СПЕЦИФИКА ИЗОБРАЖЕНИЯ ПРОВИНЦИИ В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ПРОЗЕ КОНЦА ХХ СТОЛЕТИЯ Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

Художник и культурное пространство

СПЕЦИФИКА ИЗОБРАЖЕНИЯ ПРОВИНЦИИ £

В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ПРОЗЕ КОНЦА XX СТОЛЕТИЯ |

© О. Ю. Осьмухина

В статье анализируется специфика изображения провинции в русской прозе. Отмечаются два вектора в осмыслении российской провинции, связанные с творческой ориентацией того или иного прозаика. Для приверженцев постмодернизма (Евг. Попов, А. Слаповский) ключевыми средствами становятся ирония, пародия, авторская маска. В творчестве писателей, продолжающих реалистическую традицию (Г. Щербакова, А. Иванов), возникает оппозиция «романтик» - «деловой человек» или «провинциал» -«столичный житель», сама провинция осмысливается как антитеза городу и становится категорией эстетической и бытийной.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: провинция, традиция, ирония, пародия, авторская маска.

Тема российской провинции в самом широком ее понимании является в настоящее время весьма актуальной (разнообразие точек зрения относительно образа провинции и проблемы провинциальности представлено в последние десятилетия в ряде работ не только филологической, но и социально-философской и культурологической направленности [Махлин 1994; Политика 2001; Русская провинция 2000; Провинция 2001; Мостовая 1997; Щукин 1998; Серебренников 2000]) не столько потому, что осмысление существования России как совокупности культурных (литературных, в том числе) сообществ в их взаимодействии в русле национально-культурных традиций оказывается ключом к пониманию ее «культурного» мифа, сколько обусловлена необходимостью идентификации современной российской словесности с ее новейшими трансформациями, превращением периферийных явлений в мейнстрим. Периферия и провинция, претендующие на дискурсивную отчетливость, становятся в творчестве многих современных прозаиков и поэтов (от творчества А. Слаповского, Т. Кибирова, Юза Алешковского до Г. Щербаковой, А. Иванова, Евг. Попова и др.) не просто творческим принципом, но органическим свойством художественного мышления, своеобразным фокусом преломления реальности. Заметим, что еще «деревенщики» строили собственные произведения на сопоставлении не только былого и нового, но и города и деревни как одного из локусов провинции, подчеркивая, что именно в последней жизнь еще не до конца оскудела, и здесь, в глубинке, все еще продолжают оставаться значимыми ключевые маркеры жизнеустой-чивости — память, семья, дом, сохраняются люди оригинального душевного склада, которыми когда-то славилась Россия («чудики» В. Шукшина в этом контексте наиболее примечательны).

В отечественной прозе конца ХХ столетия намечается два вектора в осмыслении российской провинции, связанные с творческой

ОСЬМУХИИА ОЛЬГА ЮРЬЕВНА

доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой русской и зарубежной литературы Мордовского государственного университета им. Н. П. Огарева, г. Саранск E-mail: [email protected]

СТ1

иэ о

гм

го

го

О! А

(К

го ^

и (V

о о

ориентацией того или иного прозаика. Если для приверженцев постмодернизма ключевыми средствами становятся ирония, пародия, авторская маска, то для писателей, продолжающих реалистическую традицию, образы провинции и столицы выстраиваются как оппозиция: столица изображается как некое существо, которое лишает персонажей подлинно человеческого, всего настоящего, что составляет первоосновы бытия; провинция же, напротив, характеризуется теплыми человеческими отношениями, спокойным ритмом жизни, подчеркивается, что провинция — это и есть «настоящая Россия». К примеру, как абсолютно справедливо показала А. Ю. Громова, в прозе Г. Н. Щербаковой «провинциал в столице чувствует себя "белой вороной", не только и не столько потому, что он перемещается из одного пространства в другое, но и в связи с тем, что попадает в другое время. Именно иное измерение, иная шкала ценностей делают достаточно трудным вхождение персонажей Г. Щербаковой в систему столичной жизни. Провинциал может порой сознательно исповедовать принцип герметизма собственного существования: жизнь вдали от центров обретает черты своеобразной робинзонады, когда человек довольствуется внутренней жизнью, по-затворнически замыкается в своих интересах, не боясь прослыть среди окружающих странноватым чудаком (и здесь очевидно сходство с персонажами рассказов Т. Толстой). Он устанавливает виртуальные связи с миром всеобщей Культуры, но обрывает связи с ближайшим социумом. Культурный контекст в этом случае выступает гарантом сохранения целостности личности и ее самореализации» [Громова 2015: 113]. В современной прозе, продолжающей реалистическую традицию русской словесности, на персонажном уровне выстраивается оппозиция «романтик» — «деловой человек» или «провинциал» — «столичный житель» (Г. Щербакова «Реалисты и романтики», «Ьоуестория», А. Иванов «Географ глобус пропил» и др.).

Особое место в контексте рассматриваемой проблематики занимает творческое наследие прозаика, драматурга, сценариста, активного участника альманаха «Метрополь» Евг. Попова — бывшего красноярца, ныне жителя столицы,— оказывающееся причастным не только к национально-почвеннической традиции 1960-70-х гг., но и в первую очередь, прозе В. Шукшина. Не случайно, кстати, именно шукшинским «напутственным словом» сопровождалась первая заметная публикация Попова в «Новом мире» в 1974 г. (заметим, что феномен «сибирской литературы», породившей, питающей и становящийся объектом осмысления не только Евг. Попова, но и В. М. Шукшина, В. Распутина, В. Астафьева (не говоря о литературно-критической деятельности почвенников Г. Н. Потанина, Н. М. Ядринцева и В. Я. Шишкова в начале ХХ в.) и др., гораздо шире

рамок данной статьи и заслуживает, вне всякого сомнения, специального рассмотрения). В наследии прозаика получили дальнейшее развитие некоторые темы и приемы, характерные для новеллистики М. Зощенко 1920-х гг., в первую очередь зощенковская сказовая маска [Осьмухина, Байкова 2016: 34-46].

Сразу оговоримся, что сказовая маска Евг. Попова, писателя-концептуалиста, обыгрывающего достижения предшественников,— это прежде всего маска провинциала, отрефлектированная при помощи «кривого зеркала» художественного текста и позволяющая писателю, ведущему диалог с самим собой и всем социокультурным контекстом эпохи, занять позицию «вненаходимости» по отношению к собственному сочинению, предстать в роли «возможного Другого». Маска провинциала, на наш взгляд, явилась для прозаика одним из способов эстетического освоения реальности, средством создания не просто игрового модуса повествования, но и иронической авторской самоидентификации провинциальности как сущностной части собственного внутреннего мира.

В первом же сборнике рассказов «Веселие Руси» прозаик выступает создателем провинциального (красноярского) метатекста, конструируя «случаи из жизни», выполняющие функции лирико-гротеск-ного осмысления реалий 1970-х гг. и иронического философствования. При этом провинция, несмотря на авторскую иронию, становится категорией эстетической и бытийной, тем дискурсивным пространством, на котором не просто разворачиваются сюжетные коллизии, но и осмысливается собственный писательский опыт и пародируется соц-арт.

Действие всех рассказов Евг. Попова разворачивается в «родном» для нарратора, берущего на себя функции фиктивного автора, сибирском городе К., «который, как известно, протяженно раскинулся по двум берегам могучей сибирской реки Е.» [Попов 2002:180], причем указание места действия превращается в навязчивую повторяющуюся подробность не только большинства рассказов («Восхождение», «В тумане», «Глаз божий», «Тихоходная барка «Надежда», «Реализм» и др.), но и романов писателя («Мастер Хаос», «Прекрасность жизни»). Реальность Евг. Попова ограничена рамками Красноярска, с вкраплением названий улиц (Достоевского, Маркса, проспект Мира), архитектурных и промышленных сооружений, фрагментарным описанием бытового уклада, что, на наш взгляд, оказывается художественным приемом, сознательным писательским ходом, посредством которого автор-повествователь иронически подчеркивает свое провинциальное, нестоличное, происхождение.

Тексты Попова показывают провинцию, в которой реальность и социальная и «внутренняя» каждого из героев все-таки составляют неразрыв-

ное целое, взаимно отражаются и подчас вступают в противоречия, являя мир в «двойном аспекте» — официальном и внеофициальном, карнавальном, что подчеркивается уже названием сборника — «Веселие Руси». Каждый из рассказов проникнут карнавальной атмосферой всепоглощающего веселья и выстраивает карнавальный образ провинциального мира (заметим, что во многом сходный смеховой образ провинции репрезентован и в «Дне денег» А. Слаповского), в его подчеркнуто неофициальном аспекте, стоящем «по ту сторону всего официального, второй мир и вторую жизнь» [Бахтин 1990: 10]. Карнавальный мир провинции у Евг. Попова, к которому, кстати, принадлежит и нарратор как носитель авторской маски, противостоит официальной культуре и идеологии, к которым все советские люди были причастны, в которых они существовали, в связи с чем возникает «двумирность», двойной аспект восприятия мира и человеческой жизни (кстати, даже «вечные» проблемы советских людей — национальный, квартирный вопрос и т. д.— подаются в пародийном, смеховом освещении). При этом у Попова, как истинный карнавал, провинциальный мир — «неофициальный», смеховой,— безграничен, построен по законам карнавальной свободы, здесь «сама жизнь играет, разыгрывая <...> другую свободную (вольную) форму своего осуществления» [Бахтин 1990: 12]. Персонажи дерутся («Как съели петуха», «Раззор»), скандалят («Сила печатного слова», «Веселие Руси»), страстно влюбляются («Палисадничек», «Единственное желание»), пьянствуют («Реализм», «Зеленый массив», «Как все исчезло начисто»), и веселие это всенародно, оно не знает запретов и границ, проникнуто, по М. М. Бахтину, пафосом «смен и обновлений», сознанием относительности всего — в первую очередь, господствующих «правд и властей». Это истинный «мир наизнанку», подчиненный логике «обратности» в противовес господствующим социальным и идеологическим установкам, в котором все «внешние» положения человека обесцениваются, превращаются в роли, сам повествователь, стоящий «на грани между жизнью и литературной условностью», демонстрирует «свободную симулятивность «правды» и «вымысла» [Липовецкий 1997: 285].

В рассказах Попова все провинциальные герои — милиционеры, представители городских властей, слесари, пьяницы, студенты, одинокие женщины и т. д.— равны, между ними господствует «особая форма вольного фамильярного контакта» [Бахтин 1990: 15], тогда как в жизни обычной они, несомненно, были бы разобщены, разделены социальными, имущественными барьерами, возрастным, семейным положением. Объединены персонажи всех рассказов тем, что существуют они в едином «смеховом» поле. И смех этот, помимо всенародности и универ-

сальности (направлен на все и на всех, в том числе и на повествователя, который при всей иронической демонстрации собственной ограниченности «переживает» карнавальную свободу), амбивалентен — он выражает позицию всего карнавального мира, куда входит и сам смеющийся автор-повествователь, не противостоящий осмеиваемому, не нарушающий целостности изображаемого, но являющий себя его частью. Созданию «смехового» образа провинциального мира способствуют комические диалоги, бранные слова, ругательства, активно используемые как самим нарратором, так и его героями, причем нередко смеховой тон повествованию задают именно характеристики «фиктивного автора». Так, рассказ «Статистик и мы, братья-славяне» открывается подобной характеристикой нарратора одного из героев: «Тут некоторое время назад один сукин сын крутился у нас на улице Достоевского по субботам и воскресеньям. <.> — Да кто же ты все-таки есть такой? — интересовались мы. <.> — Я? Вы спрашиваете, кто я? Я — обыкновенный статистик. Но я его для ясности все же буду называть сукиным сыном, а не статистиком. Так оно вернее, да и впоследствии подтвердилось» [Попов 2002:119-120]. Нередко повествователь использует карнавальные «развенчания», посредством пародийного снижения описываемого. Например, в рассказе «Райская жизнь и вечное блаженство» возвышенно-патетический диалог нарратора с «певуньей» об ее прекрасном голосе «снижается» посредством «развенчания» героини, оказавшейся не певицей, а продавщицей, и пародийным «превращением» соловья, с которым сравнивался первоначально «райский» голосок девушки, в воробья: «И не соловей, а воробей — вот он кто оказался при ближайшем рассмотрении. Я пустил в него за это мелким камнем» [Попов 2002: 88].

В некоторых рассказах Евг. Попов не использует принцип прямой авторской оценки, а создает маску героев-провинциалов, рассказывающих о том или ином случае из собственной жизни от первого лица, с позиций собственного миропонимания, культурного уровня, привнося в событие соответствующее видение действительности и личностную оценку (милиционер Горобец в «Мыслящем тростнике», Н. Н. Фетисов в «Концентрации» и «Торжественных встречах»). Посредством героя-повествователя и воспроизведения его речевой манеры создается двуплановая повествовательная структура, игровая в своей основе, ориентированная на слушателя, читателя-собеседника и как бы осуществляющаяся без непосредственного участия автора реального. Внешняя субъективированность повествования, моделирующая мир, видимый глазами подобных героев-повествователей и описываемый ими, становится средством пародийного изображения как самого фикционального рассказчика, так и провинциального

О!

о

X X

о

о а

О!

со н и

О! ^

О!

со о а

О! *

го а иэ о

го

О!

с

X ^

X

-О

и

о

СТ1

иэ о

гм

го

го

О!

а

(К

го ^

и О!

о о

смехового мира абсурдной советской реальности, меняющегося, незавершенного в своей основе. Амбивалентная игра в самоотождествление «реального автора» с автором «условным», фикциональным (Фетисов и Горобец у Попова) ведет изначально к «развенчанию», дискредитации рассказчика, посредством слияния авторского «смехового слова», хотя и «не прямого», и «сказа» героя-провинциала как его слова о себе самом.

Примечательно, что в рамках смехового пространства складывается своеобразный образ российской провинции, создавая который Евг. Попов, посредством авторской маски, пародийно обыгрывает и профанирует идею противопоставления провинции столице, а также традиционно доминирующие представления о провинциальной идентичности и «комплексе провинциальности», включающие в себя низкий культурный уровень провинциальных жителей, ограниченность поведенческих девиаций, единообразие во всем как атрибут «правильного» поведения и отсутствие экстравагантности, локальный монополизм носителя нового знания, вызывающий повышенную зависимость провинциального сообщества от интерпретации этого знания его носителем, вследствие чего часто возникают мифы и заблуждения. Все «столичные» герои в рассказах прозаика, противостоя миру провинциальному, отнюдь не являются носителями «высших» ценностей; в отличие от жителей периферии, демонстрируют ограниченность сознания, отсутствие нравственных ориентиров, нежелание считаться с провинциальным укладом, в который они вторгаются («Статистик и мы, братья-славяне», «Портрет Тюрьморезова Ф. Л.», «Реализм», «Самолет на Кельн»).

Наиболее показателен в этом отношении рассказ «Реализм», посвященный описанию все в том же городе К. торжественного приема «вальяжного писателя» из «Центра», организованного провинциалами в шикарном «ресторанчике на берегу реки Енисей» [Попов 2002: 39]. Провинциалы пытаются в процессе «общения» с московским гостем, в котором видят не просто жителя столицы, но истинного носителя культурных ценностей, беседовать с ним о литературе, «русском патриархальном патриотизме» и реализме, однако нарратор профанирует, посредством описания поведения и воспроизведения речи «важного гостя», не только образ «культурного жителя» столицы, но и само понятие «реализм»: «А на сердце у меня одна забота: как бы мне занять лучший номер в гостинице и как бы мне за короткий промежуток времени сделать побольше выступлений, за каждое из которых я получу по пятнадцать рублей наличными из кассы бюро пропаганды художественной литературы. <...> Это — реализм, друзья, реализм нашей сознательной жизни! <...>

Ведь чем больше я якобы забочусь о себе, тем лучше я выступлю и тем больше народу услышит, как я правдиво и интересно обо всем рассказываю!» [Попов 2002: 40-41]. Заметим, равно как и в других рассказах сборника («Раззор», «Сила печатного слова», «Портрет Тюрьморезова Ф. Л.»), специфическим приемом повествования оказывается использование прямой речи нарратора как носителя авторской маски в качестве обрамления к диалогу героев, вторичному по характеру к речи повествователя; нарратор, посредством маски речевой, вживается в образы других героев и передает «чужую» речевую стихию: нарратор приглашает к прослушиванию очередного «жизненного» случая, в процессе рассказывания комментируя происходящее, выбирая наиболее «существенное» для сюжета («Вот тут-то наши и разинули рты. Да! Им, мелким сошкам, еще многому чему надо было бы подучиться у важного гостя, чтобы достичь его высот!» [Попов 2002: 41]), вводит в рамках собственного рассказа «чужую» речь — земляков, московского гостя, стилизуя их «голоса» — с подчеркнутой заискивающе-патетической интонацией своих друзей («Как вы совершенно правы, что видите в русском патриархальном патриотизме нечто более важное, чем в чем-либо другом. <...> И ведь вы совершенно точно прослеживаете в своих произведениях эти корни, истоками уходящие в прошлое и, тем не менее, находящиеся на гребне современности. <...> Спасибо вам за то, что вы живете!» [Попов 2002: 39-40]) и игриво-иронической — известного писателя.

Подобное «многоголосие» в рамках сказового повествования нарратора маркирует появление продублированной маски: автор «маскируется», перевоплощаясь в провинциального героя-рассказчика, ведущего нейтральное повествование от третьего лица (достигается подобный эффект обобщающими, безличными конструкциями — «приехал к нам», «прошли в зал», «тут возник легкий шум восторга» и т. д.), а затем — посредством стилизации «чужой» речи уже в рамках собственного «сказа» — герой использует маску речевую. В конечном итоге, и авторская маска, и пародия, и фамильярные «развенчания» становятся средствами создания «смехового» мира российской провинции.

ЛИТЕРАТУРА

Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1990.

Громова А. Ю. Специфика соотношения «провинция — столица» в повестях Г. Щербаковой // Гуманитарные науки и образование. Саранск, 2015. № 4 (24).

Липовецкий М. Н. Русский постмодернизм. (Очерки исторической поэтики). Екатеринбург, 1997.

Махлин М. Д. Парадокс времени: провинциальная мен-тальность в столицах // Провинциальная менталь-ность в прошлом и настоящем. Самара, 1994.

Мостовая И. В. Социальное расслоение: символический мир метаигры. М., 1997.

Осьмухина О. Ю., Байкова С. А. «Вторичный сюжет человеческой трагикомедии»: авторская стратегия прозы Евг. Попова. Саранск, 2016.

Политика и культура в российской провинции. М.-СПб., 2001.

Попов Е. Веселие Руси. СПб., 2002.

Провинция как реальность и объект осмысления / сост. А. Ф. Белоусов, М. В. Строганов. Тверь, 2001.

Русская провинция: миф — текст — реальность / сост. А. Ф. Белоусов, Т. В. Цивьян. М.-СПб., 2000.

Серебренников Н. В. Проблемы и перспективы русской провинциальной литературы. Великий Новгород, 2000.

Щукин В. Кризис столиц или комплекс провинции? // Новое лит. обозрение. 1998. № 6 (34).

REFERENCES

Bahtin M. M. Tvorchestvo Fransua Rable i narodnaja kul'tura srednevekov'ja i Renessansa. Moscow: Hudozh. lit., 1990. 543 p.

Gromova A. Ju. Specifika sootnoshenija «provincija — stolica» v povestjah G. Shherbakovoj. Gumanitarnye nauki i obrazovanie. Saransk, 2015. № 4 (24). P. 113-117.

Lipoveckij M. N. Russkij postmodernizm. (Ocherki isto-richeskoj pojetiki). Ekaterinburg: Izd-vo Ural'skogo gos. ped. un-ta, 1997. 317 p.

Mahlin M. D. Paradoks vremeni: provincial'naja mental'nost' v stolicah // Provincial'naja mental'nost' v proshlom i nastojashhem. Samara, 1994. P. 20-24.

Mostovaja I. V. Social'noe rassloenie: simvolicheskij mir metaigry. Moscow: Mehanik, 1997. 208 p.

Os'muhina O. Ju., Bajkova S. A. «Vtorichnyj sjuzhet chelo-vecheskoj tragikomedii»: avtorskaja strategija prozy Evg. Popova. Saransk: Izd-vo Mordov. un-ta, 2016. 232 p.

Politika i kul'tura v rossijskoj provincii. Moscow-St. Petersburg: Letnij sad, 2001. 253 p.

Popov E. Veselie Rusi. St. Petersburg: Amfora, 2002. 239 p.

Provincija kak real'nost' i ob#ekt osmyslenija / sost. A. F. Be-lousov, M. V. Stroganov. Tver', 2001. 368 p.

Russkaja provincija: mif — tekst — real'nost' / sost. A. F. Be-lousov, T. V. Civ'jan. Moscow-St. Petersburg: Tema, 2000. 491 p.

Serebrennikov N. V. Problemy i perspektivy russkoj pro-vincial'noj literatury. Velikij Novgorod: NGU im. Jaro-slava Mudrogo, 2000. 88 p.

Shhukin V. Krizis stolic ili kompleks provincii? Novoe lit. obozrenie. 1998. № 6 (34). P. 366-376.

Ol О

X X

о

о a

Ol

со н

Ol ^

Ol

Национальный исследовательский Мордовский государственный университет

им. Н. П. Огарёва, г. Саранск. Поступила в редакцию 09.03.2016 г.

Received 09.03.2016 г.

со о а

UDC 801.73 sPEcIFIcITY oF IMAGE oF province IN PATRIoTIc PRosE

of the late 20th century

o. Yu. osmukhina

This article is dedicated the specifics of the image of the province in Russian prose. Marked by two vectors in understanding Russian province associated with the creative attitude of a novelist. For adherents of post-modernism (Evg. Popov, A. Slapovsky) become key tools of irony, parody, author's mask. In the works of writers who continue a realistic tradition (G. Scherbakova, A. Ivanov), there is opposition to "romantic" - "business man" or "provincial" - "metropolitan resident", province itself is interpreted as an antithesis to the city and becomes the aesthetic category and the being.

According estimation of an author, mask of province was the tool of creation ironic author self-identification of province as a part of personal inner world for Evgeniy Popov. In the collection of tales "Gaiety of Russia" an author is a creator of province (Krasnoyarsk) meta-text, he is also comprehend "events of live" from 1970s ironically and philosophically. Creation of "laughing" image of province world was made by comic dialoges, abuse words, swearwords, which are used not only by narrator itself, but also by his characters. All "city" characters in the stories by Evgeniy Popov are withstand of province world, they are not rece-pients of "high" values. Contradictory of people from periphery they show limitation of consciousness, absence of moral orienteers, absence of desire to understand province life, which they are disturb. KEY WORD S: province, tradition, irony, parody, author's mask.

aj X

ro a иэ о

го

Ol

с

X ^

X

-О

О

OS'MUKHINA OLGA Yu.

Doctor of Philology, Professor, Head of Department of Russian and Foreign literature of National Research of Mordovia State University named after N. P. Ogarev, Saransk E-mail: [email protected]