Ставрогин Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

стианских позиций еще гораздо более страшной, - иными словами, настолько овладеть механизмами бытия, чтобы можно было «удалить» страх путем хирургического вмешательства как педагогического, так и медицинского характера путем «кондиционирования» индивидуума и всего вида биологически, социологически, культурно-политически с применением психологии или хирургии. Тогда возник бы полностью эмансипированный человек, на которого сознание своей недвусмысленной конечности оказало бы успокоительное действие. Но с христианской точки зрения никакие страдания мучимой страхом твари не могли бы сравниться с ужасом подобного состояния.

Нельзя просто ставить знак равенства между процессом этой духовной анастезии, с одной стороны, и виной отпадения от Бога -с другой. Усматривать здесь только эту вину - значит не понимать и искажать историческое смещение экзистенциальной ситуации человека в сторону индифферентности. О вине можно говорить лишь постольку, поскольку налицо неверное, более того, - сознательно искажаемое суждение об этой новой ситуации, притом что эгоцентризм, высокомерие, властолюбие и трусость одновременно используют эти исторические смещения, эти сдвиги ценностей и требований, чтобы таким образом оправдать себя. В действительности этот процесс ставит грандиозные задачи перед ответственностью христианина: задачи дифференциации и оценки ситуаций, задачи спасения, но в то же время и созидания. Эта тема уже затрагивалась выше, но здесь мы не можем позволить себе остановиться на ней подробнее.

СТАВРОГИН

Мы уже обращали внимание читателя на то, что большие романы Достоевского строятся по-разному. У двух из них, если можно так выразиться, линейная структура: это «Преступление и наказание», где описывается решающий этап в развитии молодого человека, и «Братья Карамазовы» - фрагмент истории одной семьи. Очевидно, здесь вряд ли можно говорить об эпическом жанре в собственном смысле слова - описываемые процессы слишком глубоки и опосредованны. Нет здесь и сюжетного развития событий, последовательного прослеживания судеб, динамичного фона, которым могло бы служить происходящее в мире. Но при всех условиях они описывают начало и дальнейший ход действия, так что форму

157

этих романов можно представить себе в виде линии, хоть зачастую и запутанной, и окруженной многими побочными линиями. Иначе построены «Идиот», «Бесы» и «Подросток». Форма «Идиота» подобна вихрю, разрушающему все на своем пути. В «Бесах» нас преследует ощущение, что большая область человеческого существования подвержена процессу разрушения. В «Подростке», наконец, сгущается мгла, которая постепенно рассеивается, запутывается в клубок, с течением времени распутывающийся. Здесь было бы правомерно говорить о плоскостных, точнее - пространственных процессах.

Этим различиям по форме соответствуют и расхождения во внутреннем складе главных персонажей (на что уже указывалось выше). Здесь перед нами люди, которые сами действуют, конфликтуют и борются, - но в то же время и такие, которые составляют центр для действий других. Именно натуры этого второго склада и определяют сотканную, плоскостную, пространственную структуру повествования: князь Мышкин в «Идиоте», Ставрогин в «Бесах», Версилов в «Подростке».

Строго говоря, эти люди не действуют сами, но они вызывают действия других. Они никого не ищут, но всех притягивают. Для себя они, кажется, не хотят ничего - и тем не менее активнейшим образом побуждают к действиям остальных, и судьба этих последних совершается как бы на фоне их личности. Люди не обходят их вниманием, думают о них, добиваются их расположения, пытаются завоевать их, бывают ими тронуты, потрясены, изничтожены - и все это, в сущности, вовсе не по их желанию.

Однако в пределах этого характерного сходства существует глубокое различие между тем, как играет роль «движущего центра» князь Мышкин и как - Ставрогин. (О Мышкине речь пойдет в следующей главе.) Через него заявляет о себе действительность высшего порядка: отношение к нему людей непосредственно несет на себе религиозную печать. Нечто религиозное действует и в случае со Ставрогиным, но здесь оно совсем другого рода. В конце романа «Идиот» вихрь перемещается вглубь; на поверхности остаются одни развалины. И тем не менее произошло что-то глубоко осмысленное; акценты расставлены, и во весь рост встает непостижимая, но твердая надежда. В конце «Бесов» не видно ничего, кроме руин, холода тоски и безнадежности. Причину этого мы будем искать в личности Ставрогина.

158

Не то в «Подростке». Версилов - фигура неоднозначная, мятущаяся между верой и скепсисом, одновременно либерал и аристократ. Личность его настолько лабильна, что раздваивается. В нем действуют два человека, сосуществуют две судьбы, но присутствует и добрая сила, осуществляющая единение. Да и судьба к нему благосклонна: рядом с ним находятся люди, которые ему помогают. Это - его сын, «подросток», и особенно - спутница его жизни, Софья Андреевна. В ней, такой тихой, кроткой, живет созидательная сила, с помощью которой ей удается излечить распадающуюся на части личность Версилова. Собственно, она и есть та атмосфера, в которой он выздоравливает. Однако это удается ей лишь потому, что в нем заложены соответствующие предпосылки; внешняя линия судьбы определяется тем, что идет изнутри.

Кто же тот человек, вокруг которого развертываются события в «Бесах»? Каковы те его качества, которые делают мир вокруг него таким, каков он есть, и предопределяют развитие событий?

Воистину, судьба персонажей романа связана с ним самым прямым и непосредственным образом.

Его мать, Варвара Петровна Ставрогина, честолюбие которой не нашло себе в жизни удовлетворения и которую связывает странная дружба со Степаном Верховенским, живет исключительно для своего «принца». Она не понимает и боится его, но в то же время боготворит - и в конце романа остается ни с чем.

Ее приемная дочь Дарья Павловна Шатова, сестра Шатова, тоже относящаяся к числу «Сонь», любит Ставрогина. Она отдала ему всю себя без остатка и надеется своей преданностью искупить его грехи. Но она слабее, чем Софья Андреевна из «Подростка»; она всего лишь мягкая, жертвенная и не совсем уверенная в себе «сестра милосердия». С другой стороны, в Ставрогине живет совсем другая сила зла, нежели в Версилове. Поэтому она оказывается несостоятельной и сходит со сцены.

Еще один женский образ, Лизавета Николаевна Тушина - из тех страстных, гордых, но внутренне надломленных женских натур, которые в «Подростке» представлены Катериной Николаевной, а в «Братьях Карамазовых» - Катериной Ивановной. Сестра их по духу, она тоже без памяти любит Ставрогина; но лишь с Маврикием Николаевичем Дроздовым, честным, добрым и беззаветно преданным, она испытывает чувство защищенности. В конце концов, почти отчаявшись, она отдается Ставрогину - однако ей суждено узнать, что растопить его лед невозможно. Тогда мир для нее рушится, и

159

тот мещанин из разъяренной толпы, который, сам не зная, что делает, расправляется с ней как с виновницей поджога, осуществленного, чтобы уничтожить труп зверски убитой Марьи Лебядкиной, тайной жены Ставрогина, - в сущности, оказывает ей благодеяние.

Несчастной же, полубезумной Марьи Лебядкиной, в чьем немощном теле сосуществуют души романтичной княгини, запуганного ребенка и вещуньи, чья фантазия возвела Ставрогина в ранг светлой, героической личности, становится ясно, что он - дутая величина. Она была обманута с самого начала, и мы еще поговорим здесь о том, почему Ставрогин на ней женился.

В романе присутствует и еще одна несчастная женщина -жена Шатова, Мария Игнатьевна. Когда-то Ставрогин вступил с ней в случайную связь. При возвращении она носит под сердцем его ребенка. Трогательны и исполнены печальной красоты те сцены, в которых живописуется его появление на свет и то, как Шатов, этот заблудший мечтатель, находит благодаря ей путь к настоящей жизни и любви в свой последний час перед тем, как его убивают террористы-заговорщики.

Перейдем к мужским персонажам. О Кириллове мы уже говорили. Ставрогин оказал на него решающее влияние, и Кириллов привязался к нему. «Вспомните, что вы значили в моей жизни, Ставрогин», - говорит он. Однако то, что посеял в нем Ставрогин, дает страшные всходы.

Столь же несомненны признаки распада у Шатова - того самого, чью сестру Дарью совратил и чью жену отнял Ставрогин. Этот последний, не верящий сам ни во что: ни в Бога, ни в русский народ, - в порядке эксперимента вовлек Шатова в такое утрированное восприятие народнических идей, при котором понятия «народ» и «Бог» объединяются в некую демонически-языческую общность. Однако, когда Шатов пытается возложить на него ответственность за это, он отказывается признать ее и бросает его, полубезумного, на произвол судьбы.

И наконец, скопище «бесов»: Петр Верховенский, сын Степана, человек без корней и совести, подлость которого настолько цинична, что вряд ли ей можно найти параллель во всем творчестве Достоевского. Одно-единственное в нем заложено глубже всего остального: странная вера в фантастическое, создаваемое самыми бесстыдными средствами «царство» царя-мессии, в котором Став-рогину уготована роль царевича... И рядом с ним - фигуры помельче: капитан Лебядкин, которого он покрывает позором и доводит до

160

гибели, каторжанин Федька, получающий от него негласное распоряжение осуществить убийство, Липутин, Лямшин и как их там еще...

Среди всех, названных выше, один Ставрогин обладает некоей таинственной властью. Что он за человек?

Начнем со странной сцены в 5-й главе, носящей заголовок «Премудрый змий». В 5-й главе описывается возвращение Николая Всеволодовича Ставрогина после долгого отсутствия. В доме его матери собралось необычное общество: взбудораженная Лиза, Дарья, вернувшаяся из Швейцарии, где она была вместе с ним (о том, что происходило там между ними, говорится с недомолвками, но что-то явно происходило), и, наконец, третья гостья - Марья Лебядкина, которая в полубезумном, но провидческом порыве явилась после богослужения к матери Ставрогина, чтобы предстать перед ней в качестве его жены... Господствующее здесь настроение - такая многоплановая напряженность, которая возможна, очевидно, лишь в мире Достоевского (а в этом нетрудно убедиться, попытавшись перенести все это на европейскую почву). И вот входит Ставрогин.

«Как и четыре года назад, когда в первый раз я увидал его, так точно и теперь я был поражен с первого на него взгляда. Я нимало не забыл его; но, кажется, есть такие физиономии, которые всегда, каждый раз, когда появляются, как бы приносят с собой нечто новое, еще не примеченное в них вами, хотя бы вы сто раз прежде встречались. По-видимому, он был все тот же, как и четыре года назад: так же изящен, так же важен, так же важно входил, как и тогда, даже почти так же молод. Легкая улыбка его была так же официально ласкова и так же самодовольна; взгляд так же строг, вдумчив и как бы рассеян. Одним словом, казалось, мы вчера только расстались. Но одно поразило меня: прежде хоть и считали его красавцем, но лицо его действительно "походило на маску", как выражались некоторые из злоязычных дам нашего общества. Теперь же, -теперь же, не знаю почему, он с первого же взгляда показался мне решительным, неоспоримым красавцем, так что уже никак нельзя было сказать, что лицо его походит на маску. Не оттого ли, что он стал чуть-чуть бледнее, чем прежде, и, кажется, несколько похудел? Или, может быть, какая-нибудь новая мысль светилась теперь в его взгляде?» (Б., с. 145).

Здесь напрашивается сравнение с описанием, данным ранее и дающим нам возможность кое-что добавить: «...Он мог судить и о насущных, весьма интересных темах, и, что всего драгоценнее, с замечательною рассудительностию. Упомяну как странность: все

161

у нас, чуть не с первого дня, нашли его чрезвычайно рассудительным человеком. Он был не очень разговорчив, изящен без изысканности, удивительно скромен и в то же время смел и самоуверен, как у нас никто... Поразило меня тоже его лицо: волосы его были что-то уж очень черны, светлые глаза его что-то уж очень спокойны и ясны, цвет лица что-то уж очень нежен и бел, румянец что-то уж слишком ярок и чист, зубы как жемчужины, губы как коралловые, -казалось бы, писаный красавец, а в то же время как будто и отвратителен. Говорили, что лицо его напоминает маску; впрочем, многие говорили, между прочим, и о чрезвычайной телесной его силе» (Б., с. 37).

Николай Всеволодович направляется к своей матери, но эта последняя - с тем фальшивым театральным пафосом, который она так любит и который делает ее карикатурой на мадам де Сталь или княгиню Голицыну, - останавливает его.

«Николай Всеволодович, - повторила она, отчеканивая слова твердым голосом, в котором зазвучал грозный вызов, - прошу вас, скажите сейчас же, не сходя с этого места: правда ли, что эта несчастная, хромая женщина, - вот она, вон там, смотрите на нее! -правда ли, что она... законная жена ваша?»

Тот, кому задан этот вопрос, нисколько не меняется в лице; он пристально смотрит на мать, наконец улыбается «какой-то снисходящей улыбкой», молча приближается к ней и почтительно целует ей руку. Затем он с тем же спокойствием окидывает взглядом всех присутствующих и не спеша направляется к Марии Лебядкиной, которая, «вся замирая от испуга, поднялась к нему навстречу и сложила, как бы умоляя его, пред собою руки; а вместе с тем вспоминается и восторг в ее взгляде, какой-то безумный восторг, почти исказивший ее черты, - восторг, который трудно людьми выносится». Николай Ставрогин стоит перед ней в почтительной позе и говорит своим ласковым, мелодическим голосом с «необыкновенной нежностью»: «Вам нельзя быть здесь». Бедняжка же лепечет «стремительным полушепотом, задыхаясь».

«- А мне можно... сейчас... стать перед вами на колени?

- Нет, этого никак нельзя, - великолепно улыбнулся он ей, так что и она вдруг радостно усмехнулась. Тем же мелодическим голосом и нежно уговаривая ее, точно ребенка, он с важностью прибавил:

- Подумайте о том, что вы девушка, а я хоть и самый преданный друг ваш, но все же вам посторонний человек, не муж, не

162

отец, не жених. Дайте же руку вашу и пойдемте; я провожу вас до кареты и, если позволите, сам отвезу вас в ваш дом.

Она выслушала и как бы в раздумье склонила голову.

- Пойдемте, - сказала она, вздохнув и подавая ему руку».

Он выводит ее, но тут случается маленькое несчастье, демонстрирующее всю тяжесть ее состояния: она споткнулась, чуть не упала и «ужасно застыдилась. Молча смотря в землю, глубоко прихрамывая, она заковыляла за ним, почти повиснув на его руке». Он же «мигом подхватил ее и... с участием, осторожно повел к дверям» (Б., с. 145-147).

Отталкивающе-символическое значение этого эпизода подкрепляется следующим далее рассказом Петра Степановича Верхо-венского, дающего свою интерпретацию тому, что произошло. Но сначала приведем описание внешности этого человека. Ему 27 лет. Голова его «как бы сплюснута с боков, так что лицо его кажется вострым. Лоб его высок и узок, но черты лица мелки; глаз вострый, носик маленький и востренький, губы длинные и тонкие. Выражение лица словно болезненное, но это только кажется... Выговор у него удивительно ясен; слова его сыплются, как ровные, крупные зернышки, всегда подобранные и всегда готовые к вашим услугам. Сначала это вам и нравится, но потом станет противно, и именно от этого слишком уж ясного выговора, от этого бисера вечно готовых слов. Вам как-то начинает представляться, что язык у него во рту, должно быть, какой-нибудь особенной формы, какой-нибудь необыкновенно длинный и тонкий, ужасно красный и с чрезвычайно вострым, беспрерывно и невольно вертящимся кончиком» (Б., с. 143-144).

Этот-то сын Верховенского, воспитателя Ставрогина, и вызывается объяснить «весь анекдот». В Петербурге, где молодой Ставрогин «вел... жизнь, так сказать, насмешливую», - другим словом рассказчик не мог определить ее, - он познакомился с Лебяд-киными, братом и сестрой, помог опустившемуся брату деньгами, стал оказывать его сестре неожиданное уважение и вскоре довел ее до того, что она стала считать его «чем-то вроде жениха своего, не смеющего ее "похитить" единственно потому, что у него много врагов и семейных препятствий или что-то в этом роде... Кончилось тем, что когда Николаю Всеволодовичу пришлось тогда отправляться сюда, он, уезжая, распорядился о ее содержании и, кажется, довольно значительном ежегодном пенсионе, рублей в триста по крайней мере, если не более. Одним словом, положим, все это с его стороны баловство, фантазия преждевременно устав-

163

шего человека, - пусть даже, наконец, как говорил Кириллов, это был новый этюд пресыщенного человека с целью узнать, до чего можно довести сумасшедшую калеку» (Б., с. 149-150).

Ставрогин возвращается. Лиза в истеричном состоянии, Дарья не знает, куда себя деть от волнения, и тут происходит следующее:

«Шатов, совершенно всеми забытый в своем углу... и, по-видимому, сам не знавший, для чего он сидел и не уходил, вдруг поднялся со стула и через всю комнату, неспешным, но твердым шагом направился к Николаю Всеволодовичу, прямо смотря ему в лицо. Тот еще издали заметил его приближение и чуть-чуть усмехнулся; но когда Шатов подошел к нему вплоть, то перестал усмехаться.

Когда Шатов молча пред ним остановился, не спуская с него глаз, все вдруг это заметили и затихли, позже всех Петр Степанович; Лиза и мама остановились посреди комнаты. Так прошло секунд пять; выражение дерзкого недоумения сменилось в лице Николая Всеволодовича гневом, он нахмурил брови, и вдруг...

И вдруг Шатов размахнулся своею длинною, тяжелою рукою Изо всей силы ударил его по щеке. Николай Всеволодович сильно качнулся на месте.

Шатов и ударил-то по особенному, вовсе не так, как обыкновенно принято давать пощечины (если только можно так выразиться), не ладонью, а всем кулаком, а кулак у него был большой, веский, костлявый, с рыжим пухом и с веснушками. Если б удар пришелся по носу, то раздробил бы нос. Но пришелся он по щеке, задев левый край губы и верхних зубов, из которых тотчас же потекла кровь.

Кажется, раздался мгновенный крик, может быть, вскрикнула Варвара Петровна - этого не припомню, потому что все тотчас же опять как бы замерло. Впрочем, вся сцена продолжалась не более каких-нибудь десяти секунд.

Тем не менее в эти десять секунд произошло ужасно много.

Напомню опять читателю, что Николай Всеволодович принадлежал к тем натурам, которые страха не ведают. На дуэли он мог стоять под выстрелом противника хладнокровно, сам целить и убивать до зверства спокойно. Если бы кто ударил его по щеке, то, как мне кажется, он бы и на дуэль не вызвал, а тут же, тотчас же убил бы обидчика.... И однако же в настоящем случае произошло нечто иное и чудное.

Едва только он выпрямился после того, как так позорно качнулся на бок, чуть не на целую половину роста, от полученной пощечины, и не затих еще, казалось, в комнате подлый, как бы мок-

164

рый какой-то звук от удара кулака по лицу, как тотчас же он схватил Шатова обеими руками за плечи; но тотчас же, в тот же почти миг, отдернул свои обе руки назад и скрестил их у себя за спиной. Он молчал, смотрел на Шатова и бледнел как рубашка. Но странно, взор его как бы погасал. Через десять секунд глаза его смотрели холодно и - я убежден, что не лгу, - спокойно. Только бледен он был ужасно. Разумеется, я не знаю, что было внутри человека, я видел снаружи.

...Первый из них опустил глаза Шатов и, видимо, потому, что принужден был опустить. Затем медленно повернулся и пошел из комнаты, но вовсе уж не тою походкой, которою подходил давеча. Он уходил тихо, как-то особенно неуклюже приподняв сзади плечи, понурив голову и как бы рассуждая о чем-то сам с собой. Кажется, он что-то шептал. До двери дошел осторожно, ни за что не зацепив и ничего не опрокинув, дверь же приотворил на маленькую щелочку, так что пролез в отверстие почти боком. Когда пролезал, то вихор его волос, стоявший торчком на затылке, был особенно заметен» (Б., с. 164-166).

Таково описание случившегося.

Что же до фактов, то бедная Марья Лебядкина - действительно жена Ставрогина. Но верно также и то, что она девственница. Верно и то, что эта женитьба была следствием «содома», как внешнего, так и внутреннего. Шатов, однако, осведомлен о Марьи Лебядкиной, и в то время как она все еще предается мечтам, он хорошо понимает, что означает эта женитьба. Его возмущение, граничащее с отчаянием, находит себе выход в этой сцене. Тяжелый удар кулаком, который он наносит Ставрогину, должен уничтожить зло или по крайней мере разметать его, но ему противопоставляется нечто еще более сильное, и побежденный Шатов с позором покидает поле брани.

Попытаемся ощупью продвинуться дальше.

Николай вырос без отца. «Мальчик знал про свою мать, что она его очень любит, но вряд ли очень любил ее сам. Она мало с ним говорила, редко в чем его очень стесняла, но пристально следящий за ним ее взгляд он всегда как-то болезненно ощущал на себе» (Б., с. 35). Его воспитание и обучение находятся в не слишком-то надежных руках Степана Верховенского, которому Варвара Петровна в то время еще вполне доверяла. Воспитание сентиментально, но даже эта сентиментальность фальшива, как и вся личность воспитателя.

165

Мальчик вначале «тщедушен и бледен, странно тих и задумчив»; позже он «отличался чрезвычайною физическою силой». В 16 лет его отдают в лицей, впоследствии зачисляют в гвардейский кавалерийский полк.

Мать неплохо его обеспечивает. У него большие успехи в свете. «Но очень скоро начали доходить к Варваре Петровне довольно странные слухи: молодой человек как-то безумно и вдруг закутил. Не то чтоб он играл или очень пил; рассказывали только о какой-то дикой разнузданности, о задавленных рысаками людях, о зверском поступке с одною дамой из хорошего общества, с которою он был в связи, а потом оскорбил ее публично. Что-то даже слишком уж откровенно грязное было в этом деле. Прибавляли сверх того, что он какой-то бретер, привязывается и оскорбляет из удовольствия оскорбить... Скоро было получено роковое известие, что принц Гарри имел почти разом две дуэли, кругом был виноват в обеих, убил одного из своих противников наповал, а другого искалечил и вследствие таковых деяний был отдан под суд. Дело кончилось разжалованием в солдаты, с лишением прав и ссылкой на службу в один из пехотных армейских полков, да и то еще по особенной милости».

Скоро ему удается отличиться, а затем «как-то уж скоро» он вновь становится офицером. Тут он внезапно выходит в отставку, едет в Петербург и совсем перестает писать матери. «Доискались, что он живет в какой-то странной компании, связался с каким-то отребьем петербургского населения, с какими-то бессапожными чиновниками, отставными военными, благородно просящими милостыню, пьяницами, посещает их грязные семейства, дни и ночи проводит в темных трущобах и Бог знает в каких закоулках, опустился, оборвался и что, стало быть, это ему нравится».

Наконец, по настойчивой просьбе матери, он возвращается.

На местное общество он производит большое впечатление. Оно резко делится «на две стороны - в одной обожали его, а в другой ненавидели до кровомщения; но без ума были и те, и другие». Мать гордится сыном, но в то же время и тревожится. «Он прожил у нас с полгода - вяло, тихо, довольно угрюмо; являлся в обществе и с неуклонным вниманием исполнял весь наш губернский этикет. Губернатору, по отцу, он был сродни и в доме его принят как близкий родственник. Но прошло несколько месяцев, и вдруг зверь показал свои когти» (Б., с. 35-37).

166

Мы еще вернемся к тому, о чем идет речь в последних предложениях; пока же подчеркнем следующее: мать очень гордится своим сыном, «а между тем она очевидно боялась его и казалась пред ним словно рабой. Заметно было, что она боялась чего-то неопределенного, таинственного, чего и сама не могла бы высказать, и много раз неприметно и пристально приглядывалась к Nicolas, что-то соображая и разгадывая... и вот - зверь вдруг выпустил свои когти» (Б., с. 36-38).

Мы четко ощущаем, но с трудом можем передать словами, почему при описании выражения лица или внешности того или иного человека приходится обращаться подчас к образам, лежащим вне сферы человеческого. Это происходит тогда, когда мы улавливаем в его повадках или нечто механическое, свойственное марионеткам, или сходство с каким-то животным, причем вполне конкретным.

В человеке заключен механизм, определяемый строением его скелета и функциями отдельных членов его туловища; однако он выступает как органическая часть живого мира и в этом смысле не выделяется из него. Как только, однако, он привлекает к себе внимание теми качествами, которые описаны выше, он выпадает из мира живого: здесь перед нами - нечто «мертвое», что тем не менее «живет». Сама по себе сфера чисто механического находится вне пределов человеческого, но она расположена по соседству, и человек в состоянии ее прочувствовать - более того, ощутить как возможность, хоть и разрушительную. Как только в движениях человека проступает механизм как таковой, эта альтернатива обретает актуальность. Тогда происходит нечто тревожное: безжизненное высасывает соки из живого в человеке и начинает свою мнимую жизнь. Создается впечатление, будто «дух» непосредственно привязан к материи, в то время как кровь и сердце отсутствуют. Здесь нет «тела», а есть лишь «организм», ирреальная жизненность которого может быть весьма впечатляющей в своих проявлениях, но может в тот же самый миг обратиться в нечто призрачное, демоническое, страшное.

Что-то похожее происходит и тогда, когда на первый план выступает образ животного или даже зверя. Зверь - это жизнь, состоящая из побуждений и инстинктов, которые находятся в долич-ностной и видовой связи друг с другом. Человек не может жить его жизнью, но воспринимает и ее как сферу, расположенную по соседству и служащую возможностью. Когда эта последняя становится актуальной, вновь возникает опасность разрушения, угроза

167

существованию личности. Когда зверь выступает в человеке на первый план, человек оказывается во власти низменных побуждений, доличностных сил земли и вида.

Итак, когда в образе человека начинает преобладать механическое или звериное начало, возникает опасность демонического и угроза распада личности. Сделаем еще небольшую, но многозначительную помету на полях: в чрезмерно удлиненном лице матери Ставрогина есть что-то лошадиное... Размышляя над значением этой черты, испытываешь сильное и неприятное чувство и невольно думаешь о подспудных течениях потока жизни.

«Зверь выпускает когти» и наносит удар12 - но ведь это человек! Немудрено, что присутствующие при этом испытывают ужас.

«Наш принц вдруг, ни с того ни с сего, сделал две-три невозможные дерзости разным лицам, то есть главное именно в том состояло, что дерзости эти совсем неслыханные, совершенно ни на что не похожие, совсем не такие, какие в обыкновенном употреблении. Совсем дрянные и мальчишнические, и черт знает для чего, совершенно без всякого повода. Один из почтеннейших старшин нашего клуба, Павел Павлович Гаганов, человек пожилой и даже заслуженный, взял невинную привычку ко всякому слову с азартом приговаривать: "Нет-с, меня не поведут за нос!" Оно и пусть бы. Но однажды в клубе, когда он, по какому-то горячему поводу, проговорил этот афоризм собравшейся около него кучке клубных посетителей (и все людей не последних), Николай Всеволодович, стоявший в стороне один и к которому никто и не обращался, вдруг подошел к Павлу Павловичу, неожиданно, но крепко ухватил его за нос двумя пальцами и успел протянуть за собою по зале два-три шага. Злобы он не мог иметь никакой на господина Гаганова. Можно было подумать, что это чистое школьничество, разумеется непростительнейшее; и, однако же, рассказывали потом, что он в самое мгновение операции был почти задумчив, "точно как бы с ума сошел"; но это уже долго спустя припомнили и сообразили. Сгоряча все сначала запомнили только второе мгновение, когда он уже наверно все понимал в настоящем виде и не только не смутился, но, напротив, улыбался злобно и весело, "без малейшего раскаяния". Шум поднялся ужаснейший; его окружили. Николай Всеволодович повертывался и посматривал кругом, не отвечая никому и с любопытством приглядываясь к восклицавшим лицам. Наконец, вдруг как будто задумался опять, - так по крайней мере передавали, -

168

нахмурился, твердо подошел к оскорбленному Павлу Павловичу и скороговоркой, с видимой досадой, пробормотал:

- Вы, конечно, извините... Я, право, не знаю, как мне вдруг захотелось... глупость...

Небрежность извинения равнялась новому оскорблению. Крик поднялся еще пуще. Николай Всеволодович пожал плечами и вышел» (Б., с. 38-39).

Общество возмущено. Его мать «была ужасно поражена. Она призналась потом Степану Трофимовичу, что все это она давно предугадывала, все эти полгода каждый день, и даже именно "в этом самом роде" - признание замечательное со стороны родной матери. "Началось!" - подумала она содрогаясь».

Она вызывает сына на объяснение. Далее читаем:

«Nicolas, всегда столь вежливый и почтительный с матерью, слушал ее некоторое время насупившись, но очень серьезно; вдруг встал, не ответив ни слова, поцеловал у ней ручку и вышел. А в тот же день, вечером, как нарочно, подоспел и другой скандал хотя и гораздо послабее и пообыкновеннее первого, но тем не менее, благодаря всеобщему настроению, весьма усиливший городские вопли» (Б., с. 40). Имеется в виду эпизод с женой Липутина, которую он неожиданно целует на глазах у всего собравшегося общества.

Самое же ужасное происходит тогда, когда его превосходительство губернатор, друг дома и родственник Николая Всеволодовича, решается объясниться с ним по поводу всех этих историй.

«Иван Осипович заговорил отдаленно, почти шепотом, но все несколько путался. Nicolas смотрел очень нелюбезно, совсем не по-родственному, был бледен, сидел потупившись и слушал, сдвинув брови, как будто преодолевая сильную боль.

- Сердце у вас доброе, Nicolas, и благородное, - включил, между прочим, старичок, - человек вы образованнейший, вращались в кругу высшем, да и здесь доселе держали себя образцом и тем успокоили сердце дорогой нам всем матушки вашей... И вот теперь все опять является в таком загадочном и опасном для всех коло-рите!.. Скажите, что побуждает вас к таким необузданным поступкам, вне всяких принятых условий и мер? Что могут означать такие выходки, подобно как в бреду?

Nicolas слушал с досадой и с нетерпением. Вдруг как бы что-то хитрое и насмешливое промелькнуло в его взгляде.

- Я вам, пожалуй, скажу, что побуждает, - угрюмо проговорил он и, оглядевшись, наклонился к уху Ивана Осиповича... И вот

169

тут-то и произошло нечто совершенно невозможное, а с другой стороны, и слишком ясное в одном отношении. Старичок вдруг почувствовал, что Nicolas вместо того, чтобы прошептать ему какой-нибудь интересный секрет, вдруг прихватил зубами и довольно крепко стиснул в них верхнюю часть его уха...

- Nicolas, что за шутки! - простонал он машинально, не своим голосом». Присутствующие не знали, «броситься ли им на помощь, как было условленно, или еще подождать. Nicolas заметил, может быть, это и притиснул ухо побольнее.

- Nicolas! Nicolas! - простонала опять жертва, - ну... пошутил и довольно...

Еще мгновение, и, конечно, бедный умер бы от испуга; но изверг помиловал и выпустил ухо. Весь этот смертный страх продолжался с полную минуту, и со стариком после того приключился какой-то припадок. Но через полчаса Nicolas был арестован и отведен, покамест, на гауптвахту, - где и заперт в особую каморку, с особым часовым у дверей» (Б., с. 42-43).

В тюрьме он испытывает сильнейший приступ белой горячки, уложившей его на несколько месяцев в постель. После выздоровления к нему возвращается спокойствие, и он приносит извинения всем своим жертвам.

Липутин, правда, дает ему понять, что почитал его не за сумасшедшего, а, напротив, «за умнейшего и за рассудительнейшего, а только вид такой подал, будто верю про то, что вы не в рассудке...» Ставрогин, однако, возражает, «нахмурившись»: «Ба! Да неужели вы и в самом деле думаете, что я способен бросаться на людей в полном рассудке? Да для чего же бы это?»

Несомненно, Ставрогин болен, но болезнь эта имеет вполне определенный смысл, а именно - недобрый. Один человек причиняет другому зло, но при этом сохраняет полное спокойствие, граничащее с непричастностью. Он словно стоит рядом и наблюдает за тем, что происходит. Это - холодная злость экспериментатора, проводящего, как выражается Кириллов, «этюд» и наблюдающего за тем, как ведет себя человек, когда его оскорбляют и унижают.

Ставрогин отправляется путешествовать, посещает Европу, Египет, Палестину, участвует в экспедиции в Исландию, одну зиму слушает лекции в немецком университете. Матери он пишет чрезвычайно редко.

Затем он возвращается - к тому моменту, когда разыгрывается описанная выше сцена.

170

Ставрогин обладает незаурядной физической силой (о чем неоднократно упоминается в романе). Мы становимся свидетелями этого при его столкновении с каторжным Федькой. Велика и сила его воли, о чем свидетельствуют как приведенная выше сцена с Шатовым, так и дуэль с Гагановым.

Сила эта неколебима. Здесь присутствуют не просто крепкие мышцы и стальная воля, но и спокойствие, и ощущение своей власти, и даже некая тайна. Не сила ли это страсти, если здесь вообще можно говорить о страсти?

Ставрогин инертен. Он действует «вяло, лениво, даже со скукой» (Б., с. 165) - эта характеристика повторяется неоднократно. Хищный зверь может казаться малоподвижным, пока обстоятельства не потребуют от него молниеносного броска; тут-то и проявляется его способность к незаурядному напряжению. Нам знакомы инертность солдата в мирное время, сменяющаяся кипучей энергией, стоит только начаться войне, а также юношеская инертность будущего героя или гения. Флегматичность Ставрогина иного рода. В решающем объяснении Шатов назовет его «праздным, шатающимся барчонком». Молодой Верховенский говорит о его петербургском безделье, породившем много зла. Ему говорят, что он должен зарабатывать себе на хлеб собственным трудом; в разговоре с Тихоном он сам высказывает это намерение, и архиерей усматривает в этом некую надежду.

Ставрогин чувствует, следовательно, что корни его бездеятельности заложены в сокровенных глубинах его существа, -видимо, в том, что он не видит смысла в каком-либо занятии, не видит к нему повода. Эта инертность - праздность денди, скука романтика - принимает у Ставрогина гиперболические и опасные формы. Ввиду того что у него - «барчонка» - нет стимула к деятельности по причине отсутствия войны или какой-то другой ситуации, вынуждающей действовать, он и предается безделью.

Это, однако, оказывает отрицательное влияние на ту его силу, о которой говорилось выше. Лишенная направленности, она становится беспредметной. Она не обретает смысла в действии. Она вырождается, деградирует до уровня примитива, застывает в неподвижности - происходящие время от времени взрывы служат признаком раздражения и отчаяния. Здесь перед нами - беспредметная, отравляющая самое себя, обессилевшая сила.

То же самое проявляется в страшном внутреннем холоде этого человека.

171

Это - интенсивный, пронизывающий холод. Существует ведь и ледяная страсть, точно так же как бывает обжигающий лед. Ни разу мы не наблюдаем у него душевного порыва, ничего такого, что шло бы изнутри, свидетельствовало бы о сердечном жаре. До гибели Лизу доводит именно та ночь, когда она, захваченная любовным огнем, наталкивается на его беспредельное равнодушие и осознает всю необратимость его холодности. Весь мир тогда погружается для нее во мрак, жизнь оборачивается стыдом и ужасом.

Сам Ставрогин с ужасающей ясностью отдает себе отчет в своей холодности. Он приходит в отчаяние от своего равнодушия. Но он ничего не может с собой поделать.

Группирующиеся вокруг него люди предполагают, что в нем скрыты таинственные сокровища. Они принимают его инертность за неподвижную вдумчивость дракона, охраняющего сокрытые клады, за обманчивое, временное затишье, за которым последует нечто непредсказуемое.

И в один прекрасный день что-то похожее действительно прорывается наружу - пусть в сновидении, ему открывается образ мира13. Он сам рассказывает об этом в «Исповеди»: ему снился «уголок Греческого Архипелага: голубые ласковые волны, острова и скалы, цветущее прибрежье, волшебная панорама вдали, заходящее зовущее солнце - словами этого не передашь. Здесь был земной рай человечества, боги сходили с небес и роднились с людьми, тут произошли первые сцены мифологии. Тут жили прекрасные люди! Они вставали и засыпали счастливые и невинные; рощи наполнялись их веселыми песнями, великий избыток непочатых сил уходил в любовь и в простодушную радость... Солнце обливало лучами эти острова и море, радуясь на своих прекрасных детей. О, чудный сон, высокое заблуждение! Мечта самая невероятная из всех, какие были, но которой все человечество всю свою жизнь отдавало все свои силы, для которой всем жертвовало... для которой умирали на крестах и убивались его пророки, без которой народы не захотят жить и - не могут даже и умереть. И все это ощущение я как будто прожил в этом сне; повторяю, я не знаю совсем, что мне снилось... но скалы и море и косые лучи заходящего солнца, все это я как будто еще видел, когда проснулся и раскрыл глаза, в первый раз в жизни буквально омоченные слезами... Ощущение счастья, еще мне неизвестного, прошло сквозь все сердце мое даже до боли» (ГУТ, с. 21-22). В этом сне прорывается неодолимая тоска по искуплению, по свету, красоте и любви - каковы бы ни были при всем

172

при этом ее психологические корни. Впервые Ставрогин плачет, и какими слезами!.. Но именно этот сон символически связан с образом крохотного красного паучка на листе герани, равно как и с образом маленькой Матреши, служащей вместе с Марьей Лебядкиной воспоминанием о самом дурном из поступков в жизни Ставрогина.

И все сильнее ощущаешь, что у этого человека внутри пустота.

У него - острый ум, большая физическая сила, железная воля -но сердце его мертво.

Создается впечатление, что жизнь в нем оледенела. Он не в состоянии почувствовать радость или боль, ему доступны лишь их холодные эрзацы: физическое влечение и ощущение от собственного опустошения, о котором он судит до отчаяния трезво. Иначе говоря, он не живет. Ведь именно сердце «делает жизнь живой» -сердце, а не дух и не тело. Лишь благодаря сердцу дух и тело обретают подлинную возможность жить. Лишь благодаря сердцу дух обретает «душу», а организм - тело, и только тогда возникает человеческая жизнь, с ее блаженством и ее болью, ее трудами и ее борьбой, жалкая - и вместе с тем великая. Но у Ставрогина нет сердца, поэтому дух его холоден и опустошен, а тело отравлено ядом бездеятельности и «звериной» чувственности.

Поэтому для него закрыт путь к другому человеку, а для другого - подступы к нему. Ибо близость создается сердцем и ничем иным. Лишь сердце разрешает войти в мир другого и поселиться там. Сокровенное есть сфера действия сердца. Ставрогин же далек от всех и каждого. Он не может приблизиться к другому. Он неизменно останавливается на расстоянии от него - и дистанция эта непреодолима, раз уж ее определяет отсутствие сердечного нутра.

Не дано Ставрогину преодолеть и дистанцию, отделяющую его от него самого. Человек тождественен себе опять же в сердце, но не в духе. Тождество в духе - не его дело. Если же сердце не живет, то человек теряет доступ к себе самому и утрачивает идентичность, цельность.

Ставрогин не владеет собственным «я»; он не может ни дарить себя другому, ни принимать чужое я.

Орбиты всех персонажей проходят вокруг него, но с ним никто не сближается. Сутью своей он отдален от всех и каждого. К этой двери нельзя приблизиться, нельзя ее открыть, в его пространстве нельзя освоиться. Он заперт на замок, но внутри нет ничего, что следовало бы охранять. Он недосягаем. Он не в состоянии одаривать других собою, кому-то принадлежать. Не может он и

173

принимать дары, давать им пристанище. Он не может владеть тем сокровищем, которое одно только и делает человека богатым, - самозабвенной любовью. Ставрогин нерастопляем, как глыба льда.

К тому же этот человек не знает чувства страха. Об его отсутствии как признаке выпадения из того, что обычно объединяет людей, т.е. общее чувство потрясения, мы уже говорили выше применительно к Алеше. Этому последнему страх неведом потому, что его святая святых отрешена от земного и вознесена ввысь. Ставрогин же лишен чувства страха потому, что внутри него все заледенело.

«Николай Всеволодович принадлежал к тем натурам, которые страха не ведают. На дуэли он мог стоять под выстрелом противника хладнокровно, сам целить и убивать до зверства спокойно. Если бы кто ударил его по щеке, то, как мне кажется, он бы и на дуэль не вызвал, а тут же, тотчас же убил бы обидчика».

Сказанное далее подчеркивает эту мысль: «Мне кажется даже, что он никогда и не знал тех ослепляющих порывов гнева, при которых уже нельзя рассуждать. При бесконечной злобе, овладевающей им иногда, он все-таки всегда мог сохранять полную власть над собой, а стало быть, и понимать, что за убийство не на дуэли его непременно сошлют в каторгу» (Б., с. 164-165).

Ставрогин выступает не только в качестве некоего центра, вокруг которого движется весь мир романа; в каком-то смысле он -символ того, что происходит во вращающихся вокруг него личностях. Персонажи романа служат «вариациями на тему» тех качеств, которые присутствуют в Ставрогине в обобщенном виде, - или же играют контрастную по отношению к нему роль: такой сын есть не что иное, как реакция на такую мать, такой воспитанник - реакция на такого воспитателя. Задачу его интерпретации выполняют в первую очередь три значимых в романе образа: Петр Верховенский с его окружением, Кириллов и Шатов.

Вся внутренняя энергия Ставрогина, направленная на разрушение общности - его скепсис в отношении общественной жизни, тяга к ее перевороту и общественному эксперименту, - все это заявляет о себе в Верховенском и его людях. И хоть там все это опускается до уровня скудных мыслей и подлых поступков, которые, казалось бы, чужды Ставрогину, нельзя не видеть в их разрушительной деятельности конкретизацию того, что вынашивает Ставрогин... В знаменательном объяснении с «принцем Гарри» Ша-тов бросает ему обвинение в том, что именно он вложил в него, бывшего социалиста, идею о народе-«богоносце». Действительно,

174

Ставрогин - романтик со всеми характерными для него взглядами на неисчерпаемость природы, связи земли и народа, великое единство и магическое преобразование бытия. Все это живет в нем - и в ярких красках проявляется в Шатове. Разница лишь в том, что для Шатова идеи, на потребу развиваемые учителем, становятся делом жизни и смерти, в то время как его наставник относится к своей доктрине не более ответственно, чем ко всему остальному... Точно так же нашел Кириллов импульс для своего романтического бунта, заставляющего вспомнить о Прометее.

Все это заложено в нем, но не дифференцировано. Каждый же из названных выше персонажей - сюда можно было бы добавить Федьку каторжного, и Липутина, и не только их - служит носителем того или другого отдельного аспекта этого романного героя и становится благодаря тому неповторимой индивидуальностью. В Ставрогине же, носителе этих отдельных аспектов, но слитых воедино, создается впечатление, что целое лишено при этом определенного лица. Его функция - лепить лица других. Но в то время как эти другие движутся по орбитам своих судеб, сам он -связанный по рукам и ногам своей непреодолимой инертностью -выступает как самый скверный антипод той высокой естественной простоты, которая рождает живость движения и цельности - источника ценностей и образов.

Ставрогин становится активным по отношению к людям, когда речь идет об экспериментаторстве. Сошлемся на слова Кириллова: «Вы... нарочно выбрали самое последнее существо... и вдобавок зная, что это существо умирает к вам от комической любви своей, -и вдруг вы нарочно принимаетесь ее морочить, единственно для того, чтобы посмотреть, что из этого выйдет!» (Б., с. 150).

Жизнь обходит Ставрогина стороной. Он всегда остается - в каком-то неутешительном смысле - ни при чем. Он ничему себя не посвящает и ни с кем не связывает. Становясь для других судьбой, он свободен от всех остальных. Люди подпадают под его власть; он же, побуждаемый демонической силой, жаждет лишь оказать влияние, заронить идею, вызвать цепную реакцию. Ставрогинские эксперименты не диктуются желанием понять какого-то человека или человека вообще; он не руководствуется интеллектуальными мотивами; да, собственно говоря, сам он отнюдь не любознателен в подлинном смысле слова. Его побуждает к этому самый настоящий инстинкт: похотливое желание вмешиваться в течение жизни, чтобы распоряжаться, мучить, разрушать. Он знает, что поступает плохо, но ничего

175

не может с собой поделать. Но инстинкт этот сам по себе холоден, поэтому создается впечатление, что это - всего лишь любопытство.

Так он относится к Марье Лебядкиной, и так же - к маленькой Матреше (в этом последнем случае присутствует еще и другое -мы будем говорить об этом чуть ниже); так он относится и к тем трем упомянутым выше персонажам.

Очевидно, он дал Верховенскому повод считать его членом их организации, мало того, все происходящее наводит на мысль, что не кто иной, как он, разработал для Верховенского технику революционной акции. Именно он продумал ее психологические, тактические, организационные моменты, чтобы понаблюдать ее в действии...

Менее явственна та трагическая роль, которую он играет в судьбе Кириллова, но о ней можно судить по словам Шатова: «Вы утверждали в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления... Подите взгляните на него теперь, это ваше создание...» (Б., с. 197).

Влияние Верховенского на Шатова не подлежит ни малейшему сомнению. Шатов потому и взволнован так сильно, что именно Ставрогин внушил ему те идеи, в которых романтический панславизм достигает апогея: «Это ваша фраза целиком, а не моя. Ваша собственная, а не одно только заключение нашего разговора. "Нашего" разговора совсем и не было: был учитель, вещавший огромные слова, и был ученик, воскресший из мертвых. Я тот ученик, а вы учитель». Ставрогин, однако, и не помышляет о том, чтобы хранить верность своим прежним идеям. Из письма, которое Шатов написал ему из Америки в то время, когда «семя осталось и возросло», Ставрогин «прочел... три страницы, две первые и последнюю, и, кроме того, бегло переглядел средину». Он так реагирует на упреки Шатова, что создается впечатление, будто бы он уже забыл все это, будто эти идеи ему совершенно чужды.

Однако он не всегда сохраняет безучастность экспериментатора: «Не шутил же я с вами и тогда; убеждая вас, я, может, еще больше хлопотал о себе, чем о вас, - загадочно произнес Ставрогин». Он хотел бы уверовать, но так как сам он к этому просто-напросто не способен, то он пытается внушить веру другому - в надежде убедить таким образом самого себя. Но что здесь именуется «верой»? Нехватка истины, стремящаяся спрятаться за принудительную абсолютность. Это - тот скепсис романтического отчаяния, который нашел себе выражение в другом высказывании

176

Ставрогина, процитированном Шатовым: «Не вы ли говорили мне, что если бы математики доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучше остаться со Христом, нежели с истиной?» (Б., с. 324-325)14.

Какая невыносимая раздвоенность!.. Пусть бы уж он по крайней мере оставался верен себе. Пусть бы принял раз навсегда определенное решение и нес бы потом свою ношу. Но в ответ на его «загадочные» слова Шатов возражает ему: «Не шутили! В Америке я лежал три месяца на соломе, рядом с одним... несчастным, и узнал от него, что в то же самое время, когда вы насаждали в моем сердце Бога и родину... вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова, ядом...» (Б., с. 197).

О том, какими скрытыми соображениями диктуется эксперимент, свидетельствует вопрос Ставрогина, сформулированный вначале в якобы шутливой форме, а затем, после протеста Шатова, «другими словами»:

«- Извольте, другими, - сурово посмотрел на него Николай Всеволодович, - я хотел лишь узнать: веруете ли вы сами в Бога или нет?

- Я верую в Россию, я верую в ее православие... Я верую в тело Христово... Я верую, что новое пришествие совершится в России... Я верую... - залепетал в исступлении Шатов.

- А в Бога? В Бога?

- Я... я буду веровать в Бога.

Ни один мускул не двинулся в лице Ставрогина. Шатов пламенно, с вызовом смотрел на него, точно сжечь хотел его своим взглядом.

- Я ведь не сказал же вам, что я не верую вовсе! - вскричал он наконец, - я только лишь знать даю, что я несчастная, скучная книга и более ничего покамест, покамест... Но погибай мое имя! Дело в вас, а не во мне... Я человек без таланта и могу только отдать свою кровь и ничего больше, как всякий человек без таланта. Погибай же и моя кровь! Я об вас говорю, я вас два года здесь ожидал... Я для вас теперь полчаса пляшу нагишом. Вы, вы одни могли бы поднять это знамя!..» (Б., с. 200-201).

Ставрогин видит, что эксперимент не удался. Шатов не верует. Его устами говорит бессильно-фанатичная идеология. Правда, вскоре после этого он обретет веру - когда к нему вернется его жена, брошенная Ставрогиным и носящая под сердцем его ребенка.

177

Именно тогда сердце его смягчится чудом рождения. И тогда - за минуту до конца - в нем вдруг возникнет истинная вера.

Во время тех странных провокаций, о которых говорилось выше, Ставрогин ведет себя еще более агрессивно, вызывая еще больше тревоги. То, что он без всякого повода ухватил за нос безобидного Гаганова, отреагировав таким образом всего-навсего на его любимое присловье, или то, что он укусил за ухо губернатора, - все это несомненно патологического происхождения; недаром сразу же вслед за этим он заболевает белой горячкой. Однако здесь присутствует и некий смысл. Это чувствует Липутин, когда утверждает, что Ставрогин был в полном рассудке. Да этот последний и сам воспринимает свое «помешательство» неоднозначно. То он рассчитывает, что его сочтут сумасшедшим, то утверждает - в беседе с архиереем Тихоном, - что его репутация помешанного очень ему вредит; следовательно, он чувствует, что ему надлежало бы оставаться на этических позициях, в то время как предположительная патология его состояния снимает с него всякую ответственность и отдает его во власть импульса.

Здесь «эксперимент» становится социологически опасным. В человеке заявляет о себе зверь, укрощаемый только учрежденным порядком, - то асоциальное начало, которое восстает против порядка.

В присутствии Ставрогина ощущаешь его явную силу - «беспредельную», по словам Шатова. Именно это он имеет в виду, когда говорит, что только Ставрогин мог бы «поднять это знамя», и именно это побуждает Верховенского предназначить Ставрогина для роли тайного царевича, мессии своей сумбурной эсхатологии. Но одновременно с этим, как уже было замечено, в Ставрогине присутствует и нечто безнадежно омертвевшее.

Он существует, но не постиг смысла существования. Он мыслит, но не следует своим мыслям. На его горизонте появляются люди, и он оказывает на них определенное влияние, но отношения с ними его не затрагивают. В его жизни происходят какие-то события, но они не усваиваются, не впитываются его нутром. Ставрогин лишен способности жить в подлинном смысле слова.

Эта внутренняя безжизненность располагается так глубоко, что здесь бессильно даже ощущение опасности. Описывая сцену, когда Шатов наносит удар Ставрогину, рассказчик вспоминает декабриста Л-на, всю жизнь нарочно искавшего опасности и упивавшегося ее ощущением. Далее читаем: «Но все-таки с тех пор про-

178

шло много лет, и нервозная, измученная и раздвоившаяся природа людей нашего времени даже и вовсе не допускает теперь потребности тех непосредственных и цельных ощущений, которых так искали тогда иные, беспокойные в своей деятельности, господа доброго старого времени. Николай Всеволодович, может быть, отнесся бы к Л-ну свысока, даже назвал бы его вечно храбрящимся трусом, петушком, - правда, не стал бы высказываться вслух. Он бы и на дуэли застрелил противника, и на медведя сходил бы, если бы только надо было, и от разбойника отбился бы в лесу - так же успешно и так же бесстрашно, как и Л-н, но зато уж безо всякого ощущения наслаждения, а единственно по непонятной необходимости, вяло, лениво, даже со скукой» (Б., с. 165).

Так дело доходит до самого ужасного из всех способов самостимулирования: он делает позорные, подлые вещи, зная, что они подлы и позорны. Ощущение позора, испытываемого внешне и внутренне, возбуждает его - и даже, в чем автор не оставляет никаких сомнений, вплоть до похоти.

Однажды, как он сам рассказывает в своей «Исповеди», он крадет у мелкого чиновника его месячное жалованье, чтобы избавиться от безумных идей - или просто для забавы. Он замечает, что тот подозревает его, но ему нравится постоянно встречаться с ним и обмениваться взглядами. Потом ему это наскучило.

В том же стиле он излагает и чудовищную историю с маленькой Матрешей: как он внешне спокойно, но в состоянии страшного внутреннего возбуждения подстраивает дело так, что на ребенка падает подозрение в краже, чтобы стать свидетелем жестокого наказания его матерью; как он затем ужасающе изощренным образом вовлекает Матрешу в любовные сети и потом наслаждается ее отчаянием и переживанием полной отверженности, что побуждает ее повеситься. Невыносимо читать, как маленькая девочка - беспомощный ребенок - переживает все то бесчестие, которое только может быть уготовано женской доле, и как уничтожается в этом ребенке не только достоинство, но и поруганное чувство святого, -недаром Матреша упрекает себя в том, что «Бога убила».

Или вот женитьба на хромоножке Марьи Лебядкиной, которая «там в углах помогала» и голова которой «уже и тогда была не в порядке, но тогда все-таки не так, как теперь», - на Лебядкиной, тайно и бессмысленно влюбленной в Ставрогина.

Каждый раз он мучит беспомощное существо; следовательно, если называть вещи своими именами, - ему свойственен садизм.

179

Его отличает, однако, омерзительное психологическое самокопание - то, что в «Записках из подполья» Достоевский называет паучьим, с той только разницей, что там оно представлено гораздо пространнее, чем здесь. К этому присовокупляется четкое осознание Ставрогиным постыдности совершаемого. Сам он говорит об этом следующее:

«- Упоение мне нравилось от мучительного сознания низости», но «никогда это чувство не покоряло меня совершенно... И хотя овладевало мною до безрассудства, но никогда до забвения себя. Доходя во мне до совершенного огня, я в то же время мог совсем одолеть его, даже остановить в верхней точке; только редко хотел останавливать. При этом объявлено, что ни средою, ни болезнями безответственности в преступлениях моих искать не хочу» (ГУТ, с. 14).

В рассказе о Матреше несколько раз встречается упоминание о том, что его сердце сильно билось; применительно же к Марье Лебядкиной говорится, что мысль о женитьбе такого человека, как Ставрогин, на таком жалком создании заставляла вибрировать его нервы, ибо ничего более ужасного нельзя было придумать. Здесь содержится объяснение тому, какая борьба происходила в нем после удара Шатова: смакование стыда, высшая степень угара - и полное владение собой, «врожденная звериная чувственность» - и строгость полного воздержания, бессмысленный инстинкт наслаждения -и властная способность никогда не терять самообладания... Хроникер дает этому этическую оценку, подчеркивая, что злоба в Ставро-гине «была холодная, спокойная и, если можно так выразиться, разумная, стало быть, самая отвратительная и самая страшная, какая может быть».

Что сообщает страсти смысл? Что оправдывает самоотдачу духовной личности во власть инстинкту? Биологическая функция сохранения рода, равно и как социологическая функция, сами по себе недостаточны. Жизненное оправдание этому исходит только от сердца. Именно и только сердце придает смысл сочетанию в человеке духовного с физическим, разума с инстинктом. Одно только сердце в состоянии осуществить это - своей любовью. Если сердца не оказывается, то побеждает низменное и разрушительное. Если же дух в конкретном случае к тому же еще и развит, и изощрен, если он брутален и беспомощен одновременно - тогда-то и возникает представленный здесь позорный вариант. Вспомним Шатова:

180

Ставрогину не важна моральная сторона поступка, ему важен накал переживания.

«Правда ли, будто вы уверяли, что не знаете различия в красоте между какою-нибудь сладострастною, зверскою штукой и каким угодно подвигом, хотя бы даже жертвой жизнию для человечества? Правда ли, что вы в обоих полюсах нашли совпадение красоты, одинаковость наслаждения?

- Так отвечать невозможно... я не хочу отвечать, - пробормотал Ставрогин, который очень бы мог встать и уйти, но не вставал и не уходил.

- Я тоже не знаю, почему зло скверно, а добро прекрасно, но я знаю, почему ощущение этого различия стирается и теряется у таких господ, как Ставрогины, - не отставал весь дрожавший Ша-тов, - знаете ли, почему вы тогда женились, так позорно и подло? Именно потому, что тут позор и бессмыслица доходили до гениальности! О, вы не бродите с краю, а смело летите вниз головой. Вы женились по страсти к мучительству, по страсти к угрызениям совести, по сладострастию нравственному. Тут был нервный надрыв... Вызов здравому смыслу был уж слишком прельстителен! Ставрогин и плюгавая, скудоумная, нищая хромоножка! Когда вы прикусили ухо губернатору, чувствовали вы сладострастие? Чувствовали? Праздный, шатающийся барчонок, чувствовали?» (Б., с. 201-202).

Все это зло достигает апогея, когда наружу выходит сатанинское начало как таковое - в неоднократно упоминающихся Достоевским болезненных видениях Ставрогина, о которых он рассказывает Тихону:

«И вдруг он, впрочем в самых кратких и отрывистых словах, так что иное трудно было и понять, рассказал, что он подвержен, особенно по ночам, некоторого рода галлюцинациям, что он видит иногда или чувствует подле себя какое-то злобное существо, насмешливое и "разумное", "в разных лицах и разных характерах, но оно одно и то же, а я всегда злюсь..."»15.

«Дики и сбивчивы были эти открытия и действительно как бы шли от помешанного. Но при этом Николай Всеволодович говорил с такою странною откровенностью, невиданною в нем никогда, с таким простодушием, совершенно ему не свойственным, что, казалось, в нем вдруг и нечаянно исчез прежний человек совершенно. Он нисколько не постыдился обнаружить тот страх, с которым говорил о своем привидении. Но все это было мгновенно и так же вдруг исчезло, как и явилось.

181

- Все это вздор, - быстро и с неловкой досадой проговорил он спохватившись. - Я схожу к доктору.

- ...И давно вы сему подвержены?

- Около году, но все это вздор. Я схожу к доктору. И все это вздор, вздор ужасный. Это я сам в разных видах, и больше ничего. Так как я прибавил сейчас эту... фразу, то вы наверно думаете, что я все еще сомневаюсь и не уверен, что это я, а не в самом деле бес?

Тихон посмотрел вопросительно.

- И... вы видите его действительно? - спросил он, то есть устраняя всякое сомнение в том, что это несомненно фальшивая и болезненная галлюцинация, - видите ли вы в самом деле какой-нибудь образ?

- Странно, что вы об этом настаиваете, тогда как я уже сказал вам, что вижу, - стал опять раздражаться с каждым словом Ставрогин, - разумеется, вижу, вижу так, как вас... а иногда вижу и не уверен, что вижу, хоть вижу... а иногда не знаю, что правда: я или он... вздор все это. А вы разве никак не можете предположить, что это в самом деле бес! - прибавил он, засмеявшись и слишком резко переходя в насмешливый тон, - ведь это было бы сообразнее с вашей профессией?

- Вероятно, что болезнь, хотя...

- Хотя что?

- Бесы существуют несомненно, но понимание о них может быть весьма различное.

- Вы оттого опять опустили сейчас глаза, - подхватил Став-рогин с раздражительной насмешкой, - что вам стало стыдно за меня, что я в беса-то верую, но под видом того, что не верую, хитро задаю вам вопрос: есть ли он или нет в самом деле?

Тихон неопределенно улыбнулся.

- И знаете... я вам сериозно и нагло скажу: я верую в беса, верую канонически, в личного, не в аллегорию, и мне ничего не нужно ни от кого выпытывать, вот вам и все» (ГУТ, с. 9-10). А затем следует вопрос: «А можно ль веровать в беса, не веруя в Бога?»

Но нам нет нужды останавливаться на всем этом более подробно, так как это - всего лишь подступы к галлюцинациям Ивана Карамазова, о которых уже шла речь в 5-й главе.

При анализе образа Кириллова говорилось о взаимосвязи таких понятий, как «конечность», «ничто» и «страх». Мы сочли правильным усматривать решающий момент исторического развития Нового времени в том, что конечность, отколовшаяся от бытия,

182

выступает как таковая, в чистом виде. Христианство же должно решить для себя вопрос, следует ли ему понимать конечность как свою новую задачу пред Богом. Некогда конечное соотносилось с Богом наивным и естественным образом. Перед Новым временем -точнее, перед тем, что следует теперь за Новым временем, - поставлена, как мне представляется, задача: либо включить конечное -в полном сознании собственной зрелости и ответственности - в свое отношение к Богу, либо вырвать его из этого контекста, объявив автономным. Тогда конечное предстает в голом виде; вокруг него «ничтожествует» Ничто. Бытие рушится, подпадая под власть страха... Мне кажется, что из феномена существования Ставрогина проступает наружу нечто подобное. Но только конечность относится здесь не к живому бытию, а к жизненному акту: в качестве конечного познается сам акт жизни, причем познается во всей интенсивности и сокровенности. Граница конечности определяется здесь мерой жизненности жизни, тем, насколько жизнь подчиняет себе в ходе самоосуществления свои объекты. Человек видит свою зависимость от интенсивности собственной жизни, и постепенно он понимает, что эта интенсивность ограничена как в объектном (власть над действительностью), так и в экзистенциальном отношениях (единство акта и субъекта, акта и его содержания, субъекта и объекта, самоосуществление субъекта и присвоение объекта, самобытие и мера владения объектом). Там, в «объектном» ракурсе, он ощущает себя вместе с бытием висящим над пропастью, именуемой «Ничто»; здесь сила поднимает его над бессилием, деятельность - над бессмысленностью, активность - над скукой, жизнь - над смертью... Здесь тоже присутствует Ничто, но оно находится внутри самой жизни. Это Ничто также «ничтожит». Изнутри поднимаются, как говорит Паскаль, скука, пресыщенность, отвращение, сухость, сознание бессмысленности бытия, яд. Не окружающее, а лежащее внутри Ничто порождает страх.

Здесь заявляет о себе и феномен пустоты. Не знаю, существовала ли она всегда, представляет ли она собой обыкновенный продукт распада. Признак разлагающейся культуры - или же она свойственна только Новому времени? Во всяком случае, это последнее склонно ощущать ее особым образом.

В Ставрогине ее масштабы ужасают. Все существование этого человека есть пустота. Не потому, что у него нет никакого имения или что в его жизни ничего не происходит; сама его манера жить предполагает пустоту, зияющую в сердце.

183

Заложены ли в конституции такого рода возможности добра? Этот вопрос задается здесь не из педантизма, а в целях более полного раскрытия характера Ставрогина. Может ли такой человек оказаться в сфере позитивного? Этот вопрос равнозначен вопросу, сокрыт ли в этой натуре какой-то положительный смысл, можно ли извлечь отсюда некий урок для совокупного человеческого бытия.

Прежде всего, отметим, что Ставрогин не лжец. Когда Шатов припирает его к стене, он не пытается выкрутиться, а открыто признается в своих грехах - правда, о себе он говорит с задумчивой безучастностью, не вынося никаких оценок, а выводя себя таким образом за скобки. В исповеди он будто бы насилует свою волю, чтобы ничего не упустить, - правда, именно эта насильственность и подозрительна. Кроме того, напрашивается вопрос: в какой мере это признание продиктовано вскрытыми выше характеристиками?

Между тем Ставрогина окружает сплошной обман. В фантазиях бедной Марьи Лебядкиной это ощущается особенно ярко, но обмануты все. Он повинен в этом постольку, поскольку сам это допускает, он участвует в этом своим молчанием или подыгрыванием. Но он - обманщик от природы. Ведь нутром он никогда ни в чем не участвует; но так как он обладает особой силой внушения и чрезвычайно развитым психологическим чутьем, то это побуждает другого человека к опасным действиям. Так формируется судьба окружающих, Ставрогин же остается в глубине своего существа недосягаемо далеким. Так из каждой встречи рождается обман. Ставрогин - «актер» по сути своей, но разве не мог бы он возразить, что нельзя отказывать ему - каков он есть - в праве на существование? Разве не мог бы он спросить, в чем его вина, если люди принимают его не за того, кто он на самом деле? И задаться вопросом, не свидетельствует ли ситуация, когда человек становится жертвой обмана, о его тайном желании быть обманутым, его внутренней неустойчивости и страсти к саморазрушению?

Нельзя сказать, что Ставрогин не испытывает побуждения выбраться из этого тупика. Когда в начале романа, при описании безответственного воспитания мальчика сентиментальным Степаном Трофимовичем Верховенским, говорится об идеалистической настроенности ребенка, то в этом при всех оговорках есть доля правды. Его разговоры с Шатовым или Кирилловым диктуются не только разрушительными инстинктами или желанием убить время, но и поисками света. К мягкой, милой Даше Шатовой его влечет стремление найти, наконец, какое-то пристанище. (Может быть, в

184

этом контексте следовало бы напомнить и о его своеобразном отношении к Апокалипсису.)

Придя к Тихону, он восстает против «психологии», против того, чтобы его анализировали, видели насквозь; он иронизирует и каждую минуту готов впасть в цинизм. Однако он ищет человека более сильного, чем он сам, способного «сдвинуть гору» - ведь именно таков, при всем цинизме, смысл вопроса, умеет ли это делать Тихон, достаточно ли сильна его вера, чтобы предотвратить грозящую Ставрогину гибель и помочь ему преодолеть себя.

Правда, это стремление выступает рука об руку с бунтом:

«- В Бога веруете? - брякнул Николай Всеволодович.

- Верую.

- Ведь сказано, если веруешь и прикажешь горе сдвинуться, то она сдвинется... впрочем, извините меня за вздор. Однако, я все-таки хочу полюбопытствовать: сдвинете вы гору или нет?» (ГУТ., с. 10).

И вдруг следует:

«- Довольно, - оборвал Ставрогин. - Знаете, я вас очень люблю.

- И я вас, - отозвался вполголоса Тихон.

Ставрогин замолк и вдруг впал опять в давешнюю задумчивость. Это происходило точно припадками, уже в третий раз. Да и Тихону сказал он «люблю» тоже чуть не в припадке, по крайней мере неожиданно для себя самого».

Становится страшно, когда читаешь, с какой готовностью раскрывается он перед архиереем. Даже этот последний пугается:

«- Не сердись, - прошептал Тихон, чуть-чуть дотронувшись пальцем до его локтя и как бы сам робея.

Тот вздрогнул и гневно нахмурил брови.

- Почему вы узнали, что я рассердился? - быстро произнес он» (ГУТ., с. 10-11).

Этого человека снедает мучительнейшее раскаяние. Оно концентрируется вокруг образа маленькой Матреши. Снова и снова перед ним возникает видение ребенка, доведенного им до последней степени отчаяния.

«Мне решительно доставляло удовольствие не заговаривать с Матрешей, а томить ее, не знаю почему. Я ждал целый час, и вдруг она вскочила сама из-за ширм. Я слышал, как стукнули ее обе ноги о пол, когда она вскочила, потом довольно скорые шаги, и она стала на пороге в мою комнату. Я так был низок, что был доволен, что она вышла первая... В эти четыре или пять дней, в которые я с того времени ни разу не видел ее близко, действительно похудела очень.

185

Лицо ее высохло, и голова наверно была горяча. Глаза стали большие и глядели на меня неподвижно, с тупым любопытством, как мне показалось сначала. Я сидел, смотрел и не трогался. И тут вдруг опять почувствовал ненависть. Но очень скоро заметил, что Матреша совсем меня не пугается, а, может быть, скорее в бреду. Но и в бреду не была. Она вдруг часто закивала на меня головой, как кивают, когда очень укоряют, и вдруг подняла на меня свой маленький кулачок и начала грозить с места. Первое мгновение мне это движение показалось смешным, но дальше я не мог его вынести: я встал и подвинулся к ней. На ее лице было такое отчаяние, которое невозможно было видеть в лице ребенка. Она все махала на меня своим кулачонком с угрозой и все кивала, укоряя. Я подошел близко и осторожно заговорил и увидел, что она не поймет» (ГУТ., с. 18).

Ребенок выходит из комнаты, поднимается на чердак; он же, зная, что происходит, ждет до тех пор, пока «это» не совершается, причем сердце его «билось сильно»; потом он идет наверх и видит, что ребенок повесился.

Это предстает перед ним вновь и вновь. «Я увидел пред собой (о, не наяву! Если бы, если бы это было настоящее видение!16), я увидел Матрешу, исхудавшую и с лихорадочными глазами, точь-в-точь как тогда, когда она стояла у меня на пороге и, кивая мне головой, подняла на меня свой крошечный кулачок. Никогда ничего не являлось мне столь мучительным! Жалкое отчаяние беспомощного существа с несложившимся рассудком, мне грозившего (чем? Что могло оно мне сделать!), но обвинявшего, конечно, одну себя! Никогда еще ничего подобного со мной не было. Я просидел до ночи, не двигаясь и забыв время... Это ли называется угрызением совести или раскаянием? Не знаю и не мог бы сказать до сих пор. . Мне невыносим только один этот образ и именно на пороге с своим поднятым и грозящим мне маленьким кулачком, один только ее тогдашний вид, только одна тогдашняя минута, только это кивание головой... Вот чего я не могу выносить... потому что с тех пор представляется мне почти каждый день. Не само представляется, а я его сам вызываю, но не могу не вызывать, хотя и не могу с ним жить. О, если б я когда-нибудь увидал ее наяву, хотя бы в галлюцинации!..

Но почему ни одно из этих воспоминаний не возбуждает во мне ничего подобного?.. У меня есть другие старые воспоминания, может быть, еще получше и этого... Одну разве ненависть, да и то

186

вызванную теперешним положением, а прежде я хладнокровно забывал и отстранял.

Я скитался после того почти весь этот год и старался заняться. Я знаю, что я мог бы устранить и теперь девочку, когда захочу. Я совершено владею моей волей по-прежнему. Но в том все и дело, что никогда не хотел того сделать, сам не захочу и не буду хотеть; я уже про это знаю. Так и продолжится вплоть до моего сумасшествия» (ГУТ., с. 22-23).

Что это - раскаяние или саморазрушение? Или, быть может, стремление поддержать в себе будоражащий стыд?

Он приходит к Тихону, чтобы рассказать о покаянии, которое он намерен на себя возложить широкой публикацией исповеди. Но Тихон не верит ему:

«Мысль эта - великая мысль, и полнее не может выразиться христианская мысль. Дальше подобного удивительного подвига, казни над самим собой, который вы замыслили, идти покаяние не может, если бы только...

- Если бы что?

- Если б это действительно было покаяние и действительно христианская мысль.

- Это мне кажется тонкости; не все ли мне равно? Я писал искренне. - пробормотал Ставрогин...

- Вы как будто нарочно грубее хотели представить себя, чем бы желало сердце ваше... - осмеливался все более и более Тихон. -...Документ этот идет прямо из потребности сердца, смертельно уязвленного, - так ли я понимаю? - продолжал он с настойчивостью и с необыкновенным жаром. - Да, сие есть покаяние и натуральная потребность его, вас поборовшая, и вы попали на великий путь, путь из неслыханных... Но вы как бы уже ненавидите вперед всех тех, которые прочтут здесь описанное, и зовете их в бой... Не стыдясь признаться в преступлении, зачем стыдитесь вы покаяния?

- Пусть глядят на меня, говорите вы; ну, а вы сами как будете глядеть на них?.. Иные места в вашем изложении усилены слогом; вы как бы любуетесь психологией вашею и хватаетесь за каждую мелочь, только бы удивить читателя бесчувственностью, которой у вас нет... Меня ужаснула великая праздная сила, ушедшая нарочито в мерзость» (ГУТ., с. 24-25).

Тихон не верит в его раскаяние. Признание Ставрогина проникнуто самолюбованием «аморалиста», противопоставляющего себя «мещанину». В то же время в нем содержится явный вызов

187

слушателю, ибо оно исполнено страха и невыносимого унижения. Признание, диктуемое искренним раскаянием, предполагает, что тот, кому оно адресовано и кто в конечном итоге выступает как представитель Бога, приемлется в качестве слушателя и судьи, пред которым можно смирить себя. Здесь этого не происходит; так самоунижение трансформируется в озлобленность, а она не допускает раскаяния. Это признание продиктовано таким раскаянием, которое насквозь пронизано гордостью, раскаянием, упорно не расстающимся с самоутверждением. Страшно напряженная, предельно насильственная исповедь не способна, однако, к решающему, внутреннему самораскрытию. В конечном счете она фальшива: «Даже в форме самого великого покаяния сего заключается уже нечто смешное... О, не верьте тому, что не победите! - воскликнул он вдруг спохватившись, но почти в восторге» (ГУТ., с. 27). Есть преступления «поистине стыдные, позорные, мимо всякого оправдания ужасом».

Здесь нет того, что только и способно впечатлять, - образности. Пользуясь терминологией Кьеркегора, можно сказать, что на первый план тут выступает «дух преступления» в чистом виде - но раскаяние такого рода не может объять его: «Не приготовлены, не закалены...»

Ставрогин замечает, что этот человек действительно прикасается к самому сокровенному: «Слушайте отец Тихон: я хочу простить сам себе, и вот моя главная цель, вся моя цель! - сказал вдруг Ставрогин с мрачным восторгом в глазах. - Я знаю, что только тогда исчезнет видение. Вот почему я и ищу страдания безмерного, сам ищу его. Не пугайте же меня» (ГУТ., с. 27).

Тихон, в свою очередь, чувствует, что потрясенный Ставро-гин достиг поворотного пункта. Он ставит на карту все: «Если веруете, что можете простить сами себе и сего прощения себе в сем мире достигнуть, то вы во все веруете! - восторженно воскликнул Тихон. - Как же сказали вы, что в Бога не веруете?» (ГУТ, с. 27-28).

Ставрогин молчит. Тогда Тихон продолжает: «Вам за неверие Бог простит, ибо Духа Святого чтите, не зная Его» (ГУТ, с. 28). «Святой Дух» - это внутренняя чистота, готовность открыть себя для истины. Но вот на весах уже перевешивает темная чаша, сердце закрывается.

«- Кстати Христос ведь не простит. ведь сказано в книге: "Если соблазните единого от малых сих", - помните?

Он указал на Евангелие.

188

- Я вам радостную вещь за сие скажу, - с умилением проговорил Тихон, - и Христос простит, если только достигнете того, что простите сами себе...

- Вы ставите мне ловушку, добрый отче Тихон... Вам хочется, чтоб я остепенился... пожалуй женился и кончил жизнь членом здешнего клуба, посещая каждый праздник ваш монастырь. А впрочем, вы, как сердцевид, может, и предчувствуете, что это ведь несомненно так и будет, и все дело за тем, чтобы меня теперь хорошенько поупросить для приличия, так как я сам только того и жажду, не правда ли? Он изломанно рассмеялся» (ГУТ, с. 29).

Еще раз Тихон предпринимает все возможные усилия, чтобы сдвинуть его с места. Он советует Ставрогину отправиться к отшельнику «такой христианской мудрости, что нам с вами и не понять того».

Служение ему в раскаянии и жертвенности должно очистить душу Ставрогина. Сначала тот слушает «серьезно», но вдруг происходит следующее:

«- Оставьте, отец Тихон, - брезгливо прервал Ставрогин и поднялся со стула...

- Что с вами? - вскричал он вдруг, почти в испуге всматриваясь в Тихона. Тот стоял перед ним, сложив перед собою вперед ладонями руки, и болезненная судорога, казалось как бы от величайшего испуга, прошла мгновенно по лицу его.

- Что с вами? Что с вами? - повторял Ставрогин, бросаясь к нему, чтобы его поддержать. Ему показалось, что он упадет».

Внутренним зрением архиерей видит, как в Ставрогине вновь нагнетается то страшное, начинает пульсировать тот ритм, который предвещает новое торжество гордыни над муками совести.

«- Успокойтесь, - упрашивал решительно встревоженный за него Ставрогин, - я может быть еще отложу (публикацию исповеди. -Р.Г.)... вы правы... я не обнародую листки... успокойтесь.

- Нет, не после обнародования, а еще до обнародования, за день, за час может быть до великого шага ты бросишься в новое преступление, как в исход, и совершишь его единственно, чтобы только избежать сего обнародования листков, на котором теперь настаиваешь». - Это ли не ужасающее подтверждение того, что пресловутое «раскаяние» не было искренним в полном смысле слова, не было подлинно христианским, а проистекало из прежнего настроения, из жажды захватывающих переживаний, служащих одновременно источником и самоистязания и самоупоения.

189

Ставрогин видит, что острый взгляд старца подмечает нечто такое, что, может быть, еще не дошло до его собственного сознания; он «задрожал» от ярости и чуть ли не от страха.

«- Проклятый психолог! - оборвал он вдруг в бешенстве и не оглядываясь вышел из кельи» (ГУТ, с. 30).

В планы Петра Верховенского тем временем уже было включено убийство Марьи Лебядкиной. При встрече на мосту с преступником, намеченным для этой цели, Ставрогин дает ему денег, -вернее, не дает, а подбрасывает их в воздух, так что бумажки падают в грязь. Это - не то чтобы четкое поручение, а скорее знак одобрения, в котором можно признаться, но от которого можно и отпереться, который то ли был, то ли нет, тот эфемерный знак, воспринятый Федькой каторжным, однако вполне однозначно - как призыв к действию.

Но если Ставрогин действительно таков - поставленный нами вопрос потерялся в джунглях «да» и «нет», и нам приходится поставить его снова - если этот человек таков, то значит ли это, что природа отступилась от него? Означают ли такой холод, такая безжизненность, такая пустота, что гибель его предопределена?

Или еще возможен путь к спасению.

Функция «пустоты» состоит в том, чтобы испытать на себе конечное бытие. Через нее нам предназначено познать все то бессилие, всю ничтожность и бессмысленность, которые в нем заключены. Она призвана развеять все и всяческие иллюзии, обнажить конечное бытие в его неприкрашенном виде.

Она закрывает перед личностью доступ к дарам и благам: к переживанию полноты бытия, сердечной жизни, прилива жизненных сил.

Бог не дан такой личности непосредственно. Ей даны лишь вещи и пустое пространство. Поэтому ей остается находить опору только в вере как таковой: принимать провозглашенное слово и -каждый раз заново - хранить ему верность. Она должна собрать все силы, терпеть и служить, год за годом. Тогда возникают истина, добросердечие, простота - скупо, сдержанно, но в кристальной чистоте. И нельзя не расслышать предвозвестия, что в пустоте постепенно образуется некая субстанция, что появляется нечто действенное, нечто смыслообразующее, но бесконечно далекое от витализма, психологии и тому подобного.

Но если этого не происходит, тогда пустота превращается в ничто. Тогда начинается распад личности. Тогда приходят бессиль-

190

ная, но ненасытная агрессивность, «скрежет зубовный», страшное осознание бессмысленности всего на свете.

Если же речь идет к тому же о сильном человеке, то он замыкается. Его психологические познания столь обширны, опыт во всевозможных областях бытия столь универсален, рафинированность столь всеобъемлюща, что на него уже не может воздействовать ни один аргумент. Ничто не задевает за живое, ибо все уже познано и для всего, что могло бы быть сказано, наготове опровержение. Для Бога открыты все пути, но с человеческих позиций завоевание этой души больше не представляется возможным. Это существование уже не подлежит переменам.

Оно замкнуто вокруг Ничто, за которым не стоит решительно ничего. Ледяной, застывший страх не находит себе выхода.

Разумеется, возможность обращения существует вплоть до последнего вздоха. Но в общем контексте романа посещение Тихона предстает как решающий момент, следствием чего служит все дальнейшее развитие событий, включая самоубийство Ставрогина.

Анализируя образ Кириллова, мы высказали некоторые соображения о связи между идеями Достоевского, Кьеркегора и Ницше. Мы подчеркнули, в частности, насколько полно соответствуют друг другу образы Кириллова и Заратустры. На примере же Ставрогина можно было бы продемонстрировать не меньшую близость творчества Достоевского идеям Кьеркегора. Уже некоторые черты Кириллова, а затем - и прежде всего - психология и теология Ставро-гина могут послужить наглядной иллюстрацией к самой мрачной книге Кьеркегора «Понятие страха». Последовательность стадий страха, процесс прогрессирующего самозамыкания, «ничто» и демоническое начало прорисовываются здесь с парадигматической четкостью. Но мы лишены возможности остановиться на этом подробнее.

Такова та ось, вокруг которой вращается мир «Бесов».

Идет процесс последовательного разрушения. Все опустошается. Все рушится. Свое черное дело вершат страшные, безобразные, злые силы - «бесы». Но они служат лишь исполнителями того, что заложено в этом одном человеке. Он - мастер, хозяин положения. Но то, вокруг чего вращается этот мир и откуда поступают импульсы для его разрушительной работы, есть в конечном итоге Ничто - самосгустившаяся, отчаявшаяся пустота.

Невольно напрашивается образ Дантова ада: повсюду в огромной воронке трудятся и неистовствуют бесы. Но они - всего лишь эмиссары того, кто находится в эпицентре зла. Он же недви-

191

жим. Таков Ставрогин. Он - несчастнейший из людей, жалкое существо, но ведь и сатана лишен какого-либо величия! Все рассуждения насчет величия зла, содержащиеся в новомодных гимнах сатане, вся переоценка нравственных ценностей не стоят ровно ничего. Сатана просто-напросто обманутый, он обманут самим собой. На самом деле он гол. Он - жалкая обезьяна Бога.

Примечания

1 Очевидно, Достоевский не верит в то, что можно сохранить веру в условиях такого распада, при котором рушатся все органические связи и основы. Оставаясь романтиком, он не признает той религиозности, которой приходится довольствоваться Новому времени и последующим временам, - религиозности, порождаемой из милости и благости чистой силой личности.

2 Только что говорилось об «очень немногих» - теперь это уже «очень многие». Оба высказывания представляют собой реакцию на мучительную необходимость противоречить собеседнику.

3 Выше говорилось о муках, приносимых Богом. Отношение к Богу воспринималось как мучительное. Здесь проявляется нечто новое. Страх воспринимается психологически как «местопребывание» Бога. Религиозный аффект, это предание себя в руки Бога, со стороны всего конечного выступает здесь в виде страха. Бог внушает страх, несет мучения - и в то же время служит воплощением влекущего, притягивающего.

4 Все «психологическое» рассматривается при этом как вторичное, производное. Подлинной целью выступает изменение жизненной позиции, самого вида и самой направленности акта бытия. По Кириллову, «Бог» возникает в ходе этих преобразований, способствуя их завершению.

5 Уже здесь напрашивается сравнение с понятием «великое здоровье», принадлежащим Ницше и означающим освобождение от того самого, нутряного «желания идти наперекор». Такое освобождение изгнало бы боль, о которой речь шла выше, но - с христианской точки зрения, самым роковым образом. Это означало бы «выздоровление от Бога» и примирение с самим собою, но в то же время и полнейшее фиаско: причина счастья состояла бы в том, что Бог «больше не мучит», так как Он отступил, растворился, ушел в небытие. С христианских позиций это, следовательно, есть не что иное, как умиротворение в потерянности.

6 Описанные здесь душевные процессы относятся к истории болезни, развивающейся из такого двойственного отношения к Богу - не просветленного Спасителем. Его конечная стадия характеризуется словами Ницше в его «Заратустре»: «Бог умер».

192

7 А как обстоит дело с нирваной Будды? Не лежит ли между «всебожеством» брахманизма и «ничто» буддизма та же полярность? В этой вневременности и полном покое есть тот же симптом не спасения, а эффект анастезии...

8 Образ человекобога занимает в жизни и мышлении Кириллова то же место, что и сверхчеловек - у Ницше. Здесь тоже сводится воедино человек. Дионис и Христос - подспудно в «Заратустре», открыто - в письмах «времени безумия».

9 Сравним с этим все происходящее с Заратустрой, если на него смотреть, как того хотел Ницше, как на мистерию и учение о становлении.

10 Сюда можно отнести странное замечание, которое делает Кириллов, когда Шатов рассказывает ему, что его жена вот-вот родит: «Очень жаль, что я родить не умею, то есть не я родить не умею, а сделать так, чтобы родить, не умею... или... Нет, это я не умею сказать» (Б., с. 444). Это может означать лишь одно: я хотел бы, чтобы люди поняли, что продолжать рожать не стоит, и отказались бы от этого. То же - на с. 450: «Я думаю, человек должен перестать родить. К чему дети, к чему развитие, коли цель достигнута? В Евангелии сказано, что в воскресении не будут родить, а будут как ангелы Божии. Намек».

11 В наиболее чистом виде это представление об устройстве мира - в интерпретации того, кто стоит уже на самой границе, - выступает у Данте.

12 Вспоминается зверь из сна Ипполита в «Идиоте». Это, кстати, особая тема -значение животных и их фантастических образов у Достоевского. Они дают оценку и раскрывают суть тех людей, с которыми связаны.

13 О том же мечтает Версилов в «Подростке», в еще более развернутом виде мы сталкиваемся с этим в «Сне смешного человека».

14 Между прочим, здесь Достоевский передал Ставрогину свой «символ веры».

15 Феномен раздвоения личности вплоть до появления двойника не равнозначен участию в этом сатаны (ср. образ Голядкина в «Двойнике»), но в данном случае связан с ним, равно как и в галлюцинациях Ивана Карамазова.

16 Тогда он мог бы его объективировать и попытаться преодолеть.

193