CC BY
196
УДК 82-14
В. А. Гавриков
Субъектный неосинкретизм у Осипа Мандельштама
Статья посвящена субъективному неосинкретизму в творчестве Осипа Мандельштама. Предлагается несколько версий появления данного грамматического феномена у поэта. Во-первых, субъектный синкретизм может возникнуть по причине генетической прикрепленности Мандельштама к поэзии нетрадиционализма. Во-вторых, в связи с особенностями темпоральных характеристик мандельштамовской поэтики. В-третьих, причиной рассматриваемого явления может оказаться субъектный изоморфизм - проходимость границ между «Я» и «Другим». В-четвертых, указанный феномен может быть обусловлен особыми отношениями между частью и целым в мандельштамовской поэтике. Наконец, появление субъектного синкретизма может быть инспирировано использованием несобственно-прямой речи.
Ключевые слова: Мандельштам, субъектный неосинкретизм, нетрадиционализм, эон, зооморфизм, двойничество, параллелизм, несобственно-прямая речь, темпоральные характеристики, субъектный изоморфизм.
V. A. Gavrikov
Subjective neosyncretism in the works of Osip Mandelshtam
The article is devoted to subjective neosyncretism in Osip Mandelshtam's creative work. The author offers several versions of this grammatical phenomenon in the poet's heritage. Firstly, subjective syncretism can occur because of genetic non-traditionalism of Mandelshtam's poetry. Secondly, it occurs because of the temporal characteristics of Mandelshtam's poetics. Thirdly, the cause of this phenomenon is subjective isomorphism, or lack of boundaries between «self» and «other». Fourthly, this phenomenon occurs because of the special relationship between the part and the whole. Finally, the emergence of subjective neosyncretism can be inspired by the use of experienced speech.
Key words: subjective neosyncretism, non-traditionalism, Eon, zoomorphism, duality, parallelism, experienced speech, temporal characteristics, subjective isomorphism.
К созданию настоящей статьи меня побудил один на первый взгляд узкий вопрос, который и вынесен в заглавие. Субъектный синкретизм есть порождение той древности, когда еще речи об искусстве не шло: словесные тексты, как правило, обслуживали ритуал и были сакральными. То есть эстетическая функция, как и собственно искусство, не выделились в нечто суверенное. Соответственно, человек ощущал себя органически и неразрывно связанным с миром, «Я» еще не было автономным, хотя и имело уже грамматическую форму. Порождением такой нерасчлененности является и интересный нам грамматический феномен - смешение в праис-кусстве первого и третьего лица.
По замечанию Е. А. Хелимского, в фольклорных текстах нередко присутствует «спонтанный переход в повествовании от
третьего лица к первому (наблюдается при описании действий центрального персонажа), не связанный с введением прямой речи» [8, с. 103]. Согласно мнению С. Н. Бройтмана, причина возникновения рассматриваемого явления кроется в «нечеткой расчлененности в фольклорном сознании субъектных сфер "я" и "другого", автора и героя, в легкости перехода через еще не успевшие окрепнуть субъектные границы» [7, с. 22].
Самый яркий пример подобного грамматического явления у О. Мандельштама - стихотворение «На розвальнях, уложенных соломой...», где первый катрен дается от первого лица:
На розвальнях, уложенных соломой,
Едва прикрытые рогожей роковой,
© Гавриков В. А., 2016
От Воробьевых гор до церковки знакомой
Мы ехали огромною Москвой.
В конце же произведения поэт переходит к третьему:
Царевича везут, немеет страшно тело -
И рыжую солому подожгли.
Эту коллизию подробно разбирает С. Н. Бройтман в книге «Русская литература XIX - начала XX вв. в свете исторической поэтики», говоря именно о неосинкретичности данной грамматической особенности. Однако ученый делает акцент на присутствии у Мандельштама модернистского кода, то есть прикрепленности рассматриваемого грамматического феномена к нетрадиционализму. Это такая «особенность неклассического сознания», как «ощущение непривилегированности "я"» [1, с. 267].
К похожим выводам приходит А. А. Чевтаев, проанализировав сборник «Tristia». Он говорит о «нетождественности субъектного самополага-ния в начале сюжетного развития стихотворения и в его финале» (имеется в виду любое стихотворение сборника) [9, с. 60]. Речь здесь также идет не столько об архаическом генезисе в грамматической сфере, сколько о модернистском мироощущении, заключающемся в принципиальной проходимости границы между «Я» и «Другим». Ссылаясь на исследования В. И. Тюпы, ученый указывает, что мандельш-тамовская «неустойчивость» в субъектной сфере обусловлена «поэтикой нетрадиционализма, предполагающей диалогизм сознаний, вступающих в эстетическую коммуникацию» [9, с. 60].
Таким образом, исследователи объясняют субъектное «нерасчленение» у Мандельштама в первую очередь переходом к новой литературной парадигме. Однако связать рассматриваемое грамматическое явление можно и с темпоральными особенностями поэтики Мандельштама. Остановлюсь на этом подробнее.
Л. Г. Кихней в работе «Эоническое и апокалипсическое время в поэтике акмеизма» соотносит хронотоп акмеистов с введенным христианскими богословами понятием «эона». Исследовательница указывает, что «Эон (в переводе с греч. - век) в христианской философии - некое "свернутое" время до сотворения
мира, включающее в себя все события мировой истории, предстающие одновременно, в единой синхронической картине» [5, с. 32].
Такая симультанность может быть как свернута (и тогда у человека как бы нет прошлого и будущего: он находится в сингулярной темпоральной точке), так и развернута (тогда человек как бы рассыпается на бессчетное число инкарнаций, каждая из которых релевантно репрезентует «Я»). А за всем этим стоит некое «истинное Я», сущность которого откроется, когда бытие обретет некую метафизическую полноту, когда, по словам Библии, «времени больше не будет».
Наглядно такое представление
о темпоральности выразил сам Мандельштам в емких формулах статьи «Слово и культура», например: «<...> ни одного поэта еще не было. Мы свободны от груза воспоминаний. Зато сколько радостных предчувствий: Пушкин, Овидий, Гомер». И можно продолжить логическую цепочку - Мандельштам. Собственно о своем истинном, трансцендентальном «Я» поэт напрямую говорит в следующем стихотворении:
Нет, никогда, ничей я не был современник,
Мне не с руки почет такой.
О, как противен мне какой-то соименник,
То был не я, то был другой.
Фраза о том, что поэт живет в некоем «безвременье» коррелирует и с рядом произведений, где есть противопоставление «Я» сегодняшнего и «Я» прошлого. Такое отталкивание и сближение разновременных «эго» связывается с идеей преодоления времени, вызывая ассоциации, например, с миниатюрами Борхеса «25 августа 1983 года», «Борхес и я».
Но субъектный синкретизм у Мандельштама - это не только смешение первого лица и третьего. Так, произведение «Ленинград» начинается тоже с первого грамматического лица: «Я вернулся в мой город, знакомый до слез, / До прожилок, до детских припухлых желез». А затем следует на первый взгляд немотивированный переход ко второму лицу: «Ты вернулся сюда, так глотай же скорей / Рыбий жир ленинградских речных фонарей...». Перед нами все то же «распадение» лирического субъекта на «Я» и некоего «Другого». Причем на самого
себя Мандельштам может глядеть как из посюстороннего мира, так и из некоей трансцендентальной «безвременности». Например, в стихотворении «Когда в далекую Корею.» говорится: «Я пережил того подростка» (здесь имеется в виду инкарнация лирического субъекта). А взгляд из вечности на самого себя можем найти в произведении, посвященном грядущей улице Мандельштама:
Это какая улица?
Улица Мандельштама.
Мало в нем было линейного,
Нрава он не был лилейного.
Обратим внимание, что о себе лирический субъект говорит в третьем лице. При этом для создателя этого стихотворения, для самого «опального поэта» (пользуясь выражением А. Ахматовой), очевидно, что улица его имени появится отнюдь не завтра, а через немалое число лет после его смерти. Таковы были исторические реалии. И авторский голос звучит как бы из вечности, трансцендентальный лирический субъект как бы и здесь «не современник Мандельштаму».
Ключом к субъектному синкретизму у Мандельштама может быть и идея намеренного отказа от своего «я» - через уход в некие дородовые, дочеловеческие сферы. Яркий пример такого «вычеловечивания» - стихотворение «Ламарк». Это произведение очень показательно в субъектном отношении. Во втором четверостишии появляется первая «реплика» лирического «Я»: «На подвижной лестнице Ламар-ка / Я займу последнюю ступень». Здесь «Я» еще автономно, выделено из среды себе подобных (и не подобных), это закреплено через первое лицо единственного числа. Далее следует ряд глаголов с той же грамматической соотнесенностью: «спущусь», «сокращусь», «надену», «обрасту» и т. д. И вдруг - меняется число! Действует уже не «Я», а «мы»: «Мы прошли разряды насекомых». Перед нами еще первое лицо, но, если так можно выразиться, автономность «Я» уже нарушена. Следом появляется субъект «он», который говорит несколько фраз. В них лирический субъект соотносится уже со вторым лицом: «ты зришь», «ты напрасно Моцарта любил». В конце произведения очевидно «наступление» третьего лица:
И подъемный мост она (природа) забыла,
Опоздала опустить для тех,
У кого зеленая могила,
Красное дыханье, гибкий смех...
Сочетание «для тех, у кого» - это уже очевидное третье лицо, множественное число -здесь появляются некие «они». Хотя по контексту понятно, что речь все еще идет о лирическом субъекте. Таким образом, потеря своего «Я», трансформация человека в «кольчецов и усоногих» происходит и на грамматическом уровне.
Отдельного внимания заслуживает субъект «он», «говорящий», который приказывает субъекту перерождаться. Здесь может возникнуть соотнесение мандельштамовского текста с пушкинским «Пророком». Вопрос об этом уже ставился [10, с. 93], [2, с. 203], [3, с. 150-182]; вот что говорит, в частности, А. К. Жолковский: «В обоих текстах метаморфозы совершаются неким Руководителем или по его указанию: у Пушкина операцию проводит шестикрылый серафим, творящий волю Бога; у Мандельштама - сам герой, но во имя и под знаком Ламарка и природы» [3, с. 150-182].
Трудно согласиться с тем, что у Мандельштама происходит умаление «творения венца» до кольчеца по решению самого героя. Об этом впрямую свидетельствуют близкие к императиву обороты: «Он сказал». Этот таинственный ОН амбивалентен: он может указывать и на Бога как творческого актанта перерождения, и на какую-нибудь темную, тоталитарную силу (наподобие Сталина). Возможен и нейтральный вариант: этот «приказчик» - сам Ламарк. А быть может, перед нами некое Alter ego лирического героя, та «милая тень», в которой он в итоге растворяется?
К слову, отказ от «Я» не единичен в стихах Мандельштама:
И, несозданный мир лелея,
Я забыл ненужное «я».
(«Отчего душа так певуча.»)
То, что я сейчас говорю, говорю не я... («Нашедший подкову»)
Причиной такого «растворения» может быть как попытка объять и вобрать в себя все мироздание по тютчевской формуле «все во мне и я во всем». Но вероятен и насильственный вари-
ант преобразования - в условиях советского коллективизма, когда каждый «должен жить, дыша и большевея».
В стихотворении «Гончарами велик остров синий.» появляется образ давних времен, когда «Я» еще не существовало:
Это было и пелось, синея, Много задолго до Одиссея, До того, как еду и питье Называли «моя» и «мое».
Однако мы не должны забывать, что «прошлое еще не родилось», поэтому такой синкретизм не является анахронизмом.
В дорефлективном традиционализме часть и целое отождествляются. Поэтому, в частности, считалось, что, зная истинное имя человека, можно воздействовать и на его обладателя. Истинные имена хранили в тайне. Отношения части и целого - в контексте собственной сущности - также одна из тем лирических медиаций Мандельштама. Подобные размышления иногда связаны с такой «частью» себя, как «имя», а также с телом:
Сначала думал я, что имя - серафим, И тела легкого дичился, Немного дней прошло, и я смешался с ним И в милой тени растворился.
(«Я в хоровод теней, топтавших нежный луг.»)
Не мучнистой бабочкою белой В землю я заемный прах верну -Я хочу, чтоб мыслящее тело Превратилось в улицу, в страну; Позвоночное, обугленное тело, Сознающее свою длину.
(«Не мучнистой бабочкою белой.»)
В первом фрагменте появляется «милая тень», которая, как это часто бывает у Мандельштама, имеет целый ряд, условно говоря, «расшифровок». Одна из наиболее вероятных -Пушкин. По этому поводу Е. В. Меркель отмечает: «Одна из ключевых фигур сборника -знаменитый поэт "Золотого века" - представляет собой, с одной стороны, солнце мертвых, с другой - сам является усопшим: ср. образ "милой тени" (а мы помним, что души сходивших в Аид были именно "тенями"), которая
напрямую соотносится с Пушкиным» [6, с. 323].
Причем пушкинский Евгений настолько вписан в Петербург начала ХХ столетия, что «воспринимается как современник
Мандельштама, более того, его alter ego, не утрачивая при этом своей историко-литературной сущности» [4, с. 30].
Еще примечательный пример соматического распадения «Я»:
В самом себе, как змей, таясь,
Вокруг себя, как плющ, виясь, -
Я подымаюсь над собою:
Себя хочу, к себе лечу...
(«В самом себе, как змей, таясь.»)
Следующей причиной, побудившей Мандельштама обратиться к субъектному синкретизму, вероятно, является мотив двойничества. «Я» как «он» появляется, например, в стихотворении «На мертвых ресницах Исакий замерз.»: «зеркало корчит всезнайку».
Об этом альтернативном «Я» впрямую говорится в произведении «Темных уз земного заточенья.»:
Иногда со мной бывает
И меня преследует двойник;
Как и я - он так же неизбежен
И ко мне внимательно приник.
И, глухую затаив развязку,
Сам себя я вызвал на турнир;
С самого себя срываю маску
И презрительный лелею мир.
Возвращаясь к образу убиенного царевича Димитрия, можно предположить, что лирический субъект здесь не только «вживается» в «другого», но и обретает двойника - по крайней мере, «грамматического двойника». Перед нами либо цепочка перевоплощений, либо вообще отношения субъекта и метасубъекта. Последний - это как раз то истинное «Я», что обретается за порогом прошлого, настоящего и будущего - то есть за порогом линейного христианского времени. И обретается во времени эони-ческом, а точнее - эонической темпоральности, не знающей времени как такового.
Еще одной причиной, побудившей Мандельштама обратиться к необычным грамматическим формам субъектной организации, может быть попытка «поиграть» в фольклорный параллелизм. Конечно, перед нами нечто иное, но генетическая прикрепленность подобного приема к классическому параллелизму мне представляется очевидной. Яркий пример - стихотворение «Быть может, я тебе не нужен.»:
Быть может, я тебе не нужен, Ночь; из пучины мировой, Как раковина без жемчужин, Я выброшен на берег твой.
Ты равнодушно волны пенишь И несговорчиво поешь; Но ты полюбишь, ты оценишь Ненужной раковины ложь.
Ты на песок с ней рядом ляжешь, Оденешь ризою своей, Ты неразрывно с нею свяжешь Огромный колокол зыбей;
Обратим внимание, что отождествление себя с раковиной ведет к тому, что о ней (себе), лирический субъект говорит в третьем лице: «Ты на песок с ней рядом ляжешь», «Ты неразрывно с нею свяжешь».
Наконец, еще один интересный момент, который может вызвать появление субъектного синкретизма, - несобственно-прямая речь. Поздний Мандельштам порой использует такие конструкции, в которых как бы кроются реплики героев, но на уровне знаков препинания такая «прямая речь» не объективирована, например:
Страшен чиновник - лицо как тюфяк, Нету его ни жалчей, ни нелепей, Командированный - мать твою так! -Без подорожной в армянские степи.
Пропадом ты пропади, говорят, Сгинь ты навек, чтоб ни слуху, ни духу, -Старый повытчик, награбив деньжат, Бывший гвардеец, замыв оплеуху. («Дикая кошка - армянская речь.»)
В этих катренах как бы звучат голоса, но точно не определено, кому они принадлежат, к кому обращены. Это чиновник командирован
или лирический герой, и поэтому чиновник негодует. И кто кому предлагает сгинуть?
Итак, подводя предварительные итоги, можно констатировать, что субъектный синкретизм у Мандельштама, во-первых, присутствует на протяжении всего творческого пути. Во-вторых, может иметь различное грамматическое выражение, поэт использует даже своеобразные грамматические градации: «скольжение» по лицам и числам, как это было в стихотворении «Ламарк». В-третьих, я убежден, что причин появления рассматриваемого явления в мандельштамовской лирике несколько: только лишь установкой на диалогизм в рамках неклассической парадигмы все не объяснить. Полагаю, что указанные здесь причины далеко не исчерпывают глубины вопроса, поэтому приглашаю коллег к диалогу.
Библиографический список
1. Бройтман, С. Н. Русская литература XIX -начала XX века в свете исторической поэтики [Текст] / С. Н. Бройтман. - М., 1997. - 306 с.
2. Гаспаров, Б. Ламарк, Шеллинг, Марр: Стихотворение «Ламарк» в контексте «переломной» эпохи [Текст] / Гаспаров, Б. // Гаспаров Б. Литературные лейтмотивы. - М., 1994. - С. 190-207.
3. Жолковский, А. К. Еще раз о мандельшта-мовском «Ламарке» [Электронный ресурс] / А. К. Жолковский // Вопросы литературы. -2010. - № 2. - С. 150-182. Режим доступа: http : //magazines.russ.ru/voplit/2010/2/zh13.html
4. Кихней, Л. Г. Осип Мандельштам: Бытие слова [Текст] / Кихней Л. Г. - М., 2000. - 146 с.
5. Кихней, Л. Г. Эоническое и апокалипсическое время в поэтике акмеизма [Текст] / Л. Г. Кихней // Modernités russes № 10: Le temps dans la poétique acméiste. Lyon: Lyon III-CESAL, 2010. - P. 29-59.
6. Меркель, Е. В. Поэтическая семантика акмеизма: миромоделирующие образы и мотивы (Н. Гумилев, А. Ахматова, О. Мандельштам) [Текст] : дис. ... докт. филол. наук / Е. В. Меркель. - Нерюнгри, 2015. - 491 с.
7. Теория литературы: учеб. пособие: в 2 т. / под ред. Н. Д. Тамарченко. - М., 2004. Т. 2: Бройтман, С. Н. Историческая поэтика [Текст]. / С. Н. Бройтман. - М., 2004. - 368 с.
8. Хелимский, Е. А. Чередование глагольных шифтеров в селькупском фольклорном повествовании [Текст] / Е. А. Хелимский // Структура текста: 81. - М., 1981. - С. 102-103.
9. Чевтаев, А. А. Структура лирической собы-
тийности: «Tristia» О. Мандельштама [Текст] / Е. А. Хелимский // Новый филологический вестник. - №1 (24). - 2013. - С. 51-62.
10. Черашняя, Д. Этюды о Мандельштаме [Текст] / Д. Черашняя. - Ижевск, 1992. - 152 с.
Bibliograficheskij spisok
1. Brojtman, S. N. Russkaja literatura XIX -nachala XX veka v svete istoricheskoj pojetiki [Tekst] / S. N. Brojtman. - M., 1997. - 306 s.
2. Gasparov, B. Lamark, Shelling, Marr: Stihot-vorenie «Lamark» v kontekste «perelomnoj» jepohi [Tekst] / Gasparov, B. // Gasparov B. Literaturnye lejtmotivy. - M., 1994. - S. 190-207.
3. Zholkovskij, A. K. Eshhe raz o man-del'shtamovskom «Lamarke» [Elektronnyj resurs] / A. K. Zholkovskij // Voprosy literatury. - 2010. -№ 2. - S. 150-182. Rezhim dostupa: http://magazines.russ.ru/voplit/2010/2/zh 13.html
4. Kihnej, L. G. Osip Mandel'shtam: Bytie slova [Tekst] / L. G. Kihnej. - M., 2000. - 146 s.
5. Kihnej, L. G. Jeonicheskoe i apokalip-sicheskoe vremja v pojetike akmeizma [Tekst] / L. G. Kihnej // Modernités russes № 10: Le temps
dans la poétique acméiste. Lyon: Lyon III-CESAL, 2010. - P. 29-59.
6. Merkel', E. V. Pojeticheskaja semantika akmeizma: miromodelirujushhie obrazy i motivy (N. Gumilev, A. Ahmatova, O. Mandel'shtam) [Tekst]: dis. ... dokt. filol. nauk / E.V. Merkel'. -Nerjungri, 2015. - 491 s.
7. Teorija literatury: ucheb. posobie: v 2 t. / pod red. N. D. Tamarchenko. - M.: 2004. T. 2: Brojtman, S. N. Istoricheskaja pojetika [Tekst]. / S. N. Brojtman. - M., 2004. - 368 s.
8. Helimskij, E. A. Cheredovanie glagol'nyh shifterov v sel'kupskom fol'klornom povestvovanii [Tekst] / E. A. Helimskij // Struktura teksta: 81. -M., 1981. - S. 102-103.
9. Chevtaev, A. A. Struktura liricheskoj sobytijnosti: «Tristia» O. Mandel'shtama [Tekst] / E. A. Helimskij // Novyj filologicheskij vestnik. -№1 (24). - 2013. - S. 51-62.
10. Cherashnjaja, D. Jetjudy o Mandel'shtame [Tekst] / D. Cherashnjaja. - Izhevsk, 1992. - 152 s.
Дата поступления статьи в редакцию: 10.09.2016 Дата принятия статьи к печати: 29.09.2016
