. Не разрешив вопроса о том, почему люди кончают жизнь самоубийством, человек создал множественные смысловые структуры . жизненный акт - самоубийство становится фактом культуры» [1, с. 256]1.

Как утверждает И. А. Паперно, русский филолог, литературовед, историк, культуролог, профессор кафедры славистики Калифорнийского университета, среди множества историй знаменитых самоубийств можно выделить те, что могут выступать в качестве определенных единиц, или носителей смысла и выступать в качестве модели (парадигмы), на которую ориентируются другие суициденты.

В числе примеров парадигматических самоубийств И. Паперно приводит следующие (смерть Сократа, (II) смерть Христа, (III) смерть Кириллова, (IV) смерть Катона (I) Смерть Сократа (парадигма смерти-бессмертия).

Сократ, приговоренный к смертной казни путем приема яда, взял инициативу смерти на себя и принял яд прежде назначенного срока. рассуждая при этом о цели и значении своего акта - освобождении души от тела с целью обретения вечной жизни. Возможно, его последователи в своих рассуждениях использовали следующий силлогизм:

Сократ бессмертен.

Сократ - самоубийца.

Следовательно, все самоубийцы бессмертны II Смерть Христа

Добровольная смерть Христа, как и смерть Сократа, - это акт освобождения души от телесных оков для жизни вечной. В качестве образца для подражания жизнь и смерть Христа наделяла смыслом и жизнь, и смерть рядового христианина.

III Смерть Кириллова

Кириллов Алексей Нилович - один из героев романа Ф. М. Достоевского «Бесы». Им была сознательно узурпирована Божественная власть, поскольку он принял смерть в соответствии с собственной волей. Смерть Кириллова является моделью смерти героя двадцатого века, человеко-бога.

IV Смерть Катона

Известный римский политик Катон Младший, называвшийся также Утическим (CatoUticensis), покончил с собой, не желая мирится с падением Римской республики. Он предпочел смерть подчинению диктатуре Цезаря, что, в принципе, является образцовым актом гражданского поведения. В случае суицида Катона Младшего на первый план выступает ассоциация между самоубийством и идеей свободы. В рамках античного стоицизма самоубийство Катона рассматривалось в качестве образца контроля над собой, связанного с понятием личного достоинства (смерть по воле и под контролем человека).

V Смерть Вертера

Мотив трагического исхода любовной истории, суицида Вертера Иоганну Гёте навеяла смерть его друга, страдавшего от любви к замужней женщине

«Вертер», как известно, послужил образцом для подражания и породил целую «эпидемию» самоубийств, свирепствовавшую в Европе вплоть до 1820 -х годов и вдохновлявшую романтиков. В Россию западные модели самоубийства проникли в конце восемнадцатого века, подвергаясь при этом все новым метаморфозам.

Вслед за переводом русские (следуя примеру французов и англичан) породили своих «Вертеров» - переложения на русские нравы.

VI Модель суицида М. Сушкова

Образец популярного в ту пору эпистолярного жанра, одно из первых переложений на русскую почву, «Российский Вертер» Михаила Васильевича Сушкова, вышел из-под пера автора в 1792 году. Молодой автор не ограничился литературой - вскоре после того, как он закончил свое произведение российский «Вертер» на семнадцатом году жизни покончил жизнь самоубийством. Герой Сушкова, как и герой Гете, кончает с собой из-за несчастной любви к замужней женщине. Русский «Вертер», герой Сушкова -убежденный атеист, вольтерьянец. Самоубийство самого М. В. Сушкова еще более подчеркивает отрицание им веры в бессмертие души. Именно атеистическое неверие, а не вертеровское стремление «соединиться с Отцом Небесным» приводит его к самоубийству.

.. .Зачем родимся мы? Поплакав, умереть. Что злато, почести? Младенчески игрушки, Которыми всегда играет смертных род.

Итак, коль я себе свободы час приближу, Могу ли новую тем заслужить напасть? Не оскорблю тебя сей мыслию, владыко! Незлобив ты, и я отца в тебе найду; А хоть навек умру, то бедство невелико, К тебе или к земле с отвагою иду...

В осмыслении многочисленных смыслов самоубийства и его места в социуме и культуре, несомненно, представляет и определенный интерес исследование Г. Чхартишвили «Писатель и самоубийство» (2003), далеко выходящее за пределы обозначенной автором темы. По утверждению автора, на исходе XVIII столетия российское общество подверглось определенной дихотомии (разделению общества на «интеллигенцию» и «народ»), Каждая из этих общественных страт стала существовать по своим собственным законам. Российская интеллигенция, как часть российского общества, в процессе своего становления и развития взращивала в себе черты социального мессианства, веру в собственную спасительную миссию для государства Российского. Подобная миссия интеллигенции была фундирована присущей лучшим ее представителям гражданской ответственностью (озабоченностью судьбами отечества); идентификацией себя с ролью носителя общественной совести (стремлением к социальной критике), наличием чувства моральной сопричастности (способностью нравственно сопереживать «униженным и оскорбленным»). Но, чем более явными были претензии интеллигенции на мессианство, тем более ширилась пропасть между ею «спасаемым» народом. Отношения между «опекающим» и «опекаемым», вероятно, можно описать в терминах «треугольника судьбы» (Stephen Karpman, 1968): «victim - persecutor - rescuer» («жертва - преследователь - спаситель»). Но, как показала вся последующая российская история: «Жертва на самом деле не так беспомощна, как себя чувствует; Спаситель на самом деле не помогает, а Преследователь на самом деле не имеет обоснованных претензий» (Claude M. Steiner/ «Спаситель» зачастую сам страдает от принятой им роли, поскольку считает своим долгом, крестом по жизни спасать даже тех, кто в этом не нуждается. Для внутреннего мира «спасителей» характерно перманентное чувство вины, самобичевание, обращённость на проблемы других людей в ущерб самим себе. Наличие подобной жизненной позиции привело к культивированию в среде русских интеллигентов того времени тенденции к постоянному покаянию и самобичеванию.

С точки зрения суицидологии, русская интеллигенция с самого своего возникновения несла в себе определенную генетическую заданность, склонность к самоубийству. Подобный вывод Г. Чхартишвили вполне соответствует суицидологическим законам, утверждавшим, что материальная устроенность (пусть даже в виде «опрятной бедности»), сочетаясь с неким вольнодумством, стимулирует рост самоубийств.

Мало-помалу удельный вес «интеллигентских» суицидов среди прочих суицидальных феноменов стал неуклонно повышаться, или как констатирует цитируемый нами исследователь: «Интеллигентская» линия в российском суициде обозначилась с конца восемнадцатого века, когда в России появилось это качественно новое сословие (интеллигенция, разрядка моя), столь упорно не поддающееся дефиниции» [2, с. 202].

Однако «интеллигенция» - это не только и не столько сословие, сколько наполнение души, духовное состояние, суть которого определяется наличием уважения к личности, к чужой, и, что более важно, к своей собственной. Уважение к собственной личности актуализируется в чувстве собственного достоинства, высокой оценкой собственной социальной ценности и прав.

Пётр I произвёл полную реорганизацию структуры русской аристократии, после чего она вся стала называться дворянством. Дворянство стало первым русским сословием, которое уже не подвергали публичному унижению - публичной порке. Ныне уже мало применяемое в повседневной речи понятие «благородство» по своему происхождению указывало на его связь с сословной принадлежностью, хотя, и применялось в более широком смысле для обобщенной положительной характеристики аристократических качеств личности. В лучших «благородных» представителях дворянства постепенно вызревало чувство независимости и внутренней свободы. Но, обретенная свобода дорогого стоит, за свободу нужно платить, в том числе и собственной жизнью. Как справедливо отмечает Г. Чхартишвили, «При Анне или Елисавете русскому дворянину и в голову бы не пришло накладывать на себя руки из-за такой ерунды, как десяток-другой «горячих» - а в XIX столетии для «интеллигента» одной угрозы физического воздействия было достаточно, чтобы предпочесть смерть» [2, с. 203].

Переход к демократическим формам правления послужил одной из причин эрозии нравственных начал у данного сословного общественного образования. «Дворяне - элита монархического государства, его опора и основной источник кадров для аппарата управления государством и обществом. Отсюда очевидна особая роль дворянства в структуре любого монархического государства в течение, по крайней мере, семи столетий. Однако сословная принадлежность дворянской чести оказалась настолько связанной с монархическим государством, что переход к демократическим формам государственного устройства постепенно приводит к размыванию этого понятия, его растворению в представлениях о нравственности людей нижних слоев общества. Безусловно, это является значительной деградацией нравственных принципов общества» [3, с. 238-239].

Одним из первых русских интеллигентов, восставших против попрания человеческого достоинства и заплативших за него сумой, тюрьмой и самоубийством, был писатель Александр Радищев (1749-1802).

Г. Чхартишвили объясняет феномен русского суицида в среде интеллигенции различными причинами: воздействием на общество эффекта Вертера, а также действием фактора аномии. Во-первых, в феномене русского

суицида явно усматриваются последствия «вертеровского поветрия». Эффект Вертера («вертеровское поветрие») массовая волна подражающих самоубийств, прокатившая по Европе в конце XVIII века и спровоцированная романом И. Гёте «Страдания юного Вертера» (Д. Филлипс, 1986). Окончание николаевского правления совпало по времени с первой «вертеровской» эпидемией самоубийств. С проникновением в Россию культа гетевского Вертера («вертеровского поветрия»), культуры европейского Просвещения и Французской революции (с их понятием о гражданском и философском смысле самовольной смерти) самоубийство становится культурно значимой моделью поведения. Интеллигенция, вобрав в свои ряды разночинцев и «кухаркиных детей», впервые начинает претендовать на значимую роль в обществе. Стали личностной нормой самоуважение и чувство собственного достоинства. Происходит своего рода экзистенциальная переориентация, принятие собственной жизни как определенной задачи (цели, миссии), которую необходимо выполнить, а также принятие на себя индивидом всей ответственности за свой выбор. Во-вторых, дополняющим фактором служит также и действие классического дюркгеймовского фактора - аномии. состояния общества, в котором происходят разложение, дезинтеграция и распад прежней системы устоявшихся ценностей и норм. От века устоявшийся уклад жизни традиционных сословий подвергся разрушению в результате отмены крепостничества и последующих социальных реформ. При этом значительные группы населения пережили резкое изменение социального и имущественного статуса.

Согласно гипотезе Н. Чхартишвили, суицидальные группы риска, описываемого нами времени, в интеллигентской среде были представлены двумя движущихся навстречу социальными потоками - нисходящими восходящим. К потоку нисходящему относились отпрыски разоряющегося дворянства. Их воспитание, привычки, материальные запросы входили в противоречие с новыми условиями существования, неприятие которых часто ставило их на грань суицида. Поток восходящий, несущий в себе суицидальную опасность, - это трагедия несоответствия возросших духовных запросов личности ее низкому социальному статусу. К данной группе суицидентов относились дети крестьян и мещан, получивших доступ к образованию, но по недостатку средств, вынужденных вести «неблагородный» образ жизни («... во многой мудрости много печали. »).

Шестидесятые и семидесятые годы XIX века стали временем политического, идеологического, этического радикализма молодого поколения интеллигентов. Новая «интеллигенция» становилась все более агрессивной и социально опасной. У части энергичных и витальных молодых людей агрессия была направлена во вне, она адресовалась истеблишменту, и в итоге, привела их в стан террористов и революционеров. Агрессия тех, кому была свойственна меланхолия и склонность к интроверсии, обращалась на самих себя. Аутоагрессия, по утверждению психоаналитиков, «беременна» суицидом.

Однако, как признают суицидологи, мода на самоубийства для русского дореволюционного общества не была чем-то новым, ее рецидивы возникали с определенным постоянством. В фокусе общественного и научного интереса самоубийство как феномен оказалось в 1860-е годы. В семидесятые годы XIX века столицы и большие города империи были потрясены обилием самоубийств среди молодых людей. С середины 1880 годов наблюдается некий спад общественного внимания к теме суицида. Эпоха нового расцвета в истории самоубийства наступила уже после революции 1905 года.

Тема самоубийства волновала умы не только ученых-правоведов, юристов и социологов, но и не остались безучастны к судьбе безвременно ушедших и философы, и литераторы, чьим мнением дорожила думающая Россия. Поводом для размышлений Ф. М. Достоевского над проблемой суицида в «Дневнике писателя» послужило самоубийство в декабре 1875 года во Флоренции 17-летней Елизаветы Герцен, дочери А. И. Герцена, покончившей с собой из-за неразделенной любви к французскому социологу Шарлю Летурно. Ее «аристократически-развратному» уходу из жизни, возмутившем писателя, Ф. М. Достоевский противопоставляет «нравственно-простонародное» -кроткое, смиренное самоубийство швеи, выбросившейся из окна с иконой (позже она послужила писателю прототипом героини повести «Кроткая»). Кроме того, он моделирует внутренний монолог «самоубийцы от скуки», «идейного самоубийцы», разочаровавшегося в мироздании, который мог принадлежать его современнику - Филиппу Майнлендеру (1841-1876). Этот немецкий философ создал теорию, трактующую историю вселенной как агонию разлагающихся частиц умершего Бога. Он обосновал необходимость собственного добровольного ухода из жизни, реализовав его на следующий день после выхода его главного труда. Ф. М. Достоевский видел истинную причину суицидального бедствия в «реализме», то есть разрушении религиозного сознания и религиозной этики. Психологический этюд Н. А. Бердяева (1874-1948) «О самоубийстве» написан философом в 1931 году за границей. Это реакция человека, мыслителя, христианина на участившиеся случаи суицидов в среде русской эмиграции, прежде всего молодежи. Н. А. Бердяев, будучи непримиримым противником самоубийства, считал, к самоубийству человека ведет его бессмысленное, бесцельное страдание и чувство безнадежности. Страдание, по мнению философа, обретает смысл только в религиозном отношении к жизни, наполняющем человека духовной силой. Перу выдающегося судебного оратора, ученого-правоведа и общественного деятеля А. Ф. Кони (1844-1927) принадлежит очерк «Самоубийство в законе и жизни» (1923), основанный на опыте его практической работы в суде. Рост числа самоубийств он соотносил с именно с социальными явлениями. А. Ф. Кони был пионером постмортальной аутопсихии - изучения мотивов, особенностей личности и поведения суицидента, часто основывающихся на психологическом анализе посмертных посланий и записок. Со второй половины XIX века в научных кругах завоевала популярность теория о наличии у покушающихся на свою жизнь особой

патологии - суицидомании (J.É.D. Esquirol). По мнению ученого мира, только пребывающий в состояния безумия человек, может прибегнуть к самоубийству, отсюда обобщающий вывод - все самоубийцы являются людьми душевнобольными. Для анализа психических расстройств у известных исторических личностей применялся и метод патографии. Образцами психобиографического жанра являются исследовательские очерки выдающегося русского психиатра П. И. Ковалевского (1849-1923) «Саул, царь Израилев», «Людвиг II, король Баварский».

В начале XX века эпидемия самоубийств не обошла стороной и «цвет общества», многих талантливых русских литераторов. Своеобразным манифестом, поведенческим эталоном для читающей и пишущей публики стал роман М. Арцыбашева «У последней черты» (1911), в котором все ведущие персонажи оканчивают жизнь посредством добровольного ухода из жизни. Через попытки суицида, иногда неоднократные, прошли К. Бальмонт, Н. Гумилев, М. Кузьмин, А. Белый, М. Волошин, О. Мандельштам.

Итожа первую часть предлагаемой читателям статьи, можно утверждать, что суицид, вне всякого сомнения, является феноменом социокультурным, актом самоуправства, произвольным, независимым от власти и общественного контроля, а потому вызывающим общественное непонимание, враждебность и порицание. Прерогатива личного выбора, право казнить и миловать узурпируется государством, при этом самоубийца приравнивается к дезертиру, уклоняющемуся от служения социуму и власти.

Литература

1. Паперно И. Самоубийство как культурный институт. М. : Новое лит. обозрение, 1999. 256 с.

2. Чхартишвили Г. Писатель и самоубийство. 3-е изд. М.: Новое лит. обозрение, 2003. 576 с.

3. Вельской В. И. Книга чести. М.: Амрита-Русь, 2006. 672 с.

References

1. Paperno I. Samoubiystvo kak kul'turnyy institut [Suicide as a cultural institution]. Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie, 1999. 256 p.

2. Chkhartishvili G. Pisatel' i samoubiystvo [Writer and suicide]. 3rd ed. Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie, 2003. 576 p.

3. Velskoy V. I. Kniga chesti [Book of honor]. Moscow: Amrita-Rus, 2006. 672 p.

Статья поступила в редакцию 11.11.2019 Статья допущена к публикации 30.11.2019 The article was received by the editorial staff 11.11.2019 The article is approved for publication 30.11.2019