CC BY
54
М. А. Петров
СРАВНИТЕЛЬНЫЙ АНАЛИЗ ДЕМОКРАТИЧЕСКОГО ТРАНЗИТА ИСПАНИИ И РОССИИ.
Ч. II.
Две стратегии транзита: консенсус против конфронтации
Разные исходные условия в Испании и России привели к разным моделям демократического транзита в двух странах. Испанская модель демократизации строилась на стратегии «пактированного перехода», в котором основными акторами являются элиты, проводящие политику компромисса, тогда как в России имел место «навязанный переход», при котором элиты используют силовые стратегии (Гельман, 1999а, с. 26). Различное поведение элит в Испании и России определило и различную последовательность реформ, различные способы создания новых правил, а также различное понимание важности конструирования новых политических институтов. В Испании приоритет был отдан политическим реформам, тогда как в России реформаторы сделали ставку на экономическую трансформацию. Испанские элиты видели свою цель в создании стабильной, эффективной и легитимной институциональной системы, в то время как российский правящий класс относился к созданию новых институтов крайне пренебрежительно, считая их побочными продуктами реформ. Основой создания новых институтов в Испании в рамках консенсусной модели стала договорная практика, в то время как в России возобладал мажоритарный принцип «победитель получает все». Наконец, в Испании в основе всех решений лежал элитный консенсус. Россия, наоборот, являет собой пример чуть ли не единственной из посткоммунистических стран, где в правящей элите изначально не было консенсуса о характере и методах проведения реформ (ВгиЬпу, 1995, с. 84).
Во время транзита испанские элиты выработали четкую и согласованную стратегию действий, которая стала рассматриваться со временем как своего рода эталонная модель демократизации. Основными элементами этой модели являются последовательность реформ, проведение учредительных выборов, заключение политических пактов между правительством и оппозицией, принятие договорной Конституции, разграничение полномочий между ветвями власти в рамках создаваемого институционального дизайна. Перечисленные элементы испанской модели (условно ее можно назвать институционально-консенсусной) будут использованы как основа бинарного анализа стратегии демократизации в Испании и России.
© Петров М. А., 2008
Определяющим для последующей траектории транзита и очередности реформ в Испании стало решение элит-основателей отдать предпочтение строительству и консолидации демократии, а не экономической реструктуризации.
Влияние консенсуса на приоритеты реформ в Испании проявилось в том, что правящая партия, возглавляемая премьер-министром А. Суаресом, фактически приносила себя в жертву и выступала, по образному выражению Нэнси Бермео, в роли ягненка для заклания (Вегтео, 1994, с. 601-602), поскольку, сосредоточиваясь на строительстве новых политических институтов и откладывая радикальные структурные преобразования, она все больше отчуждала избирателей. Однако результатом такого сознательного самопожертвования со стороны правящей партии стала политическая преемственность, так как последующим правительствам, в частности правительству социалистов, пришедших к власти на выборах 1982 г., уже не нужно было заниматься вопросами демократического строительства и они могли полностью сосредоточиться на экономических преобразованиях.
В России элита своей основной целью сделала проведение рыночных реформ, руководствуясь посылкой о саморегулирующей роли рынка, хотя Карл Поланьи еще раньше доказал, что рынок как экономическая система может функционировать только посредством установления целого ряда институтов (Патрушев, 2006, с. 50).
В результате реформаторы стали заложниками своей собственной политики, так как нормальное функционирование рынка невозможно без такого института, как правление закона, а поскольку его создано не было, то появились внеинституциональные «контролеры» — мафия и другие криминальные структуры. С другой стороны, Андрей Шлейфер отмечает, что требование создания институтов до появления собственности и рынков упускает из виду институциональную эволюцию в России или любой другой стране, так как институты рыночной экономики приобретают свою направляющую роль только в процессе взаимодействия с реальными фирмами, предпринимателями и инвесторами (Shleifer, 2005, с. 9).
Однако российский опыт перехода к рынку четко выявил две негативные закономерности постановки экономических реформ впереди политических. Во-первых, экономические реформы не работают в условиях отсутствия институционального обеспечения, в частности, в условиях отсутствия правления закона. Во-вторых, приоритет экономических реформ над политическими в ситуации двоевластия просто лишает реформаторов рычагов для проведения экономических преобразований.
Испанский опыт демократизации не только послужил основой для создания теоретических моделей в современной политической науке, но многие его элементы стали выступать как критерии для оценки процессов демократизации в других странах. Одним из таких обязательных элементов демократического транзита считаются учредительные выборы, выполняющие тройственную функцию — институциональную (устанавливает систему политических институтов, в рамках которой развивается электоральная конкуренция), би-хевиоральную (формирует паттерны поведения избирателей, тем самым определяя контуры новой партийной системы), трансформационную (существенно ограничивает возможности возврата к старой недемократической системе) (Гельман, 1999б, с. 46).
В Испании учредительные выборы способствовали конфигурации новой центристской партийной системы, а также укоренению демократических ценностей, так как впервые за сорок лет граждане осознали, что могут реально влиять на принятие политических решений. Однако учредительные выборы могут быть эффективными только в том случае, если проводятся до начала политических преобразований, когда еще не принята Конституция и не определен основной состав ключевых политических акторов.
Отличительной чертой российской трансформации стала смена режима без проведения учредительных выборов. В этом отношении Россия отличается не только от Испании, но и от стран Центральной и Восточной Европы (далее — ЦВЕ), что, по замечанию Г. В. Голо-сова, имело самые плачевные последствия для российских партий (Голосов, 1999, с. 45). Отказ от проведения учредительных выборов привел к тому, что исполнительная власть в России формировалась исходя из других, отличных от партийных, факторов (Лихтенштейн, 2003, с. 3). В отличие от Испании, где правительство опиралось на созданную им партию — Союз демократического центра (СДЦ), российская исполнительная власть предпочла принцип «внепар-тийности президента», что может служить примером гибридных практик, широко использованных акторами во время демократического транзита в России. Так, если сначала, не желая связывать себя какими-либо партийными обязательствами, исполнительная власть отказывалась от формирования своей партии, то на более позднем этапе, когда такая необходимость появилась, была сделана попытка сформировать сразу две правительственные «конкурирующие» в парламенте партии — ПРЕС и «Наш Дом — Россия».
Пожалуй, нигде влияние консенсуса в Испании не проявилось так сильно, как на конфигурацию новой партийной системы, которая, благодаря консенсусу, приняла нехарактерный для этой стра-
ны центристский характер. Трансформация испанских политических партий позволяет говорить о том, что их лидеры вели себя как рационально действующие акторы, стремившиеся максимизировать свою политическую выгоду, а это неизбежно было связано с пересмотром их прежних позиций или отказу от некоторых из них. Особенно наглядно и убедительно это проявилось в эволюции двух партий, находящихся слева от центра, — Испанской социалистической рабочей партии (ИСРП) и Коммунистической партии Испании (КПИ). Нилу Флигстину принадлежит наблюдение, что умелые социальные акторы, используя культурные схемы одного поля, могут попытаться с их помощью создать новое поле (Флигстин, 2002, с. 151). Консенсус создавал для двух левых партий стимулы к большей умеренности и отходу от крайних позиций, так как в условиях доминирования политического центра экстремистские партии становились аутсайдерами электорального процесса.
Немаловажную роль в изменении позиций левых партий сыграло их включение в процесс принятия политически значимых решений, что заставляло их лидеров брать на себя определенные обязательства и вовлекало их в поле институциональной зависимости. Под влиянием всех этих факторов ИСРП из крайне радикальной политической партии постепенно превращалась в партию социал-демократического типа, а КПИ одной из первых среди коммунистических партий перешла на позиции еврокоммунизма, чем вызвала крайнее раздражение советского руководства.
У российских левых партий не было подобной мотивации покидать свое прежнее поле и создавать новое, чему способствовали два обстоятельства. Во-первых, в условиях существовавшего идеологического раскола для КПРФ гораздо выгоднее было эксплуатировать имеющиеся в обществе традиционные культурные идиомы, чем попытаться заменить их новыми. Такая попытка могла бы иметь смысл в условиях консенсуса, но при конфронтации она не позволяла партии максимизировать политическую выгоду и грозила потерей части электората. Во-вторых, с самого начала демократического транзита КПРФ искусственно маргинализировалась исполнительной властью, со стороны которой не было сделано серьезных попыток включить крупнейшую партию в политический процесс. В Испании КПИ была не только участником важнейших переговоров, но также стала одним из гарантов или «контролеров» перехода, что заставляло ее вести себя более ответственно и умерить свои позиции. В отличие от КПИ, которая действовала как институциональный предприниматель, КПРФ так и не вышла за пределы роли политического предпринимателя.
Отличия в испанском и российском партогенезе привели к тому, что партии в двух странах выполняют принципиально различные функции. В Испании партии отражали расстановку сил в обществе, тогда как в России — расстановку сил в правящей элите. Основой создания политических партий в России выступали не интересы различных групп населения, а исполнительная власть и могущественные олигополии, построенные по феодальному принципу самодостаточности (свой банковский и промышленный потенциал, свои СМИ, своя служба безопасности, свои партии). Не случайно исследователи проводят параллели между партийным строительством в Мексике в 1920-1930-е годы и в России в 1990-2000-х годах и отмечают сходство механизмов функционирования Институционально-революционной партии Мексики и «Единой России» (Гельман, Голосов, Лихтенштейн, 2007, с. 20). Новые законы о партиях только лишь усиливают эту тенденцию с той разницей, что партийная клиентура исполнительной власти монополизирует партийно-политическое поле и вытесняет партии, спонсируемые крупным бизнесом (Гаман-Голутвина, 2004, с. 80).
На всем своем протяжении испанский демократический транзит сопровождался институциональными инновациями, самой оригинальной из которых являются политические пакты. На момент начала демократизации в Испании в мире не было прецедентов включения оппозиции в число участников договаривающегося картеля. Так, политические пакты, заключенные в Венесуэле и Колумбии, а позже в Бразилии, оставляли за рамками политической жизни достаточно большие сегменты общества, прежде всего левые силы и профсоюзы, или сохраняли значительные привилегии за военными, как было в Бразилии. Новаторство испанских элит — основателей проявилось в том, что они превратили политические договоренности из традиционно исключающего инструмента в средство инкорпорирования на политическую сцену новых акторов, что существенно уменьшило неопределенность транзита и закрепило отношения сотрудничества между правительством и оппозицией.
По замечанию Г. Вайнштейна, в российском варианте демократизации среди элитных групп как антидемократической, так и демократической ориентации возобладали конфликтность, идейная нетерпимость и установки на победу над соперником, а не на достижение политического компромисса с ним, что не позволило применить в российских условиях стратегию «пактированного перехода» (Вайнштейн, 1999, с. 132). В отличие от Испании, Польши и других стран, где при переходе к новой системе основные политические группы самоограничивались, в какой-то степени учитывая и интере-
сы общества, в России все пакты практически свелись к сделкам нескольких группировок во имя максимального контроля за государственными ресурсами и реализации собственных интересов (Шевцова, 1997, с. 12). Кроме того, заключение пактов неизбежно связано с разного рода издержками, самыми трудно просчитываемыми из которых являются издержки мониторинга. Вот почему пакты могут быть эффективными только в условиях взаимного доверия сторон, а этого важного элемента консенсуса в России не было.
Еще одним примером институциональных инноваций испанских элит является разработка новой Конституции. Здесь отличия Испании от России становятся обусловленными уже не только разными моделями демократизации, но и разными культурно-цивилизационными предпосылками. Испания, как и весь западный мир, выступала преемником культуры Античности, то есть политических традиций Древней Греции и Древнего Рима, что определило доминирование в этой иберийской стране традиции римского права. Россия из-за монгольского нашествия не смогла выступить преемником и продолжателем богатейших традиций Киевской Руси, а вместо этого стала рассматривать себя преемником Византии, где демократическая традиция отсутствовала, а культура находилась в оппозиции политическим ценностям Западной Европы. Благодаря положению Испании как правопреемника Античности основной чертой испанского конституционализма стало согласие элит по вопросу прав человека. Фактически, в испанской конституции принципы парламентской демократии, политического плюрализма и достоинства личности закрепляются с такой настойчивостью, что один автор даже сравнил их с заклинаниями против фашизма (Медушевский, 2005, с. 189).
Стараясь исключить хотя бы гипотетическую возможность возвращения к авторитаризму, испанские элиты - основатели заложили в новую Конституцию жесткие правовые «предохранители», которые не допустили бы ни в правовом, ни в институциональном отношении возрождения недемократического режима. С этой целью как важнейшая гарантия реализации прав личности в испанскую Конституцию был введен принцип ампаро — правовой принцип, отдающий приоритет в судебном разбирательстве вопросам о нарушении прав человека и предполагающий их рассмотрение по ускоренной процедуре. Другим механизмом, блокирующим возможные попытки пересмотра постфранкистских демократических реалий, является практически полная невозможность ревизии текста испанской Конституции.
Особенностью российского конституционного процесса является принятие Основного закона в отсутствие учредительных выбо-
ров, что еще до рождения делало сомнительной его легитимность. Как указывает в этой связи Д. Фурман, главной целью Конституции 1993 г. было дать системе безальтернативного президентства адекватное институциональное и квазиправовое оформление (Фурман, 2003, с. 40). Российской государственности традиционно была присуща специфическая модель разделения властей, в которой в дополнение к трем ветвям власти, как это имело место в западноевропейских странах, присутствовала еще и четвертая — верховная власть, персонифицированная в фигуре главы государства. Конституция 1993 г. фактически воспроизводила эту специфически российскую четырехзвенную модель разделения властей с доминирующей верховной властью (Гаман-Голутвина, 2006б, с. 35).
Различные модели демократического транзита в Испании и России привели к различным институциональным стратегиям. В Испании при институциональном конструировании была использована стратегия целенаправленных реформ, тогда как в России — стратегия локального поиска, для которой было характерно крайнее пренебрежение реформаторов к строительству новых институтов, что особенно явно проявилось в создании институционального дизайна.
Многие исследователи отмечают, что выбор институционального дизайна является решающим фактором успешной консолидации демократии (Hughes, 2000, с. 32). Основной вопрос здесь сводится к форме правления: будет ли это парламентская или президентская система власти. Принципиальная разница между ними состоит в том, что сущность президентской формы правления обусловлена доминированием одной политической силы над всеми остальными, тогда как в парламентской системе заложен задел к сотрудничеству. Поэтому обычно консенсус связывается с парламентаризмом, тогда как конфронтация — с президенциализмом.
В Испании выбор в пользу парламентской формы правления предполагался почти что «по умолчанию», так как консенсус и доминирование находятся в оппозиции друг другу. Кроме того, большое влияние на предпочтения испанского общества в этом вопросе оказал молодой монарх Хуан Карлос, что опять же выявляет важность когнитивных способностей акторов из числа элиты. Своей приверженностью демократизации Хуан Карлос легитимировал институт монархии и способствовал его сохранению в политической системе испанского общества, что также избавило страну от обычно мучительного выбора между президентской и парламентской формами правления.
Конфронтационный характер российского транзита двояко повлиял на создаваемый институциональный дизайн. С одной сторо-
ны, он помешал созданию целостной институциональной системы, в результате чего институты продолжают оставаться изолированными вкраплениями, не образуя единый институциональный узор. Как заметил М. Н. Афанасьев, неэффективность новых институтов заключается не в том, что они авторитарные априори, а в том, что новые институциональные скрепы общества крайне слабы (Афанасьев, 2006, с. 185). С другой стороны, во вновь созданные политические институты были заложены многочисленные ограничители, блокирующие приход к власти других политических сил и поощряющие гибридные практики правящей элиты.
В случае России президентство оказывалось безальтернативной системой как в силу объективных (предыдущий исторический ход развития страны), так и в силу субъективных (конфронтацион-ный характер перехода) причин. Поэтому мажоритарная модель институционального конструирования, адаптированная отечественной элитой, скорее определила не столько форму правления, сколько ее специфику. Примечательно, что из двух типов полупрезидентской формы правления — президентско-парламентской и премьерско-парламентской — в России был выбран именно второй тип, так как он в наибольшей степени обеспечивает превосходство президентской власти. Кроме того, в условиях слабости других институтов, таких как парламент и политические партии, полупрезидентский режим, по замечанию А. Н. Медушевского, легко трансформируется в авторитарный президентский режим (Медушевский, 2002, с. 80). Как раз такое превращение и происходит с институтом президента, так как в российском варианте президенциализма фактически были реконструированы элементы модели «народной монархии» в треугольнике верховная власть - элиты - массовые слои населения (Гаман-Голутвина, 2006а, с. 347).
Результатом созданной модели институционального дизайна в России стала ситуация, при которой для правящей элиты невозможно согласиться с принципом ротации власти, что вынуждает ее изобретать все новые и новые предохранители, которые блокировали бы приход к власти других политических сил. Не случайно, несмотря на обилие выборов и референдумов, в России до сих пор ни разу не произошло смены элит как результат волеизъявления граждан.
Наложение основных элементов испанской модели трансформации на российский транзит выявляет его серьезное отклонение от классической траектории демократизации. Многие этапы транзита были в России либо пропущены, либо была изменена их последовательность, либо они были осуществлены на основе мажоритарной стратегии. Между тем, как показывают более поздние тран-
зиты третьей волны, испанская модель демократизации давно уже стала универсальной, поскольку опыт Чехии, Польши, и особенно Венгрии, свидетельствует о возможности ее применения в других странах. Единственным, но обязательным условием для этого выступает консенсус. Таким образом, в случае России получается замкнутый круг: успех демократического транзита основывается на консенсусе, а консенсус может образоваться только при наличии в стране определенных условий и предпосылок. Это означает, что должно пройти какое-то время, прежде чем в России возникнет потребность в консенсусе как на уровне элиты, так и на уровне массовых слоев населения.
В заключение хотелось бы привести два следующих высказывания: «Величие будущего есть ничто иное, как величие нашего видения будущего» (Вартофский, 1988, с. 128) и «Будущее не является предначертанным, потому что только люди могут написать его» (Linz, Stepan, 1996, с. 94-95). Первая цитата принадлежит философу Максу Вартофскому, вторая — политику Адольфо Суаресу. Обе этих цитаты отражают два последовательных этапа одного и того же процесса: для того чтобы «написать» свое будущее, народ должен его сначала увидеть. А это можно сделать только при наличии в обществе консенсуса.
Литература
Афанасьев М. Н. Невыносимая слабость государства: очерки национальной политической теории. М.: РОССПЭН, 2006. - 271 с.
Вайнштейн Г. И. Общественные преобразования в России в контексте глобальных политических трансформаций. // Эволюция политических институтов на Западе / Под ред. К. Г. Холодковского. М.: ООД ИМЭМО, 1999. - 147 с.
Вартофский М. Модели. Репрезентация и научное понимание. М.: Прогресс, 1988. - 506 с.
Гаман-Голутвина О. В. Политические элиты России: вехи исторической эволюции. М.: РОССПЭН, 2006а. - 446 с.
Гаман-Голутвина О. В. Российский парламентаризм в исторической и сравнительной перспективе (I). // Полис. 2006б, № 2. С. 27-39.
Гаман-Голутвина О. В. Партии и власть // Свободная мысль - XXI. 2004. № 9. С. 77-86.
Третий электоральный цикл в России, 2003-2004 годы: коллективная монография / В. Я. Гельман, Г. В. Голосов, А. В. Лихтенштейн и др. СПб.: Изд-во Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2007. - 293 с.
Гельман В. Трансформация в России: политический режим и демократическая оппозиция. М.: Московский общественный фонд, 1999а. - 239 с.
Гельман В. Я. «Учредительные выборы» в контексте российской трансформации // Общественные науки и современность. 1999б. № 6. С. 46-64.
Голосов Г. В. Партийные системы России и стран Восточной Европы: Генезис, структуры, динамика. М.: Весь мир, 1999. - 152 с.
Лихтенштейн А. В. Политические партии и российский президенциализм: границы применения теорий // Российская политика в теоретическом и сравнительном контексте / Ред. и сост. В. Я. Гельман. М.: ИНИОН, 2003. - 188 с.
Медушевский А. Н. Теория конституционных циклов. М.: Издательский дом ГУ ВШЭ, 2005. - 574 с.
Медушевский А. Н. Сравнительное конституционное право и политические институты: Курс лекций. М.: ГУ ВШЭ, 2002. - 510 с.
Патрушев С. В. Институциональная политология: современный институциона-лизм и политическая трансформация в России. М.: ИСП РАН, 2006. - 586 с.
Флигстин Н. Поля, власть и социальные навыки: критический анализ новых институциональных течений // Экономическая социология: Новые подходы к институциональному и сетевому анализу / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев. М.: РОСПЭН, 2002. - 280 с.
Фурман Д. Е. Политическая система современной России // Россия между Западом и Востоком: мосты в будущее / Под ред. Н. П. Шмелева, Д. Е. Фурмана, В. П. Федорова и др. М.: Международные отношения, 2003. - 511 с.
Шевцова Л. Ф. Политические зигзаги посткоммунистической России. М.: б. и., 1997. - 79 с.
Bermeo N. Sacrifice, sequence, and strength in successful dual transitions: Lessons from Spain. // Journal of Politics. 1994. Vol. 56. Issue 3. P. 601-627.
Brudny Y. M. Ruslan Khasbulatov, Aleksandr Rutskoi, and Intraelite Conflict in Post-communist Russia, 1991-1994 // Patterns in post-soviet leadership / Ed. by T. J. Colton, R. C. Tucker. Boulder: Westview press, 1995. - 258 с.
Hughes J. Transitions models and democratisation in Russia / Russia after the Cold War // Ed. by M. Bowker, C. Ross. Harlow: Longman, 2000. - 368 с.
Linz J., Stepan A. Problems of democratic transition and consolidation. Baltimore; London: The Johns Hopkins University Press, 1996. - 479 с.
Shleifer A. A normal country: Russia after communism. London: Harvard university press, 2005. - 208 с.
