CC BY
342УДК 821.521 - 32 Акут.09
Стовба А.С.
кандидат фтолопчних наук, викладач кафедри юторп зарубiжноT лiтератури
i класичноТ фтологп Харкiвського нацiонального уыверситету iменi В.Н. Каразiна
Специфика рецепции древних японских преданий и легенд в новеллах Акутагавы Рюноскэ
Творчество Акутагавы Рюноскэ, признанного во всем мире классика японской литературы н. ХХ века, отличается чрезвычайным тематическим многообразием. Он черпал сюжеты для своих новелл из многих источников: японских мифов и преданий, сборников средневековых японских повестей («Кондзяку-моногатари» -«Стародавние повести»), китайских легенд и сказаний, многих произведений зарубежной и русской литературы (Дж. Свифта, А. Франса, Н.В.Гоголя, Л.Толстого, А.Чехова и др.). Японские исследователи, например Катаока Тэппей, стремились классифицировать новеллы Акутагавы на две группы: исторические (более объемная группа, включающая многие предания китайской и японской древности вплоть до революции Мейдзи) новеллы и современные новеллы [5, с.101]. Поскольку первая группа новелл в несколько раз количественно превосходила вторую группу, в японском и российском литературоведении активно обсуждался вопрос о причинах и целях заимствований. Соотечественники писателя, например Хори Тацуо, даже открыто осуждали подобные заимствования и заявляли о плагиате автора «У него нет ни одного своего шедевра. На любом из них лежит тень шедевра прошлых веков»[5, с.38]. В. Гривнин - переводчик и исследователь творчества Акутагавы, в одной из своих последних статей, отмечал, что обращение писателя к преданиям древности, а не к сюжетам современности, свидетельствовало о незрелости творческого метода Акутагавы на ранних этапах «...создание новелл, построенных на материале, восходящем к Средневековью, использование сказочных сюжетов неизбежно вело к некоторому сужению современного их звучания, к некоторой монотонности»[4,с. 24].
Сам Акутагава объяснял, что для разворачивания темы ему необходимо было какое-то необычное событие, но рассказать о нем не удавалось именно потому, что оно необычное. Поэтому,
единственным средством предать событию «определенную возможность», как считает Акутагава «...это отнести событие в прошлое, рассказать о нем как о прошедшем давным-давно, в старину, или не в Японии, или где-нибудь не в Японии и в старину.Таким образом, хотя я пишу о старине, к старине как таковой у меня пристрастия нет» (цит. по Т.П. Григорьева [6,с. 7]).
Опираясь на размышления Акутагавы Рюноскэ, исследователи его творчества и, в частности, новелл на исторические сюжеты, чаще всего, ограничиваются определением темы новеллы, стремясь вписать ее в общую тематику всего творчества: «Центральная точка, вокруг которой вращались все сюжеты и все образы, - вселенная души» [6,с.7]. Также в комментариях и статьях содержится сравнение сюжета новелл и сюжета легенд и преданий, например в комментариях Н.И. Фельдман и В.С. Сановича к новелле «Как верил Бисей» [3,с.465] или «Генерал»[3,с.467]. Принцип заимствования преданий, и роль преданий и легенд в создании поэтики новелл, ранее исследована не была. Более того, представляется продуктивным отделение именно национальных преданий от других заимствованных сюжетов, что также ранее не обозначалось в критических трудах.
Таким образом, целью данной статьи является исследование специфики рецепции древних японских преданий в поэтике новелл Акутагавы Рюноскэ.
Прежде всего следует обратить внимание на то, что довольно часто рецепция легенд, преданий и сказок древности Акутагавой Рюноскэ вполне традиционна, как например, в новеллах «Собаки и свирель», «Усмешка богов», «Куклы-хина» и др. Легенды и мифы служат источником мудрости, поскольку в них содержатся универсальные архетипические смыслы, и, благодаря обращению к сюжетам, образам и моделям сказок и легенд создается смысловой «объем» в произведениях, что делает текст многозначным. Широко известно, что эта тенденция вообще характерна для текстов ХХ века: «начиная с 1920-х г.г., то есть времени расцвета модернизма в литературе, практически каждый художественный текст, прямо или косвенно строится на использовании мифа[8, с.266]», - пишет семиотик и философ В.П. Руднев. Понимание глубинных смыслов новелл усложняется тем, что европеец не знаком с тонкостями японской культуры, которая тесно связана с легендами и древними обрядами. На наш взгляд, особенного внимания заслуживает новелла Акутагавы «Куклы-хина», понять глубокий смысл которой невозможно, без знания древних японских обрядов и преданий.
В новелле «Куклы-хина» речь идет о японской семье, которая разорилась после революции Мейдзи (так принято называть реставрацию императорской власти и упразднение сёгуната в 1868 году, вследствие чего произошло изменение внешней политики, и Япония открыла доступ иностранцам). Поскольку нужда заставляет продавать все ценные вещи, одной из последних утрат для семьи становится продажа кукол-хина. В семье есть маленькая девочка, которая больше всех горюет о реликвии, но потом выясняется, что даже строгий отец и европеизированный брат тоже не могут без слез расстаться с драгоценными куклами. Роль повествователя отведена этой девочке О-Цуру, которая уже в преклонном возрасте вспоминает события детства. Куклы описываются с восхищением и гордостью: «...куклы-хина, хоть и принадлежали мне, девочке, были все же очень хороши. К примеру, взять императора и императрицу - в ее венце красовались кораллы, а у него на кожаном, лакированном оби, разукрашенном яшмой, агатом и агальматолитом, были вперемешку вышиты гербы, постоянный и временный, - вот какие это были куклы» [2, с.258].
Куклы-хина для каждой японской семьи являются очень важным атрибутом праздника «хинамацури» (яп. Хина - кукла, мацури -праздник) или праздника девочек, который уже более тысячи лет отмечается ежегодно третьего марта. Это не просто красивые и дорогие куклы, которыми играют девочки, хина - являются символом социальной иерархии общества. Перед праздником каждая семья готовит выставку кукол, в которой должно быть не менее 15 фигур. Саму «выставку размещают на специальной подставке, состоящей из трех, пяти и семи ступеней и покрытой ярко-красной материей»[7, с.37]. На самом верху - император и императрица, в порядке очередности размещаются три фрейлины, подающие саке, пять музыкантов, два телохранителя и три слуги. На самой нижней полочке стоят игрушечные сервизы и угощения для кукол, также выставляется разнообразная игрушечная домашняя утварь: лакированные комодики, зеркала, музыкальные инструменты, фонари, ширмы и т.д.
Таким образом, поскольку куклы олицетворяют собой социум и его упорядоченность, для каждой семьи хина - были символом включенности в общество. Семья, владеющая куклами, владела своим «местом» в социальной иерархии, была вписана в социум. С приходом Мейдзи многие семьи лишились такого четко определенного места в социуме, поэтому тема продажи кукол в контексте политических событий звучит особенно остро, даже
обретает трагический оттенок. В данной новелле разорившийся отец не хочет продавать кукол, а брат объясняет О-Цуру нежелание отца показывать кукол перед продажей: «Отец не позволяет тебе их посмотреть не только потому, что получил задаток. Если на них смотреть, всем станет жалко...»[2, с.266].
Мотив утраты кукол - утраты места в социальной иерархии сочетается в рассказе с мотивом болезни и смерти. Воспоминания о каждом члене семьи и знакомых, подтолкнувших продать кукол, оттенены ремаркой рассказчицы об их судьбе. «И тут антиквар Маруса, явившийся уговорить отца продать куклы...он давно уже умер...» [2, с.258]; «В конце концов продал их мой брат Эйкити... его тоже уже нет в живых...» [2, с.259]. В день, когда был отдан задаток за кукол, мать поранила губу, и эта рана вскоре стала причиной ее смерти: «Опухоль матери называлась карбункул...конечно, если прибегнуть к операции, карбункул не так уж страшен, но, к несчастью, в то время об операции не думали...» [2, с.262]. Смерть родителей О-Цуру дополняется не меньшим несчастьем -сумасшествием брата: «И брат, который даже когда умирали отец и мать, не проронил ни слезинки, который всю жизнь занимался политикой и, пока не попал в психиатрическую больницу, ни разу не выказал ни в чем слабости...» [2, с.265].
Итак, мотивы утраты кукол, смерти и болезни переплетены в новелле неспроста. Исследователи древних японских обрядов С.Б. Маркарьян и Э.В. Молодякова отмечают, что праздник кукол восходит в своих традициях к более древним обрядам, связанным с куклами (нингё). Нингё в древней Японии были не игрушками, а символическими изображениями богов и людей. «Это японское слово пишется двумя иероглифами, дословный перевод которых - «образ человека». Тогда куклы служили защитой от болезней, стихийных бедствий и других несчастий» [7, с.136]. Авторы отмечают, что в далекие времена, именно третьего марта совершался ритуал избавления от болезней и несчастий: «шаманы выполняли обряд перенесения зла и несчастья на фигурки кукол, которых потом бросали в ближайшую реку или ручей, чтобы они унесли прочь все беды и недуги» [2, с.135]. Хотя этот древний обряд, связанный с первобытным анимизмом давно забыт, тем не менее, в новелле смысл этого ритуального действия присутствует. Поскольку куклы-хина были проданы, все защитные функции, которые они выполняли по отношению к членам семьи утратились, следовательно все ее члены заболели и умерли.
Рассмотрим структуру данной новеллы. Основным структурным
признаком новеллы исследователи данного жанра (Гёте И.В., Эйхенбаум Б.О., Берковский Н.Я., Тюпа В.И. и др.) считают пуант. «Ведь пуантом, как правило, называют финальную перемену точки зрения (героя, читателя) на исходную сюжетную ситуацию, причем этот поворот может быть связан с новым, неожиданным событием, которое явно противоречит логике предшествующего сюжетного развертывания» [9,с.389]. Подобным сюжетным пуантом является финальная сцена новеллы: утратившая надежду увидеть кукол-хина девочка, ночью, то ли во сне, то ли наяву любуется великолепием выставленных кукол, которое устроил отец перед ее кроваткой, словно прощаясь с ними. Таким образом, ее попытки в последний раз посмотреть на кукол, о которых она рассказывает на протяжении всей новеллы, увенчиваются успехом. Ее потрясение велико, только сейчас девочка понимает, насколько глубока печаль ее отца: «Но этой поздней ночью я видела, как мой старый отец смотрит на кукол. Это я знаю твердо. Поэтому пусть это был только сон, я не жалею»[2, с.269]. Однако эта финальная перемена точки зрения не столь неожиданна, как для героини, так и для читателя. Указанные нами мотивы утраты - продажи и смерти - болезни «готовили» читателя к финальному осознанию масштабов утраты этой коллекции кукол.
На наш взгляд, истинный пуант в новелле «Куклы-хина» переносится за рамки самого повествования на событие рассказывания новеллы. Для новеллы вполне традиционным является введение «обрамляющего повествования» с четко обозначенным образом рассказчика: «Новелла, как правило, изображает определенное стечение обстоятельств, послужившее поводом для рассказывания той или иной истории, и выделяет, так или иначе, личность рассказчика»[9,с.391]. Последний абзац рассказа графически отделен от остальной части, назовем его условно «послесловием». В послесловии к рассказу нарратор изменяется. Рассказчик, теперь совпадающий с образом автора, повествует о том, что к написанию рассказа его подвиг один случай: «...на днях, в гостиной одного англичанина в Йокогаме увидел рыжеволосую девочку, которая играла головой старой куклы-хина. Может быть, и куклы, о которых говорится в этом рассказе, сейчас тоже подверглись горькой участи лежать в одной коробке с резиновыми куклами и свинцовыми солдатиками»[2, с.269]. Истинный трагизм ситуации открывается читателю только после этих слов, потому, что семья продала своих драгоценных, старинных, священных кукол какому-то американцу из Йокогамы. Бережно сохраняемые в специальных коробках реликвии - символы здоровья
и благосостояния, эти куклы были магическими предметами, приобщающими японскую семью к социуму, они хранили своих владельцев. В руках американца или европейца, который далек не только от японской культуры, но и от традиции, связывающей человека с природой, эти драгоценные куклы, скорее всего, покалеченные, валяются среди других игрушек. В этом свете трагедия одной семьи вырастает в проблему непонимания разных наций и культур.
Если в данной новелле японское предание выполняет функции углубления и расширения смыслов рассказываемого сюжета, вводится автором для того, чтобы подчеркнуть национальные особенности культуры, выделить специфику мировоззрения японского человека и его связь с традицией то в других новеллах, функции использования национальных сказаний определить достаточно сложно. Речь идет о новеллах, в которых Акутагава прибегает к пародированию древних легенд, например таких, как «Сражение обезьяны с крабом», «Барсук» или «Момотаро». Эти новеллы построены на сюжетах, прекрасно знакомых каждому японцу. Первая из них отталкивается от сюжета сказки о том, как отомстил краб обезьяне за обман (она обманула краба, обменяв его рисовый колобок на зеленую хурму, а он с помощью ступки, осы и яйца убил ее). В гротескной новелле Акутагава излагает дальнейшую судьбу краба и его сообщников. Здесь автор также пародирует систему японского судопроизводства. Вторая новелла связана с легендами о мифологических существах - лисах и барсуках-оборотнях, и автор пытается воссоздать механизм превращения барсука в человека, который произошел в сознании, в воображении людей. Поэтому у Акутагавы не барсук становится человеком, а наоборот, человек становится поющим барсуком, после чего рассказчик задается вопросом «Разве все сущее не есть, в конце концов, лишь то, во что мы верим!»[1,с.146]. Однако остановимся детальнее на новелле «Момотаро», на наш взгляд, наиболее интересной.
Новелла «Момотаро» воспроизводит сюжет легенды о сказочном герое, юноше Момотаро (Момо-персик, таро-суффикс, часто встречающийся в японских именах старших сыновей в семье), который отправился на Остров Чертей - Онигасиму (яп. они - демон, черт; сима - остров) за сокровищами и, победив чертей, добыл несметные богатства. В данной новелле снова происходит пародирование смыслов, как и в предыдущих произведениях.
Скорее всего, сказка сюжетно восходит к мифам о культурных героях, которые в преданиях многих народов сражаются с хтоническими порождениями и приносят людям культурные блага.
Акутагава заимствует сюжет сказки и передает события со скрупулезной точностью. Более того, рассказчик постоянно напоминает читателю, что сюжет ему должен быть прекрасно знаком с детства «Вряд ли стоит подробно об этом рассказывать. Это знает каждый японский ребенок...»[2, с.346-347], «Это хорошо известно каждому японскому ребенку...»[2, с.351]. В новелле пять частей, и в первой их них пересказывается, как первоначальное божество Идзанаги при сотворении мира швырнул персик, из которого выросло дерево: оно цветет раз в десять тысяч лет, а в его плодах зреют не косточки, а младенцы. Священный ворон клюнул персик - тот упал в реку, а старуха, которая стирала белье старика в реке - выловила этот персик. Конечно, у стариков не было детей. Момотаро -вышедший из персика, должен был стать утешением старикам и спасти мир от злых демонов. В сказке сказано: «Когда Момотаро исполнилось пятнадцать, он был гораздо выше и сильнее, чем его сверстники. Кровь великих героев текла у него в венах, героизм воина заставлял бороться с несправедливостью»[10, с.389].
Как и было отмечено, автор не ограничивается пересказом легенды, он ее пародирует. В чем же пародия? Уже во второй части новеллы изменяется эпический стиль повествования на подчеркнуто ироничный, и становится ясно, что Акутагава пародирует сами образы героев, он словно меняет знаки в их характеристике: с плюса на минус. Во-первых, героизм Момотаро сразу развенчивается. Рассказчик задается вопросом, а зачем Момотаро понадобилось идти на остров Демонов? «Да потому, что ему было противно работать в лесу, на реке или в поле, как это делали старик и старуха. Услыхав о его решении, старики, которым порядком надоел этот своенравный, вздорный мальчишка, чтобы поскорее избавится от него, сразу же стали собирать его на войну - дали знамя, меч, походный плащ»[2, с.347]. В новелле Момотаро запасается просяными лепешками и приманивает себе в союзники собаку, фазана и обезьяну. Эти сказочные животные в легенде обладают чертами тотемических животных (они помогают своему хозяину), в новелле подчеркивается их голод и жадность, которая является прямым отражением алчности самого Момотаро. Так, Персиковый Мальчик дает только половину лепешки собаке, которая жалобно просит целую, а на протяжении всего пути на Онигасиму Момотаро разнимает склоки между зверями, которые обманывают друг друга из-за лишнего кусочка лепешки. В сказке тоже присутствует мотив ссоры между зверями: «Момотаро взял и обезьяну, но понадобилось какое-то время, чтобы обезьяна и пес кончили ругаться между собой и стали хорошими друзьями»[10,
с.390]. Однако Акутагава обосновывает их ссоры именно жадностью, и, на наш взгляд, подобное снижение в мотивации действий персонажей также свидетельствует о пародировании мифа, о намеренном переворачивании его смыслов.
Третья часть новеллы описывает райскую жизнь на Онигасиме: «Черти, родившиеся в таком раю, - говорит рассказчик, - больше всего на свете любили, естественно, мирную жизнь. Или лучше сказать так: те, кого называли чертями, были расой, взращенной в радости гораздо большей, чем та, которая досталась людям»[2, с.349]. Читаем в сказке: «Там обитали демоны, захватившие множество людей, многих из которых съели. Злобность демонов невозможно было описать...»[10, с.389]. Итак, у Акутагавы - черти превращаются в мирных жителей далекого острова, которые пугают своих детей страшными рассказами о людях: «Всех чертей, которые попадают на Остров Людей, там обязательно убивают, как убили в старые времена Сютен-додзи... Мужчины и женщины у людей всегда врут, они алчные, ревнивые, самодовольные, убивают своих друзей и единомышленников, совершают поджоги, воруют, беспросветно невежественны...»[2, с.349-350]. Описывая чертей, Акутагава сравнивает их со знаменитыми в Японии средневековыми ворами Сютен-додзи и Ибараги-додзи, которые, как отмечают комментаторы, идя на дело, переодевались в костюмы чертей[2, с.587]. Рассказчик предает сомнению злодеяния преступников, давая новый взгляд на мотивы их преступлений «Но может быть, Ибараги-додзи нежно любил тракт Судзаку, как мы любим Гиндзу, и поэтому время от времени появлялся у ворот Расёмон, которые стоят на этом тракте»[2, с.349]. Безусловно, в данной фразе чувствуется тонкая ирония автора, поскольку тракт или улица Судзаку ведет к воротам Расёмон, возле которых с давних времен собирались самые отъявленные негодяи и преступники, поэтому нелепо любить Судзаку также нежно, как почтенный токиец может любить древний район Токио - район Гиндза. Кроме того, здесь содержится отсылка к раннему рассказу Акутагавы «Ворота Расёмон», в котором описываются душевные терзания одного начинающего вора. Таким образом, остается открытым вопрос о том, а так ли плохи были демоны, как об этом рассказано в сказке. Также предаются сомнению преступные наклонности социальных изгоев, в истинных мотивах преступлений которых никто так и не разобрался.
Тем не менее, в четвертой части новеллы, в сопровождении голодных слуг - собаки, фазана и обезъяны, Момотаро, размахивая флагом с изображением персика и веером с изображением
восходящего солнца, убивает и грабит всех чертей. Символику атрибутов Момотаро прочитать несложно, поскольку на флаге изображен его символ - персик, а на веере - восходящее солнце -символ Японии. Таким образом Момотаро превращается из сказочного в национального героя, который творит беззакония под японским флагом.
Интересное переворачивание смыслов происходит в конце новеллы, по сравнению со сказкой. В сказке остался предводитель демонов, который взмолился о пощаде, но Момотаро все равно убил его, объясняя это так: «Я не стану сохранять твою злобную жинзнь. Ты замучил множество ни в чем не повинных людей и грабил страну слишком много лет»[10, с.391]. В новелле демон пытается выяснить, за что «лучший из всех японцев» напал на них, на чертей, каково было оскорбление с их стороны. Но из несуразного ответа Момотаро становится ясно, до чего он нелеп и глуп: «Лучший из всех японцев, Момотаро, нанял трех верных слуг: собаку, обезьяну и фазана - вот почему он пришел покорять остров Онигасиму... Я уже давно задумал покорить Онигасиму и поэтому с помощью просяных лепешек нанял слуг. Ну как? Если ты скажешь, что и теперь не понимаешь, я всех вас перебью»[2, с.351].
Поскольку в предыдущих четырех частях события сказки воспроизводились в неизмененном виде, а менялась только характеристика персонажей, и в свете этой характеристики возникали иные смыслы, в пятой части вводятся новые события, отличные от событий сказки. Именно эти события и создают поворот в новелле, служат пуантом. В отличие от пуанта в рассказе «Куклы-хина», в данной новелле пуант осуществляется согласно классическим канонам новеллы, то есть происходит в контексте описываемого сюжета и не переносится на иные повествовательные уровни. Он формально выражен в тексте обращением к читателю: «Лучший из всех японцев, Момотаро, и его слуги - собака, обезьяна и фазан -впрягли в повозку с сокровищами чертенят, взятых в заложники, и с триумфом возвратились на родину... Это хорошо известно каждому японскому ребенку...»[10, с.351]. В сказке, Момотаро приходит домой с триумфом, а в новелле, взятые в заложники чертенята убивают собаку и фазана, а затем сбегают на остров, где готовятся к освободительной войне с Момотаро «.молодые черти, под светом прекрасной тропической луны, делали из кокосовых орехов бомбы, чтобы добиться независимости своего острова»[2, с.351-352]. Таким образом, неожиданный поворот - это ответная реакция демонов, которая не предусмотрена сказкой.
Безусловно, социальная трактовка данной новеллы вполне уместна, поскольку в образах чертей вполне возможно увидеть совершенно безобидных обитателей других стран, на которых распространяют свою агрессию более сильные нации. Однако развернуть подобную тему можно было и не на мифологическом материале. Сюжет мифа остается, но древние смыслы освоения неизведанных пространств, борьбы с хтоническими или потусторонними силами переворачиваются, разрываются. Поскольку миф, а вслед за ним и сказка, являются способами описания и понимания мира, то пародирование мифа говорит нам о том, что сам миф уже не описывает наш мир адекватно, т.к. мир изменился. Миф теперь не привлекается для того, чтобы что-то объяснить, как привлекалось предание и легенда, для подчеркивания масштабов трагедии в новелле «Куклы хина». В данном случае, однозначность сказки подрывается, образы персонажей пародируются, и поэтому сказка перестает быть сказкой, источником мудрости, способом описания мира.
Исходный сюжет сказки вписан в форму новеллы, которая поможет найти более адекватное описание современного мира. Исследователи новеллы пишут, что «новеллистическая история представляет собой или развернутую ответную реплику в споре, которая сама, в свою очередь не бесспорна, или наоборот, повод для последующего обсуждения, оставляющего вопрос открытым»[9, с.391]. Именно благодаря форме новеллы, читатель имеет возможность сопоставить смыслы новеллы и сказки, а также поразмыслить над финальным абзацем, в котором говорится, о том, что еще множество героев зреет на персиковом дереве «Но в растущих на дереве плодах спит несметное множество будущих героев. Когда же на ветке персикового дерева снова появится огромный священный ворон?»[2, с.352]. Сколько еще бед принесут эти «герои» бедным демонам и людям, если персики с древнего дерева упадут в реку и поплывут по ней. Что наполнило мир злом: поступки демонов или стремления людей, и что поможет определить человеку, где добро, а где зло, если даже мудрость сказки не содержит однозначных выводов.
Итак, хотя Акутагава Рюноскэ и заимствует сюжеты древних сказок и преданий, он уходит от жанрового канона сказки, заимствуя лишь фабулу. Используется жанр новеллы, и благодаря возможностям данного жанра осуществляется пародирование исходного сюжета. Важное место отводится образу рассказчика, который, комментируя персонажей и сюжетные перипетии, разрушает
исходные смыслы сказки и предлагает излагаемое на суд читателю.
Таким образом, можно сделать вывод, что рецепция национальных японских преданий и легенд в новеллах Акутагавы Рюноскэ различна. В результате исследования стало возможным выделить две группы новелл: в первой группе японское предание вводится автором для того, чтобы подчеркнуть национальные особенности культуры, выделить специфику мировоззрения японского человека и его связь с традицией. То есть, имеет место вполне традиционная рецепция легенд и преданий, результатом которой является расширение смыслового поля в контексте рассказывания основного сюжета. На уровне поэтики это выражается в переплетении различных мотивов, связанных с древними легендами и обрядами. Также, важная роль отведена образу рассказчика, благодаря которому в новелле осуществляется пуант. Во второй группе новелл, сказки и легенды сами служат контекстом для новеллы, поскольку в качестве основного сюжета в тексте используется фабула национальных преданий. Сюжет указанных новелл идентичен сказочному, а нарратор расставляет необходимые акценты и дает новые характеристики персонажей, в результате чего образы строятся по принципу пародии. Финальная часть новеллы отделена от основной, копирующей события сказки, и в ней заключен сюжетный поворот или пуант, содержащий новый взгляд на сказочный сюжет. В новеллах, относящихся к этой группе, как правило, происходит разрушение основных смыслов сказки и образование новых, которые, чаще всего противоречат исконному сюжету и, таким образом, приглашают читателя сравнить сказку и рассказанную историю, стимулируют задуматься над вновь поставленными проблемами.
Литература
1. Акутагава Рюноскэ. Собрание сочинений : в 3 т.; [пер. с яп.] / Акутагава Рюноскэ. - СПб.: Азбука, 2001 - .- Т. 1: Ворота Расёмон. - 2001. - 544с.
2. Акутагава Рюноскэ. Собрание сочинений : в 3 т.; [пер. с яп.] / Акутагава Рюноскэ. - СПб.: Азбука, 2001 - .- Т. 2: Усмешка богов. - 2001. - 608с.
3. Акутагава Рюноскэ. Паутинка. Новеллы / Акутагава Рюноскэ; [пер. с яп. / Сост. В.С. Сановича; комм. Н.И. Фельдман, В.С. Сановича]. - М.: Правда, 1987. - 480 с.
4. Гривнин В. Творческий поиск Акутагава Рюноскэ / В. Гривнин //Акутагава Р. Ворота Расёмон: Новеллы / Акутагава Рюноскэ ; [пер. с яп.; предисл. И коммент. В. Гривнина]. - М.: Эскимо, 2007. - С. 9 -
29. - (Библиотека Всемирной Литературы).
5. Гривнин В. С. Акутагава Рюноскэ / В.С. Гривнин. - М.: Изд-во Моск. ун-та, 1980. - 296с.
6. Григорьева Т. П. Жизнь и смерть Акутагавы Рюноскэ/ Т. П. Григорьева // Акутагава Рюноскэ. Собрание сочинений : в 3 т.; [пер. с яп.] / Акутагава Рюноскэ. - СПб.: Азбука, 2001 - .- Т. 1: Ворота Расёмон. - 2001. - С.5 - 22.
7. Маркарьян С.Б. Праздники в Японии. Обычаи, обряды, социальные функции / С.Б. Маркарьян, Э.В. Молодякова. - М.: Глав. ред. восточной лит-ры, 1990. - 248 с.
8. Руднев В. Энциклопедический словарь культуры ХХ века. Ключевые понятия и тексты / В.П. Руднев. - [Изд. 3-е, испр.и доп.].
- М.: Аграф, 2009. - 544 с.
9. Теория литературы: [учеб. пособ. для студ.филол.фак.высш.учеб. заведений]: в 2-х т. / Под. ред. Н.Д. Тамоарченко. - М.: Мзд.центр «Академия», 2008 - .- Т.1. Теория художественного дискурса. Теоретическая поэтика / Н.Д. Тамарченко, В.И. Тюпа, С.Н. Бройтман. - 2008. - 512 с.
10. Японская мифология: энциклопедия / [Сост., общ.ред. Н.Ильиной, О. Юрьевой]. - М.:Эксмо; СПб.: Мидгард, 2004. - 464 с.
- (Тайны древних цивилизаций).
