CC BY
258
УДК 82’06 : 37.034 ББК 83.3 Р6
Колмыкова (Четвергова) Светлана Сергеевна
аспирант
кафедра литературы и методики обучения литературе Мордовский государственный педагогический институт
им. М. Е. Евсевьева г. Саранск
Kolmykova (Chetvergova) Svetlana Sergeevna
Post-graduate
Chair of Literature and Methods of Teaching Literature Mordovian State Pedagogical Institute named after M. E. Evseviev
Saransk
Специфика авторской интерпретации традиционного «двоемирия» в позднем творчестве Ю. Мамлеева (на материале рассказов писателя)1
The Specific Character of Traditional “Biworld” Interpretation in the late Works by Yu. Mamleev (By the Author’s Stories)
В данной статье приводится анализ рассказов «Центрального цикла» современного прозаика Ю. Мамлеева с целью выявить и описать специфическую модель авторского двоемирия, которая является проекцией писательского видения человека и бытия.
This article analyzes the short stories of "The Central Cycle” by a contemporary novelist Yu. Mamleev in order to identify and describe the specific copyright model of biworld, which is a projection of the author’s vision of a human being and entity.
Ключевые слова: постмодернизм, двоемирие, бытие, ирреальное
пространство, сдвиг времени
Key words: рostmodernism, biworld, entity, unreal space, time shift.
Категория двоемирия, предполагающая разделение реальности на два параллельно существующих плана бытия, прежде всего, характерна для романтического мировосприятия. Романтическое двоемирие, слагающееся из мира идеальных представлений и мира низменной реальности, было порождено стремлением уйти от действительности, «осознанием неизбежной пропасти между мечтой и реальностью» [1, с. 33]. По-новому романтическое двоемирие осмысляется в произведениях современных авторов - писателей-постмодернистов, к числу которых, безусловно, принадлежит и Ю. Мамлеев. Категория двоемирия
- одна из характерных «примет» художественного пространства произведений
1 Исследование выполнено при финансовой поддержке ФЦП «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» на 20092013 гг. по теме «Современный литературный процесс Мордовии в контексте развития новейшей русской литературы» (ГК П381 от 07 мая 2010 г.)
Ю. Мамлеева, тесно связанная с его философской доктриной и эстетической позицией. Часто об этом писателе говорят как об основателе метода метафизического реализма с его особым подходом к пониманию человека в мире и мира в человеке, с чем собственно и связана категория двоемирия в произведениях писателя.
Литературное творчество Ю. Мамлеева основывается, по его собственным словам, на раскрытии тех внутренних бездн, которые таятся в душе человека. К особенностям его художественного метода следует отнести фантасмагоричную буквализацию понятия «внутренний мир» человека. Автор подводит своих персонажей к так называемым «пороговым» ситуациям, когда не замечаемые ранее стихийные силы бытия мощным потоком врываются в их жизнь, и помимо воли людей вовлекаются в таинственное и непонятное. Особенно ярко это проявляется в рассказах Ю. Мамлеева, в которых своеобразие его литературного языка порой достигает высшей квинтэссенции. Это позволяет писателю проникнуть внутрь истинного «Я» человека и высветить основные мотивы его поступков. При этом Мамлеев отказывается от прямых нравственных критериев в оценке своих героев, оказавшихся в таких экстремальных обстоятельствах (об этом мы уже обращали внимание и раньше - см. [6]). Ведь поведение человека зависит не от работы ума или сердечных порывов, а от некой иррациональной силы, к которой трудно подходить с чисто антропоцентричных позиций. Нарастание трансцендентного конфликта между внутренним и внешним миром человека, таким образом, достигает в творчестве писателя невероятных масштабов. Разделение внутреннего и внешнего бытия человека представляет собой в творчестве Ю. Мамлеева одну из интерпретаций традиционной категории двоемирия, но при этом не исчерпывает всех ее возможных пониманий.
Еще одним способом художественной реализации темы двоемирия становится обращение к потусторонней реальности, сверхреальности, черпающей образы и мотивы из тривиальных сказочных и мифологических представлений о загробной жизни. Это мир духов, привидений, магии и колдовства. Но и в
том, и в другом случаях создание двухплоскостной реальности, двойного времени-пространства в текстах, причем оксюморонного характера (ведь речь идет об изначально невозможных сочетаниях реального и фантастического, противопоставлениях внутреннего и внешнего в человеке) дает возможность читателю осознать, с одной стороны, внутренние порывы героя, с другой - иррациональное принять как сакрально-обыденное.
Таким образом, социальные условия (социальные рамки «Я») постепенно заставляют смирить человека свое трансцендентное начало, «похоронить» всю систему ценностей, среди которых - и уважение к загробной жизни и даже страх перед тем, что будет после смерти, о которой, возможно, мы мало знаем и которой даже, возможно, и не существует, но для многих из нас она есть некий универсальный архетип, обладающий сакральным значением.
Переход из одного мира в другой свидетельствует о «прозрачности» и «проницаемости» мамлеевского «двоемирия». С «двоемирием» можно встретиться, на примере, в рассказе Ю. Мамлеева «Ваня Кирпичиков в ванне», где «другая» реальность, также связанная с противоборством трансцендентного «Я» с рамками социального бытия человека, как раз и обнаруживается в самом этом человеке, акцентируется и приобретает статус «самостоятельной», независящей от сознания и воли индивида. В данном случае речь идет о «теле» героя как некоторой субстанции, отказывающейся подчиняться нормам человеческого общежития, социальным рамкам в целом. Тело становится своеобразной религией героя, отсюда соответствующая лексика, сравнения и метафоры: «Соседи, как куры глупые, уже сразу волноваться начинают. - Наш-то уже в церкву свою безбожную побег, - говорит обычно старушка Настасья Васильевна» [11, с. 74]; «Вода для меня, что слезы Божьи, ласкают, а все равно непонятные» [11, с. 75]; «А чудес на мне видимо-невидимо... Ежели взять, например, волосье, так что ж я по Божьему пониманию всего-навсего лес дремучий?!. Ха-ха... Меня не обманешь...» [11, с. 75].Постепенно эта «вторая реальность» берет верх над рассудком героя: второе «Я», однажды взбунтовавшись, уже не подчиняется его сознанию: «Я свет погашу и в шкаф плотный такой, с дверцой, забьюсь: от соб-
ственного тела прячусь. Как бы еще не кинулось, не придушило меня, ненормальное... Я из шкафа тогда, граждане, по два дня не выхожу. Даже молитвами меня оттуда не выманишь» [11, с. 77].В итоге герой пытается убежать от своего тела; вспомним похожую ситуацию в рассказе «Бегун»: бег воспринимается автором как тщетная попытка восстановить прежнее равновесие, «загнать» «Я» в привычные рамки. Но, в отличие от героя «Бегуна», Ване Кирпичикову все же удается обмануть свое «тело», «заменив» его «вешалкой»: «Нет у меня тела - и все. Вместо тела - вешалка, которая там, не у меня, а в ванной. А я сам по себе, холеный такой и высокоумный. Соседи ничего не понимают, а я все отдаляюсь и отдаляюсь» [11, с. 80]. Вешалка - красноречивая деталь в мамлеевском дискурсе, с помощью которой автор подчеркивает всю силу умаления человеческого «Я» в мире социальных проблем.
Юрий Мамлеев - художник, осознанно и целенаправленно конструирующий свой мир, формирующий свой художественный метод, который в современных исследованиях еще не получил точного определения («синтез, основанный на интерпретации постмодернизма, реалистической традиции русской прозы и философии индуизма» [4, с. 27]; «сильны традиции экзистенциализма» [5, с. 286] и «европейского сюрреализма» [8, с. 71]). Мы считаем, что правомерным будет присоединиться к мнению самого писателя, который называет себя метафизическим реалистом. В прозе Ю. Мамлеева бытовое соединяется с непознаваемым метафизическим, образуя тем самым сложный комплекс, получившим название «двоемирия», которое, на наш взгляд, является одной из значимых основ художественного мира писателя. Специфичность данной модели, на наш взгляд, определяется, в первую очередь, творческими задачами, которые ставил перед собой Ю. Мамлеев. В беседе с В. Куллэ он указал свои творческие цели: «...поиск вечного «Я» в человеке и соотношение между этим вечным, высшим «Я» и Абсолютом, то есть Богом в самом себе» [9, с. 36]. Отсюда модель двоемирия в рассказах «Центрального цикла» носит у Ю. Мамлеева явный метафизический характер: двоемирие помогает писателю и его героям постигать сверхчувственные, недоступные опыту принципы бытия, и высшие неиз-
менные начала всего существующего, недоступные для органов чувств, постигаемые лишь умозрительно. В «Центральном цикле» создана метафизическая картина мироздания, где одновременно происходит сближение иррационального, подсознательного и реального миров. Специфичность модели двоемирия у Ю. Мамлеева тесно связана с особенностями образов героев (нестандартность героев Мамлеева отмечалась неоднократно), что особенно ощутимо в «Центральном цикле» рассказов. У Мамлеева нет типичных людей. Его герои - это душевно люди с извращенным пониманием жизни, с искореженной и нестабильной психикой. В них явственно звучат традиции русского юродства, согласно которым сумасшедшим и юродивым открыты тайны, непостижимые для обычных людей. Уродство психики - это окно в потустороннее. Герой Мамлеева «не только искатель, но и изгой, свихнувшийся на пути к Истине. В самом себе герой угадывает загадочную субстанцию» [12, с. 74], он «изгой и выродок, поддерживающий и лелеющий в себе ощущение своего избранничества. Он то ли «дон кихот», то ли «дон жуан», то ли «фауст», заигрывающий с некой тайной, ухаживающий за ней и ее добивающийся. Подвижник и фанатик, мономан и монстр, охваченный общественно опасным метафизическим безумием» [13, с. 126]. Таким образом, сумасшествие в мамлеевской модели двоемирия занимает особое место, так как безумие, психическое отклонение выступают как надре-альные состояния, приближающиеся к провидению. Цель писателя - не просто изобразить сумасшествие, а показать крайние, скрытые стороны человеческой души, трагедии бытия, исканий метафизически неизвестного. Как справедливо считает Н. В. Гашева, у Мамлеева «не человеческие существа в обычном смысле, а некоторое ихподобие, духовны и физические мутанты, жертвы современной цивилизации» [3, с. 29]. Герой у Мамлеева отмечен и определен внутренним смятением духа, являющимся энергетикой и мотивировкой его поведения. Голоса, зовы этого духовного беспокойства слышаться в болезненных приступах, внешне выраженных фантомах, образах сознания. Болезнь же эта - «не что иное, как стихийное проникновение инобытия, это свет иных миров» [3, с. 29]. Для мамлеевского героя является естественным одновременное существование
в двух мирах: обычная жизнь (работа, общение с другими людьми) и жизнь метафизическая («тот» мир, кажущийся лучше, чем обычный, земной). Отсюда вытекает и специфичность модели мамлеевского двоемирия - оно естественное состояние человека, так как сознание его расколото: постоянный поиск Божества, Абсолюта приводит героя к границе между бытием и небытием, к ощущению предельных состояний. Г ероев волнует, что там, за границей жизни смерти. И поэтому мир для них разделяется на две части: мир обыденности и мир потустороннего, запредельного, мир странностей и тайн. Человека у Мамлеева всегда «тянет в запретную зону, здесь он желает «познать непознаваемое» [12, с. 75]. Такую тягу мы видим, например, у героя рассказа «Яма», который познал обе стороны двоемирия: и жизнь реальную, и жизнь ирреальную. Земная жизнь становится невыносимой и чужой для героя: «Я чувствовал, что мое «я» выпито каким-то странным, трансцендентным чудовищем или отторгнуто от меня и поднято над миром, поднято в какую-то стихию Недостижимого» [11, с. 465]. Приобщение к некой ирреальной тайне становится у героя знаком, указывающим, что пора проститься с жизнью, при этом герой не хочет быстрой смерти, ему важен сам процесс умирания: «чтобы наумираться» [11, с. 466]. Это состояние и приводит героя «сквозь сетку реальности» к самоубийству, после которого он продолжает свой рассказ о своей жизни «здесь». Это «здесь» -ирреальный мир, в который так рвался герой. Но он не находит Абсолюта, не может найти ответов на свои вопросы. «Здесь» «бессмысленный хаос человеческой памяти. Здесь нечего искать разгадки мира или общения с Богом. Здесь все так же глухо заколочено, как и в земноммире» [11, с. 467]. Герой мучительно осознает, что в смерти нет никакой разгадки жизни. Потусторонний мир не дает ответов на мучившие его вопросы о сущности человеческого бытия: «Что же в нас вечно? Не ум - ум ограничен; не душа, не индивидуальность - они слишком ничтожны для этого. <...> Весь ужас в том, что я в течение жизни я не открыл в себе то, что в нас действительно вечно, не увидел его, не познал, не соединился с ним! Пусть оно скрыто в нас, почти непознаваемо, зачеловечно, но оно должно быть.» [11, с. 468].Человек у Мамлеева «готов платить самую Вестник ЧГПУ82012 264
страшную, во много раз превышающую все«разумные» пределы, граничащую с безумием, цену за то, что чтобы приблизиться к онтологической тайне, столкнуться впрямую с неземными сферами, разгадать загадку и постичь смысл мироздания. Интуитивная склонность мамлеевского человека к снятию рациональных постулатов ради ... действительного «рацио» бытийными энергиями -то, к чему апеллирует метафизический дискурс Мамлеева» [5, с. 324].Еще одной специфической чертой мамлеевской модели двоемирия является постоянное присутствие здесь смерти, как связывающего звена между двумя мирами. Смерть - единый лейтмотив в «Центральных рассказах» Ю. Мамлеева. Писатель осознает важность бытия человека (именно как человека) здесь, в реальном мире, но при этом в его модели двоемирия «экзистенциальный ужас неизбежности смерти связан с экзистенциальной же необходимостью жизни» [10, с. 287]. Такое понимание смерти мы находим у героя рассказа «Яма», который живет только сознанием и постоянной тягой к смерти: «Всю жизнь меня жгло только одно стремление: к смерти.»; «сознание смерти заменило мне жизнь»; «человек, быть может, и есть всего-навсего мысль о смерти» [11, с. 462]. Смерть для героя - это «поток внутренней силы, влекущей тебя помимо твоей воли к своему берегу - к смерти. Так вот, то, что находится внутри нас, наше сокровенное!» [11, с. 462].
В мамлеевской модели двоемирия смерть может представать как познание жизни. Смерть может одеться в оболочку жизни, и общения к кажущимся абстрактными и нереальными на уровне тогда разграничение жизни и смерти невозможно. Такое переплетение жизни и смерти не только в рамках конкретной жизни, но и в рамках метафизического пространства - вселенского бытия -можно найти в рассказе «Последний знак Спинозы», где героиня, врач по профессии, одержима смертью, она испытывает извращенную радость от созерцания смертельно больных, «полутрупов»: «Вообще почти всю свою жизнь Нэля Семеновна думала только о смерти» [11, с. 452]. Наблюдая за жизнью смертельно больных, героиня получает истинное наслаждение. Смерть в ее понимании становится явлением поистине необъяснимым: «... все представления о за-
гробном мире казались ей высосанными из земной жизни, их теперешнего сознания. Она не верила в то, что будет загробная жизнь, но не верила и в то, что после смерти ничего нет. Зато она чувствовала, что после смерти будет такое, что ни укладывается ни в какие рамки, ни в какие правила или супергипотезы» [11, с. 452]. Потусторонний мир, который должен возникнуть после смерти, героиня определяет следующим образом: «Это» - так она называла то, что будет после смерти; . «это» вообще никак нельзя было назвать на человеческом языке; ни существованием, ни небытием; ни до рождения, ни после смерти.» [11, с. 452]. Непостижимость «этого» постепенно расшатывает сознание героини, ее представления о реальном мире меняются коренным образом: теперь она не живет реальной жизнью, она теперь живет в мире, который расценивает как «придаток к смерти» [11, с. 453]. Ее сознание, тяготящееся жизнью, постепенно раскалывается, она начинает жить одновременно в двух мирах: реальный мир для нее уже не нужен, она постепенно уходит от него, живет предчувствием своей будущей смертью, и сознательно остается «наедине со смертью» [11, с. 452]. Специфичность модели двоемирия в «Центральном цикле» рассказов Ю. Мамлеева определяется и своеобразием непосредственно изображения двух миров. Реальный мир у Мамлеева всегда одинаков - это пространство кладбищ, коммуналок, обочин и т.д. Но мир ирреальный у Мамлеева отличается неповторимостью и разнообразием.
В зависимости от того, как представлен ирреальный мир, в модели двоемирия, данной писателем, можно выделить три разновидности. Первая разновидность - это ирреальность, которая находит внешнее телесное воплощение -тело, живот, горло, которые становятся проекцией внутреннего мира. Мамлеев внутренне бессознательное пытается перевести в видимое. Отсюда так велика в его произведениях роль горла, рта, живота. В, прежнем значении - он тоже не ощущал, человеческая речь отодвинулась куда-то далеко-далеко, еле значилась» [11, с. 423]. Реальный мир он ощущает «как продолжение своей трупно-сти» [11, с. 425]. Будучи мертвым, герой страстно ощущает жажду жизни, находясь между мирами, он не живет, но все же он не хочет расстаться даже с та-
ким состоянием: «.он завопил на весь лес, завопил по-живому, в утробном ужасе за свое мертвое существование, дернулся ногой, а по лицу уже стекали трупные слезы, и вдруг, сквозь неживые, остекленевшие глаза его, выпученные от страха, глянул призрак человеческого сознания.» [11, с. 432]. Междумирие у Мамлеева также становиться долгожданным выходом в истинный запредельный мир, который так и остается непознанным: «И старик услышал внутри себя пение и увидел надвигающуюся необъятную полосу, растворяющую в себе весь мир... Его душа уходила в новую, неведомую сферу бытия» [11, с. 432]. Вторая разновидность - это ирреальность, возникающая в сознании человека и преломляющаяся в сновидении. Сон, сновидение - промежуточное состояние между жизнью и смертью, «королевская дорога в бессознательное» [7, с. 72]. Заторможенное во сне состояние открывает дорогу бессознательному. Сон - это «код, транспонирующий земное в вечное» [7, с.72]. Сон в ирреальном мире Мамлеева становится проводником в мир небытия, в мир мертвых. Так, герой рассказа «Утопи мою голову» во сне становится способным к общению с погибшей девочкой Таней, которая требует «трансформировать неощутимую, витающую ввоздухе, не способную к вербальному воплощению мысль в нечто ощутимое и реальное» [11, с. 72]. Так, герой рассказа «Хозяин своего горла» приходит к пониманию, что «его сознание предназначено и появилось на свет для того - и только для того - чтобы ощущатьэто горло и жить его внутренней, в некотором смысле необозримой жизнью» [1 1, с. 508]. Сознание Петра Семеновича Комарова постепенно перемещается в ирреальный мир, сузившийся, сжавшийся до пределов горла: «в конце концов Комаров скрутился калачиком и задремал, погрузив свое «я» в горло. <...> Порой ему казалось, что его горло распухает, приобретая дикие размеры, уходящие в загробные миры» [11, с. 508]. Постепенно герой уходит из реальной жизни в нереальную: «Надо жить только в горле» [11, с. 509], - решает он, и затем «он наловчился так погружать свое «я» в горло, что фактически вместо мира ощущал темное пятно» [11, с. 509]. Он умирает, находясь в горле, которое становится для него «выходом, которого он ждал» [1, с. 510], выходом в иной мир. Утратив мир и себя как целое, человек
сосредотачивается на физическом образе (тело, горло, живот), при этом они становятся больше Я, они вообще его вытесняют, деформируют, разрывают, уничтожают. Созерцание или ощущение телесного в двоемирии Мамлеева - это стремление проникнуть в другой мир, передвинуть границы реальности. Через гротескнуюметафору (увеличенные или возвеличенные части тела, которые теряют материальный и реальный смысл), Мамлеев выходит на уровень трансцендентного, запредельного. Третья разновидность - это ирреальность, находящаяся в междумирии, между жизнью и смертью. Здесь возникает потусторонний мир, где живут мертвецы, полутрупы, упыри. Эти мифологофантастические создания, выписанные с мельчайшими натуралистическими подробностями, призваны «убедить нас в реальности ирреального, <...> уверить нас, что жизнь - это не простая цепочка поступков от роддома до могилы, что вечное существование души, загробное бытие и потусторонняя реальность есть вещи несомненные и весомые» [7, с. 167]. В рассказе «Изнанка Гогена» герой, Матвей Николаевич, восставший из гроба не чувствует себя ни живым, ни мертвым, он словно остановился между двумя мирами: «Существовал он или нет? Конечно, существовал, но это было ни на что не похожее существование, словно он наполнился каким-то тусклым самобытием, все время себя снимающим и выталкивающим в пустоту. Мысли больше не были мощным источником его жизни, тело свое - в него, чтобы он утопил ее отрезанную голову. «Я опять проснулся. Умственно я ничего не понял. Но какое-то жуткое изменение произошло внутри души. И, кроме того, я точно ослеп по отношению к миру. Может быть, мир стал игрушкой» [11, с. 440]. Именно сон перевернул сознание человека: реальность стала для него нереальностью, а ирреальность - естественной и единственно правильной реальной жизнью: «Но слиты (дни) были для меня в одну, но разделенную внутри реальность: день - слепой, белый, где все стало неотличимым, ровным; ночь - подлинная реальность.» [11, с. 440]. Тьма, в которой герой живет полноценно, это мир, где он соприкасается с инобытием, еще непонятным, пугающим, но абсолютно нормальными реальным. «В меня вошла какая-то новая реальность. Все парализовано ею. Я не вижу Вестник ЧГПУ82012 268
мир» [11, с. 441]. Эта ирреальность мощно и зримо входи в реальную, обычную жизнь героя, подчиняя себе, подводя его к границе миров, где он ощущает «смесь жизни и смерти» [1, с. 443].Специфичность модели двоемирия, таким образом, определяется тем, что во всех трех ее разновидностях, героя влечет воля к трансцендентному. Это воля иногда порождается переживанием, что земной мир - тюрьма, даже, что этот мир - центр ада. Но это же влечение, эта воля к трансцендентному означает, несомненно, то, что в человеке заложена духовная страсть превзойти самого себя, и тогда эта страсть может сопровождаться саморазрушением. Дальнейшая судьба героя может развиваться в двух перспективах: 1) герой либо не возвращается к тому, что обычно принято называть жизнью, уходя навсегда в манящий его ирреальный мир («Яма», «Изнанка Гогена», «Хозяин своего горла» и др.); 2)либо возвращается к повседневному существованию, но возвращается другим: опыт сближения с трансцендентным накладывает на героя неизбежную печать («Утопи мою голову», «Последний знак Спинозы» и др.). В обоих случаях герой живет в двух мирах, а его погра-ничность раскрывается, прежде всего, в изменениях его сознания.
Итак, специфичность модели двоемирия в рассказах «Центрального цикла» Ю. Мамлеева определяется: 1) тесным переплетением ирреально-
подсознательного и реального миров; 2) связью с метафизическим мировосприятием самого писателя и его художественными целями; 3) нестандартностью и нетипичностью героев, которые в силу своей психической деформации не имеют желания и возможности жить в реальном мире, они охвачены тягой к трансцендентальному, запредельному, исполнены метафизического безу-мия;4)экзистенциальным пониманием смерти как звена, скрепляющего два ми-ра;5) статичностью мира реального и разнообразием мира ирреального (выделено три разновидности модели двоемирия),фантасмагоричную буквализацию понятия «внутренний мир» человека. Через подобную буквализацию автор часто подводит своих персонажей к так называемым «пороговым» ситуациям, когда не замечаемые ранее стихийные силы бытия мощным потоком врываются в их жизнь, и они помимо воли вовлекаются в таинственное и непонятное. Осо-
бенно ярко это проявляется в рассказах Ю. Мамлеева, в которых своеобразие его литературного языка порой достигает высшей квинтэссенции. Это позволяет писателю проникнуть внутрь истинного «Я» человека и высветить основные мотивы его поступков. При этом Мамлеев часто отказывается от прямых нравственных критериев в оценке своих героев, оказавшихся в таких экстремальных обстоятельствах. Ведь поведение человека в таких обстоятельствах зависит не от работы ума или сердечных порывов, а от некой иррациональной силы, к которой трудно подходить с чисто антропоцентричных позиций. Нарастание трансцендентного конфликта между внутренним и внешним миром человека, таким образом, достигает в творчестве писателя невероятных масштабов.
Библиографический список
1. Берковский, Н. Я. Романтизм в Германии / Н. Я. Берковский. - Л. : Худ. лит., 1973 - 568 с.
2. Вайль, Г. Современная русская проза / Г. Вайль, А. Генис. - М-У., 1982. -233 с.
3. Гашева, Н. В. Инвариантная структура прозы Ю. Мамлеева / Н. В. Гашева // Художественные структуры индивидуальных текстов русской прозы (рубеж XX - XXI веков). - Пермь : Изд-во Пермского гос. ун-та, 2009.- С. 2735.
4. Дарк, О. Маска Мамлеева / О. Дарк // Знамя. - 2000. - № 4. - С. 121-134.
5. Заманская, В. В. Ю. Мамлеев : репортаж из безд «засознания» / В. В. За-манская // Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века. Диалоги на границах столетий. - М. : Наука, Флинта, 2002. - С. 278-289.
6. Жиндеева, Е. А. Метафизический мир и трансляция традиционных мотивов в творчестве Ю, Мамлеева / Е. А. Жиндеева, Е. А. Мартынова, С. С. Кол-мыкова. - Гуманитарные науки и образование. - 2012. - №2. - С. 95-99.
7. Жирмунский, В. М. Немецкий романтизм и современная мистика / В. М. Жирмунский. - СПб: Аксиома; Новатор, 1996. - 231 с.
8. Коробова, Е. Г. Сближение отдаленных реальностей / Е. Г. Коробова // Очерки по истории культуры. - Саратов, 1994. - С. 187-195.
9. Куллэ, В. Беседы / В. Куллэ, Ю. Мамлеев, С. Рябов // Литературное обозрение. - 1998. - № 2. - С. 34-39.
10. Нефагина, Г. Л. Метафизика бытия в творчестве Ю. Мамлеева / Г. Л. Нефа-гина // Штрихи и пунктиры русской литературы. - Минск :Белпринт, 2008.
- С. 71-78
11. Мамлеев, Ю. Избранное / Ю. Мамлеев. - М. : «ТЕРРА» - «TERRA», 1993. -648 с.
12. Семыкина, Р. И. Метафизика бытия в творчестве Ф. М. Достоевского и Ю. В. Мамлеева / Р. И. Семыкина // Социально-философские аспекты культуры : сб. ст. - Волгоград : Изд-во ВГУ, 2010. - С. 57-62.
13. Черняк, М. А. Поиск героя времени в современной литературе : В. Шукшин, В. Астафьев, Ю. Мамлеев и др. / М. А. Черняк // Современная русская литература. - СПб. ; М. : САГА : ФОРУМ, 2004. - С. 63-90.
Bibliography
1. Berkovsky, N. Ya. Romanticism in Germany / N. Ya. Berkovsky. - L.: Artistic literature, 1973 - 568 p.
2. Chernyak, M. A. Finding the Character of Time in Modern Literature: V. Shukshin, V. Astafiev, Yu. Mamleev, etc al. / M. A. Chernyak // The Modern Russian Literature. - Spb. ; M.: SAGA: Forum, 2004. - P. 63-90.
3. Dark, O. Yu. Mamleev’s Mask // Znamya. - 2000. - № 4. - P. 121-134.
4. Gasheva, N. V. Invariant Prose Structure of Yu. Mamleev / N. Gasheva // Artistic Structure of Individual Texts in the Russian Prose (Boundary of XX-XXI Centuries). - Perm: Perm State University Publishing House, 2009. - P. 27-35.
5. Korobova, E. G. Rapprochement of Distant Realities / E. G. Korobova // Essays on the History of Culture. - Saratov, 1994. - P. 187-195.
6. Kulle, V. Conversations / V. Kulle, Yu. Mamleev, S. Ryabov // Literary Review. -1998. - № 2. - P. 34-39.
7. Mamleev, Yu. Selected Works / Yu. Mamleev. - M.: "TERRA" - "TERRA", 1993. - 648 p.
8. Nefagina, G. L. Metaphysics of Being in the Works by Yu. Mamleev / G. L. Nefagina // Strokes and Dotted Lines of the Russian Literature. - Minsk: Belprint, 2008. - P. 71-78.
9. Semykina, R. I. Metaphysics of Being in the Works by F. M. Dostoevsky and Yu.V. Mamleev / R. I. Semykina // Socio-Philosophical Aspects of Culture. -Volgograd: Publishing House of VSU, 2010. - P. 57-62.
10. Weil, G. The Modern Russian Prose / G. Weill, A. Genis. - N-Y, 1982. - 233 p.
11. Zamanskaya, V.V. Yu. Mamleev: Reporting From "After-Consciousness" / V.V. Zamanskaya // Existential Tradition in the Russian Literature of the 20th Century. Dialogues on the Turn of the Centuries. - M.: Nauka, Flinta, 2002. - P. 278-289.
12. Zhindeeva, E. A. Metaphysical World and Traditional Motives Translation in the Works by Yu. Mamleev / E.A. Zhindeeva, E. A. Martynov, S. S. Kolmykova. -Humanities and Education. - 2012. - № 2. - P. 95-99.
13. Zhirmunsky, V. M. German Romanticism and Modern Mystery / V.M. Zhirmunsky. - St. Petersburg: Axiom; Innovator, 1996. - 231 p.
