CC BY
15
ФИЛОСОФИЯ
Вестник Омского университета, 2004. № 4. С. 54-57. © Омский государственный университет
СПЕЦИФИКА НАБЛЮДЕНИЯ А. ЖИДА: РЕАЛЬНОСТЬ И МЫСЛЕОБРАЗЫ
Ю.В. Ватолина
Санкт-Петербургский гуманитарный государственный университет профсоюзов,
кафедра социальной психологии 192000, Санкт-Петербург, ул. Фучика, 15
Получена 22 мая 2004 г-
It was Е. Dürkheim («The method of sociology», 1895) who convincingly showed that researcher had to refuse preconceptions which had preceded facts of observation. In the light of this idea some of authoritative judgements could be questioned. To what extent A. Gide's writings on Russia of 1930s is shaped by his unreflexive preconceptions is the main question of this article.
В записях о своем путешествии по России Андре Жид неоднократно указывает на то, что основным предметом его рассмотрения является человек. Он констатирует, что побывал на многих заводах, но не может судить об организации производства: «Это дело других... В моей же компетенции исключительно вопросы психологические... Если же косвенно я затрагиваю социальные вопросы, то тоже только с точки зрения психологической» [1, с. 68]. Явления экономического порядка также рассматриваются Андре Жидом не как самоценные, а со стороны их влияния на индивидуума. Жид делает замечание относительно скудости и плохого качества товаров, производимых в самом государстве. Вместе с тем, нет вещей импортных. Отсутствие объекта для сравнения имеет следствием то, что русские люди способны радоваться тому малому, что они имеют. «Я не техник, поэтому экономические проблемы меня интересуют с психологической стороны. Психологически я могу себе объяснить, почему надо жить под колпаком, перекрывать границы: до тех пор, пока не утвердится новый порядок, пока дела не наладятся, ради счастья жителей СССР важно, чтобы счастье это было защищено» [1, с. 79].
В. Беньямин, осуществляя путешествие по России приблизительно в то же время, что и А. Жид, с особой тщательностью, детально рассматривает ее реалии: природа явлений и феноменов, их устройство с точки зрения формы и содержания определяют характер воздействия на человека и производимый эффект; понимание специфики вещей в соотнесении с результатом их воздействия позволяет переструктурировать
поля восприятия субъекта и реконструировать действительность. У А. Жида культурная ситуация уходит на второй план, становится фоном вследствие его концентрации на одном объекте — человеке. В его дневнике действительность представлена лишь в самых общих чертах, обозначена контурно. Сравнивая Ленинград с Москвой, Жид пишет об архитектурном облике последней: «Здания, за редкими исключениями, безобразны... Но не будем вглядываться в дома — толпа меня интересует больше» [1, с. 72].
Составляющими контекста, в котором предстают перед А. Жидом русские люди, являются заводы. Описывая их, автор следует схеме: делает общее замечание относительно того, что они «хороши», и объясняет краткость описания своей неосведомленностью в данном вопросе. «На одном из заводов, который прекрасно работает (я в этом ничего не понимаю, восхищаюсь же машинами потому, что вообще отношусь к ним с доверием...), мне представляют стахановца, громадный портрет которого висит на стене» [1, с. 76],
— определяет пространство последующего взаимодействия Жид. «На нефтеперегонном заводе в Сухуми, где все кажется таким замечательным: столовая, рабочее общежитие, клуб (что касается самого завода, я в этом ничего не понимаю, а просто верю, что он достоин восхищения), мы остановились перед «стенной газетой», вывешенной, по обыкновению, в клубе» [1, с. 87],— указывает он на место происходящего.
Объектом внимания А. Жида являются парки культуры. Обобщенное описание парков Москвы включает в том числе игры: «Еще дальше
— спокойные игры: шахматы, шашки и множе-
ство других игр, требующих терпения и сноровки. Есть мне неизвестные, чрезвычайно замысловатые» [1, с. 67]. При этом автор ограничивается упоминанием всего двух объектов из серии автор. Дальнейшее повествование об играх выстраивается по тому же принципу, что и повествование о заводах. «Есть и такие, которые развивают гибкость, силу или ловкость»,— только означивает явление и затем объясняет краткость отсутствием компетентности Жид: «Они мне нигде не встречались, и я их не берусь описывать, но иные могли бы иметь успех и у нас» [1, с. 67].
Более развернутым является описание совхоза в окрестностях Сухуми. Его образ включает ряд составляющих: «Деревянные дома, приподнятые над землей на сваях, прекрасны и живописны, окружены большими фруктовыми садами, между деревьями цветы, овощи» [1, с. 76]. Вместе с тем, этот образ весьма схематичен: его элементами являются не единичные реалии, а обобщенные формы, достаточно удаленные от вещного мира.
Заводы, парки культуры, совхозы, магазины, описываемые А. Жидом,— все это лишено конкретности и деталей.
Люди, обозначенные автором как центральный объект рассмотрения, репрезентируются им как представители возрастных, профессиональных, этнических групп с типичными характеристиками.
Создавая обобщенный образ ребенка, Жид нивелирует различия. На протяжении дневника он дважды дает одно и то же определение качеств советских детей: дети, увиденные автором в пионерском лагере под Боржомом, «сияют здоровьем, счастьем», «словно хотят поделиться... своей радостью» [1, с. 65]; далее Жид воспроизводит эту же фразу, характеризуя детей из Артека: «Все дети дышат здоровьем, счастьем» [1, с. 82]. Инвариантная формулировка: «Дети во всех пионерских лагерях, которые я видел, красивы, сыты (кормят пять раз в день), хорошо ухожены, взлелеяны даже, веселы» [1, с. 66]. Эти качественные характеристики распространяются также на взрослых людей, проживающих на территории Советского государства: «Такое же выражение спокойного счастья мы часто видели и у взрослых, тоже красивых, сильных» [1, с. 66].
Состоянием, характерным для рабочих, которые зачастую подразумеваются Жидом под «взрослыми», также является «счастье»: не имея представления о других возможностях, русские рабочие счастливы в таких условиях, в каких вряд ли могли бы быть счастливы французские представители этого класса. Кроме того, советским рабочим присущи открытость и дружелюбие: «Общаясь с рабочими на стройках, на заво-
дах или в домах отдыха, в садах, в "парках культуры", я порой испытывал истинную радость. Я чувствовал, как по-братски относятся они ко мне, и из сердца уходила тревога, оно наполнялось радостью» [1, с. 65]. Черты, характерные для колхозников как членов абстрактной общности, остаются необозначенными, хотя и предполагаются: эти люди представляются Жиду «взаимозаменяемыми» настолько же, насколько «взаимозаменяемы» в своей «абсолютной безликости» их жилища.
Абстрагируясь от реальности еще более, автор объединяет детей, взрослых, рабочих в «толпы», «массы» или просто «они».
Таким образом, различие, устанавливаемое Жидом между человеком как центральным объектом наблюдения и элементами культурной ситуации как периферией поля зрения, не является сущностно значимым: на страницах дневника вещь и человек равны в смысле отсутствия к ним подхода как к конкретным, индивидуально-неповторимым объектам.
При этом «я» легко замещается «мы»: «...Спустя четыре дня после приезда в Москву, я еще заявлял в своей речи на Красной площади по случаю похорон Горького: "В наших умах судьбу культуры мы связываем с СССР. Мы будем его защищать »,— пишет Жид [1, с. 63]. «Все, о чем мы мечтали, о чем помышляли, к чему стремились наши желания и чему мы готовы были отдать силы,— все было там. Это была земля, где утопия становилась реальностью» [1, с. 64]. Автор выступает как представитель некой общности, некой — западной — культуры.
Эта принадлежность обусловливает возведение в ранг ценностей упорядоченности, пропорциональности и т. д., обеспечиваемых рацио. В связи с этим положительную оценку Жида вызывает Эрмитаж: «Нет слов, чтобы сказать, как изумителен Эрмитаж. Отмечу только попутно разумное правило помещать вокруг картины какого-либо художника, когда это возможно, другие его работы: этюды, эскизы, наброски — все, что помогает увидеть, как постепенно складывался и воплощался замысел» [1, с. 72]. В свою очередь, неструктурированное пространство Москвы воспринимается им как отрицательный полюс разумного и оценивается негативно: «После Ленинграда хаотичность Москвы особенно заметна. Она даже подавляет и угнетает вас. Здания, за редкими исключениями, безобразны (и не только современные), не сочетаются друг с другом...» [1, с. 72].
В «Возвращении из СССР» Жид рассматривает «мы» и «они» как оппозиционирующие элементы. Он отмечает возможность прямо противоположного восприятия одного объекта теми,
56
Ю.В. Ватолина
кто относится к категории «мы», и теми, кто относится к «они»: «...люди в СССР, похоже, склонны покупать все, что им предложат, даже то, что у нас на Западе показалось бы безобразным» [1, с. 74]. Это противопоставление имплицитно присутствует в характеристиках увиденного в СССР как другого по отношению к западному. «В прошлом году колхоз получил большие прибыли, что позволило иметь значительные накопления, поднять до шестнадцати рублей выплату за трудодень. Как образовалась такая цифра? Точно так же, как если бы колхоз был сельскохозяйственным капиталистическим предприятием и доход распределялся бы поровну между акционерами» [1, с. 76-77],— берет в качестве точки отсчета экономические отношения в капиталистическом обществе, интерпретируя экономическое устройство «образцового» советского совхоза, А. Жид.
Пересекая реальную, физическую границу, европейский путешественник остается в собственном, все том же ментальном пространстве, следствием чего и является противопоставление «себя», «нас» людям, проживающим на территории Советского Союза. Показателем этого является то, что в разных жизненных ситуациях, находясь в родной стране и в СССР, автор говорит о Советском Союзе как о месте удаленном, используя указательное местоимение «там». «Три года назад я говорил о своей любви, о своем восхищении Советским Союзом. Там совершался беспрецедентный эксперимент, наполнявший наши сердца надеждой, оттуда мы ждали великого прогресса, там зарождался порыв, способный увлечь все человечество»,— пишет Жид из Франции о своем восприятии того, что происходит в России [1, с. 62]. «В углу парка, недалеко от входа, владения парашютистов. Там это очень популярный вид спорта»,— замечает он, уже пребывая в России, но сохраняя прежнюю дистанцию по отношению к ней как к объекту наблюдения [1, с. 68]. Верный западноевропейской метафизической традиции мысли, автор покрывает действительность страны 1930-х гг. сетью «предпонятий» (Э. Дюркгейм), результатом чего и является видение единиц типов, классов, групп, а не вещей в их различии.
В случае с Беньямином вполне уместно вычленение составляющих описываемой им культурной ситуации, таких как температурные условия, специфика архитектуры, интерьеров и т. д.: автор «Московского дневника», отрицая представления других и отказываясь от своих собственных, максимально приближается к реальности в ее эмпирической данности. Анализируя заметки о путешествии А. Жида, уместнее инвентаризовать представления, которые предшествуют наблюдению: это античный миф, образы
искусства, этнические стереотипы, представления о содержании телесных знаков.
Повествование Жида о путешествии, совершаемом по России, начинается с гомеровского гимна Деметре, который рассказывает о том, как великая богиня нянчила маленького Демофоона: «Когда в доме закрывались все двери и его обитатели отходили ко сну, Деметра брала из мягкой колыбели Демофоона и с притворной жестокостью, а на самом деле с безграничной любовью, желая ребенка превратить в бога, укладывала его обнаженным на ложе из раскаленных углей» [1, с. 62]. Жид уподобляет младенца на углях «будущему человечества». Немногим позже он говорит о том, что три года тому назад с «будущим СССР» связывалось «будущее самой культуры». С этого момента история о Демофооне прочитывается как аллегорическое повествование о судьбе России.
История героя, который, лишь пройдя через огонь, мог стать богом, выражает принцип истолкования фактов автором. Ряд явлений, которые, по видимости, представляют собой нечто безобразное и нечеловеческое, оценивается им положительно в силу своей освещенности высшей целью: хаотичность Москвы, например, оправдана тем, что «город растет», «все устремлено к будущему» [1, с. 72]. Ситуация с товарами, «за редким исключением, совсем негодными» в перспективе будущих изменений не представляется ему безысходной: «Скоро, я надеюсь, с ростом производства, увеличится выпуск хороших товаров, и одновременно с этим будет уменьшаться выпуск плохих» [1, с. 74].
Явления, которые соответствуют жизненному укладу в Европе, привычные автору, напротив, оцениваются им отрицательно как регрессивное отклонение от «курса». «Восстановление семьи (как «ячейки общества»), права наследования и права на имущество» интерпретируется как то, что «заглушает чувство коллективизма с его товариществом и взаимопомощью», как то, что способствует «обуржуазиванию» [1, с. 85]. Аллегорическое воплощение такого рода толкований заключено во фрагменте «гомеровского гимна», посвященном тому, как встревоженная мать Демофоона царица Метанейра «оттолкнула от огненного ложа богиню, разбросала угли и, чтобы спасти ребенка, погубила бога» [1, с. 62].
Такой финал истории, разворачивающийся в символическом измерении, абсолютно созвучен выводу, который А. Жид делает относительно СССР: «После стольких месяцев, лет усилий человек вправе себя спросить: можно ли наконец немного приподнять голову? Головы никогда еще не были так низко опущены.
В том, что было отклонение от идеала, сомне-
ний ни у кого нет» [1, с. 90].
Помимо образов античной мифологии, Жид ассоциирует реалии действительности с литературными, живописными, музыкальными образами. «...Кажется, что где-то здесь должен был заблудиться Мальчик с пальчик»,— нагружает таинственностью и сказочностью лес под Боржомом автор [1, с. 71]. Санкт-Петербург представляется ему «словно созданным воображением Пушкина или Бодлера. Иногда он напоминает полотна Ширико. Памятники — таких же совершенных пропорций, как музыкальные темы в симфониях Моцарта» [1, с. 72].
В записях о путешествии обнаруживают себя и этнические стереотипы, являющиеся содержанием сознания автора. Люди, шествовавшие по Красной площади в день похорон Горького, опознаются им как похожие на народных представителей при царском режиме: «почти все плохо одетые и казавшиеся иногда очень несчастными». «Сколько я видел людей, чья одухотворенность лишь подчеркивалась бедностью»,— пишет в этой связи А. Жид [1, с. 69]. По впечатлению автора, советские люди, стоящие в магазинной очереди много часов подряд, в «невообразимой толкотне», проявляют спокойствие, которое в данном случае удивляет. Недоумение снимается посредством интерпретации, в основе которой лежит этническое представление: «...Русский человек, кажется, находит удовольствие в ожидании, он и вас тоже ради забавы может заставить ждать» [1, с. 73]. Удовольствие, получаемое русскими от ожидания, — лишь одно из проявлений характерной для них склонности к бездеятельности, если не лени («Сказать «лень» — это было бы, конечно, слишком...»,— вносит поправку автор [1, с. 75]). Она выражает себя и во «врожденной малой «производительности» русского человека», с целью искоренения которой было «изобретено» стахановское движение: «Стахановское движение было замечательным изобретением, чтобы встряхнуть народ от спячки (когда-то для этой цели был кнут)» [1, с. 75].
Опосредствованиями, сквозь которые преломляется реальность, являются и представления о наполнении телесных знаков: Жид прочитывает «доверчивость» во взгляде, «искренность» в смехе советских детей и «спокойное счастье», которое находит выражение на лицах взрослых [1, с. 66]; улыбки и взгляды грузинских поэтов, студентов, интеллигентов, рабочих наполнены, с точки зрения автора «Возвращения из СССР», неподдельной сердечностью» [1, с. 66]. Относительность связи, выстраиваемой Жидом между мимикой людей и их эмоциональными состояниями, такими, как счастье, актуализирует М. Рыклин. Он пишет, что массовое ликование,
свидетелем которого становится французский путешественник, «неоцениваемо в категориях счастье/несчастье... Оно просто существует на регулируемой мускулами поверхности лица как логика этой поверхности независимо от того, что может соответствовать ей в глубине» [2, с. 75]. В соответствии с концепцией Рыклина, ликование на лицах советских граждан является лишь «реакцией на террор», и за ним не стоят какие бы то ни было аффекты («Жид видит людей уже после смерти...» [2, с. 75]).
Уверенность автора в адекватности выражения чувств содержанию переживаний столь велика, что даже интерпретация собственного эмоционального состояния — радости — привязана к улыбке, запечатленной на фотографиях: «Я чувствовал, как по-братски относятся они ко мне, и из сердца уходила тревога, оно наполнялось радостью. Поэтому и на фотографиях, сделанных там, я запечатлен улыбающимся, смеющимся чаще, чем это могло бы быть здесь, во Франции» [1, с. 65].
В записях о путешествии представлены как случаи соответствия явлений мыслительным образам, так и случаи, когда явления не оправдывают ожидания. Главная из неоправданных надежд — отклонение СССР от курса, следуя которым, с точки зрения «я» или «мы», страна могла бы достичь «идеала». Некоторые пессимистические предположения автора также не находят подтверждения: например, А. Жид полагает, что иностранец мог бы показаться «смешным» советским детям, но не замечает на их лицах ни «малейшей насмешки» [1, с. 66]; реальность опровергает и его негативные представления о возможном поведении людей в парке: «Толпы молодежи, мужчин и женщин, повсюду серьезность, выражение спокойного достоинства. Ни малейшего намека на пошлость, глупый смех, вольную шутку или даже флирт» [1, с. 67].
Таким образом, приемом, наиболее часто используемым А. Жидом в процессе наблюдения, является вопрошание реальности на предмет ее соответствия концептам.
[1] Жид А. Возвращение из СССР // Два взгляда из-за рубежа. М., 1990.
[2] Рыклин М. «Back in Moscow, sans the USSR» // Жак Деррида в Москве: деконструкция путешествия. М., 1993.
