CC BY
17
УДК 808.1:81'42:82-31=161.1Тургенев
ББК 81.411.2
П12
Павлова О.А.
Доктор филологических наук, доцент кафедры социально-культурной деятельности Краснодарского государственного института культуры, e-mail: lexfati72@mail.ru
Специфика выражения кризиса социокультурной самоидентификации России в цикле И.С. Тургенева «Senilia. Стихотворения в прозе»
(Рецензирована)
Аннотация:
Цикл «Senilia» впервые рассмотрен в контексте традиций восходящей к романтизму формы фрагмента и декадансного мироощущения, коррелирующего с экзистенциальным кризисом позднего И.С. Тургенева. На основе системного, типологического и семиотического методов исследования предлагается трактовка поэтики цикла как системы лейтмотивов, в которой концептуальную значимость имеет мотив тайного предназначения русского народа, выразивший тургеневское видение кризиса социокультурного самоопределения России. Подобный подход существенно обогащает трактовку писательской позиции И.С. Тургенева как «русского европейца», что составляет научно-практическую значимость, а жанр стихотворения в прозе, синтезировавший традиции романтической поэтики и интенции декаданса, стал гармоничной формой для выражения не только экзистенциального кризиса авторского самосознания, но и кризиса самоопределения России и русского человека. Ключевые слова:
Менталитет, реализм, романтизм, декаданс, фрагмент, притча. Pavlova O.A.
Doctor of Philology, Associate Professor of the Department of Sociocultural Activities, Krasnodar State Institute of Culture, e-mail: lexfati72@mail.ru
The specifics of expressing the crisis of sociocultural self-identification of Russia in the cycle of I.S. Turgenev "Senilia. Poems in prose"
Abstract:
The "Senilia" cycle was first considered in the context of the traditions of the form of the fragment ascending to romanticism and the decadent world perception, correlated with the existential crisis of the later I.S. Turgenev. On the basis of systemic, typological and semiotic methods of research, an interpretation of the poetics of the cycle as a system of leitmotifs is proposed, in which the motive of the secret purpose of the Russian people has conceptual significance, expressing Turgenev's vision of the crisis of sociocultural self-determination of Russia. Such an approach significantly enriches the interpretation of the writing position of I.S. Turgenev as a "Russian European", which constitutes scientific and practical significance, and the genre of poems in prose, which synthesized the traditions of romantic poetics and decadence,
has become a harmonious form for expressing not only the existential crisis of the author's identity, but also the crisis of self-determination of Russia and Russian man.
Keywords:
Mentality, realism, romanticism, decadence, fragment, parable.
В реалистических романах И.С. Тургенева «Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне», «Отцы и дети», «Дым», «Новь», через искания «эпохального» героя, переданы кризисные настроения представителей российской общественности - от аристократов до разночинцев-демократов, воссозданы исторические грани кризиса социокультурного самоопределения России 1850-1870-х гг. Специфика тургеневской художественной антропологии заключалась в том, что писатель, гуманист и критик крепостничества, западник и либерал-демократ, через «посредничество» героев-идеологов, не только художественно исследовал стремительные метаморфозы российской социально-политической жизни, но и отобразил собственные искания социокультурной идентификации России.
Именно в таком ключе исследовано наследие И.С. Тургенева, причем в центре внимания ученых оказались романы писателя, интерпретированные ими как сугубо реалистические произведения. Таковы труды С.М. Аюпова, Л.А. Балыковой, И.А. Беляевой, А.И. Винниковой, Н.В. Володиной, Л.А. Герасименко, Г.Б. Курляндской, Х.-Ю. Ленер-та, В.М. Марковича, А.Б. Муратова, Н.В. Николаенко, Г.М. Ребеля, Е.Г. Степанова, В.Н. Тихомирова и др. При характеристике мировоззренческой позиции Тургенева-реалиста филологи нередко используют концепт «русский европеец». К примеру, И.Л. Карантеева анализирует данный феномен «на материалах биографии и эпистолярия» писателя [1: 3-21]. Тогда как Е.Г. Новикова в качестве «визитной карточки» «тургеневедения XXI века» предлагает рассматривать работы, «описывающие беспрецедентную
для России XIX века роль Тургенева как посредника между русской и другими национальными литературами и культурами» [2: 201]. Несомненно, целесообразно углубленное изучение, как истории взаимоотношений И.С. Тургенева с западноевропейскими писателями, так и его переводческой деятельности. Однако при этом необходимо помнить, что поиск путей социокультурной самоидентификации России для И.С. Тургенева, в отличие от его романных героев, не исчерпывался концептом «русский европеец». И в этом случае прояснению авторской позиции будет способствовать обращение не к романному наследию писателя, содержащему художественный анализ социально-эпической панорамы российской действительности, а к «Стихотворениям в прозе», имеющим интимно-исповедальный пафос.
О том, что позиция лирического героя «Стихотворений в прозе» носит автобиографический характер и выражает мировоззренческую позицию И.С. Тургенева, свидетельствует не только жанровое своеобразие произведений, но и история названия данного цикла миниатюр. В России он был впервые опубликован в 1882 году на страницах журнала «Вестник Европы» под авторским названием «ВепШа», что в переводе с латинского означает «Старческий». Ранняя авторская редакция названия цикла - «РовШита», т.е., в переводе с латинского, «Посмертное». Думается, авторские варианты названия, подчеркивая доминирующую в цикле тему приближающейся смерти, выражали систему смыслов конца жизненного пути, акцентируя тем самым предельную откровенность отображения экзистенциальных переживаний автора, находящегося на закате своего
земного существования. Но при содействии М.М. Стасюлевича произведение получило название «Стихотворения в прозе» и, вследствие этого, название цикла было «очищено» от заявленной автором экзистенции смерти. Вместо этого была акцентирована значимость романтической традиции: жанр стихотворения в прозе сложился во французском романтизме, где реализовался как национальный вариант поэтики фрагмента. Художественной декларацией эстетических принципов этого жанра стала книга А. Бертрана «Гаспар из тьмы». Это означает, что, называя прозаические миниатюры И.С. Тургенева «стихотворениями в прозе», редактор «Вестника Европы» М.М. Стасюлевич обозначил их жанровое своеобразие, поместив его в контекст близкой русской культуре западноевропейской литературной традиции, но при этом убрав смыслы экзистенциального итога, на которых настаивал автор - И.С. Тургенев.
Вместе с тем романтизм как «сознание эпохи... живет в огромном пространстве закодированных понятий и сложных идей поэзии» последующих эпох [3: 160]. Для романтиков форма фрагмента имела программный статус, так как позволяла реализовать универсальность словесного творчества, во-первых, создавая иллюзию бесконечности абсолютного идеала через выражение бытийной значимости сиюминутного переживания как «остановившегося» мгновения вечности; во-вторых, выступая структурообразующей основой для комбинирования не только различных жанровых инвариантов, но и стилистических приемов других искусств. Иными словами, восходящая к традициям романтической поэтики форма фрагмента определила такие характерные черты поэтики тургеневских стихотворений в прозе, как краткость, субъективность, повышенная эмоциональность, отсутствие фабулы, рифмы и ритма, жанровая комбинаторность, предельная обобщенность и онтологическая глубина
воспроизводимых событий и переживаний лирического героя. В то же время экзистенциальная позиция «пограничной ситуации» - между жизнью и смертью, в которой пребывает лирический герой «Senilia»,
- позволяет нам говорить о тождественности мироощущений данного героя и его автора-творца, И.С. Тургенева. Итак, обобщенность и бытийная значимость воспроизводимых событий-переживаний автобиографического лирического героя цикла «Senilia» свидетельствуют о перспективности исследования его поэтики с точки зрения выявления особенностей раскрытия темы социокультурной самоидентификации России.
Созданные в 1878-1883 гг., в период кризиса миметических искусств, «Стихотворения в прозе» испытали влияние идей и ценностей мироощущения декаданса, которые оказались созвучными трагическому мироощущению позднего И.С. Тургенева, в финале жизненного пути озадачившегося тайной смерти. Экзистенциальный кризис зрелого человека, пребывающего в ожидании смерти и в сомнениях относительно потустороннего бытия, резонансно усилился в эпохальном ценностном контексте декаданса.
Суггестивное звучание мотивов тайны смерти и тайны смысла человеческой жизни, циклообразующих по сути, проявилось в лейтмотив-ной организации «Стихотворений в прозе», построенной на полифоническом звучании пяти лейтмотивов
- мотива неизбежности смерти и тайны загробной жизни («Старуха», «Соперник», «Старик» и др.); мотива пантеистического существования природы как вечного обновления и человека как одухотворенного праха («Разговор», «Собака», «Воробей» и др.), мотива бренности и пустоты человеческого существования («Нищий», «Милостыня», «Черепа» и др.); мотива тоски по утраченному Богу и жажды Епифании («Конец света», «Нимфы», «Христос», «Молитва» и др.) и мотива тайного предназначения России и ее народа
(«Деревня», «Маша», «Чернорабочий и белоручка», «Щи», «Два богача», «Сфинкс», «Повесить его!», «Русский язык», «Проклятие», «Мои деревья»). Думается, два последних лейтмотива в данной системе имеют концептуальную значимость, так как, исключительно в парадигме смысла неизбежности смерти, выражают экзистенциальный кризис авторского самосознания и кризис самоопределения России и русского человека.
Стихотворения «Деревня» и «Мои деревья», находящиеся соответственно в начале и в финале цикла «ВепШа», выражают пафос прощания с патриархальной Россией и с былым величием русского поместного дворянства. При этом, если в «Деревне», содержащей пушкинские аллюзии и реминисценции, создано стилизованное идиллическое описание крестьянского мира, то в «Моих деревьях» выведен трагикомической образ помещика - находящегося в инвалидном кресле «полумертвого червяка», чопорно мнящего себя хозяином «наследственной земли» [4: 189]. Итак, многовековой уклад патриархальной России, наряду с барствующей элитой поместного дворянства, ушел в небытие и никак не может быть основой ее самоопределения.
Большинство миниатюр
«ВепШа» тяготеют к форме притчи и потому аллегоричны по своему содержанию («Лазурное царство», «Два брата», «Конец света» и др.), тогда как развитие темы России в данном цикле подчеркнуто реалистично. Однако акцентированная реалистичность «обнажает» условность и непродуктивность данного метода. Это проявляется в том, что иногда в миниатюрах нарочито детально прописываются типические обстоятельства и, казалось бы, типические характеры, причем ракурс изображения «жизни в формах самой жизни» создает лапидарную форму бытовой зарисовки. Однако, поскольку объектом художественного анализа становится загадочный
характер русского народа, реализм из метода превращается в стилизацию, а бытовая зарисовка трансформируется в притчу о тайне души русского народа. Таковы миниатюры «Маша», «Щи», «Два богача», «Повесить его!».
Композиционно миниатюры «Щи» и «Два богача» построены на контрасте между двумя мирами -миром богатых и миром бедных, объективно воссоздаваемых лирическим героем - рассказчиком. В первом случае перед читателями показаны трагедии двух матерей: «бабы-вдовы» Татьяны, потерявшей «единственного двадцатилетнего сына, первого на селе работника», но продолжавшей в день похорон, держась «истово и прямо, как в церкви», «ровными движениями правой руки... черпать пустые щи», потому что они «посоленные», и барыни, похоронившей «несколько лет назад девятимесячную дочь» и оттого тогда «с горя отказавшейся нанять прекрасную дачу под Петербургом». История вдовы Татьяны «подается» с точки зрения бесстрастного повествователя, фиксирующего только факты, и барыни, делающей уничижительные замечания о русском народе: «Какие, однако, у них у всех грубые чувства. Как у тебя не пропал аппетит?» [4: 152]. Безысходность горя матери, пережившей сына, передана в словах Татьяны, которая, говоря, не сдержала «наболевших слез: «Вася мой помер. Значит, и мой пришел конец: с живой с меня сняли голову». И тут же в ее речи звучит бытовое, отражающее беспросветную нищету русского народа: «А щам не пропадать же: ведь они посоленные» [4: 152]. Авторская оценка происходящего, подчеркивающая пропасть непонимания между народом и помещиками, возникает только в финальной реплике: «Барыня только плечами пожала - пошла вон. Ей-то соль доставалась дешево» [4: 152].
В стихотворении «Два богача» соль выступает не только мерилом нищеты и материальной
обездоленности русского народа, но и символом его бескорыстия и благородства. Лирический герой противопоставляет две возможности проявления сострадания: «богача Ротшильда, который. уделяет целые тысячи на воспитание детей, на лечение больных, на призрение старых», и «убогого крестьянского семейства, принявшего сироту-племянницу в свой разоренный домишко» [4: 153]. Поступок главы бедной крестьянской семьи, нищенствующей и готовой ради сироты отказаться даже от соленой похлебки, ибо «последние гроши» на Катьку «пойдут, не на что будет соли добыть», несопоставим с ротшильдовской благотворительностью, осуществляемой от излишков «громадных доходов». Поэтому автор иронизирует над общественным мнением, которое, «хваля и умиляясь», «превозносит богача Ротшильда», тогда как «далеко Ротшильду до этого мужика» [4: 153]. Значит, «Щи» и «Два богача» представляют собой не только бытовые зарисовки о нищете, обездоленности и беспросветности существования русского народа, но и притчи о таких качествах русского народного характера, как цельность, доброта, отзывчивость, сострадательность, жертвенность.
В связи с этим стихотворение «Повесить его!» можно назвать сказом о русском праведнике. Сказ как имитация чужой разговорной речи является основой художественного мира этого произведения. Рассказчик, «старый знакомый» автора, участник Отечественной войны, вспоминает своего денщика Егора Автомонова, «бывшего крепостного» своей матери, человека «честного и смирного» [4: 165]. Из-за доноса квартирной хозяйки, жительницы Моравии, ложно обвинившей Егора в краже кур перед лицом главнокомандующего, Егора казнили по законам военного времени. Примечательно, что Егор, то ли «окаменевший перед налетающей бедой», то ли «смущенный остановившимся посреди улицы генералитетом», в свое оправдание не сказал ни слова, «стоял как истукан и зубы
оскалил». Приговоренный к казни, он несколько раз повторяет: «Видит Бог - не я!» [4: 166]. И, причастившись, прощает рыдающую квартирную хозяйку. В последний миг жизни бывший крепостной Автомонов сострадает человеку, из-за которого должен умереть, и произносит: «Скажите ей, ваше благородие, чтоб она не убивалась... Ведь я ей простил» [10: 167]. Иными словами, даже находясь перед лицом смерти и проявляя христианское всепрощение, он помнит о субординации, тогда как для рассказчика, самого теперь стоящего на пороге смерти, поступок денщика и в дни молодости, и сейчас, воспринимается как образец самоотречения, на что указывают его слова, сказанные со слезами на глазах: «Егорушка, голубчик, праведник!» [4: 167]. Итак, согласно тургеневской интерпретации, в самосознании русского народа присутствует бытийная замкнутость на себе самом, выражающаяся, как в подмеченных еще А.С. Пушкиным в «Борисе Годунове» «остолбенении» и «безмолвствовании» перед власть предержащими, так и в полнейшем непонимании намерений интеллигенции, пытающейся с ним сблизиться.
Проблеме культурного раскола между народом и интеллигенцией посвящено стихотворение «Чернорабочий и Белоручка». Отлитое в форму драматического «разговора» и отсылающее к народническим реалиям (бунт, каторга, казнь Белоручки), данное стихотворение обобщается до уровня притчи о косности и замшело-сти сознания русского народа. Так и не поняв намерений Белоручки, приговоренного к казни через повешение, эти «серые, темные люди» мечтают «той веревочки раздобыть, на которой его вешать будут», так как «говорят, ба-альшое счастье от этого в дому бывает!» [4: 144].
Как видим, И.С. Тургенев в «Senilia» отнюдь не идеализирует русский народ. Более того, он показывает, что душа русского мужика, при всей ее кажущейся монументальности и цельности, является средоточием воистину
шекспировских, титанических страстей - неподвластных рассудку и воле стихий. Так, в стихотворении «Маша» выведен образ ночного извозчика из «подгородных крестьянин» - «парня лет двадцати», «рослого, статного, молодца молодцом» в «заплатанной шапоньке» и «рваном армячишке», с трудом «налезшем на ... богатырские плеча» [4: 136]. В уста этого сдержанного, «печального и хмурого», терпеливого, пытающегося выжить в чуждых ему городских реалиях пореформенной России, молодого русского мужика, потерявшего любимую жену Машу, автор вкладывает слова бунта против природы, символизированной в образе земли как «ненасытной утробы». В «Проклятии» «ожесточенная распря между двумя крестьянами, отцом и сыном», закончившаяся словами отца, пожелавшего, чтобы сын его также «дождался сына, который на глазах своей матери плюнет отцу в седую бороду», проецируется автором на художественный мир трагедии Байрона, и проклятие русского
крестьянина-отца признается им «ужаснее манфредовского» [4: 175].
Таким образом, И.С. Тургенев показывает разрушение исконных основ крестьянской этики, проявившееся не только в снижении культа земли как матери-кормилицы, но и распаде патриархальных ценностей крестьянской семьи. В контексте данных раздумий автора, во-первых, закономерно возникает образ русского мужика как сфинкса с «безмолвными и загадочными речами», ждущего своего Эдипа [4: 158]; во-вторых, единственным подлинным знаком самоопределения России признается «великий, могучий, правдивый и свободный русский язык» [4: 172], служащий основой авторской веры в величие русского народа. Жанр стихотворения в прозе, синтезировавший традиции романтической поэтики и интенции декаданса, явился гармоничной формой для выражения не только экзистенциального кризиса авторского самосознания, но и кризиса самоопределения России и русского человека.
Примечания:
1. Карантеева И.Л. Историко-культурные основания и содержание концепта «русский европеец»: автореф. дис. ... канд. филол. наук. Кострома, 2010. 24 с.
2. Новикова Е.Г. Тургеневедение XXI в. // Вестник Томского государственного университета. Филология. 2015. № 4 (36). С. 199-205.
3. Анкудинов К.М., Шишхова Н.М. Особенности проявления романтического мировоззрения в лирике А. Блока (1904-1912) // Вестник Адыгейского государственного университета. Сер: Филология и искусствоведение. 2020. Вып. 1 (252).С. 153-160.
4. Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: в 30 т. Т. 10. Москва: Наука, 1982. 608 с.
References:
1. Karanteeva I.L. Historical and cultural foundations and content of the concept of the "Russian European": Diss. abstract for the Cand. of Philology degree. Kostroma, 2010. 24 pp.
2. Novikova E.G. Turgenev studies of the 21st century // Bulletin of Tomsk State University. Philology. 2015. No. 4 (36). P. 199-205.
3. Ankudinov K.M., Shishkhova N.M. Features of the manifestation of the romantic worldview in the lyrics of A. Blok (1904-1912) // Bulletin of the Adyghe State University. Ser: Philology and the Arts. 2020. Iss. 1 (252). P. 153-160.
4. Turgenev I.S. Complete collection of works and letters: in 30 vol. Vol. 10. Moscow: Nauka, 1982. 608 pp.
