CC BY
135
УДК 81.1: 801.73 Пархоменко Елена Владимировна
старший преподаватель кафедры философии Кубанского государственного технологического университета [email protected]
СОВРЕМЕННЫЙ ЯЗЫК КАК СИМУЛЯКР «ДОМА БЫТИЯ»
Данная статья посвящена проблеме осмысления современного языка в рамках теории симулякра. При изложении вопроса мы раскрываем суть бытия языка в гиперреальности имитации, выделяем причины данного явления, формулируем возникающие проблемные аспекты. На примере арго мы показываем, как происходит процесс образования симулякров.
Ключевые слова: симулякр, гиперреальность, имитация, криминализация, уголовный жаргон, арго, «феня», «блатная музыка».
Parkhomenko Elena Vladimirovna
Senior Lecturer of the Department of Philosophy, Kuban State Technological University [email protected]
MODERN LANGUAGE AS THE SIMULACRUM OF “HOUSE OF EXISTENCE”
The article studies the problem of comprehension of the modern language within the framework of the theory of simulacrum. The author explains the essence of the existence of the language in the hyperreality of imitation, marks out the reasons for this phenomenon, formulates emerging problem aspects. By the example of argot the author demonstrates the process of simulacrum formation.
Key words: simulacrum, hyperreality, imitation, criminalization, criminal slang, argot, cant, thieves’ cant.
По «Дому Бытия» ходят чудовищные сквозняки
В.Иваницкий
Говоря о проблеме современного языка, мы исходим из того, что многие из аспектов данного вопроса обсуждались так или иначе и раньше, но сегодня они приобретают не только особую значимость, но и определенный новый ракурс. При изложении современных трактовок языка и его роли в жизни общества мы выделяем две основные проблемы, определившие исследование роли языка в обществе. Это проблема симуляции, рождающую проблему потери смысла. Актуальность данного вопроса обусловлена непрекращающимися спорами о «болезни» (здоровье) современного языка. Непристойное мутирует: то, что в прошлом веке было пристойным, сегодня под запретом и наоборот. Зона пристойного и непристойного - очень дискуссионный момент языка.
Сложность данной части нашего исследования состоит в том, что правила меняют (отменяют) нормы и антинормы, вследствие чего объект постоянно ускользает, изменяется и делает несколько шагов вперед, так что наш путь имеет догоняющий характер.
На каком языке мы говорим? Или делаем вид, что говорим?
Организм русской речи живет приступообразными периодами заимствований-отторжений. Причем приступы открытости и реакции на нее практически одновременны.
Помнится, Маяковский жаловался в начале века, что «улица мечется, безъязыкая, улице нечем молчать и разговаривать». Будет похоже, если усилить во сто раз. Впечатление, что языки всего мира пошли сплавляться, - и в той части, которая ответственна за модель высказывания, походят теперь на взаимно противоречивую гроздь мифов. Зато специальная терминология размножается за счет желания каждого термина быть недвойственным, «точечным». Отсюда, легко догадаться, возникает кризис выражения. Единой терминологии не было, конечно, нигде и никогда, но поддерживался баланс; теперь же его нет, и ученые на переломе общества чувствуют себя немыми, загнанными в тупик. А загнал их туда не только взрыв проблематики, но и толпы слов, среди которых больше нет правильной иерархии. Научное знание и человеческая коммуникация мутируют, порождая все более отдающие шаманизмом феномены. В речевом сознании, письменной и особенно устной норме возникают нелинейные навороты и конгломераты. Скорость изменений на порядок превосходит естественный темп смены поколений. Попутно идет расслоение общества на субстраты, и у каждого свой жаргон, а скоро будет и свой принцип осмысления слова. Впервые в истории человечества слово дошло до края своих возможностей вмещать мир. Закономерно, что арсенал слов, не выражающих ничего, и слов, с помощью которых можно выразить что угодно, лавинообразно возрастает. Сегодня проблему почти невозможно адекватно выразить: только намекнуть. В языке идет запутанное самовыво-рачивание наизнанку, но изнанка оказывается не изнанкой, а продолжением лицевой стороны.
Все это сказывается на норме речи и вообще на стиле пользования языком внутри культуры. С одной стороны, изменение базисного языка - закономерный процесс, с другой, в его результате рождаются новые языковые преобразования естественные и незнакомые для носителя. «Он вдруг делается всеяден, вдруг меняет норму произношения, мутирует - все это нас не спро-сясь. Язык становится то трусливо подл (зачистка), то вульгарен донельзя (замочить), а сделать ничего нельзя. Тут бессилен даже гениальный писатель. Все мы рабы языка, в особенности те, кто имеет представление лишь об одном-единственном. Бессилие вкупе с ревностью и ущемленным инстинктом собственника (мы ошибочно считаем, что наш язык нам принадлежит)
- психологические корни запретов, государственных законов о языке и прочее» [1].
Стремительный рост технических открытий нашего времени породил «массовое общество» с его «массовой культурой», с его унификацией вкусов, привычек, образа мышления, в котором господствуют одинаковые для всех стереотипы. Происходит усреднение образа жизни множества людей, их нивелировка, независимая от степени образования, профессии, уровня социального интеллекта. Человек может быть не только малограмотным, но и просто безграмотным. «Родился не просто массовый читатель, слушатель, зритель, а безликая публика, потребляющая сплошь и рядом одинаковую информацию. Для современного человека естественно встраиваться в организацию и повиноваться программе. Нельзя больше говорить о личности и субъективности в прежнем смысле. Постепенно исчезает чувство собственного бытия и неприкосновенной сферы личного» [2]. «В этом переходе в пространство, чье искривление не относится больше ни к реальному, ни к истине, эра симуляции открывается уничтожением всех референтов - хуже, их искусственным воскрешением в системах знаков, материале гораздо более ковком, чем смысл, подвластном всем системам эквивалентностей, всем бинарным оппозициям, любой комбинаторике. Речь не идет больше об имитации, ни о дублировании, ни даже о пародии. Речь идет о замене реального знаками реального, то есть об операции устрашения всего реального процесса его операционным дубликатом, метастабильной знаковой машиной, программатичной, безупречной, которая дарует все знаки реального и минует при этом все перипетии. Возникла потребность в переоценке традиционных ценностей, вызванная исчерпанностью предшествующей парадигмы представлений. Наука назвала такое положение вещей (имитацию несуществующего) симулякром.
«Симулировать значит делать вид, что имеешь то, чего нет на самом деле». В постмодернистской ситуации, где реальность превращается в модель, оппозиция между действительностью и знаками стирается и все превращается в симулякр. В пространстве тотальной симуляции не существует больше границ между реальным и воображаемым, реальность отныне переходит в ранг гиперреальности, характеризующейся господством чистых ирреферентных симулякров [3].
Экспериментирование с искусственной реальностью, различные способы производства реальности повлекли за собой изменения в характере не только восприятия самой действительности, но и повлияли на способ общения людей, представленный в форме симуляции разговора, потому что ни собеседников, ни смысла сообщений в пространстве уже не существует. Здесь играют в то, будто говорят друг с другом, слушают друг друга, общаются, здесь разыгрываются самые тонкие механизмы постановки коммуникации.
Данная ситуация зеркально отражается и на языковом пространстве, пространстве, в котором информации все больше и больше, а смысла все меньше и меньше. Контакт ради контакта становится родом пустого самособлазна языка, когда ему уже просто нечего сказать. Отсюда происходит размывание границ личного и общественного: общественное становится личным, а личное-общественным.
Как одно из «действующих лиц действительности», язык также задействован в театре абсурда, как внешний симптом состояния общества, ввиду своей «природы», оказался актером, в маске (костюме) симулякра. С этого момента «дом бытия» пронизан духом иронии семантической игры, в которой принципиально отказываются от какой-либо референциальности и увлечены только самими игровыми фигурами и их ходами. Если традиция основывалась на фундаментальных принципах миметизма, изображения, символизма, выражения, ее главными категориями были изображение, образ, символ, иногда - знак, обязательно отсылавшие реципиента к какой-то иной реальности (духовной, психической, материальной), то симулякр не отсылает ни к чему иному, кроме себя самого, но при этом имитирует (играет, передразнивает) ситуацию трансляции смысла.
Все есть муляж, видимость, имитация образа, символа, знака, за которой не стоит никакой обозначаемой действительности - пустая скорлупа, манифестирующая принципиальное
присутствие отсутствия реальности. Язык, как бы не имеет обозначаемого, т.е. создается семантическая гиперреальность. Предмет не называется, а делается намек на название [4].
Особая роль в этой трагикомедии принадлежит тюремно-воровскому языку (блатной жаргон, арго, феня). Сейчас граница между феней и литературным языком все больше размывается и жаргонные слова проникают в запретные для них области. Они и слышатся, и пишутся все чаще. И в обычной вполне культурной речи, и в журнальных и книжных текстах слова из сленга попадаются постоянно, отчасти ввиду своей яркой эмоциональной окраски, ироничности, сарказма, таинственности. «Хотим мы того или нет, видим мы проституток, зэков и бомжей или не замечаем, - их культуры пронизывают нас и в чем-то определяют» [4, с. 12].
Почему мы употребляем жаргонизмы? Или почему мы сделали возможным проникновение арго в повседневность? Это связано с какими-то струнами нашего эмоционального фона (любимыми, нелюбимыми, спрятанными). «Другой вопрос, почему же так заметна эта криминализация в кавычках. Раньше на фене ботал тот, кому было положено ботать. Ну разве что интеллигент мог подпустить что-нибудь эдакое для красного словца. Но это словцо было “красным”, то есть резко выделялось на общем фоне. Сейчас же эти слова (“разборка”, “наезд” и пр.) на устах у всех: профессора, школьника, депутата. Действительно, жаргон стал всеобщим..» [5].
Это необходимо принять как данность. Но вот что удивительно, сама природа арго позволила удачно подойти на роль «пиджака» для актера в обозначенном нами театре абсурда. «Криминальная субкультура как “другая жизнь в обществе” должна была создать и свой двойной язык: в официальной сфере нужно говорить на одном языке, а в своей общности - на другом. Официальная жизнь для преступника это жизнь “понарошку”, призрачная, а преступная -это нечто реальное» [6, с. 206-207].
Лексика данного языка четко специализирована и определенное слово употребляется в конкретном частном случае. При этом всем «посвященным» известно базисное толкование. Приведем пример стилизованного уголовного жаргона:
Мас хиляю - зырю кент, Я гуляю - вижу друга,
А за ним петляет мент. За которым следит милиционер.
«Сбоку два,- кричу,- Кирюха!» «Друг, рядом милиционер!»- кричу.
Бог послал, валит рябуха. Бог послал нам такси,
Завалились в шарабан В которое мы сели
И рванули мы на бан. И поехали на вокзал.
Ночь фартовая была - Ночь удачная была -
Отвалили два угла: Украли два чемодана:
Лепень, кемпель, прохоря. Одежда, головные уборы, обувь.
Каин наш - мужик хороший, Скупщик краденого, хороший мужик,
Отвалил маленько грошей. Заплатил деньгами.
Покумекав так и сяк, Поразмыслив,
Поканали мы в кабак. Мы пошли в ресторан.
Мусора нас повязали, Там нас задержала милиция.
Мы на этом завязали. На этом мы прекратили воровать [7, с. 202].
Многие слова уже настолько знакомы обывателю, что являясь частью его лексикона окрасилось в иной цвет и должны толковаться иначе, чем во время пребывания в блатной музыке. Так, изначальные: мазь-мошенник первой руки; жулик-малолеток, ученик мошенника; лох
- взрослый доверчивый человек, жертва мошенника. Фраер - нечаянно попавший в тюрьму человек, неопытный вор используются в прямо противоположном смысле [8, с. 16-20].
Так, офенское по своему происхождению слово «лох» используется в разных молодежных жаргонах в обобщенном значении «простоватый, неприспособленный к жизни, не умеющий за себя постоять и, как следствие, обычно материально необеспеченный» человек. Несет отрицательный оттенок [9, с. 66]. Употребление слова «фраер» чаще всего связано с элегантно одетым человеком. Жуликами сегодня принято называть всех незаконопослушных граждан. Проникшие в нашу речь жаргонизмы за счет внешней яркости, точности и эмоциональной окраски, имитируют смысловая составляющую.
Таким образом, употребляемые в речи знакомые (малознакомые) слова, относящиеся к тюремно-воровскому языку, выполняют роль симулякров: с их помощью отсылают к обозначаемому, намекают на него. Образ и символ утрачивают свою актуальность, их место занимают симулякры, артефакы, объекты.
Мы словно попали в царство теней, где не можем быть целиком. В бытии можно лишь
быть или не быть, но если «быть», то целиком, потому что то, что «целиком», и есть бытие. Так устроена наша жизнь, и так устроен наш язык.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ ССЫЛКИ
1. Иваницкий В. Порча языка и невроз пуризма // Знание-сила. 1998. № 9-10.
2. Хевеши М.А. Толпа, массы, политика: ист.-филос. очерк. М., 2001.
3. БодрийярЖ. Симулякры и симуляция. URL: www.gumer.info/bogoslov_Buks/Philos/bodr_sim (дата обращения 6.10.2013).
4. Бычков В.В. Эстетика. URL: http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Culture/Buchkov_Aesthetics/_28.php (дата обращения 16.10.2013).
5. Ефимова Е. Современная тюрьма. М., 2004
6. Кронгауз М.А. Язык мой-враг мой? // Новый мир. 2002. № 10.
7. Пирожков В.Ф. Криминальная психология М., 2007.
8. Там же.
9. Бондалетов В.Д. В.И. Даль и тайные языки в России -3-е изд., М., 2012.
10. Веселовская Т.М. О жаргонизме «лох» // Диалектологические и историко-лингвистические проблемы.
Омск, 1999.
