CC BY
36
Специфика говорящего в мире Чехова Васильева И. Э.
Васильева Ирина Эдуардовна / Vasileva Irina Jeduardovna — кандидат филологических наук, доцент, кафедра истории русской литературы, филологический факультет,
Санкт-Петербургский государственный университет, г. Санкт-Петербург
Аннотация: в статье рассматривается специфика говорящего в прозе Чехова и влияние этой специфики на характер коммуникации в чеховском мире.
Ключевые слова: Чехов, коммуникация, идентификация, стереотип.
Общим местом чеховедения, начиная с первых критических отзывов и до работ последнего времени, можно считать представление о задаваемой текстом читательской активности. Знаменитая чеховская незавершенность побуждает читателя проецировать изображенные проблемы на свою жизнь и самостоятельно искать ответы на поставленные вопросы. Повествуемая история всегда предполагает дальнейшее развитие, но уже за пределами собственных границ — в сознании читателя.
Рассказы «серьезного» Чехова — это, прежде всего, рассказы «говорения», а не «действия». И эта особенность чеховской поэтики впервые со всей очевидностью проявилась в сборнике «В сумерках». Высказывания героев становятся центральным событием в большинстве рассказов сборника: «Мечты», «Пустой случай», «Недоброе дело», «Дома», «Ведьма». «Верочка», «Беспокойный гость», «Панихида», «На пути», «Несчастье», «Враги», «Кошмар», «Святою ночью». В рассказах «В суде», «Событие», «Агафья», где изображение коммуникации/автокоммуникации не занимает центральное место, событийным становится, собственно, речевой акт повествователя. Иначе говоря, можно предположить, что не только и не столько традиционный для того времени тематический комплекс проблем «сумеречной действительности» и характерное для него видение человека, сколько изображение коммуникации как таковой и стратегия ее изображения представляют для автора первостепенный интерес в этом сборнике. А. Д. Степанов объяснил характерную для чеховского мира коммуникативную неудачу деформацией речевых жанров [См.: 3]. Такая видимая неудача на уровне персонажей не вызывает сомнения, но вот что провоцирует эту неудачу, и преследует ли коммуникативная неудача и повествователя?
Предметом высказывания героя становятся разные темы — мечта («Мечты»), исповедь («Пустой случай»), воспоминание («Верочка»), убеждение («Дома», «Событие»), проповедь («Кошмар») и т. д. Эти высказывания оформляются в соответствующих речевых жанрах. Типология речевых жанров применительно к прозе А. П. Чехова подробно разработана А. Д. Степановым [3]. Однако здесь необходимо указать на принципиальную для рассказов сборника черту: важная для восприятия высказывания идентификация говорящего последовательно разрушается во всех рассказах. Причем эта невозможность идентификации тяготеет к абсолюту: герой Чехова расходится (внешне, ситуативно, характерологически) со своей социальной ролью, биографической заданностью и в самооценке, и в восприятии других персонажей, и в оценке повествователя. Про него невозможно сказать, кто он. При этом принципиальна не сама невозможность такой однозначной идентификации, а наличие конфликта с заданной социальной, биографической, психологической или другой «нормой» объяснения героя. Конфликт возникает из-за смещения компонентов в рамках того или иного стереотипа [См.: 1]. Логика стереотипа предполагает причинно-следственные отношения между двумя компонентами характеристики героя, в основном исповедуя принцип «внешнее — внутреннее» [1, с. 24-62; 3, с. 222-223]. Так, социальный статус предполагает определенные физические или психологические характеристики, внешность — черты характера. В рассказах Чехова эти взаимообусловленные в пределах «нормы» компоненты демонстративно не совпадают. В отношения расподобления вступают социальная и физическая характеристики героя: бродяга («Мечты») — «маленький, тщедушный человек, слабосильный и болезненный», говорит он «заискивающим», «слащавым тенорком»; молодой здоровый парень («Савка») — огородный сторож; батюшка («Кошмар») имеет такую внешность, как будто хотел «загримироваться священником» [5, с. 206]. Социальный статус может контрастировать с изображаемой жизненной ситуацией: князь («Пустой случай») беден, неудачлив и застенчив; прокурор («Дома») не может найти аргументы, доказывая сыну вред курения; дьячок («Ведьма») вызывающе неряшлив и суеверен; человек, называющий себя странником, («Недоброе дело») оказывается вором; сторож («Беспокойный гость») — трус; конвойный («В суде») — сын подсудимого. Не соответствуют друг другу внешность и характер героя: громадный, с грубым лицом Лихарев — мечтатель; «острая» и серьезная Иловайская — впечатлительная и сострадательная натура («На пути») и т. д. Одним словом, практически к каждому герою в той или иной степени применимы слова повествователя из рассказа «Мечты»: персонаж «не соответствует тому представлению, которое имеется у каждого о...» — на место многоточия ставим конкретную социальную роль или внешность персонажа.
Прижизненная критика видела в этих демонстративных несоответствиях стремление к внешней занимательности, проявление приема «d’une boite a surprise» [4, с. 259]. Однако, как представляется, нарочитое противоречие определений человека, долженствующих составить единое, целостное представление выполняет у Чехова более существенную функцию, чем чистая занимательность. Чеховский мир утверждает принципиальную неопределимость человека, его незавершенность в смысле концепции
М. М. Бахтина [2]. Герой, объединяющий несовместимые (или плохо совместимые) социальные, внешние, психологические характеристики производит впечатление сконструированного по принципу мозаики, когда отдельность частей целого очевидна. Такая дробность в изображении человека на уровне повествовательного приема говорит о невозможности целостной овнешняющей точки зрения. Но если для М. М. Бахтина уход от овнешняющей точки зрения означает динамическую природу человеческой личности, невозможность последнего знания о человеке, то у Чехова возникает иной эффект. Например, в мире Достоевского, прочитанного сквозь призму Бахтина, уход от овнешнения соответствует возвышению героя, означает, как минимум, противопоставление социального статуса и человечности в пользу последней. У Чехова отмеченное несоответствие говорит о прямо противоположном. Чеховский герой как бы не «дотягивает» до своего «нормативного» статуса: он меньше принятого представления о
характерологическом, поведенческом и/или физическом соответствии определенной социальности. Например, бродяга должен быть силен, суров, смел и решителен. А у Чехова — тщедушен, сентиментален, слащав. Но главная причина указанного несоответствия, как представляется, в другом. Чеховский герой, кем бы он ни был, обязательно ощущает собственную «ущербность» в плане занимаемой им позиции. В самом человеке или в ситуации присутствует какая-либо черта, которая выражает подобную самооценку. Так, в рассказе «Мечты» герой говорит о себе: «А какой я каторжник? Я человек нежный, болезненный, люблю в чистоте и поспать, и покушать» [5, с. 12]. Примеры такого рода можно найти во многих рассказах. В результате, герой Чехова демонстрирует расхождение со стереотипом, на который он ориентировался в восприятии себя или другого, и тем самым так же опровергает стереотип, как и герой Достоевского. Но это опровержение у Чехова лишено «героического». Прозрение героя в отношении ложного стереотипа, управлявшего его поступками, связанная с этим прозрением самокритика не делают героя способным изменить ход событий. Эта акцентированная «слабость», «ущербность» в изображении человека провоцируют представление о Чехове как о мрачном писателе — «певце сумеречной действительности» (Н. К. Михайловский).
Однако в рамках интересующей нас проблемы изображения и конструирования коммуникации важно другое. Невозможность определенного представления о человеке влияет на коммуникативную ситуацию в целом, провоцирует заведомое включение в нее ложных кодов и тем самым — «провал коммуникации», или, как минимум, ее неоднозначность в плане взаимопонимания участников. Невозможность точной, однозначной идентификации человека, расхождение героя со стереотипом представлены в мире Чехова как общая ситуация. Она характеризует и точку зрения персонажа, и точку зрения повествователя. Так, в рассказе «Мечты» на нарушение «нормы» указывает экзегетический повествователь — «трудно, очень трудно признать в нем бродягу, прячущего свое родное имя» [5, с. 6]; в рассказе «Агафья», «Святою ночью» — диегетический. В рассказе «Панихида» проблема идентификации «другого» представлена как точка зрения персонажа: разные роли — «дочь», «актриса», «блудница» — сталкиваются в сознании героя. Аналогичная ситуация в рассказе «Ведьма».
Но чаще всего трудность идентификации представлена как самоанализ героя. Сомнения в собственной позиции, непонимание себя/ситуации характеризуют героев «образованного» сословия. Таковы герои рассказов «Пустой случай» и «Дома». Самовопрошанием занимается и Огнев («Верочка»), и Лихарев («На пути»), и Ильин («Несчастье»). Таковы же, по сути, и вопросы персонажей из рассказов «Враги» и «Кошмар», хотя они и имеют формального адресата. Игра с идентификацией становится основой преступления в рассказе «Недоброе дело».
Однако идентификация, т. е. стремление к возможному и адекватному стереотипическому представлению, необходима для успешной коммуникации. Поскольку стереотип, выражающий связь представления со словом, т. е. означаемого и означающего, формирует необходимый общий код, метаязыковую функцию по определению Р. О. Якобсона [6]. Проблематизация, разрушение стереотипа, связанное с фигурами разных повествовательных инстанций — нарратора, первичного и вторичного, и адресата, в роли которого может аналогично выступать как персонаж, так и читатель — позволяет выделить установку на стереотипическое мышление как общечеловеческую норму, демонстрируемой чеховским миром, так сказать, «от противного». Кризис стереотипа провоцирует «провал коммуникации» на уровне диегезиса и отсылает к еще одной, уже более общей проблеме онтологического свойства. Выражение, озвучивание стереотипа — чисто формальная функция, т. к. за стереотипом стоит не индивидуальная позиция, а обобщенно-личная точка зрения. Стереотип — отражение опыта коллектива, на который в той или иной степени ориентировано сознание каждого человека, живущего в рамках принятой этим коллективом культуры [1, с. 32-61]. В том числе и языковой. Таким образом, расхождение героя со стереотипом вводит текст в иной ряд смысловых отношений — в диалог с существующей культурной и, в том числе, с языковой традицией. Отсутствие целостной завершающей внешней точки зрения в мире Чехова характеризует не только и не столько героя, сколько сам стереотип, на который ориентирована работа воспринимающего сознания. Не соответствующий устойчивому представлению герой открывает возможность для усложнения первоначального представления-понятия в сознании читателя. Это новое, усложненное, представление-понятие (схематично — «тщедушный бродяга») задается как принципиально открытое множество, которое может пополняться любыми, в том числе и противоречащими изначальным элементами. В результате проблематизируется собственно понятийный уровень языка. Значение слова
определяется в первую очередь контекстной семантикой. Расхождение между словарным значением и контекстным значением слова участвует в образовании вторичного сюжета на уровне автор — читатель.
Литература
1. Адоньева С. Б. Прагматика фольклора. СПб.: СПбГУ, 2004. 312 с.
2. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. Изд. 2-е, перераб. и доп. М.: Советский писатель, 1963. 363 с.
3. Степанов А. Д. Проблемы коммуникации у Чехова. М.: Языки славянской культуры, 2005 (Studia philologica). 400 с.
4. Флеров С. Ф. Очерки и рассказы А. П. Чехова // Чехов А. П. В сумерках. Очерки и рассказы: Рецензии на сборник «В сумерках». М.: Наука, 1986 (Литературные памятники). С. 258-263.
5. Чехов А. П. В сумерках. Очерки и рассказы. М.: Наука, 1986 (Литературные памятники). 571 с.
6. Якобсон Р. О. Лингвистика и поэтика // Структурализм — «за» и «против». М.: Прогресс, 1975. С. 193230.
