CC BY
60
УДК 81-114.2+821.161.1«158/16»
С. А. ДЕМЧЕНКОВ Н. Д. ФЕДЯЕВА
Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского
Омский государственный педагогический университет
СТАНОВЛЕНИЕ ЖАНРОВЫХ НОРМ
В РУССКОЙ ЛИНГВОКУЛЬТУРЕ КОНЦА ХУ!-ХУ1! вв.
(НА МАТЕРИАЛЕ АВТОБИОГРАФИЧЕСКОЙ ПРОЗЫ)_
В статье рассматривается становление жанровых норм в русских автобиографических памятниках конца ХУ1—ХУ11 вв. («Закон» Герасима Болдинско-го, «Житие Елезара Анзерского», «Житие Мартирия Зеленецкого», «Житие» старца Епифания, «Житие» протопопа Аввакума). Показано, что можно выделить две традиции автобиографического повествования, жанровая норма которых обусловлена соотношением субъекта и объекта высказывания: «оче-видческая» (автор выступает свидетелем уникальных событий; первичным является объект, а не субъект повествования) и личностно-ориентированная (автор выступает носителем уникального опыта; первичен субъект, а не объект повествования).
Ключевые слова: жанровая норма, автобиографизм, древнерусская литература, русская лингвокультура.
Развивая широко известную идею Ю. М. Лот-мана, можно распространить его тезис о системе норм и запретов [1, с. 7] на лингвокультуру — ту часть культуры народа, которая представляет собой совокупность явлений культуры и явлений языка, взаимосвязанных друг с другом и отраженных в сознании отдельной личности [2, с. 5].
В число национально-специфических норм линг-вокультуры, воплощающих ее глубинные особенности и вместе с ней развивающихся, безусловно, входят жанры, литературные и речевые, условно противопоставленные как высокие и повседневные.
Рассмотрение жанра в контексте нормы (иначе говоря, жанра как нормы) обосновано сущностью исследуемого феномена.
С одной стороны, жанровые нормы задают определенные рамки-ориентиры, в которых действует автор, при этом нормы реализуют обычные для себя функции: регулятивную, унифицирующую, селективную, стабилизирующую и оценочную. Так, регуляция осуществляется через систему жанрового канона; механизмы унификации упорядочивают, типизируют стихийное множество речевых произведений; результатами селекции становятся как сам выбранный жанр, так и внутренние характеристики текста; стабилизирующая функция формирует ожидания читателя; наконец, оценка сопровождает все этапы создания/бытования текста, предполагает осуществляемое и автором, и читателем соотношение канона и текста. С другой стороны, власть любых норм, в том числе жанровых, относительна: автор может выйти за установленные пределы, создав новую жанровую единицу, а также, находясь в них, проявить свою индивидуальность. Таким образом, нормы жанров выступают как направляющая, но не полностью подчиняющая себе сила.
В статье будет рассмотрено становление жанровых норм автобиографической прозы, возникшей из гармоничного синтеза освященных традицией, канонических, иначе говоря, нормативных особенностей и стихийно складывающихся черт. Каноны жанров, задавших нормы-границы автобиографии, соединившись с биографическими описаниями, появлявшимися в житийных текстах, породили новое весьма значительное явление в лингвокультуре и литературе Древней Руси. Постепенный дрейф жития в сторону автобиографии свидетельствует о динамичности, «гибкой стабильности» жанровой нормы — консервативной и подвижной одновременно. Иерархия норм обнаруживается на уровне жанра и различных жанровых традиций.
Проблемы генезиса жанровых норм автобиографической прозы в лингвокультуре и литературе Древней Руси активно разрабатываются исследователями с 50-х гг. ХХ века. Начало этой растянувшейся на несколько десятилетий дискуссии положил С. Зеньковский, в 1956 году выступивший со статьей о литературных предшественниках протопопа Аввакума и старца Епифания, в числе которых были названы Герасим Болдинский, Мартирий Зеленецкий и Елезар Анзерский, а также Филипп Ирапский, Корнелий Комельский, Антоний Сий-ский, Геннадий Костромской, Феодосий Тотемский, в чьих жизнеописаниях присутствуют отдельные автобиографические элементы [3]. И, хотя сами приведенные Зеньковским факты ни у кого не вызывали сомнений, существенные разногласия породил вопрос о том, на основе какой традиции зарождается автобиографическое повествование.
Сам Зеньковский полагал, что прародителями русской автобиографии являются, с одной стороны, духовное завещание и монастырский устав
и, с другой, автобиографические элементы, спонтанно возникающие в житиях канонического образца. Оба этих предположения оказались достаточно плодотворны и затем получили детальную разработку в трудах других ученых.
Первое из них (с определенными оговорками) было поддержано Н. В. Понырко [4] и Е. В. Кру-шельницкой [5]. В защиту второго высказалась М. Б. Плюханова. По ее мнению, «в житии есть элементы, подготавливающие его переход в биографию. Это описания индивидуальных черт подвижника». Более того: житие можно считать «выражением архетипа идеализирующей биографии вообще» [6, с. 125]. Коренное отличие жития от биографии заключается в том, что оно «являет лик единого из множества святых» в аспекте вечности; биография же «описывает тленного и временного человека» [6, с. 127]. По существу, единственным эмбрионом автобиографизма в древнерусской агиографии становится «стоящее над этой системой и организующее ее евангелие». Автобиографические жития XVII века отличаются от классических образцов жанра тем, что «святость стала средством самосознания, результатом выбора на жизненном пути» [6, с. 128].
Иного мнения придерживается А. М. Ранчин. На его взгляд, весьма проблематично (да и бессмысленно) возводить все случаи автобиографического повествования в древнерусской литературе к одному общему источнику. Полемизируя с Е. В. Кру-шельницкой, он справедливо отмечает, что «первые древнерусские тексты с автобиографическими элементами», действительно восходящие к жанру духовного завещания, «не имеют никакого отношения к генезису автобиографического пласта у Мар-тирия Зеленецкого, Елезара Анзерского, Аввакума и Епифания» [7, с. 160]. Так, например, «Житие Мартирия Зеленецкого» обнаруживает явную связь с рассказами об основании монастырей и патерико-выми рассказами о чудесах икон, «Житие Елезара Анзерского» — с жанром видения, «Житие Епифания» — с патериковыми рассказами и сказаниями о чудесах [7, с. 165—167].
Позиция А. М. Ранчина представляется весьма убедительной. Действительно, вполне вероятно, что автобиографическое повествование на Руси развивалось сразу несколькими параллельными путями. Однако, на наш взгляд, размышляя о генезисе автобиографических житий переходного периода, следует рассматривать не только их ближайшие жанровые прототипы, но прежде всего две магистральные традиции автобиографического (точнее, потенциально автобиографического) повествования, уходящие своими корнями в первые века существования русской литературы и еще глубже — в литературу византийскую и древнееврейскую.
Говоря об автобиографических памятниках Киевской Руси, С. Зеньковский перечисляет в одном ряду «Поучение» Владимира Мономаха и «Хождение игумена Даниила». Пример очень показательный. В обоих случаях авторы апеллируют к своему личному опыту, сообщают о пережитом. В обоих случаях образ повествователя становится важнейшим организующим началом в произведении. Более того, неверно будет заключить, что Даниил, в отличие от Мономаха, лишь беспристрастный свидетель, с точностью кинооператора запечатлевающий людей и события. Его путевые заметки не менее личностно окрашены, чем «Поучение». Паломничество Даниила одновременно развертывается
в двух планах: это и физическое путешествие по святым местам, и странствия души в сакральном пространстве.
Принципиально значимой здесь оказывается не большая или меньшая степень проявленности авторского «я» в тексте, а проблема соотношения повествователя и предмета повествования.
В ряде жанров (хождение; видение; рассказ о чуде, об основании монастыря и др.) роль героя-повествователя — даже если он активно вовлечен в действие, даже если позиция его резко оценочна — сводится к роли очевидца. Закрепленный в произведении субъективный опыт как бы отрывается от субъекта этого опыта. Фигура свидетеля необходима; кто станет этим свидетелем, не столь существенно. Воспринятое им самоценно, оно может существовать до и вне его восприятия. Читателю интересен не опыт определенного, конкретного лица, а сам объект этого опыта; личность пишущего значима лишь постольку, поскольку она причастна к этому объекту.
В ряде жанров (пророческая проповедь, апостольское послание, поучение отца сыну, исповедь, духовное завещание и др.) субъективный опыт автора, напротив, приобретает значение именно потому, что это опыт конкретной личности, либо (гораздо чаще) личности, обладающей определенным социальным или духовным статусом. Объект, на который направлен этот опыт, вторичен.
Возможны и переходные формы. К примеру, «Хождение за три моря» Афанасия Никитина, генетически связанное с жанрами «очевидческой» группы, обнаруживает явственное тяготение к противоположному полюсу. Если в «Хождении игумена Даниила» «главным героем» является сама святая земля, записки Никитина окончательно реабилитируют путешественника-рассказчика, который также становится полноправным героем произведения. Даниил ставит перед собой задачу воспроизвести все увиденное с предельной достоверностью. Свое хождение он считает настолько фотографически точным, что духовный подвиг читателя, совершившего под его руководством «виртуальное» путешествие, на его взгляд, ничуть не меньше, чем духовный подвиг человека, исходившего Палестину своими ногами: «Да кто убо, слышавъ о местехъ сихъ святыхъ, поскорблъ бы ся душею и мыслию къ святымъ симъ местомъ, и равну мзду приимутъ от бога с теми, иже будуть доходили святыхъ сихъ местъ». Афанасий Никитин не скрывает своего субъективизма. Главное для него уже не Индия как таковая, а его личные впечатления от Индии.
Ни для одной из указанных жанровых коалиций автобиографизм не является обязательной нормой. Каждая из них характеризуется лишь возможностью автобиографизма. Так, наряду с реальным героем-повествователем («Хождение игумена Даниила», «Хождение Добрыни Ядрейковича» и т.д.) среди произведений первой группы мы нередко встречаем повествователя условного («Хождение Богородицы по мукам», «Хождение Трифона Коробейникова»). Точно так же реальный повествователь в «Поучении» Владимира Мономаха ни в коей мере не отменяет условного повествователя библейских «Притч Соломоновых» или «Слова» Даниила Заточника. Однако, вне зависимости от того, как далеко образ автора в тексте отходит от реальной авторской личности, установка на автобиографизм присуща всем памятникам как первой, так и второй группы. Таким образом, несводимость
автобиографических житий ХУ1 — ХУ11 вв. к одному общему жанровому источнику объясняется тем, что источников этих было, по крайней мере, два (причем каждая из двух противонаправленных традиций охватывала значительное число жанров).
Обратимся к конкретным примерам.
Композиционным центром одного из ранних автобиографических произведений, «Закона» Герасима Болдинского (около 1554 г.), является его вторая часть, где даются практические рекомендации по соблюдению монастырского устава. Первая, автобиографическая часть, в которой перечисляются основанные Герасимом монастыри, носит подчиненный, служебный характер. По объему она приблизительно в два раза меньше второй и отличается крайней лаконичностью. Вся она состоит из ряда однотипных эпизодов:
«Пришел есми аз на место сие [...], в пустыню [...], зовому Болдино, в Доробужской уездъ, в лето 7036-го (1528) марта в 25 день [...] и создал обитель сню, общий монастырь, и храм поставил во имя Пресвятыя Троицы да пределъ Сергия чудотворца в лето 7038 (1530). И потом пространнее того храм воздвигнул, и освящен бысть в лето 7048-го (1540) декабря въ 14 день. [...] Братии же ныне 127 братов [...]. Потом устроил во граде Вязме, конецъ посаду место пусто, зовомы Ольшняг, на речке Дебре монастырь во имя Иоанна Предтечи [...] в лето 7051-го. Братн ныне числом 42» [5, с. 210 — 211] и т.д.
Факты своей биографии Герасим приводит в пример не потому, что они значимы сами по себе, а потому, что они подтверждают его статус духовного наставника. Очень симптоматична последняя фраза биографической части: «И сказа имъ: Жилъ есми азъ в различныхъ пустыняхъ 26 лет. О всем бо сем известно постриженику обители сея старцу Симеону» [5, с. 210 — 211]. Повествование о своих трудах Герасим завершает ссылкой на свидетеля, способного удостоверить правдивость сказанного.
Не значимость события оправдывает упоминание о личности очевидца, а значимость авторской личности оправдывает упоминание о пережитых ею событиях. Но хотя биографический факт полностью подчинен здесь жанровым установкам духовного завещания, он не перестает быть биографическим фактом, поскольку обретает ценность лишь как факт чьей-то конкретной судьбы.
С противоположной ситуацией сталкиваемся мы в «Житии Елезара Анзерского» (30-е гг. XVII в.). На первый взгляд, это произведение гораздо более автобиографично. Однако здесь налицо автобиографизм «очевидческого» типа. Факт биографии, становясь самоценным и самодостаточным, утрачивает значение биографического факта. Оставляя себе роль пассивного наблюдателя, автор как бы самоустраняется из произведения, подлинным героем которого выступает основанная им Анзерская обитель.
В действительности из «автобиографии» Елеза-ра мы почти ничего не узнаем о его жизни. Собственно биографические сведения могут быть буквально сочтены по пальцам одной руки: 1) услышав в 1615 году от некоего «христолюбивого мужа» об острове Анзерском, Елезар отправляется туда и строит там келью; 2) к нему вскоре присоединяется соловецкий инок Кирилл; Елезар уговаривает его не браться за возведение церкви, пока они не освятят «церковь телесную», т. е. не очистят свои души от греха; 3) по повелению царя Михаила Федоровича на острове закладывается основание
церкви Пресвятой Троицы; 4) Елезар хочет покинуть Анзерскую обитель «от стужения злых человек и бесовских страстей», но Бог возбраняет ему это сделать.
Основное содержание жития составляют видения самого Елезара и других людей, так или иначе связанные с «местом Анзерским». В сущности, перед нами не житие и уж тем более не автобиография, а цикл видений, объединенных общей темой и образом самого наблюдателя.
К той же традиции восходит и «Житие Марти-рия Зеленецкого» (1570—1595 гг.). Хотя в обращении к духовному брату Досифею, открывающем житие, автор прямо указывает на свою задачу: «По-вем ти о себе» [5, с. 285], в действительности, говоря словами самого Мартирия, речь пойдет о том, «каки Пресвятая Троица и Пречистая Богородица чюдеса творить от образа своего» [5, с. 292]. Фигура героя-повествователя служит лишь своеобразным гарантом подлинности этих чудес: все они совершаются на глазах у основателя Зеленой пустыни.
Трудно согласиться с Е. В. Крушельницкой в том, что входящее в состав жития «Наказание ко братии игумена Мартирия», близкое к жанру духовного завещания, определяет жанровую специфику всего памятника в целом. По своему происхождению автобиографическая повесть Мартирия — это свидетельство о чудесах, только благодаря иножанро-вой «прививке» приобретшее несвойственные ему ранее функции. Призывая иноков следовать его заветам, пишущий опирается не столько на свой личный авторитет, сколько на «авторитет» основанного им монастыря как места явно отмеченного Богом. Характерно, что, упоминая о целях, которые он преследовал, создавая свою автобиографию, Мартирий на первое место ставит свидетельство о чудесах и лишь на второе дидактическую функцию:
«Молю же ся вамъ, братие, о еже веру несумен-ну имейте къ святому месту сему, и любовь межи собою нелицемерну имейте, и моего словеси не попирайте — еже сказахъ вамъ и заповедахъ, тако творите» [5, с. 292].
В отличие от «очевидческих» жизнеописаний Мартирия и Елезара, «Житие» протопопа Аввакума является наивысшей точкой в развитии иной традиции автобиографического повествования, утверждающей самоценную личность в противовес самоценному событию видений и рассказов о чудесах. Во многом приближается к нему и автобиографическое житие ближайшего сподвижника «мятежного протопопа» — старца Епифания. «Сама возможность автобиографического творчества у Епифания появилась потому, что в его сознании сложилось представление о себе как о небесном избраннике, история жизни которого могла быть предложена «верным» в качестве поучительного примера» [8, с. 105]. Однако его книга — это «скорее исповедь, чем автобиография» [9, с. 160]; она представляет собой повесть о мученике, а не о борце за веру, хотя первоначально старец, как и Аввакум, по-видимому, готовил себя к роли пророка [8, с. 105].
Но Епифаний не был борцом по своему душевному складу. Полный поначалу радостных надежд на скорый триумф защитников «древнего благочестия», после окончательного крушения Раскола он разочаровывается в прежних идеалах «революционной борьбы» и отстраняется от активной преобразовательной деятельности, сочтя, что его миссия — не пророчествование, а искупительное страдание, мученичество [8, с. 105].
Житие было написано им, когда душевный переворот уже совершился, поэтому «жизненный путь Епифания предстает перед современниками как предначертанный самим богом подвиг мученика за «старую веру»» [8, с. 122], а его житие по внешним жанровым признакам остается близким к традициям агиографии [8, с. 129].
Так же как и «исповедь-проповедь» Аввакума, этот памятник тяготеет к группе личностно-ори-ентированных жанров. В центре повествования — внутренний мир самого автора; его личность, а не пережитые им события.
Думается, есть все основания говорить об отсутствии единой автобиографической традиции в русской литературе XVI —XVII вв. Установка на автобиографизм потенциально была присуща многим жанрам. Сама внутренняя логика их развития способствовала дальнейшей эмансипации авторского «я». Постепенная смена социально-культурных ориентиров (раскрепощение личности, прогрессирующая десакрализация литературы, усиление в ней развлекательного начала, интерес к жизненной конкретике) сделала такую эмансипацию возможной. Как после дождей дремлющие в земле семена прорастают и пустыня покрывается ковром растительности, так в литературных памятниках эпохи рубежа прорастают зерна автобиографизма. В обоих случаях процессы отличаются поразительной синхронностью. Движение начинается практически одновременно на всех фронтах и происходит в едином темпе. Однако это еще не дает нам оснований считать разнородный конгломерат растений сложным, внутренне целостным организмом. Каждое из них самостоятельно борется за свое место под солнцем, вступает в конкурентные отношения с соседями, «мыслит» себя обособленным от других. Лишь в отдаленной перспективе разобщенность, «война всех против всех» оборачивается гармонией.
Библиографический список
2. Городецкая, Л. А. Лингвокультурная компетентность личности как культурологическая проблема : автореф. дис. ... д-ра культурологии / Л. А. Городецкая. — М., 2007. — 48 с.
3. Zenkovsky, S. A. Der Mönch Epifanij und die Entstehung der altrussischen Autobiographie / S. A. Zenkovsky // Die Welt der Slaven. — Wiesbaden, 1956. — Jahrgang 1. Heft 3. — Р. 276-293.
4. Понырко, Н. В. Житие Аввакума как духовное завещание / Н. В. Понырко // Труды Отдела древнерусской литературы. - Л. : Наука, 1985. - Т. 39. - С. 379 -387. - Ежегод. изд.
5. Крушельницкая, Е. В. Автобиография и житие в древнерусской литературе / Е. В. Крушельницкая. - СПб. : Наука, 1996. - 368 с.
6. Плюханова, М. Б. К проблеме генезиса литературной биографии / М. Б. Плюханова // Ученые записки Тартусского гос. ун-та. Вып. 683. Литература и публицистика. Проблемы взаимодействия. Труды по русской и славянской филологии. -Тарту : Изд-во Тартуского гос. ун-та, 1986. - С. 122-132.
7. Ранчин, А. М. Статьи о древнерусской литературе / А. М. Ранчин. - М. : Диалог-МГУ, 1999. - 195 с.
8. Робинсон, А. Н. Автобиография Епифания / А. Н. Робинсон // Исследования и материалы по древнерусской литературе. - М. : Изд-во АН СССР, 1961. - С. 101-132.
9. Демкова, Н. С. Житие протопопа Аввакума (Творческая история произведения) / Н. С. Демкова. - Л. : Изд-во Ле-нингр. ун-та, 1974. - 168 с.
ДЕМЧЕНКОВ Сергей Александрович, кандидат филологических наук, доцент (Россия), заведующий кафедрой русской и зарубежной литературы Омского государственного университета им. Ф. М. Достоевского.
Адрес для переписки: demchenkovsa@omsu.ru ФЕДЯЕВА Наталья Дмитриевна, доктор филологических наук, доцент (Россия), заведующая кафедрой русского языка и лингводидактики Омского государственного педагогического университета. Адрес для переписки: ndfed@yandex.ru
1. Лотман, Ю. М. Культура и взрыв / Ю. М. Лотман. Гнозис : Прогресс, 1992. - 270 с.
М. : Статья поступила в редакцию 07.07.2015 г. © С. А. Демченков, Н. Д. Федяева
Книжная полка
ББК 81.432.1/К88
Кубышко, И. Н. Сокращения в области ракетно-космической терминологии в английском языке : моногр. / И. Н. Кубышко. - Омск : ОмГТУ, 2015. - 91 с.
Изложены когнитивные подходы к изучению профессиональной терминологии. На основе структурно-семантического анализа, опирающегося на системный подход, рассмотрены общие закономерности развития сокращений в ракетно-космической терминологии в английском языке, общие и специфические черты функционирования и другие особенности. Предназначено лингвистам, специалистам в области ракетостроения, а также специалистам, занимающимся вопросами терминоведения.
ББК 81/А43
Актуальные вопросы лингвистики в современном профессионально-коммуникативном пространстве : IV межвуз. молодеж. науч.-практ. конф., 8 апреля 2015 г. / ОмГТУ ; редкол. : Л. К. Кондратюкова [и др.]. -Омск : ОмГТУ, 2015. - 210 с.
Сборник содержит тезисы докладов студентов, магистрантов, аспирантов на IV межвузовской молодежной научно-практической конференции по актуальным проблемам лингвистики в современном профессионально-коммуникативном пространстве. Адресован преподавателям, аспирантам, студентам и магистрантам.
