CC BY
41
Вестник Института экономики Российской академии наук
2/2018
П.А. ОРЕХОВСКИЙ
доктор экономических наук, профессор, главный научный сотрудник Института экономики РАН, профессор Финансового университета при Правительстве Российской Федерации
СТРУКТУРА СОЦИАЛЬНОГО ПРОСТРАНСТВА И ЕЕ ВЛИЯНИЕ НА ИНВЕСТИЦИИ И ДЕПОПУЛЯЦИЮ В РОССИЙСКИХ РЕГИОНАХ
Статья посвящена исследованию взаимосвязей между экономическим ростом и депопуляцией. В основе исследования лежат гипотезы Л. Кинга и Д. Стаклера о влиянии темпов приватизации и «шоковой терапии» на рост смертности в постсоветских странах и гипотеза Э. Райнерта о взаимосвязях деиндустриализации и депопуляции. Приводится описание специфики российского социального пространства, связанного с его неоднородностью и рентоориентированным поведением хозяйственных акторов. Проведена статистическая проверка наличия взаимосвязей между бюджетной обеспеченностью, инвестициями в основной капитал, смертностью и демографической нагрузкой. На основе полученных результатов делается вывод о том, что действующая российская политико-экономическая модель блокирует рост численности населения в большинстве регионов.
Ключевые слова: депопуляция, инвестиции, общественный капитал, структура социального пространства.
JEL: J11, R10, R23-R24, R58.
Введение: постановка проблемы
Среди экономистов-теоретиков нет консенсуса в отношении подхода к взаимосвязям между структурой социально-экономической системы, доминирующими институтами, темпами социально-экономического развития, продолжительностью жизни и численностью населения. Классическая «теория народонаселения» Т. Мальтуса, в которой рождаемость и численность населения жестко привязывались к объему жизненных средств, вроде бы была отвергнута в свете данных о падении рождаемости в процессе демографического перехода, росте индустриализации и урбанизации. Однако современные неомальтузианцы, использующие структурно-демографический подход, подвергают эти данные сомнению, более того, предлагают весьма впечатляющие исторические интерпретации [1]. Подвергаются реви-
зии и недавние социальные события, имеющие статус революции, обосновывается тезис, что демографическое давление со стороны многочисленных молодых возрастных когорт лежит в основе социально-экономических потрясений, включая революционное насилие. «Арабская весна», как убедительно показывают Ю. Зинькина и А. Коротаев, вроде бы хорошо укладывается в эту неомальтузианскую модель [2]. Однако украинские события 2013-2017 гг., которые также получили статус «революции», происходили на фоне стареющего и сокращающегося населения, что не совсем укладывается в неомальтузианскую концепцию [3].
Трудно согласиться и с утверждением отечественных приверженцев неомальтузианства, историками С.А. Нефедовым и В.В. Алексеевым, что СССР в 1991-1992 гг. распался из-за дефицита продовольствия1 (не говоря уже о том, что во многом этот дефицит был создан искусственно, в том числе и в результате действий политических сил, заинтересованных в ликвидации советского государства). Данные Госкомстата СССР свидетельствуют об обратном (табл. 1).
События переходного периода сильно сократили потребление продовольствия в странах бывшего СССР, однако в большинстве случаев новые политические режимы и «рыхлые» государственные устройства оказались на удивление устойчивыми. В этом отношении неомальтузианская структурная модель представляется слишком жесткой и «прямолинейной»: в ней игнорируются многие существенные различия между аграрными, индустриальными и постиндустриальными обществами2 - ко всем применяется одинаковая методология анализа.
Принципиально иные факторы оказываются в центре внимания исследователей, рассматривающих крупные социально-экономиче-
1 «В условиях внутренней дезорганизации советская власть проиграла «битву за урожай». В 1980-1985 гг. капиталовложения в этот сектор экономики увеличились по сравнению с предыдущим пятилетием на 10%, а сбор упал на 10%. Закупки на душу населения снизились до уровня более низкого, чем послевоенный...Опасаясь продовольственных волнений, правительство стало в огромных масштабах закупать хлеб за границей, используя для этого валютные ресурсы, полученные от продажи нефти...
Это и был тот кризис, который побудил руководство КПСС начать «перестройку». Советская власть постепенно оказывалась не только в должниках, но и в заложниках у европейских и американских капиталистов. Ведь стоило прекратить кредитование закупок зерна, и в городах СССР начались бы массовые беспорядки» [4, с. 75].
2 Это проявляется и в работе С.А. Нефедова и В.В. Алексеева [4], где СССР выступает прямым наследником других "социалистических государств" — Древнего Египта, Шумера, Китая эпохи Цзинь и т. д. В свою очередь, этот подход к социализму характерен для многих историков, напрямую не связанных с неомальтузианством, — К.-А. Виттфогеля, М. Вебера, М. Ростовцева, Р. Пельмана и др.
Таблица 1
Потребление продуктов питания в отдельных странах в 1989 г. (на душу населения, кг)
■ о 1 ы т
Страна Мясо и мясопр дукты Молоко и моло ные продукт Масло животное Яйца, шт. Рыба и рыбопродук Картофель Овощи Хлебные продукты
СССР 59 358 7,4 258 16,5 100 92 133
Великобритания 70 313 3,8 193 12,3 101 89 90
США 113 263 2,0 229 12,2 57 117 100
Венгрия 72 242 2,3 350 2,2 53 84 109
Источник: Народное хозяйство СССР в 1990 г. Госкомстат СССР. М.: Финансы и статистика, 1991. С. 670-671.
ские реформы. Главным здесь является вопрос о темпах реформ и скорости адаптации населения к изменившимся условиям. Ряд международных организаций и экспертов придерживались мнения о том, что быстрые, «шоковые» изменения позволяют минимизировать издержки адаптации в странах, где осуществляются эти реформы. МВФ и Всемирный банк в этом отношении выражали консолидированное мнение большинства экономистов. Начиная с конца 70-х годов ХХ в. и почти до конца нулевых годов XXI в. неолиберализм был основной идеологией мейнстрима, и знаменитый Вашингтонский консенсус всего лишь выражал господствующую точку зрения [6]. Исследования, которые подвергали сомнению эту позицию, были опубликованы сравнительно недавно. Л. Кинг и Д. Стаклер обнаружили сильную положительную корреляцию между ростом смертности и высокими темпами приватизации в большинстве постсоветских стран, переживших «шоковую терапию» [7]. Необходимо отметить, что указанные авторы вместе с коллегами, разделяющими их методологию, недавно выпустили новое, весьма спорное исследование, увязывающее смертность и приватизацию на примере российских моногородов [8]. Российские специалисты В. Власов и А. Вишневский в своем отзыве на эту работу указали на допущенную авторами некорректность расчетов [9]. Забегая несколько вперед, отметим, что предмет указанной дискуссии определен не совсем точно. Правильнее было бы говорить о взаимосвязях между деиндустриализацией и депопуляцией. Подробнее это будет рассмотрено далее.
Сейчас уже кажется довольно логичным, что высокие темпы приватизации и финансовых реформ при одновременном отсутствии социальных гарантий приводят к росту смертности. Население не успевает адаптироваться к резким изменениям социально-экономической системы, что сказывается и на показателях рождаемости, и на смертности, и на преступности. Как показали в уже упоминавшейся работе Кинг и Стаклер, «С помощью феномена массовой приватизации можно объяснить разницу уровня смертности между странами Центральной и Восточной Европы, а также существование "пояса смертности" в странах бывшего Советского Союза. Исключением из общего правила можно считать лишь Чехию. Однако, несмотря на довольно масштабную программу приватизации в этих странах, она не идет ни в какое сравнение с масштабами аналогичных реформ в России... Вероятно, в Чехии смягчающим обстоятельством при проведении массовой приватизации явились крайне низкий уровень безработицы и развитая система социального обеспечения» [6, с. 127-128]. Напротив, трансформация социалистического хозяйства Китая происходит относительно медленно, в течение последних четырех десятилетий. Резкого роста негативных демографических тенденций на протяжении этого периода не отмечалось.
В то же время причинно-следственные связи между скоростью изменения института прав собственности и смертностью являются неочевидными. Сами по себе процессы идентификации или, наоборот, размывания прав собственности представляются нейтральными по отношению к «человеческому капиталу». Иное дело, что эти процессы могут быть непосредственно связаны с другими процессами, например, с открытием национального рынка для притока импортных товаров и услуг и деиндустриализацией. Как показывает Э. Рай-нерт, деиндустриализация ведет к депопуляции. Это вполне согласуется и с мальтузианскими взглядами3.
3 Стоит пояснить логику Райнерта: во времена Мальтуса наблюдался рост промышленности, сопровождавшийся ростом населения, и Т. Мальтус ничего не писал о деиндустриализации. Напротив, Райнерт рассматривает именно последний процесс. Так, ссылаясь на доклад Гувера о плане Моргентау для разгромленной нацистской Германии, Райнерт пишет: «В ... написанном 18 марта 1947 года, Гувер заключил: "Существует заблуждение, что новую Германию, оставшуюся после аннексии территорий, можно превратить в сельскую страну. Это невозможно сделать, не уничтожив или не вывезя из нее 25 млн жителей".
Наблюдая мрачные последствия деиндустриализации, Гувер заново открыл меркантилистскую теорию населения: промышленная страна может кормить и содержать большее население, чем сельскохозяйственная такого же размера. Иными словами, промышленность во много раз увеличивает возможность страны прокормить большее население. Тот факт, что голод случается только в странах, которые специализируются на сельском хозяйстве, подчеркивает власть промышленности,
Сам Райнерт разделяет виды экономической деятельности на «шумпетерианские» и «мальтузианские». Первые характеризуются растущей отдачей на затраты труда и капитала, вторые — убывающей. В случае доминирования шумпетерианских занятий растут и доходы, и население; в случае же преобладания мальтузианских видов экономической деятельности действуют и мальтузианские законы народонаселения [10, с. 131-196].
В свете вышеизложенного логичной представляется гипотеза о наличии обратной связи между инвестициями и смертностью. Рост инвестиций, в расчете на душу населения, если абстрагироваться от инфляции, по-видимому, должен сопровождаться снижением смертности, и наоборот. Деиндустриализация, которая имела место в России в 90-е годы, сопровождалась ростом смертности и сокращением средней продолжительности жизни населения. Казалось бы, в первой половине нулевых, вместе с восстановлением экономики, ростом доходов населения и ростом инвестиций должен иметь место обратный процесс. Но это не так. Смертность увеличивается в 90-е годы, продолжает расти в первой половине нулевых и начинает снижаться только после 2005 г. Примерно то же самое происходит и с продолжительностью жизни.
Рассмотрим также показатели миграции, которые более укладываются в рамки концепций Райнерта и Кинга-Стаклера. Шоки первой половины 90-х годов привели к резкому усилению миграционного обмена с зарубежными странами. Эффект Ванека-Райнерта (гибели лучших) вызвал отток из России части квалифицированных специалистов, которые уезжали в те страны дальнего зарубежья, которые были готовы их принять. Одновременно с этим распад промышленности в республиках бывшего Советского Союза, сопровождавшийся подъемом этнократии, вызвал отъезд русскоязычных граждан в Россию. Интенсивность миграции падает в разы уже во второй половине 90-х, а в нулевые, вместе с подъемом промышленности и строительства, количество уезжающих уменьшается в 10 раз по сравнению с первой половиной 90-х годов. Наконец, после резкого замедления развития российской экономики, которое произошло еще в 2012-2013 гг., до
разделения труда и синергетических эффектов, которые создают и сохраняют богатство» [10, с. 183-184].
Современная версия мальтузианства Райнерта заключается в том, что если рост промышленности приводит к росту населения (логика Мальтуса), то справедливо и обратное: деиндустриализация будет способствовать депопуляции. Райнерт увязывает рост населения с развитием тех видов промышленности, которые характеризуются возрастающей отдачей. Сельское хозяйство, добывающая промышленность характеризуются убывающей отдачей, деиндустриализация и специализация на этих видах деятельности способствует депопуляции.
начала украинской «революции достоинства», интенсивность миграционного обмена опять резко возрастает.
В то же время важно отметить, что о депопуляции населения России в целом пока речь не идет, и напрямую связывать изменение демографических показателей с развитием экономики как раз и означает повторять ошибки Т. Мальтуса. На продолжительность жизни в 90-е годы повлияли и демографические факторы, такие как далекое «эхо войны», а также и «отложенное» в связи с резким ухудшением экономической ситуации, рождение детей. Взаимосвязь между инвестициями и смертностью — частный случай общей гипотезы о наличии связи между экономическим ростом и уровнем смертности. Такая гипотеза в целом представляется нам ошибочной. Но другой показатель, являющийся производным от уровня смертности, - продолжительность жизни - это важнейший компонент человеческого капитала. То, что человеческий капитал играет важнейшую роль в процессах экономического роста, признается большинством экономистов. Соответственно, утверждение о том, что рост дохода непосредственно связан с ростом человеческого капитала и до определенных пределов сопровождается ростом продолжительности жизни, представляется банальностью.
Таблица 2
Коэффициенты смертности, продолжительность жизни и сальдо миграции в России, 1980-2015 гг.
1980 1990 1995 2000 2005 2010 2015
Число умерших на 1 000 чел. 11,0 11,2 15,0 15,3 16,1 14,2 13,0
Продолжительность жизни, лет 67,61 69,19 64,52 65,34 65,3 68,94 71,39
Прибыло в РФ, всего, чел. — 913 223 866 857 359 330 177 230 191656 598 617
Выбыло из РФ, всего, чел. — 729 467 347 338 145 720 69 798 33 578 353 233
Источник: составлено автором по данным Росстата.
Другая гипотеза - наличие связи между структурой социально-экономического пространства, инвестициями в основной капитал и смертностью — является существенно более сложной и спорной. Если бы пространство, как предполагается в большинстве экономических моделей, было однородным, то такая взаимосвязь должна была
бы наблюдаться не только на страновом, но и на региональном уровне. Исключением, по-видимому, стали бы только регионы с суровым климатом, низкой плотностью населения, богатые природными ископаемыми. Для регионов одной природно-климатической зоны такая зависимость должна была бы действовать, а региональные тренды развития в целом повторять общие тренды развития национальной экономики.
Однако структура социального пространства большой страны, как правило, неоднородна, и положение каждого региона в ней уникально. Экономгеографы по-разному описывают эту неоднородность. Например, В. Каганский выделяет «столицу», «провинции», «периферийные регионы» и «границу» [11]. Н. Зубаревич говорит о «четырех Россиях»: (1) Россия больших городов (не только мегаполисы, но и города с численностью свыше 500 тыс. человек населения); (2) Россия средних промышленных городов (20-30 тыс. - 500 тыс. человек населения; исключение г. Тольятти - 700 тыс.); (3) «сельская» Россия - деревни, поселки, малые города, специализирующиеся на сельском хозяйстве; (4) Россия национальных республик и автономно-национальных образований [12]. Выделяемые элементы социально-экономического пространства выполняют разные функции и демонстрируют разные реакции в ответ на одинаковые ценовые (стоимостные) сигналы.
Вводимые исследователями классификации позволяют решать определенные задачи в рамках того или иного дискурса. Н. Зубаревич в рамках концепции «четырех Россий» объясняла протестные настроения осени - зимы 2011 г. и неизбежность победы либерально-демократических сил. Для В. Каганского более важным было описание культурного ландшафта: своеобразных «вершин» - культурных столиц, «низин» - периферий, «перетоков» и «водоразделов». Такой культурный ландшафт предопределяет и экономические взаимоотношения, «эксплуатацию столицей периферии», однако только отчасти.
В отношении интересующей нас гипотезы о взаимосвязи инвестиций и уровня смертности приведенные описания и классификации не могут выступать в качестве инструмента исследования. Социально-экономическое пространство, в котором происходит движение капитала, структурировано по-другому. Движение частного капитала, как и частных инвестиций, определяется рыночным механизмом. Но кроме частного капитала есть еще и общее богатство, своего рода «общественный капитал» - социальная, транспортная, инженерная инфраструктуры4. Объем и стоимость сетей инфраструктуры во мно-
4 Стоит отметить, что объекты и транспортной (дорожная сеть, перевозки), и инженерной (энергоснабжение) и даже социальной (здравоохранение, часть образования) инфраструктуры могут создаваться за счет частных инвестиций, а также могут
гом зависят от бюджетных затрат, которые, в свою очередь, зависят не столько от рыночных, сколько от политических процессов. И если, например, освоение богатств российского Севера во многом предопределяется «рынком», то строительство Крымского моста, создание новой инженерной и социальной инфраструктуры Крыма диктуется «политикой». Таким образом, прежде чем приступить к изложению статистической проверки взаимосвязи инвестиций и уровня смертности в регионах, необходимо охарактеризовать специфику российского социально-экономического пространства и распределения общественного богатства.
Специфика российского социального пространства.
Общественная инфраструктура и частные инвестиции
Формально общественная структура Российской Федерации вполне соответствует аналогичным структурам развитых стран. Относительно невысокое отношение налогов к ВВП (налоговое бремя), в разные периоды составлявшее 37-45%, помещает нашу страну между США и ФРГ. Структура используемых налогов во многом напоминает ФРГ - часть (или в ряде регионов даже 100%) налога на доходы физических лиц остается на уровне местного самоуправления, там же остается налог на имущество физических лиц и часть поземельного налога. Субъекты Федерации получают в свое распоряжение налог на прибыль, основную часть налога на имущество юридических лиц, часть акцизов. Налог на добавленную стоимость поступает в федеральный бюджет и служит, среди прочего, основным источником выравнивания «бюджетной обеспеченности» российских регионов. Вроде бы все логично.
В этой ситуации для внешнего наблюдателя может показаться весьма странным, почему среди субъектов Российской Федерации всего шесть-семь устойчивых финансовых доноров, порядка десяти-двенадцати «бездотационных» регионов, включая республики, в то время как две трети регионов и республик являются постоянными получателями финансовой помощи. Еще хуже ситуация на местном уровне - после принятия в начале 2000-х годов Федерального закона «Об общих принципах организации местного самоуправления в Рос-
быть приватизированы. Но режим их функционирования довольно жестко регулируется региональными и федеральными нормативными актами, а органы местного самоуправления еще и постоянно курируют эти объекты в рамках своих полномочий, устанавливая тарифы, маршруты, начало и окончание отопительного сезона, согласовывая графики ППР и т. д. Естественно, это приводит к "размыванию" прав частного собственника. Поэтому, говоря об инфраструктуре, правомерно относить ее к общественному капиталу, создаваемому совместно частными и государственными инвестициями.
сийской Федерации» количество муниципальных образований увеличилось в десятки раз и превысило 10 000. При этом дотационных среди них если и не 99%, то, видимо, более 96%.
Удивительно, что указанные пропорции мало меняются как в «тучные», так и в «тощие» годы. Логично предположить, что это результат «неправильного», несбалансированного распределения налоговых поступлений и расходных «мандатов». Эта тема подробно исследовалась многими российскими экономистами, предлагавшими различные схемы перераспределения доходов и расходных полномочий. В последние 15 лет данному сюжету посвящены десятки, если не сотни научных работ5.
Нельзя сказать, чтобы правительство и парламент не предпринимали никаких мер по перераспределению расходных полномочий. В нулевые годы реализовывались «национальные проекты» по развитию здравоохранения, образования, улучшению социальной и инженерной инфраструктуры сельской местности. В рамках этого произошло существенное сокращение числа школ и больниц одновременно с их укрупнением. При этом Министерство финансов так и не провело всероссийской ревизии и инвентаризации бюджетной сети, чтобы привести расходы к каким-то единым нормативам. Отчасти этому мешала и позиция руководителей Минфина, неспособных решить такую масштабную организационную задачу, но главным, по-видимому, были определенные «передовые» идеологические установки. Минфин реа-лизовывал программу перехода к программно-целевому управлению, или, в других терминах, к «бюджету, ориентированному на результат (БОР)», которая началась еще в 2005 г. и к 2011-2012 гг. была в целом реализована. Все (или почти все) субъекты РФ, а заодно и часть муниципалитетов в настоящее время применяют БОР, так что официально основная часть расходов осуществляется не «по смете», а «по программам», «эффективно». Однако ситуация с дотационными муниципалитетами и регионами практически не изменилась, а после принятия знаменитых «майских указов» 2012 г. президента В. Путина количество регионов, которые соответствуют формальному признаку банкротства, увеличилось. В связи с этим Минфин предпринял реструктуризацию долга, заменив «дорогие долги» российских регионов коммерческим банкам на «дешевые долги» федеральному Центру. Про БОР ответственные лица Минфина в последние годы отчего-то предпочитают
5 Поиск в российской электронной библиотеке еНЬгагу (elibrary.ru) по ключевому выражению «распределение бюджетных полномочий» выдает более 39 тыс. публикаций. Эта тема по популярности анализа и последующего описания вполне сопоставима с «моделями хозрасчета» в СССР. О «тупиковости» предлагаемых подходов см. в [13].
не вспоминать. Теперь акцент сместился на транспарентность и конкуренцию при осуществлении региональных и муниципальных заказов.
Анализ дотационности региональных бюджетов проводился за период 2005-2015 г. Часть налогов, поступающих в федеральный Центр (особенно — налог на прибыль для регионов-доноров), возвращается регионам в виде субвенций (финансовых средств целевого назначения) и субсидий (выделяемых в рамках реализации в регионах целевых программ, при этом регионы участвуют в обязательствах по софинан-сированию). Поэтому «безвозмездные перечисления», вообще говоря, некорректно рассматривать как дотации. «Безвозмездные перечисления» получают и такие финансовые доноры, как Москва, Московская область, Югра, Сахалин и др. Понятно, что после перечисления финансовой помощи регионам удельный вес консолидированных доходов в региональных бюджетах повышается. Любопытно другое - в среднем по России удельный вес собственных доходов (без безвозмездных перечислений) консолидированных бюджетов по отношению к российскому ВРП составляет 10-14%% (максимум в 2005 г. - 14,2%, минимум в 2015 г. - 11,7%). Среднеквадратическое отклонение также невелико (максимум 7,7 в 2005 г., 2,7 в 2010 г., в 2015 г. - 3,2). После выравнивания, с учетом безвозмездных перечислений, средние доходы составляют 14-17%% по отношению к ВРП, однако среднеквадратическое отклонение от этого значения увеличивается в 2-3 раза. Такое увеличение "разброса", казалось бы, можно объяснить политикой сильного бюджетного выравнивания, осуществляемой федеральным Центром и часто подвергавшейся критике различными публицистами и политиками. Однако на самом деле объем средств, выделяемых для такого выравнивания, сравнительно мал и составляет всего лишь 2-3% суммарного ВРП. В среднем это менее 20% консолидированных бюджетов регионов (в 2005 г. - 14,7%, в 2010 г. - максимум - 23,1%, в 2015 г. - 18,1%).
Если бы политика бюджетного выравнивания действительно проводилась, то можно было бы ожидать наличия существенной отрицательной зависимости между объемами ВРП и безвозмездными поступлениями, как в целом, так и на душу населения. Проверка этой гипотезы показывает, что коэффициенты корреляции между этими показателями составили: в 2005 г. - в целом равны (-) 0,009, на душу (-) 0,24; в 2010 г. - в целом (+) 0,36, на душу (+) 0,34, в 2015 г. - в целом (+) 0,49, на душу (+) 0,09. Таким образом, если какая-то политика бюджетного выравнивания Минфином и проводилась, то она имела место в первой половине нулевых. В последние же десять лет о такой политике говорить нельзя. Имеет место только финансовая помощь сравнительно бедным регионам.
В относительных цифрах такая помощь смотрится весьма внушительно. В республиках российского Кавказа отношение собственных
доходов бюджета к ВРП составляет 6-14%, после получения помощи этот показатель увеличивается в 4-5 раз. Однако в абсолютных цифрах после получения финансовой помощи при расчете общих бюджетных доходов населения на душу показатели Северо-Кавказского федерального округа существенно отстают от среднероссийских.
Как и следовало ожидать, при такой финансово-бюджетной системе наблюдается сильная положительная корреляция между душевым ВРП и бюджетными доходами, как до, так и после получения безвозмездных перечислений со стороны Центра. В 2005 г. корреляция между душевым ВРП и душевыми налоговыми поступлениями составила (+) 0,79, между душевым ВРП и общими душевыми бюджетными доходами (+) 0,63. В 2010 г. эти коэффициенты были соответственно (+) 0,87 и (+) 0,80, в 2015 г. (+) 0,84 и (+) 0,74.
Часть регионов имеет в разы больший душевой ВРП по сравнению с другими, что приводит к неоднородности рассматриваемой выборки. Если их элиминировать (т. е. рассчитать корреляцию без учета Москвы, НАО, ХМАО, ЯНАО, Сахалинской обл., Чукотского АО), то картина мало меняется — корреляция между душевыми налоговыми доходами и ВРП оказывается на уровне (+) 0,9; корреляция между общими душевыми бюджетными доходами и ВРП превышает (+) 0,7. Весьма неожиданный результат. Одно из определений бюджета — это «финансовый свод политических намерений действующей администрации на текущий период». Получается, что в своей региональной политике федеральный Центр игнорирует богатство или бедность регионов: выделение безвозмездных перечислений нейтрально по отношению к душевому ВРП. Это означает, что основные характеристики структуры социального пространства в России остаются неизменными.
В свою очередь, сохранение указанной структуры обусловливается следующими тремя важными характеристиками современной российской политико-экономической системы:
1. Сырьевой характер российской экономики. Основными доходами, формирующими федеральный бюджет, являются налог на добычу природных ископаемых, а также доходы от экспортно-импортных пошлин. В результате безвозмездные перечисления из федерального бюджета составляют для большинства регионов (45-50) от 20% до 80% общих доходов. В связи с этим главной особенностью нынешнего российского социального пространства является сверхцентрализация: субъекты Федерации сильно зависят от Центра. Мало кто из них может осуществлять самостоятельные инвестиции в общественный капитал, а соответственно и привлекать частные инвестиции. В основном все эти решения осуществляются «через Москву», с благословения Минфина и, в меньшей степени, Министерства экономического развития.
2. Особенность российской налоговой системы, заключающаяся в том, что она не способствует спецификации прав собственности. Российские граждане, если они не являются государственными служащими, не обязаны декларировать свои доходы и имущество. Ситуация, когда отдельный гражданин или домохозяйство внезапно оказываются собственниками имущества, стоимость которых в 10 и более раз превышает объем доходов, получаемых этим налогоплательщиком в последние годы, не является поводом для налоговых расследований. Ни имущество, ни доходы российских акторов (и налогоплательщиков) не привязаны к месту. Более того, принадлежность финансовых или производственных активов, как правило, является охраняемым секретом. Поэтому ситуация, когда личные доходы и стоимость имущества населения не имеют никакой взаимосвязи с ростом или падением региональной экономической активности, представляется вполне естественной.
3. Повышение социальной мобильности богатых граждан на фоне глобализации и оффшоризации — явления, которые характерны не только для москвичей и петербуржцев, но и для многих представителей региональных элит. В свое время о разрыве между доходами домохозяйств, финансовым положением местного самоуправления, уровнем и качеством муниципальных социальных услуг на западе красочно и убедительно писала Джейн Джекобс [14]. Поведение «новых русских» в этом ряду не является исключением. «Обдирание активов» и паразитиро-вание на погибающих моногородах и на стагнирующей региональной экономике характерно для многих стран на постсоветском пространстве. По-видимому, это является обыденностью для большинства развивающихся экономик. Но такое поведение элит не является монополией сравнительно бедных стран. Периодически хищническое оппортунистическое поведение демонстрируют и представители западного финансового капитала.
Направления переформатирования российского социального пространства являются очевидными. Если всерьез говорить о диверсификации экономики, в том числе и постепенном снижении значимости сырьевых секторов, то переход к налоговым декларациям, раскрытию источников происхождения объектов собственности является необходимостью. Это потребует не только намного более высокого уровня компетентности и расширения прерогатив работников налоговых органов, финансовых, регистрационных служб, но и повлечет существенные политические риски. Протесты водителей грузовиков против системы «Платон», которая теперь позволяет отслеживать происхождение и движение грузов, в т. ч. так называемого «серого» импорта, могут показаться детской шалостью по сравнению с тем, что могут в этом случае предпринять региональные элиты. Осуществляемые
административные мероприятия по объединению Москвы и Московской области, Санкт-Петербурга и Ленинградской области также нарушают сложившийся баланс интересов политических и хозяйственных элит. Ликвидация сверхцентрализации связана с организацией некой «столичной зоны» - территории, в рамках которой функционировали бы федеральные ведомства, парламент, администрация президента, но которая, в свою очередь, не входила бы в состав ни одного из субъектов Российской Федерации. Появление «новой Москвы», которая тем не менее является частью субъекта Федерации - города Москвы, не решает этой проблемы.
Когда существует некая острая общепризнанная проблема, обсуждаемая на протяжении многих лет с периодическими попытками ее частичного решения, то становится очевидным, что, во-первых, в обществе действуют в отношении ее понимания жесткие когнитивные ограничения; во-вторых, сама эта проблема является одновременно важнейшим институциональным механизмом организации всей социальной жизни. Для советского общества времен «развитого социализма» такой проблемой являлись переход к «преимущественно интенсивному типу воспроизводства» и внедрение «экономических методов управления», для нынешнего российского — рентоориентированное поведение. Последнее обусловлено централизацией основных денежных потоков и последующим их перераспределением, что позволяет получать участвующим в процессе перераспределения экономическим и политическим акторам, лояльным к Центру, доходы, во много раз большие, нежели они могли бы получить, реализуя собственные инициативы6. В связи с этим вышеуказанные возможности переформатирования социального пространства следует признать утопическими. Основные «управляющие параметры» — дотационность бюджетов большинства субъектов Федерации, связанный с этим острый дефицит общественного капитала и инфраструктуры, стимулирующий миграцию населения в Центр и мегаполисы (города - «миллионники»), а также размытость прав собственности акторов, по-видимому, будут сохраняться в обозримом будущем. Соответственно, ориентация инвесторов на Центр, мегаполисы и проекты в сырьевых регионах будет сохраняться. Исходя из этого, можно ожидать, что и депопуляция в большинстве дотационных регионов, и относительно высокая смертность, несмотря на стимулирование рождаемости также останутся неизменными.
6 Пожалуй, исчерпывающая характеристика этой модели представлена в работах С.Г. Кордонского. К сожалению, С. Кордонский использует весьма оригинальный язык описания. Среди прочего, он отрицает наличие в России «экономики», заменяя ее «распределением ресурсов, ресурсным государством», что позволяет экономистам относить его работы к сфере социологии. См.: [15; 16].
Оговоримся, что такое предположение соответствует логике Э. Рай-нерта, которая связывает депопуляцию с деиндустриализацией. В этом свете становится понятным отсутствие депопуляции в части российских республик Северного Кавказа или, скажем, постсоветских стран Средней Азии — в этих регионах и в советское время доминировали аграрные структуры. Построенные там промышленные предприятия, как правило, «не вписывались» в контекст местной экономики. Более того, существенная часть инженерного и руководящего состава этих предприятий была представлена работниками «нетитульной нации». Ликвидация этих заводов и отъезд квалифицированных специалистов способствовал и восстановлению прежних традиционных патримониальных структур, для которых крупная индустрия и связанная с этим культура городской жизни, предусматривающая, в частности, гендер-ное равенство, была чем-то инородным.
Стоит отметить также, что привлечение иностранных мигрантов в целом не решает проблем депопуляции. Иностранные работники едут туда, где возникают рабочие места и растет оплата труда, то есть - в тот же Центр и мегаполисы. Ожидать, что отток населения из Сибири будет замещен притоком работников из Средней Азии или Китая, весьма наивно7. Этого не происходило в последние 25 лет, и, как уже говорилось, нет причин ожидать, что ситуация сильно изменится в ближайшем будущем.
Проверка гипотез. Некоторые результаты и выводы
Начнем с основного нашего допущения о том, что частные инвестиции идут туда, где уже есть достаточный уровень накопления «общественного капитала». Если это так, то корреляция между доходами региональных бюджетов на душу населения и инвестициями в основной капитал на душу населения в регионах должна быть достаточно сильной и положительной. Как показывают наши расчеты, сделанные по данным 2005-2015 гг., коэффициент корреляции между инвестициями в основной капитал на душу населения и душевым ВРП составляет в 2005 г. (+) 0,86, в 2010 г.: (+) 0,95, в 2015 г.: (+) 0,96. Исключение 6 регионов с самыми высокими инвестициями на душу населения влияет на тесноту связи относительно незначительно, оставляя коэффициенты корреляции на уровне (+) 0,79 в 2005 г.
7 Стоит оговориться, что и в Сибири, и на Дальнем Востоке есть свои мегаполисы, являющиеся центром притяжения как периферийного населения, так и мигрантов из Средней Азии. Это Новосибирск, Красноярск, Хабаровск, Владивосток. Однако уже промышленный Кузбасс, как и такой стагнирующий миллионник, как Омск, мигрантов особо не привлекает, и Кемеровская, и Омская обл., не говоря уже о Забайкалье или Алтайском крае, теряют население.
и 2010 г., в 2015 г. (+) 0,84. Эти значения коэффициентов корреляции подтверждают общеизвестную банальную экономическую зависимость между инвестициями и доходом.
Другая гипотеза менее банальна и основана в том числе на логике работ Л. Кинга, Д. Стаклера и Э. Райнерта, рассмотренных в первой части данного исследования. Предполагается, что между экономическим ростом и депопуляцией, включая уровень смертности, наличествует достаточно существенная обратная связь. Указанные авторы, однако, доказывали наличие такой причинно-следственной связи во время трансформационных периодов, анализируя соответствующие тренды. В данном случае речь идет о региональном срезе этого явления, что делает влияние роста (спада), богатства (бедности) на депопуляцию неочевидным. Скажем, при ином ракурсе анализа можно предположить, например, наличие взаимосвязи между ростом дифференциации доходов и ростом смертности, что само по себе неверно, хотя то, что рост доходов должен со временем снижать уровень смертности, — почти очевидно.
Уровень смертности по регионам Российской Федерации изменяется сравнительно незначительно, в отличие от инвестиций в основной капитал. Гипотеза о взаимосвязи между этими факторами статистически не подтверждается. Если взять, например, 2005 г., то корреляция между душевыми инвестициями и смертностью может показаться существенной (-) 0,28. Однако при элиминировании шести "выпадающих" регионов эта связь пропадает: (+) 0,03. То же самое и для 2010 г.: коэффициент корреляции между инвестициями на душу и смертностью (-) 0,31, но при элиминировании шести "выпадающих" регионов (-) 0,02. В 2015 г. в первом варианте корреляция на уровне (-) 0,33, при элиминировании (-) 0,1.
Вместо смертности можно попробовать использовать близкий показатель продолжительности жизни. Но полученный результат сохраняется: в 2005 г. корреляция между душевыми инвестициями и продолжительностью жизни (-) 0,06, без шести "выпадающих" регионов (-) 0,17, в 2010 г. (-) 0,13 и (-) 0,228 соответственно, для 2015 г. 0,0009 и (-) 0,14 соответственно.
Собственно, так и должно быть. Если падение и/или рост инвестиций вызваны обычными экономическими факторами и не связаны с резкими изменениями социальной среды, как в случае с реформами 90-х, то сами по себе они не ведут к росту и/или падению смертности
8 Не помогает и дальнейшая «очистка». Если элиминировать республики Северного Кавказа, отличающиеся сравнительно высокой продолжительностью жизни и «выпадающими» низкими инвестициями, коэффициент корреляции становится равен (-) 0,09.
или продолжительности жизни. Более того, в этом случае даже бедность сама по себе не является причиной роста смертности. Так, в 2005 г. корреляция между душевым уровнем ВРП и смертностью составляла (-) 0,40, что свидетельствует о высокой взаимосвязи. Однако при элиминировании шести "выпадающих" регионов корреляция становится незначительной: (+) 0,02. То же - и в 2010 г.: (-) 0,28 и (+) 0,02, и в 2015 (-) 0,38 и (-) 0,004 соответственно.
Депопуляция региона, вообще говоря, может быть не связана со смертностью. Люди просто уезжают из местности, которая не сулит им оптимистичных жизненных перспектив. Используем "коэффициенты демографической нагрузки", показывающие, сколько людей в нетрудоспособном возрасте приходится на 1 тыс. человек в трудоспособных возрастах. Уезжают в первую очередь люди активные, трудоспособные, рассчитывающие изменить свое положение. Едут они туда, где создаются новые рабочие места, по сути, мигрируя "вслед за инвестициями". На месте остаются дети, которые ходят в школы и детсады, бабушки и дедушки, часто - работающие. Постепенно из стагнирую-щих регионов уезжает и подрастающая молодежь, что завершает процесс депопуляции, но сам по себе это процесс длительный.
Если эта гипотеза верна, то должна наблюдаться существенная отрицательная корреляция между инвестициями в основной капитал и демографической нагрузкой. И действительно, корреляция между душевыми инвестициями и указанной нагрузкой в 2005 г. составляла (-) 0,46, при элиминировании шести регионов (-) 0,47. То же и в 2010 г.: (-) 0,51 и (-) 0,48; и в 2015 г.: (-) 0,40 и (-) 0,46 соответственно. Гипотеза о связи депопуляции и деиндустриализации статистически подтверждается.
Следует оговориться, что за последние 30-40 лет произошли существенные сдвиги в региональном распределении "демографической нагрузки". В советское время регионы Сибири и Дальнего Востока имели инвестиционные приоритеты, были зонами промышленного освоения. Сейчас большая часть из них подвержена депопуляции. И если, скажем, еще в 2005 г. средняя демографическая нагрузка регионов Дальневосточного федерального округа (522 человек нетрудоспособных возрастов на 1000 человек трудоспособного возраста) была меньше, чем в Москве (533 человек), то в 2015 г. она уже становится больше (712 человек в ДВО против 709 человек в Москве). Любопытно наблюдать и сближение демографической нагрузки между Москвой и Московской областью (533 и 589 человек в 2005 г.; 709 и 719 в 2015 г.) и обратный процесс расхождения между Санкт-Петербургом и Ленинградской обл. (577 человек в СПб. и 576 человек в Ленобласти в 2005 г., 715 и 745 соответственно в 2015 г.). И это всего лишь за 10 лет!
В силу транзитивности понятно, что частные инвестиции в основной капитал в первую очередь идут туда, где уже есть сравнительно
высокий уровень общественного богатства. Другими словами, следует ожидать сильной корреляции между высокой бюджетной обеспеченностью на душу населения и объемом инвестиций в основной капитал на душу населения. Корреляция между этими показателями составляла в 2005 г. (+) 0,75, без шести регионов (+) 0,56, в 2010 г.: (+) 0,88 и (+) 0,60, в 2015 г.: (+) 0,76 и (+) 0,65 соответственно. Несмотря на очевидность указанной взаимосвязи, следует подчеркнуть, что это опровергает распространенные в российском общественном мнении утопические идеи либеральных романтиков о том, что частные инвестиции способны обеспечить экономический рост без "государственного сопровождения". Общественное и частное богатство взаимосвязаны, и ожидать, что бизнес будет принимать на себя большие инфраструктурные нагрузки там, где нет бюджетной поддержки, по меньшей мере, наивно.
Из представленного выше анализа следуют пессимистичные выводы: в течение ближайших десятилетий при сохранении действующих свойств социального пространства структура расселения России будет все больше напоминать развивающуюся страну, где треть населения станет жить в Москве и Московской области и еще не менее трети стянется в мегаполисы. Большинство регионов продолжит терять жителей, а следующей «жилищной революции», в результате которой большая часть населения вроде должна переехать из многоквартирных домов в отдельные дома, в России просто не произойдет. Российское социальное пространство будет все больше напоминать моноцентричную структуру развивающихся стран, таких как Мексика, Египет или Аргентина.
По-видимому, здесь следует возразить на применяемые сторонниками «естественной пространственной эволюции» аргументы о том, что мегаполисы всегда питаются за счет периферии, в государстве всегда должна быть столица, депопуляцию предотвратить невозможно, так как это объективный процесс, и т. д. и т. п. Эти аргументы не относятся к сути рассматриваемой проблемы.
Экономическим географам давно известно правило Дж. Ципфа (Зипфа): «ранг - размер». Та самая «естественная эволюция» как раз и происходит в соответствии с этим правилом. И в СССР это правило тоже соблюдалось. После распада СССР в территориальной структуре страны возник «провал», связанный с тем, что часть городов второго ранга (Киев, Минск, Баку, Тбилиси) оказалась «за рубежом». Далее возникла очевидная «развилка»: либо необходимо было восстанавливать индустриальную территориальную структуру, что было связано с необходимостью переноса столицы, либо не вмешиваться в процесс дальнейшей деградации социального пространства и увеличения
и- и- и-
разрыва между «столицами», мегаполисами и «периферией». Перенос столицы снизил бы темпы роста Москвы и Московской области, хотя этот регион сохранил бы свое важнейшее, если не решающее значение для экономического роста России. Вопрос стоимости переноса рассматривать нет смысла - такие решения были реализованы, например, в Казахстане - государстве, существенно уступающем России по уровню душевого ВВП, и в ФРГ - стране, намного более богатой по сравнению с Россией. При этом Казахстан оказался единственной постсоветской республикой, сломавшей часть негативных территориальных трендов, чего нельзя сказать о германских «восточных землях».
Ради справедливости нужно отметить, что образование Федеральных округов и выделение городов для резиденций представителей президента отчасти напоминало попытку гармонизации территориального развития. Однако это решение не сопровождалось ни налоговыми изменениями, связанными со спецификацией прав собственности, ни изменениями в бюджетной политике, что было, пожалуй, более важно, чем придание семи городам, кроме Москвы, статуса «столичных». Структура социального пространства осталась прежней, и ожидать каких-то сдвигов и «прорывов» не приходится.
Учитывая, что депопуляция большей части России отрицательно сказывается и на естественном приросте населения, мероприятия по материальному стимулированию рождаемости не приведут к желаемым результатам. Для Москвы и мегаполисов предлагаемые выплаты недостаточны, а во «второй и третьей Россиях» Н. Зубаревич будет все меньше тех, кто сможет на эти выплаты претендовать. Однако, по-видимому, этот сценарий всех устраивает — и политиков, и социологов, и географов, и экономистов.
Если тот или иной регион теряет население в результате гражданской войны, ответственность возлагают на политиков и военных. Если то же самое происходит в результате эпидемии, общество предъявляет претензии к врачам и биологам. За ошибки в экономической политике, приводящие к подобным результатам, выражающимся в определенном количестве потерянных жизней, скажем, за ту же «шоковую терапию» и «обвальную приватизацию», экономисты в прошлом не несли никакой ответственности. Это был «сознательный выбор общества», подтвержденный на референдуме 1993 г.
Нынешние проблемы «переформатирования« российского социального пространства, по большому счету, вообще не являются предметом широкого обсуждения и экономической дискуссии. Депопуляция в «депрессивных» российских регионах, по мнению «либерально-прогрессивных» социальных мыслителей, связана со становлением постиндустриального общества, а по мнению представителей неомальтузианства, — с дефицитом необходимых «жизненных ресурсов».
Экономисты, как и другие представители гуманитарных наук, могут только наблюдать и описывать «объективные процессы» - в отличие от тех же медиков или военных они здесь ни при чем. И это, конечно же, всех нас, относящихся к профессиональной экономической корпорации, не может не радовать.
ЛИТЕРАТУРА
1. Нефедов С.А. История России. Факторный анализ. Т. I. С древнейших времен до Великой Смуты; Т. II. От окончания Смуты до Февральской революции. М.: Территория будущего, 2010.
2. Зинькина Ю., Коротаев А. Египетская революция 2011 г.: структурно-демографический анализ. polit.ru/article/2011/03/04/egyrev.
3. Коротаев А. Кривая Дэйвиса на Украине? polit.ru/article/2014/04/09/ukraine.
4. Алексеев В.В., Нефедов С.А. Гибель Советского Союза в контексте истории социализма //Общественные науки и современность. 2002. № 6. С. 66-77.
5. Ананьин О., Хаиткулов Р., Шестаков Д. Вашингтонский консенсус: пейзаж после битв // Мировая экономика и международные отношения. 2010. № 12. С. 15-27.
6. Кинг Л., Стаклер Д. Массовая приватизация и рост смертности в посткоммунистических странах // Мир России. 2007. № 3. С. 112-131.
7. Azarova A, Irdam D, Gugushvili A, Fazekas M., Sheiring G, Horvat P., Steffer D, Kolesnikova I., Popov V, Szelenyi I., Stuckler D, Marmot M., Murphy M., McKee M., Bobak M., King L. The effect of rapid privatization on mortality in mono-industrial towns in post-Soviet Russia: a retrospective cohort study. Resource: www.thelancet.com/public-health Vol. 2. May. 2017. P. e231-e238.
8. Vlassov V., Vishnevsky A. Privatisation and mortality in Russia. Resource: www.thelancet. com/public-health Vol. 2. May. 2017. P. e207-208.
9. Райнерт Э. Как богатые страны стали богатыми, и почему бедные страны остаются бедными. М.: ИД Высшей школы экономики, 2014.
10. Каганский В. Центр - провинция - периферия - граница. Основные зоны культурного ландшафта // Культурный ландшафт: вопросы теории и методологии исследования. М.-Смоленск: Изд-во СГУ, 1998. old.russ.ru/culture/20041026_kag.html#.
11. Зубаревич Н. Четыре России // Ведомости, 30.12.2011. www.vedomosti.ru/opinion/ articles/2011/12/30/chetyre_rossii.
12. Ореховский П. Старые и новые пороки бюджетной системы // Общество и экономика. 2006. № 3. С. 54-85.
13. ДжекобсДж. Закат Америки. Впереди Средневековье. М.: Европа, 2006.
14. Кордонский С. Ресурсное государство. М.: REGNUM, 2007.
15. Кордонский С. Россия. Поместная Федерация. М.: Европа, 2010.
ABOUT THE AUTHOR
Pyotr Alexandrivich Orekhovskiy - Doctor of Economic Sciences, Professor, Chief Researcher of the Federal State Budgetary Institution of Science Institute of Economics of the Russian Academy of Sciences (the RAS), Professor of The Federal State-Funded Educational Institution of Higher Education "Financial University under the Government of the Russian Federation", Moscow, Russia, orekhovskypa@mail.ru
THE STRUCTURE OF SOCIAL SPACE AND ITS INFLUENCE ON INVESTMENT AND DEPOPULATION IN THE RUSSIAN REGIONS
The article is devoted to the study of the interrelations between economic growth and depopulation decline. The research is based on the hypotheses of L. King and D. Stackler on the impact of the rates of privatization and "shock therapy" on the increase in mortality in the post-Soviet countries and E. Reinert's hypothesis on the links and interrelations between de-industrialization and depopulation. A description is given of the specifics of the Russian social space, connected with its heterogeneity and rent-seeking behavior of economic actors. A statistical check is made of the existence of interrelations between budgetary security, investments in fixed assets, mortality and demographic burden. Based on the results obtained, it is concluded that the current Russian political and economic model blocks population growth in most regions.
Key words: depopulation, investments, social capital, structure of social space. JEL: J11, R10, R23-R24, R58.
