Старый Мерв Текст научной статьи по специальности «История и археология»

©2010

Э.В. Ртвеладзе СТАРЫЙ МЕРВ

Об этом удивительном городище, как тогда говорили, — самом большом древнем городище на территории Советского Союза, — я впервые услышал от Михаила Евгеньевича во время наших частных бесед в Кисловодске.

В августе 1961 года я вернулся из археологической экспедиции Кабардино-Балкарского научно-исследовательского института (КБНИИ), раскопки которой в этот год проводились в Верхнем Чегеме и в районе селения Этоки, расположенном на границе между Кабардино-Балкарской АССР и Ставропольским краем. Пришел по обыкновению к Михаилу Евгеньевичу, а он, после долгих расспросов о работах нашей экспедиции, говорит мне: «Знаете, Эдди, пора Вам пройти, до поступления в ВУЗ, мою полевую археологическую школу. В конце сентября начинается очередной сезон раскопок ЮТАКЭ на городище Старый Мерв, подумайте, Эдди, и сообщите мне о своем решении». Но я сразу же дал согласие, а сам стал думать — где мне достать деньги на эту дальнюю поездку. Из Кавминвод в Ашхабад можно было добраться либо самолетом, который вылетал с аэродрома в Минеральных водах — этот путь занимал немногим более трех часов, — либо поездом до Баку, затем паромом до Красноводска через Каспийское море, где надо было пересесть опять на поезд Красноводск — Ташкент, но этот путь занимал более трех суток, и притом при самом благоприятном стечении обстоятельств. Я выбрал самолет, тем более, что мне прежде не приходилось летать. Но вначале надо было достать деньги на дорогу, поскольку даже тогда билеты на самолет стоили недешево, особенно для меня, немногим более 30 рублей.

Я вернулся в экспедицию на Этоку. Узнав о моих планах, Гавриил Иосифович Ионе — начальник экспедиции — предложил мне вместе с его сыном Леней засыпать раскопанный сарматский курган, в котором мы на глубине 5 м. обнаружили катакомбу с длинным и узким дромосом. Курган этот находился около дороги, к тому же неподалеку располагалась конеферма, так что опасность упасть в курган случайным прохожим и даже машине была велика.

Благодаря любезности работников конефермы, я часто носился по предгорьям и плато, где мы работали, на прекрасных скакунах — кабардинках рысью, галопом, аллюром и хорошо помню то необыкновенное чувство, которое охватывало меня, когда, прильнув к шее коня и крепче сжав бока, я давал ему шенкеля, и конь несся с бешеной скоростью, едва касаясь копытами поверхности земли.

Задание мы выполнили и получили деньги. Недостающую часть денег я заработал иным способом, так что в начале сентября уже взял билет на самолет в Ашхабад.

Однако уже на следующий день я был потрясен, получив письмо от М.Е. Массона, в котором он писал, что в этом году ЮТАКЭ выделили небольшие средства на проведение полевых работ, и поэтому мне лучше воздержаться от поездки и готовиться к экзаменам в ТашГУ на следующий год.

Тем не менее, не предупредив М.Е. Массона, я 16 сентября вылетел в Ашхабад. В аэропорту Минеральных Вод, который тогда был еще небольшим, а все службы умещались в одноэтажном здании, меня провожала мама. Она сильно волновалась и все время разыскивала в толпе пассажиров какого-либо доброго туркмена, чтобы он опекал меня в этой поездке.

Это вообще был первый мой полет на самолете на легендарном ИЛ-18. После их было неисчислимое множество в различные страны мира, на различных самолетах. Только в США я приземлялся и взлетал с аэропортов Нью-Йорка, Вашингтона, Ричмонда, Хьюстона, Далласа, Лос-Анжелеса, Сан-Франциско, Бостона и многих других городов. А тогда это было в первый раз! Впечатление незабываемое.

Прилетел я в Ашхабад днем. Несмотря на то, что была середина сентября, здесь было очень знойно и душно. Никто меня, конечно, не встречал, но я на автобусе добрался до небольшой гостиницы, которая располагалась вблизи ж/д вокзала. В ту пору Ашхабад был совсем небольшим городом в основном с одноэтажными домами, недавно отстроенных после катастрофического землетрясения 1948 года. Да и население в нем было совсем незначительным. На следующий день я сел в знаменитый тогда поезд Ташкент-Красноводск, о котором в ту пору слагали песни и стихи. Даже в среде студентов-ютакинцев была популярной песня, которая начиналась со слов: «В красноводский поезд посадили и сказали, ну, давай, вези...».

К сожалению, этого поезда, с образованием в Средней Азии независимых государств, уже не существует. А жаль! Ведь это была прямая и наиболее удобная дорога, связывавшая республики Средней Азии с закавказскими и далее через Черное море с Европой, и почти повторявшая древний путь. Одно время

главами государств этих республик был выдвинут проект ТРАСЕКИ, широко пропагандируемый и обсуждаемый в печати. Однако он по существу провалился из-за неимоверных амбиций глав некоторых государств и политической нестабильности в государствах Закавказья, главным образом, в Грузии.

Я приехал в Байрам-Али, где-то после полудня, проделав немалый путь через южные районы Туркмении. Для меня, выросшего среди кавказских гор, покрытых густой растительностью, было непривычно наблюдать однообразный пейзаж с обеих сторон дороги — барханы песков, в ряде мест заросшие саксаулом, прерываемые редкими зелеными оазисами, в которых находились небольшие городки. Особенно запомнился мне Теджен своим очень вкусным и необыкновенно дешевым виноградом. Помниться, выскочив на станции, во время остановки, я буквально за 20—40 копеек купил несколько килограммов винограда.

В ту пору, Байрам-Али был небольшим городком, с весьма пестрым населением: туркмены, русские, курды, персы, уйгуры, армяне, причем туркмены вовсе не преобладали. Основным языком общения среди них был русский язык, на котором все говорили достаточно грамотно. Таких городков в советское время немало сложилось в Средней Азии и Казахстане вдоль железных дорог и в местах новостроек и освоения новых земель, осуществлявшихся за счет притока квалифицированных рабочих и их семей из различных уголков огромного Союза. В них постепенно складывался неповторимый сплав населения различного этнического происхождения — один из элементов советской общности или советского народа. Данное понятие сейчас нередко служит предметом язвительных насмешек политиков, журналистов и телекомментаторов. Но что было то было, я сам вырос и был воспитан в такой же среде, отличительным признаком которой была дружба между ребятами различных национальностей и полное отсутствие так называемого этнического высокомерия, которое ярким цветом расцвело в государствах, созданных на развалинах «Великой Красной Империи». Сейчас подобные населенные пункты, вернее, такого рода население в них исчезло, подавляющее число так называемых пришлых мигрирует на свою историческую родину, а оставшиеся, по различным причинам, в основном материального характера, люди постепенно вымирают, их место занимают представители определенных титульных национальностей.

Я полагаю, что данный процесс затянется ненадолго.

Главной примечательностью Байрам-Али было старинное здание, построенное еще в конце XIX века для страдающих заболеванием почек. В советское время оно было превращено в почечный санаторий, куда направлялись больные изо всех республик Советского Союза, чему способствовал весьма благоприятный, исключительно сухой климат в этом месте и наличие большого количества особых туркменских арбузов, весьма полезных людям, страдающим заболеванием почек.

Первым делом я по извилистой улице двинулся от вокзала в гостиницу, чтобы устроиться на ночлег и разузнать дорогу к экспедиционному лагерю ЮТАКЭ в Старом Мерве.

В небольшой одноэтажной гостинице меня устроили в коридоре, так как мест в номерах не было. На мой вопрос администратору гостиницы, — прожи-

I

вает ли здесь кто-либо из археологов? — она ответила, что в гостинице сейчас живет группа реставраторов и археологов из Ашхабада, работающих на мавзолее Султана Санджара.

Вечером, когда эта группа вернулась в гостиницу, я подошел к руководителю группы, коренастому полному туркмену — это был археолог Курбан Адыков, — представился и попросил помочь мне добраться до лагеря ЮТАКЭ. Тот согласился.

Утром мы погрузились в машину и двинулись в путь. Хорошо помню то чувство восторга, поглотившее меня, когда мы ехали по развалинам через южные ворота Абдуллахан-калы, Султан-калы, где около величественного мавзолея, построенного над могилой сульджукского султана Санджара в середине XII века, мы оставили группу реставраторов. Везде, куда ни взглянешь, располагались бесконечные всхолмления, с густой россыпью разноцветной керамики и битого кирпича — остатки средневековых строений, и высокие длинные стены, окружающие Султан-калу. Наконец мы, проехав действующую мечеть Юсуфа Хамадани, остановились у какого-то холма.

«Дальше мы не поедем, — сказал Курбан Адыков. — Вон лагерь. Иди туда». Машина развернулась и, окутав меня густым облаком пыли, двинулась назад к мавзолею Султана Санджара. До лагеря оставалось совсем недалеко, и я, водрузив рюкзак, двинулся к нему. Это была бывшая конюшня белуджей, которая стараниями студентов и сотрудников ЮТАКЭ, посланных заранее до приезда основной группы с проф. М.Е. Массоном, превращалась в благоустроенный лагерь. Но обо всем этом я расскажу позднее, а в тот день, пройдя через ворота, я оказался в огромном дворе, окруженном по периметру высокой глинобитной стеной, в середине западного фаса двора возвышалось длинное глинобитное строение с маленькими окнами, к тому времени уже застекленными. Это и был

лагерь, в котором я в тот год прожил два с лишним месяца, а затем и пять осенних полевых сезонов. Около входа в здание стояла группа людей, я подошел к ним и представился. На тот момент в лагере было всего пять человек — прежний завхоз ЮТАКЭ, Абдул Гусейнович Алиев, его жена — очень добродушная и ласковая женщина, которую мы все звали тетя Роза, новый завхоз — Фирдоус Али Аскер Гулями, называемый нами на русский лад — дядя Федя, повар экспедиции — татарка из Байрам-Али Надежда Гафуровна и рабочий по лагерю. Все они встретили меня очень радушно, устроив в одном из стоил, превращенных в спальное место студентов и сотрудников ЮТАКЭ.

Позднее в лагерь вернулись с раскопок на Эрк-кале преподаватель кафедры археологии, в тот год начальник лагеря Замира Исмаиловна Усманова и Геннадий Андреевич Кошеленко — аспирант Института Археологии АН СССР, занимавшийся парфянской историей и археологией.

В первые дни моего пребывания в лагере ЮТАКЭ я особенно сблизился с Абдул Гусейновичем, который очень внимательно относился ко мне. Абдул Гусейнович в ту пору был уже пожилым грузным человеком, многие годы проработавший в ЮТАКЭ, честнейшим и образованнейшим, прекрасно знавшим не только все стороны ислама, но и персидскую прозу и поэзию. Абдул Гусейнович был первым человеком, давшим мне уроки персидского языка и арабской графики, которую я ко времени отъезда из Мерва освоил уже достаточно прилично.

По своим религиозным убеждениям, так же, как дядя Федя да и почти все персы, проживающие в Туркмении, он был бахаистом — последователем учения, созданного Мирзой Хусеином Али, прозванного Баха-Улла, т.е. Слава Божья, попытавшимся создать универсальную мировую религию. Согласно учению Баха-Уллы, божественное откровение прогрессивно, через установленные Провидением определенные периоды являлись и будут являться пророки, носители откровения, передающие волю Бога человечеству, а различие в существующих религиях носит второстепенный характер и относится к законам социальной категории. Бахаисты верят, что их религия — это религия современной эпохи и её принципы и законы отвечают всем запросам человечества на данной стадии его развития. Бахаистские общины в то время существовали в различных городах Туркмении, где проживали персы, особенно, в Мары и Ашхабаде.

Подружился я и с новым завхозом ЮТАКЭ — дядей Федей, невысоким плечистым, коренастым человеком с необычайно сильными руками, покрытыми густыми черными волосами, напоминающий мне легендарных персидских пах-лаванов, которыми всегда славился и славится Иран. С этого времени начались и наши дружеские персидско-грузинские пикировки, которые вызывали живейший интерес, и все сотрудники и студенты, собиравшиеся за длинным столом на ужин в лагере, с нетерпением ждали того момента, когда они начнутся.

Федя был воспитанником детдома, участвовал в войне, получил ранение и слегка прихрамывал на левую ногу. Он всегда сидел за столом по правую руку от Михаила Евгеньевича и всегда внимательно слушал его речи и замечания, запоминал даже кое-какие археологические определения. Помню, что во время редкой в лагере ссоры между студентами, Федя ворвался в мужскую секцию и закричал: «Если Вы сейчас же не прекратите, то я ударяю Вас античным кирпи-

чом 40х40х12 см. с Танькиного раскопа (имелась ввиду Таня Беляева)». Потом я часто подкалывал Федю этим во время наших пикировок, — «Ну что Федя, сознайся, что грузины победили персов, или ударишь меня по голове античным кирпичом?!».

На следующий день после моего приезда Замира Исмаиловна, в тот год бывшая начальником лагеря, разрешила мне походить и посмотреть Султан-калу.

Надо отметить, что само городище Старого Мерва состояло из пяти основных разновременных городищ, последовательно сменявших друг друга и занимавших разные участки — Эрк-кала, Гяур-кала, Султан-кала, Абдуллахан-кала и Байрамалихан-кала, выходящие своими стенами на окраину современного города. Все эти городища располагались на площади более 60 км., причем рас-копочные площадки находились весьма далеко друг от друга — самый крайний восточный раскоп в военном лагере сельджукидов — Шаим-кале располагался в более чем 10 км от самого крайнего западного. Керамические отвалы из средневековых гончарных печей вблизи от ворот Фирюза и мавзолея Мухаммада ибн Зайда. Сам же экспедиционный лагерь находился примерно в центре между ними, так что, когда по каким-либо причинам машина не приходила за нами, то дорога от самых крайних раскопов до него занимала несколько более часа. Я и сам добирался пешком до лагеря от моего раскопа в пригороде Гяур-калы, где в 1963 году исследовал остатки буддийской ступы. Правда, ходить было всегда интересно, через все городище Гяур-кала, в то время еще совсем не заболоченное, каким оно стало через несколько лет, благодаря подъему грунтовых вод, чему способствовал Кара-кумский канал. Здесь можно было подобрать терракотовую статуэтку или парфянскую монету, или вообще какой-либо предмет, а затем, преодолев крутые стены Гяур-калы и протекавший под нами средневековый канал Разыка, через маленький кишлак белуджей выйти в лагерь.

Я почти весь день бродил по огромному городищу Султан-кала, поражаясь его размерами и грандиозностью, тщательно осматривал величественный мавзолей Султана Санджара и более скромные могилы асхабов, сподвижников пророка Мухаммада Бурейды и Гифари.

Особенно прославился ал-Хаким ибн Амр ал-Гифари, который немногим раньше 670 года был первым арабским полководцем, переправившимся через Джейхун (Амударья), и он же был первым, по свидетельству ал-Балазури, кто прочитал мусульманскую молитву по ту сторону Джейхуна на территории нынешнего Узбекистана.

Арабы совершали свои набеги на Мавараннахр («то что за рекой»), так они называли междуречье Амударьи и Сырдарьи, из Мерва, который они захватили в 651 году и который, по словам выдающегося русского ориенталиста В.А. Жуковского — автора книги «Развалины Старого Мерва», стал «естественным базисом», откуда арабы распространяли свое владычество в Туркестане.

Все дни, оставшиеся до приезда основной группы экспедиции во главе с проф. М.Е. Массоном, мы жили достаточно свободно, не по тому железному распорядку, который возобладал в лагере позднее.

Замира Исмаиловна брала меня с собой на раскопки разреза Эрк-калы, и собственно здесь я стал познавать навыки археологии Средней Азии. Разрез этот гигантской траншеей прорезывал западную стену Эрк-калы и уже в ту пору

был очень глубоким. Замира Исмаиловна работала на этом разрезе с небольшой группой рабочих и студентов уже несколько лет. Уже были изучены стены Са-санидского времени, пройдена значительная часть стен парфянского времени, а он все еще не был пройден до конца. Если мне не изменяет память, его глубина в то время уже составляла около 20 м., и еще не одно поколение студен-тов-археологов трудилось на нем. Между собой мы даже подшучивали, что дескать Замира, которой в начале 60-х годов было всего лишь 28 лет, закончит его, когда выйдет на пенсию.

Несколько дней я работал и на раскопе—9, в юго-восточном углу Гяур-калы у Геннадия Кошеленко, учился расчищать кирпичи, находить стены. Все для меня было новое, совершенно отличное от той археологии, которой я занимался на Северном Кавказе.

В 1961 году назначение этого памятника еще не было определено и только в следующем году, после находки большой скульптурной головы Будды и кувшина, покрытого замечательной росписью, повествующей о жизни богатого дих-кана, внутри которого находились рукописи, прочитанные Воробьевой-Деся-товской и отражающие учение буддийской школы сарвастивадинов, стало очевидным, что здесь почти две тысячи лет назад располагался буддийский монастырь — сангхарама.

Это был собственно третий буддийский памятник, открытый археологами в Средней Азии, после Айртама и Каратепа в Старом Термезе, и первый на территории, входившей в состав Парфянского и Сасанидского государств.

Споры о времени его возведения ведутся до сих пор — I—II, III—IV века и даже позднее, но я хорошо помню отчеты М.Е. Массона о датировке сдаваемых ему на определение монет, после ужина в Старомервском лагере, в том числе и найденных на Р-9, среди которых он упоминал и парфянские монеты, обнаруженные в платформе этого здания.

С утра 27 сентября мы стали готовиться к приезду М.Е. Массона. Встречать поезд из Ташкента на вокзал поехали Замира Исмаиловна и дядя Федя — все остальные остались в лагере, в том числе и я. Где-то после полудня мы увидели, едущую в клубах пыли со стороны мавзолея Султана Санджара экспедиционную машину, которая через некоторое время въехала во двор лагеря.

Первым из кабины машины вышел М.Е. Массон, а затем уже из кузова стали вылезать один за другим ребята и девушки — студенты П-У курсов кафедры археологии ТашГУ. Двор сразу как-то изменился — до этого пустынный он внезапно заполнился. Стоял шум и гам, все разбирали свои вещи и занимали помещения в лагере. Я подошел к Михаилу Евгеньевичу и поздоровался. Он посмотрел на меня из-под очков и сказал: «Вы все же приехали, несмотря на моё письмо». Я ничего не сказал и только кивнул головой, но, по-моему, М.Е. Массон был доволен моим приездом.

Все приехавшие студенты, а с ними был еще один преподаватель кафедры Светлана Борисовна Лунина, стали устраиваться в лагере.

Лагерь к этому времени уже был полностью подготовлен для жизни и работы. В центре прямо против входа находился кабинет начальника экспедиции с табличкой «профессор М.Е. Массон» на дверях. Слева от него комната завхоза — дяди Феди, а справа комната для приезжих.

Напротив комнаты завхоза располагалась кухня с большой плитой, в которой полной хозяйкой была Надежда Гафуровна — сухощавая татарка из Байрам-Али.

Левую половину здания (от комнаты завхоза) заняла женская часть экспедиции, а правую (от комнаты для приезжих) — мужская. В них между огромными глинобитными колонами, подпирающими потолок здания, стояли раскладушки, по две в каждом стойле, а за изголовьем вдоль стен с каждой стороны размещались бывшие кормушки для лошадей, которые нами использовались в качестве хранилищ для своих личных вещей, тогда как на столбах развешивалась одежда.

В центре здания находился зал, в котором стоял длинный стол, на столбах были развешаны фотографии наиболее выдающихся находок ЮТАКЭ, тогда как боковые стены и кормушки использовались в качестве полевого музея, где строго по каждому раскопу отдельно раскладывались экспонаты — находки. Музей был украшен красивыми букетами из камыша и солянки. Их составлением, как и самим декорированием зала, занимался непосредственно Михаил Евгеньевич.

В этом зале мы завтракали и ужинали, обед брали с собой на раскопы. Обычно он состоял из немыслимо твердых пирожков, которых не удостаивали своим вниманием даже такие непривередливые создания как термиты, пожиравшие всё, что им понравилось — туфли, чертежи, одежду (похоже, они предпочитали менее калорийную пищу!). Однажды нам с Колей Васецким так надоели эти пирожки, испеченные не с особенной любовью, что мы закопали их в кучу отвала. Каково же было наше удивление, когда на следующий год мы случайно наткнулись на них, причем бумага, в которую они были завернуты, исчезла, а сами пирожки сохранились в первозданном виде!

В лагере было так чисто и опрятно, что приезжавшие к нам удивлялись: «А мы-то думали, что вы живете в палатках!» — говорили они.

Однажды к нам приехала Галина Борисовна Никольская, бывшая тогда зам. декана, для проверки полевой практики студентов-археологов, так она не переставала удивляться и восхищаться теми условиями, в которых мы жили, и все время сравнивала их с условиями жизни остальных студентов, уехавших на хлопок.

Хлопковые компании тогда приобрели невероятный размах, на сборы хлопка забирали всех во всех городах, в том числе и в Ташкенте, от мала до велика — старшеклассников, студентов, рабочих и служащих. Надо сказать, что Михаил Евгеньевич своим авторитетом добился у университетского начальства самого тогда невероятного — в разгар хлопковых компаний студенты-археологи на полтора месяца — с конца сентября и до начала ноября работали в ЮТАКЭ. Правда, по приезду, после октябрьских праздников, их все равно забирали на хлопок, порой до самого снега. Я сам испытал это на себе, но об этом позднее.

Ни света ни радио в нашем лагере, конечно, не было. Основным источником освещения были керосиновые лампы, за которыми весьма тщательно ухаживали — до немыслимого блеска протирали стекла, подрезали фитиль. Они стояли на большом столе в зале, в кабинетах М.Е. Массона и завхоза. Портативных приемников в то время еще не было, да и само наличие их в лагере,

даже если они уже и выпускались, было бы расценено Михаилом Евгеньевичем как «криминал». Все должно было быть подчинено науке и только науке, никаких развлечений.

Не было в лагере и воды, она была привозная. Воду раз в несколько дней привозили в чилеках — плоских туркменских бочонках. Они использовались для приготовления пищи и умывания, тогда как пить сырую воду категорически запрещалось, о чем было объявлено в перечне правил поведения в лагере наряду с распорядком дня в соответствующих таблицах, вывешенных М.Е. Массоном по обе стороны двери его кабинета в первый же день приезда в экспедицию. Над этими же дверями вывешивалось объявление, в котором непременно каждый год красивым почерком был написан обязательно по-латыни с переводом на русский язык соответствующий девиз, по которому работала экспедиция в тот или иной полевой сезон. В первый год моего пребывания в ЮТАКЭ — это было знаменитое латинское изречение: «Nulla dies sine linea» — «Ни одного дня без черточки», ни дня без занятий наукой.

Распорядок дня, установленный М.Е. Массоном, был очень строгим и четким. Первыми в 6 часов вставали повар и студенты-дежурные по лагерю. В 6 часов 30 минут давался общий подъем — для этого дежурный стучал по рельсу, который был помещен на специальной треноге. В 7 часов все должны были уже сидеть за общим столом. В 7 часов 30 минут завтрак заканчивался и все собирались к машинам, которые развозили студентов на свои полевые площадки-раскопы. Одна машина ехала на Гяур-калу и Эрк-калу, другая — на Султан-калу и пригороды. До четырех часов с перерывом на обед мы работали на своих площадках. Ответственной за раскопки на Гяур-кале была Замира Исмаиловна, на Султан-кале командовала Светлана Борисовна. На каждой площадке был свой начальник — обычно им назначался старшекурсник, в подчинении у него был коллектор — студент младших курсов и рабочие, если таковые имелись. Рабочих было мало, они по одному или по двое распределялись М.Е. Массоном на наиболее важные объекты, так что наибольшая нагрузка ложилась на коллекторов, которые и копали и вели полевые описи и шифровали находки и чертили керамику.

К пяти часам вечера мы возвращались в лагерь, приводили себя в порядок, умывались, переодевались в другую одежду. В 6 часов 30 минут все усаживались строго по ранжиру за длинный стол в центральном зале. Последним к столу выходил М.Е. Массон, который занимал место во главе стола. Справа от него сидели начальник лагеря, дядя Федя, Г. Кошеленко и девушки от старшекурсниц и дальше по нисходящей. Слева — Светлана Борисовна Лунина и студенты-ребята. Я сидел в конце стола, а рядом со мной, справа — совсем юные Уткур Алимов, ныне зам. директора Музея Темуридов в Ташкенте, и покойный известный туркменский археолог, тогда студент II курса, Эмин Масимов, по происхождению уйгур, которого мы все называли Эмилем.

После ужина начинались отчеты. К Михаилу Евгеньевичу поочередно выходили начальники полевых площадок и докладывали ему о результатах прошедшего дня. Он внимательно выслушивал каждого, делал свои замечания, порой доброжелательные и одобрительные, а порой весьма язвительные типа «Глаза есть, посмотри, нету!» — выражение, заимствованное, по его словам, удесятни-

ка узбека, работавшего в дореволюционные годы вместе с В.Л. Вяткиным и юным Мишей Массоном на раскопках городища Афрасиаб.

После отчетов Михаил Евгеньевич обычно подводил итоги дня, зачитывал определение данных ему монет, докладывал новости из писем, полученных Федей на почте в Байрам-Али.

В субботу был короткий день на раскопках, после чего мы уезжали в Бай-рам-Али, где старались быстрей помыться для того, чтобы погулять по городу, в парке, выпить пива, а иногда вина — популярный в те годы туркменский портвейн «Эрик-кала». Возвратившись в лагерь, к вечеру мы на полчаса позднее, чем обычно, усаживались за стол в зале-музее и тогда начинались песни. Запевалой обычно был Геннадий Кошеленко, а мы все остальные подпевали ему. Большинство песен были весьма старинные, причем М.Е. Массону больше всего нравились две из них — «Бродяга подходит к Байкалу, рыбачью лодку берет...» и знаменитый «Шумел камыш, деревья гнулись...». Он даже подпевал и выбивал пальцами по столу мелодии этих песен. Пели мы и не менее знаменитую «Таганку». В общем, вторая половина дня субботы для всех нас была «днем отдыха», так как даже в воскресные дни мы не были свободны. Каждое воскресенье поочередно происходили заседания кафедры археологии и СНАК (Студенческого научного археологического кружка). На первом выступали старшие, на втором — в основном студенты. Я также выступил на одном из таких заседаний с докладом об археологических раскопках в селении Верхний Чегем (Верхняя Балкария) в 1961 году.

Начиналась новая неделя, и все происходило по одному и тому же сценарию, разработанному М.Е. Массоном. Нарушение установленного порядка вело к серьезным последствиям — нарушителя удаляли из лагеря, а следовательно, и с кафедры археологии. Причем, когда кто-либо покидал лагерь по каким-то причинам, М.Е. Массон всегда выходил из лагеря, доставал из кармана огромный платок и долго махал уезжавшим вслед, что он никогда не делал, если из лагеря провожали нарушителя.

Вообще в полевом лагере царила железная дисциплина, все было подчинено археологии и только археологии. Конечно, мы нарушали её, но делали тайком. Мы были молодые, почти все ребята и девушки были ровесниками, самому старшему из нас, Нариману Юсупову, было тогда всего лишь 25 лет, однако все его величали «старик» и эта кличка еще на долгие годы закрепилась за ним. Завязывались любовные романы, праздновались дни рождения, устраивались танцы где-нибудь среди развалин, под таинственным светом маргианской луны под аккордеон, на котором обычно играла модные тогда танго Валя Горячева. Аккордеон, трофейный, немецкий, привозил ежегодно из Ашхабада наш славный завхоз Федя, он же Фирдоус Али Аскер, с которым мы весьма сдружились. С отъездом Абдуллы Гусеиновича и тети Розы он продолжал учить меня персидскому языку. Тогда же начались и наши ставшие в последующем знамениты грузино-персидские дружеские пикировки, суть которых состояла в том, что каждый из нас искал какие-либо эпизоды из взаимоотношений грузин и персов, чаще исторические, и обыгрывал их на анекдотический лад. Все с нетерпением ждали за столом этого момента, причем некоторые, особенно Г. Коше-ленко, старались подкинуть тот или иной стороне неизвестный им факт. Начи-

нал обычно я: «А помнишь Федя, как мы, грузины, накостыляли вам, персам, при Марабде?», на что он откликался гневной фразой, пояснявшей, чту шах Аббас потом сделал с грузинами. Я отвечал, что персы — это сейчас не персы, а грузины, поскольку 300 тысяч грузин, переселенных шахом Аббасом из Кахе-тии, разбавили персидскую кровь своей благородной грузинской, постарались и тюрки, так как все средневековые персидские династии были тюркскими по происхождению. Это приводило Фирдоуса Али Аскера в полное неистовство и к ответным коварным действиям.

Согласно приказу по лагерю, написанному М.Е. Массоном красивым мелким почерком с подчеркиванием красным карандашом наиболее важных пунктов и вывешенному на стене перед его кабинетом, я в первые две недели был направлен на Гяур-калу, на раскопки Р-9 (буддийский памятник) и Р-7 (христианский монастырь), вместе с Галиной Дресвянской и Лидией Букинич. После этого я был переброшен на средневековье в пригород Султан-калы, где дипломант Людмила Жукова копала керамические обвалы. Рядом находились остатки праздничной мечети Намазгох, на которой работал Борис Кочнев, сравнительно недавно перешедший на кафедру археологии из Университета г. Фрунзе (ныне Бишкек). На раскоп Борис всегда ходил в неизменной спортивной шапочке и парусиновых, тогда весьма популярных среди археологов, сапогах, постоянно посвистывая какую-нибудь мелодию из классической музыки. Борис был большим поклонником классической музыки, особенно Вивальди, музыка которого в те годы у определенной части молодежи стала почему-то признаком истинной интеллигентности.

С Борисом мы очень быстро подружились и зачастую, не дожидаясь машины, из пригорода Султан-калы, через все огромное городище возвращались в лагерь пешком. Борис, как впрочем и я, был большим любителем сбора подъемного материала, и его острые глаза мгновенно выхватывали из разноцветной «подъемки» то какой-нибудь необычайно интересный черепок, то зеленый кружок монеты.

Борис копал мечеть-намазгох и, можно сказать, проследил по следам от кирпичей, оставшимся после ее почти полностью разобранных стен, полный ее план. Он тщательно делал чертежи на отдельных листах ватмана и хранил их в изголовье кровати. Каково же было его удивление и огорчение, когда однажды, достав чертежи, он увидел, что от них остались «рожки да ножки», всё было поедено термитами. Термиты вообще были «бичем божьим» для обитателей Ста-ромервского лагеря: у Маргариты Филанович они съели праздничные туфли. У меня они начисто съели переднюю часть модной рубашки черного цвета, которую я по приезду в лагерь повесил на гвоздь на столбе. Зачастую они падали прямо с потолка нам в тарелки, и уже в 1963 году, когда в лагере были перебои с доставкой мяса, сидевший рядом со мной Кутбиддин, глядя на очередного термита, упавшего в его тарелку, меланхолически повторял «А вот и мясо».

Борису Кочневу, учитывая значительность его объекта, М.Е. Массон выделил одного рабочего (у нас с Людой их не было). Это был высокий худощавый туркмен — меджаур мавзолея Мухаммада б. Зайда, расположенного рядом. На обед он уходил домой, недалеко от раскопа, возвращался с чайником крепкого зеленого чая и протягивая нам, кратко констатировал: «Вот чай». Это были

единственные слова, которые он знал по-русски, произнося с особенным ударением на букву «т». С тех пор, когда Борис приезжал к нам домой, я приносил чайник чая и говорил ему «Вот чай». Это напоминало нам о славных годах нашей юности в Старом Мерве.

Впоследствии я не раз с ним ездил на раскопки этого городища, в Китаб и Карши. В 1965 году помогал обмерять мечеть-намазгох в Касби. После защиты диссертации об этих мечетях, к которой он готовился у нас в доме в Ташкенте (моя супруга Лида была его однокурсницей), он оставил эту тему и вплотную занялся нумизматикой, особенно караханидской. Он стал выдающимся специалистом в этой области, и его смерть нанесла непоправимый урон этой области исторических знаний, так как караханидской нумизматикой никто фактически сейчас не занимается. Борис был педантичным, скрупулезным исследователем, его отличала тщательность и необычайная глубина исследований, в отличие, к примеру, от другого специалиста в этой области, так же выпускника нашей кафедры М. Федорова. Его исследования более похожи на историю литературную, нежели научную.

В последний раз мы виделись с ним в доме у Лизы Некрасовой, на его проводах в Израиль, где он надеялся избавиться от тяжелой болезни, поразившей его. Я до сих пор считаю его отъезд ошибкой. И вот почему. Первые признаки тяжелой болезни у него появились в середине 90-х годов прошлого столетия. Когда он сказал мне об этом, я отвез его к своему приятелю Равилю Тухватуллину — прекрасному хирургу-онкологу. Равиль вырезал у него опухоль, несколько лет наблюдал за ним. Казалось, болезнь прошла. Борис активно занимался наукой, ходил в горы каждую неделю; помню, мы с ним отправились в Арнасай, и я был поражен его мощным ходом по горам. Однако после приезда из Нью-Йорка весной 2001 года, он снова сильно занемог, врачи определили у него раковую опухоль в легких. Борису назначили операцию на 21 апреля, а перед этим мы с Бахтиером Бабаджановым отвезли его в больницу, устроили в палату, создали максимум возможных условий. На следующий день я уехал на Кампыртепа, так как это были первые годы раскопок Тохаристанской Археологической экспедиции, что требовало моего присутствия. Каково же было мое удивление, когда вечером 21-го позвонив домой, Лида ответила мне, что Борис отказался от операции и переезжает в Израиль в надежде на искусство тамошних врачей. Все три месяца, остававшиеся до его отъезда, были полной нервотрепкой — продажа квартиры, библиотеки, оформление виз, на все это требовалось огромное напряжение физических сил, которых у него уже было слишком мало.

Но в тот уже совсем далекий 1961 год мы еще ни о чем не знали, что нас ждет впереди, а любимой темой наших долгих разговоров была археология, которую мы беззаветно любили. То быстро, то медленно проходили дни в Старомерв-ском лагере, насыщенные раскопками, камеральной обработкой полевых материалов, научными заседаниями, интересными докладами и рассказами М.Е. Массона из истории археологических исследований в Средней Азии, каковой он был великий знаток, об ученых прошлого, биографии которых и их вклад в познание исторического прошлого он знал досконально. Многих он знал лично, других по рассказам старых туркестанцев, собиравшихся за столом в доме его отца в Самарканде в начале XX века.

Я прежде слышал, что некоторые ученые, в основном из Москвы и Ленинграда, называли и до сих пор называют М.Е. Массона «краеведом широкого профиля». Но все это от некоего снобизма, присущего им столичного высокомерия. Я скажу одно: «Посмотрите, господа, товарищи, что сделал он и сравните это с тем, что сделали Вы». Чаша весов деяний М.Е. Массона на научном поприще во много раз перевесит чашу их собственных.

Первый год пребывания в Старом Мерве для меня очень многое дал — я впервые узнал, что такое большая комплексная экспедиция, познал методику полевых исследований огромных городищ, на практике познал, что такое научная школа.

Все это для меня было открытием совершенно нового мира науки, научило подчинять всё личное ее интересам, чему я, как представляется, следовал всю мою научную жизнь.

Оглядываясь сейчас назад в те годы, я жалею единственно о том, что Михаил Евгеньевич так и не написал научную монографию о Старом Мерве, которую он хотел и готовился написать, ежегодно осуществляя исследования этого огромного городища. Думается, что так, как ее мог написать Михаил Евгеньевич, уже никто никогда не напишет.

Отъезд

Четвертого ноября 1961 года мы, остававшаяся в лагере группа, провожала на вокзале в Байрам-Али Михаила Евгеньевича в Ташкент. Вместе с ним уезжали сотрудники кафедры и студенты. Нас осталось шестеро — Замира Усманова, Петр Гаврюшенко — студент 3 курса из Киргизии, наш завхоз Федор Алексеевич (он же Фирдоус Али Аскер Гулями), повариха Надежда Гафуровна, шофер Вадим Смирнов и я. В нашу задачу входило собрать весь оставшийся археологический инвентарь, разобрать и упаковать все предметы обихода в лагере и отправить все это в Ашхабад.

В помощь нам оставили еще одного рабочего, не помню его имени — это был несколько недоразвитый парень, но удивительно работоспособный, бодрый и безотказный.

Хорошо помню гнетущее чувство, нахлынувшее на меня по возвращении с вокзала в лагерь. Еще день назад здесь просто бурлила жизнь, а сейчас тишина. Еще больше потянуло домой, на Кавказ. Но в этот день я не знал, что мое возвращение затянется еще на двадцать долгих дней.

В оставшиеся до октябрьских праздников дни каждый из нас занимался своим делом. Замира Исмаиловна решала свои локальные задачи, связанные всё с тем же гигантским разрезом на Эрк-кале. Петя, я и рабочий разбирали и паковали вещи, вынимали стекла, снимали двери. Словом, возвращали наш лагерь в прежнее состояние — конюшню белуджей.

Шестого ноября, закончив свою работу в экспедиции, домой в Байрам-Али возвратилась Надежда Гафуровна, вместе с ней в город уехали шофер и Федор Алексеевич. Как он объяснил нам, навестить своих персидских друзей, которые якобы замечательно готовили фишты — национальное туркменское блюдо, весьма похожие на чебуреки.

Они должны были вернуться восьмого ноября. И они вернулись, только не восьмого, а девятого, да еще в каком виде и без машины!

Стояла прекрасная солнечная погода, и даже ночи были теплыми. Мы сидели перед входом в лагерь, наслаждаясь ноябрьским теплым воздухом, обсуждая вопрос — куда же пропали наши товарищи. Седьмого ноября — день революции — мы отметили очень скромно: втроем за чашкой чая и разговорами об археологии Средней Азии и Кавказа.

Мы вначале и не заметили, как с противоположной стороны от Султан-калы появились две запыленные фигуры. Один человек шел довольно быстро, размахивая руками и прихрамывая — это был Федя, второй — Вадим, шофер, двигался в своей обычной манере, неторопливой походкой в накинутой на плечи телогрейке. Как выяснилось потом, шли они пешком от самого Байрам-Али.

На законный вопрос Замиры Исмаиловны, — а где же машина? — последовал долгий и невнятный ответ. Федя рассказал, что когда они возвращались из Мары в Байрам-Али от своих персидских друзей в полном здравии и ясном уме, их вдруг на шоссе остановили сотрудники ГАИ, предъявившие им обвинения в нетрезвом состоянии и отобравшие водительские права. Далее события разворачивались так: Федя, придя в разъяренное состояние, стал угрожать сотрудникам ГАИ, аргументы при этом были следующие — он воспитанник детдома, участник Великой Отечественной войны и что он сотрет их всех в порошок. Посмотрев на Федю, Вадим стал действовать самостоятельно — он подошел к гаишникам, открутил крышку бачка с бензином у патрульного мотоцикла и, угрожая взорвать его, стал требовать вернуть права.

В общем, скандал был неимоверный. В итоге мы остались без машины и шофера, так как Федя отправил его за ненадобностью в Ашхабад и стал ежедневно слать телеграммы начальнику ЮТАКЭ — Джан Мамеду Овезову с требованием принять нового шофера с правами, чтобы он забрал машину в ГАИ и обеспечил отъезд экспедиции.

С Джан Мамедом я познакомился еще до приезда в ЮТАКЭ в Кисловодске, где он в летние месяцы, как и многие другие туркмены, спасались в прохладе кисловодского климата. В эти месяцы и в те годы Кисловодск вообще становился наполовину азербайджанским, а наполовину туркменским, так много их отдыхало в этом городе. Туркменские женщины были обычно в своих ярко красных длинных платьях, увешанных большим количеством серебряных украшений, а туркмены-мужчины нередко надевали огромные шапки-тюльпеки. Узбеков-курортников, кстати, было тогда меньше — в Кисловодске был специальный санаторий «Узбекистан», расположенный в очень красивом месте в парке, рядом со знаменитой «Стеклянной струёй», но они, в отличие оттуркме-нов, носили обычную европейскую одежду и лишь иногда тюбетейки.

В те годы социальная забота о трудящихся была весьма высокой. В Кисловодск — всемирно известный курорт — приезжали не только и не столько богатые люди, как сейчас, а преимущественно рабочие и колхозники. Они отдыхали здесь в санаториях, каковых здесь было множество. Ехали по путевке или «диким» способом, снимая квартиру или просто комнату у местных жителей, все было доступно.

Знаменитый кисловодский парк по вечерам был переполнен отдыхающими со всех концов Советского Союза, а в ресторанах, особенно в известной всем «Чайке», расположенных в центре города на берегу реки Ольховке, невозможно

было достать столик. Особенно много гуляли в них шахтеры, для которых в Кисловодске был построен специальный санаторий «Шахтер».

Теперь, я думаю, в связи с изменением строя их здесь значительно меньше, если им вообще доступен отдых в Кисловодске.

Но вернемся к Старому Мерву. Начальник ЮТАКЭ Джан Мамед Овезов был добрейшей души человеком, замечательным знатоком этнографии туркменских племен, ведавший всеми финансовыми и административными делами ЮТАКЭ. Машину с новым шофером он, конечно же, прислал, но это было позднее, через неделю.

Десятого ноября я с Федей проводил в Ташкент З.И. Усманову и П. Гаврю-шенко и остался один в огромном, почти полностью разобранном экспедиционном лагере. Федя напрочь поселился в Байрам-Али, то ли у своих персидских друзей, то ли у одной из своих многочисленных женщин, до которых он был весьма охоч.

Он приезжал в лагерь на какое-то время, привозил мне продукты и забирал экспедиционный инвентарь и археологические находки, которые мы затем отправляли контейнером по железной дороге в Ашхабад.

После 15-го ноября погода ухудшилась, усилился ветер, а по ночам стало совсем холодно. Лагерь стоял без окон и дверей, потеряв свой цивилизованный облик, не в состоянии защищать от ветра, который сильно завывал в углах конюшни. Я перебрался спать в кухню, где еще не была разобрана печь с большой чугунной плитой. До вечера я её топил собранным саксаулом, а затем укладывался спать на еще не остывшую плиту, засыпая под жуткий вой ветра и несмолкаемый визгливый лай шакалов, которых в те годы развелось в Старом Мерве неимоверное количество.

Целыми днями я оставался в лагере совсем один, но иногда по вечерам ко мне заходил белудж — Али Мардон из расположенного за стеной лагеря маленького белуджского кишлака. Он забирал меня к себе домой, и там возле очага, попивая чай, я слушал его рассказы о героических деяниях белуджей, предания их старины. От него я впервые услышал о брагуях — единственном дравидском племени, проживающем далеко на север от основного проживания дравидов — древнейшего населения Индии — в Афганистане. Брагуи живут в основном в провинции Кандагар, а также Гильменд, Фарах и Забаль, но кочуют вплоть до Серахса на севере, а в конце XIX века они появляются и на территории современного Туркменистана. Не исключено, что брагуи — остатки древнейшего доиндо-арийского населения этих областей, оставшиеся здесь после гибели великой дравидской цивилизации Хараппы, тем более что два десятилетия назад, в конце XX века на левом берегу Окса французскими археологами раскопано поселение III—II тыс. до н.э. Шор-тугай, которое, как они считают, являлось хараппским (дравидским) форпостом этой цивилизации, построенным на пути, ведущем к лазуритовым месторождениям в Бадахшане.

Мать Али Мардона происходила из брагуйского племени захри-менгал. Она своим таинственным обликом напоминала мне древних жриц, тем более, что у белуджей она выполняла роль знахарки и, вероятно, исполняла какие-то древние, далекие от ислама обычаи. Хорошо помню, что когда мы с покойным ныне археологом Эмилем Масимовым, а тогда студентом II курса, пришли по

какой-то надобности в их дом, то она появилась буквально из-под плоской крыши с горевшей связкой прутьев (барсом?). Позже я узнал, что в комнате, где эта женщина исполняла свои обряды, не было ни окон ни дверей, а вход и выход осуществлялся по прикладной лестнице через отверстие в крыше комнаты. Сам Али Мардон говорил мне, что в ней он никогда не был и не знает, что там находится, так как мать никогда и никого туда не пускает. От него я узнал и запомнил первые слова на языке этого во многом еще загадочного племени.

Наконец-то 16 ноября приехал шофер, курд по национальности — Курбан, а на следующий день вечером Федя уехал красноводским поездом в Ашхабад.

Мы вдвоем погрузили вещи в машину, собираясь как можно быстрее уехать в Ашхабад, но внезапно машина стала барахлить, она никак не заводилась, и все утро мы потратили на то, чтобы загнать её на небольшой пригорок в конце двора с тем, чтобы машина завелась как бы на ходу. Но после долгих мучений наш грузовик, пыхнув два-три раза, останавливался. Все начиналось сначала. Я ругался, обзывал Курбана неудачливым шофером, которому надо вернуться в курдские горы и там ездить на ишаке. Он виновато отмалчивался. Наконец после долгих мытарств машина заводилась, и мы ехали в Байрам-Али, на железнодорожную станцию, сдавать последний контейнер. Возвращались мы под вечер в совсем пустой и холодный лагерь.

Погода еще более ухудшилась, стал накрапывать дождь и даже появились первые снежинки. Ночью я спал на печке, а Курбан в машине, так как последние кровати и раскладушки мы уже отправили в Ашхабад.

Наконец 21-го ноября мы двинулись в долгий путь. Погода к этому дню стала совсем плохой, буря, сильный холодный ветер, с неба срывались снежинки. Лагерь совсем опустел, он выглядел каким-то мрачным и угрюмым в сером сумраке дня. Первая моя среднеазиатская экспедиция завершалась, впереди трудная дорога в Ашхабад, а там аэропорт и Кавказ. Мы обогнули Гяур-калу и выехали на шоссе, в магазине на окраине Байрам-Али я взял две бутылки водки и, как оказалось, не напрасно. Покинув Мары, мы выехали на дорогу, шедшую через Хауз-хан в Теджен, которая тогда была очень плохой.

К этому времени пошел очень густой снег, который, вкупе с ветром и песком, делал видимость почти нулевой. Курбан ехал по этой дороге в первый раз, водитель был неопытный и не мудрено, что в конце концов мы потеряли дорогу. Машина прочно завязла в пески и, несмотря на наши попытки и испытанный метод подкладки досок под передние колеса, так и не сдвинулась с места. Вокруг стояла сплошная стена из песка и снега, видимости не было никакой. В ответ на причитания шофера я сказал: «Ты старше меня намного, а ведешь себя как мальчишка, давай выпьем водки и уляжемся спать — я в кузове, ты в кабине». Так мы и сделали.

Как это нередко бывает в Средней Азии погода на следующий день совершенно изменилась. Проснувшись, мы увидели голубое небо и ослепительное солнце, а вокруг заснеженные барханы. Я отправился на разведку и вскоре обнаружил такыр со следами шин. Кое-как вытолкнув машину, мы затем по такыру, перешедшему в грунтовую дорогу, добрались до коша пастухов, где выяснили, что мы свернули не на юго-запад, а на юг и потеряли дорогу. Выбравшись на неё, мы уже без приключений добрались до Теджена, а затем по

хорошему шоссе до Ашхабада.

Несколько дней до отлета в Минводы я жил у Феди, по вечерам мы ходили в кафе, к его персидским друзьям и играли в нарды.

27 ноября я прилетел в Минводы. На этом завершилась моя первая археологическая экспедиция в Среднюю Азию.

ANCIENT MERV E.V. Rtveladze

The author reminisces about joint archeological expedition at ancient Merv settlement in south Turkmenistan in the fall of 1961 giving sketches of archeologists' daily routine and their research. He presents a vivid portrayal of his friends and colleagues. He thinks he had the rare honor of working together with them under the direction of M.Ye. Masson.

©2010

A. Invernizzi A GODDESS ON THE LION FROM SUSA

The French excavations in Susa brought to light, among other sculptures, the fragmentary representation in relief of a female figure, obviously divine, riding side-saddle in a frontal attitude a lion passant (fig. 1). The subject is new in the religious imagerie of the city. It is also uncommon that it was carved as the decoration of the inner side of a white marble bowl, on its centre. The fragment is 7,4 cm high and 9 cm large, and is registered in the Musne du Louvre with the number Sb.3784.1

The vessel has a thin low disc-shaped base; its walls were almost vertical, judging from what remains of their inner surface next the head of the lion, though the presence of a figured central medallion inside suggests that the bowl was not much deep. The fragment has a roughly oval contour but, when entire, the vessel can well have had a common circular shape. The presence of a figured medallion in relief on the inner centre of a bowl or dish is a peculiarity very common in ancient metalwork, both classical and oriental; less frequent, though not unknown, is the use of a stone material. However, this could have been thought of a value no less than silver, in a milieu such as that of Susa, deprived of good material for sculpture.

The object must have filled a special ritual function in some religious practice of the city, but nothing precise can be said about it, in the absence of evidence on the context of use of the bowl. The subject and the iconography of the relief, by contrast, appear very interesting, and suggest a number of references to various cultural milieus.

The lion is in right profile. Its hind-part has a relatively more pronounced relief thanks to the contour groove that isolates it from the figure of the goddess, while between the latter and the forepart of the animal a deep profile line separates only the