CC BY
256СТЕРЕОСКОП
Современный Синьцзян в исторической перспективе
Джеймс Миллуорд
Предлагаемая ниже статья первоначально увидела свет в издающемся в Англии журнале «Внутренняя Азия» (Inner Asia), в специальном номере, целиком посвященном Синьцзян-Уйгурскому автономному району КНР (см. рецензию Л. А. Чвырь в «Вестнике Евразии», 2001, № 2). Автор готовил свою статью, зная о том, что она войдет в состав тематического выпуска, в значительной мере придал ей форму диалога с другими статьями, собранными в этом выпуске, и, вступая в диалог, просто упоминал о той или иной из них без указания выходных данных и специальной отсылки к страницам. Поскольку мы публикуем лишь одну статью из выпуска, мы добавили для российского читателя полные ссылки на остальные статьи. В то же время, чтобы из-за этого не увеличился объем статьи, мы сочли возможным не воспроизводить в нашем переводе приложенный к английскому оригиналу небольшой словарик из 11 китайских терминов (в нем в левом столбце представлены английские транскрипции, справа — соответствующие иероглифы).
Перевод публикуется с согласия журнала «Inner Asia».
Редакционный совет
Поиск уроков для современного Китая в его истории — обычное дело. Правда, проводимые таким образом параллели часто оказываются поверхностными или притянутыми за уши — не более чем клише, поспешно надерганными журналистами из старых учебников. Самые излюбленные среди них — это «столетия самоизоляции Китая» и «традиционное недоверие к варварам-иностранцам». Но пусть представления такого рода не столько проясняют, сколько
Джеймс А. Миллуорд, сотрудник Джорджтаунского университета, США.
мистифицируют и искажают происходящее в Китае в наши дни, знание истории, несомненно, остается важным для понимания того, что же все-таки происходит. В случае с синьцзянским сепаратизмом обе противоборствующие стороны тоже часто прибегают к доводам, почерпнутым из истории. Китайцы обосновывают свой суверенитет над Синьцзяном, подчеркивая, что они владели им и тысячу и две тысячи лет назад (во времена империй Тан и Хань), но умалчивая о том, что было в промежутке между этими двумя эпизодами и после второго из них. Уйгуры же предпочитают выдвигать на первый план прецедент 1930—1940-х годов, когда дважды — хотя каждый раз и недолго — существовала независимая Восточно-Туркестанская Республика.
Впрочем, какие бы аргументы ни использовались в этих спорах по поводу истории, все они, пожалуй, менее значимы, чем тот факт, что наследие, оставленное цинским завоеванием, во многом еще не изжито. Прошло 250 лет, но и в сегодняшнем Синьцзяне многие экономические, политические, демографические и этнические проблемы (равно как и проблема рентабельности тех или иных производств) близки по своей структуре тем, что приходилось решать цинским политикам. Тем более, что после 1759 года Китай несколько раз терял Синьцзян и заново его завоевывал; и после каждого восстановления власти в Пекине заново и всесторонне обсуждали, как сохранять контроль над отдаленной провинцией и как ею управлять. Люди, делающие политику в Пекине сейчас, отнюдь не пренебрегают историческим опытом, и это надо учитывать, даже если мы не согласны с тем, какие уроки они извлекают из прошлого.
Ниже я позволю себе рассмотреть в исторической перспективе некоторые из вопросов, которые были подняты в докладах, сделанных на симпозиуме. Мои размышления касаются трех групп вопросов: миграции и демографии, экономического развития и колонизации, идентичности и этнических отношений.
Миграция и демография
В настоящее время особенности миграции и обусловленный ими этнодемографический дисбаланс в Синьцзяне — весьма чувствительные вопросы. Уйгурские эмигранты и сочувствующие им утверждают, что в КНР сознательно проводится политика, направленная на то, чтобы «затопить» уйгур потоком ханьцев. Тупс в своей статье показывает, что в период существования КНР ханьская миграция в
Синьцзян в целом действовала именно в этом направлении: если в 1941 году уйгуры составляли 80% населения Синьцзяна, а ханьцы — 5%, то в 1990 году на долю первых приходилось 47%, на долю вторых — 38% \ Правда, результат не обязательно свидетельствует о наличии замысла. Саутмен, используя несколько иные цифры, демонстрирует сходную картину; в то же время он отмечает, что в относительных показателях прирост ханьского населения сейчас явно стабилизируется2. Хотя оба исследователя рассматривают цифры как таковые, вне связи с рассуждениями о «затоплении» Синьцзяна, их выводы как будто подкрепляют уйгурскую точку зрения. Это впечатление еще усиливается, если к миграции ханьцев приплюсовать миграцию хуэй (дунган), тем более что многие уйгуры, как подчеркивается в статье Цезаро3, не отделяют хуэй от «китайцев».
В большинстве таких дискуссий за точку отсчета при сравнении доли ханьцев и меньшинств берется время установления контроля КНР над Синьцзяном — 1949 год или близкий к нему. А что получится, если посмотреть на численность населения в более ранний период? Вряд ли уместно начинать с танских или ханьских гарнизонов (тем более, что во времена Танской империи китайские армии на западе состояли в основном из тюрков). Как достаточно устойчивое явление, китайская миграция в Синьцзян начинается с середины XVIII века. И потому, хотя впоследствии приток, случалось, надолго прекращался или даже поворачивал вспять, весь период после цинского завоевания может обоснованно рассматриваться как единый.
Согласно переписи 1787 года, в Чжэньси и Дихуа (Урумчи) — двух префектурах Синьцзяна, наиболее густо заселенных китайцами, — насчитывалось 114348 ханьцев и хуэй4. Современный исследователь Ван Силун, тщательно проработавший данные несколько более позднего (1803) газеттира5, пришел к близкой оценке: «более чем 155 тыс. китайцев», осваивавших земли вдоль Северной дороги
/ т ■- <_> \ <_><_>
(Бэйлу), то есть на территории, включавшей северо-восточный Синьцзян от Баркуля до Урумчи, многие поселения к северу от Урумчи, а также Цзинхэ, Каркарасу, районы Или (Кульджа) и Тар-багатая (Тачэна)6. Ханьцам и хуэй не разрешалось тогда постоянное проживание в городах Таримской котловины, а временно находившихся на юге китайских купцов насчитывалось всего лишь несколько сот человек. Поэтому можно считать, что цифра, предложенная Ваном, хотя она и не включает китайцев Хами и Турфана, а также, видимо, немногочисленных китайцев, которые, проживая в Урумчи,
не были заняты в сельском хозяйстве, приемлема для оценки численности всего китайского населения в Синьцзяне.
Интересно сопоставить эту цифру с другими, полученными в ходе переписи Цинами уйгурского населения (опубликованы в 1818 году). Всего в оазисах бассейнов Тарима и Или — в Кашгаре, Яркенде, Хо-тане, Уше, Аксу, Сайраме, Баи, Курле, Бугуре, Куче, Шахъяре — перепись зафиксировала 63 767 уйгурских домохозяйств. (Поскольку все деревни в налоговых и административных целях подлежали юрисдикции городов, весьма вероятно, что учетом были также охвачены пригородные села7.) При среднем размере одного домохозяйства в пять человек (и опять-таки без жителей Хами и Турфана) получается 320 тыс. уйгуров8. Так как в то время в Урумчи и в новых поселениях вдоль Северной дороги уйгуров было мало, мы можем использовать эту цифру как примерный показатель общей численности уйгурского населения в начале XIX века. Таким образом, около 1800 года уйгуров в Синьцзяне было примерно вдвое больше, чем китайцев (ханьцев и хуэй). Если же для большей чистоты сравнения мы добавим еще 42 тыс. человек, составлявших чиновничий и военный персонал Циней (половина — китайцы, остальные — манчжуры и монголы, приписанные к «знаменному» войску), то тогда отношение числа «пришельцев» и «местных» в начале XIX века будет примерно как два к трем. Это не слишком отличается от того соотношения между уйгурами и ханьцами, которое в 1990-е годы сделалось вопросом политики.
Пожалуй, сравнение такого рода — в чем-то искусственное. Но и без него не обойтись. Ведь если в спорах об относительной численности разных групп населения Синьцзяна в качестве отправной точки мы вместо 1800 года возьмем год 1949, то тогда динамика изменений станет совершенно иной. Быстрый прирост после 1949 года доли китайцев в населении Синьцзяна — это только один эпизод куда более долгой истории проживания здесь ханьцев (а также дунган, манчжу-ров и монголов). Той истории, в которой были периоды резкого сокращения как всего населения, так и особенно немусульманского: в 1860-х и 1930-х годах.
Пожалуй, важнее другое. Приведенные выше цифры свидетельствуют: географическое распределение ханьцев, хуэй и уйгуров по большей части осталось таким же, как и в начале цинской эпохи. Сейчас, как и тогда, ханьцы и хуэй расселены в основном на востоке Синьцзяна и в северной половине его центральной части, а уйгуры — в оазисах Тарима и в Турфане. Вдобавок тогда, как и сейчас,
ханьские поселения концентрировались вдоль развитых транспортных артерий (см. ниже), в новых городских центрах и в районах поддерживавшегося Цинами сельскохозяйственного освоения новых земель (Урумчи, Чаньцзи, Фукань, Джимисар, Цитай, Мусан и т. д.).
Вместе с тем в расселении уйгуров произошло одно заметное изменение. Нынешняя их высокая концентрация в Кульдже и вокруг нее — результат сравнительно недавнего развития, начавшегося с приходом Цинов. В свое время джунгары переместили сюда с Тарима некоторое количество мусульманских семей, чтобы те возделывали плодородные земли долины Или. Но в основном здесь господствовало кочевое хозяйство. После 1758 года Цины продолжили политику переселения уйгуров в более широких масштабах, и к началу 50-х годов XIX века в области Или насчитывалось, как полагают, до 6 тыс. семей мусульманских «фермеров» (таранчи). В дальнейшем войны 1860—1870-х годов сильно уменьшили их число. Позднецин-ские источники (около 1908 года) сообщают, что в Кульдже или округе Нинъюань проживают 16 453 уйгура (буквально — «люди в тюрбанах»), да еще 5 300 других мусульман, «российских», — против 1650 ханьцев. Кульджа, таким образом, сделалась в цинский период крупным тюрко-мусульманским анклавом, окруженным манчжурско-монгольскими гарнизонами, землями, отведенными кочевникам, и ханьскими крестьянскими хозяйствами на землях нового освоения в северном Синьцзяне9.
Что наиболее впечатляет при сопоставлении данных о численности населения в XVIII веке и в настоящее время, так это огромный прирост численности всех этнических групп. Одно только уйгурское население Синьцзяна увеличилось более чем в 20 раз по сравнению с 1818 годом. Уйгуры широко расселились в северном Синьцзяне, особенно много их в Кульдже. До цинского завоевания они жили по Тариму, но не в Джунгарии; сейчас в Джунгарской котловине они могут считаться таким же коренным населением, как и в Таримской.
Колонизация и развитие
Ответ на вопрос, был ли Синьцзян цинской колонией в прошлом и является ли он китайской колонией в настоящем, в конечном счете зависит от определения понятия «колония». Видимо, не будет ошибочным утверждение, что в нынешней обстановке многие уйгуры чувствуют себя объектом колонизации. В то же время, сверив
синьцзянский вариант внутренней колонии с более строгими «модельными» образцами, Саутмен обнаружил ситуацию, по сути своей парадоксальную: ежегодно правительству КНР приходится дотировать Синьцзян в объеме, примерно равном двум третям годичных расходов области10. Китай платит немалые деньги за обладание Синьцзянем.
Бюджетные субвенции. По времени их история длится столько же, сколько и китайское господство в регионе. Споры о том, во сколько оно обходится, начались при цинском дворе после первого завоевания маньчжурами Джунгарии и Алтышара (Тарима). Император Цяньлун обещал, что вскоре покоренные территории будут в финансовом отношении самообеспечивающимися. Зерновые и хлопок действительно стали производиться здесь в больших количествах; однако налогов, собираемых в области, никогда не хватало на содержание войск, необходимых для сохранения контроля над нею. От десятилетия к десятилетию увеличивался размер вливаний серебра, поступавшего в область из Китая: с 845 тыс. таэлей (унций) в 1795 году до 920 тыс. в 1828, 1 010 тыс. в 1838 году и более чем 4 млн в 1840-е годы. Особенно высоко эти расходы центра подскакивали в периоды волнений в Синьцзяне, во время его повторных завоеваний и последующих восстановительных мероприятий. Так, в течение нескольких лет, начиная с 1876 года, расходы на содержание в Синьцзяне действующей армии Цзо Цзунтана ежегодно обходились Цинам в 11 млн таэлей и составляли шестую часть общих годовых расходов государственного казначейства. После 1886 года объем субсидий снизился до 3—4 млн таэлей, но вскоре, из-за фактического банкротства как цинского двора, так и собственно китайских провинций, и этот уровень невозможно стало поддерживать (что особенно стало ощущаться после восстания ихэтуаней). Синьцзянские власти восполняли нехватку с помощью дополнительных налогов и насильственных поборов с населения, и можно предположить, что эта практика немало способствовала взрывам жестокости во время восстаний 1930-х годов п.
На протяжении всей цинской эпохи после каждого кризиса в Синьцзяне возобновлялись дебаты, имеют ли смысл столь явные финансовые кровопускания ради обладания западными пустынями. Император Цяньлун оправдывал необходимость удержания Синьцзяна тем, что благодаря этому получается экономия в расходах на оборону северного Китая — экономия значительная, которая, однако, не находит отражения в финансовой отчетности самого Синьцзяна.
Других эта логика не устраивала и они предлагали оставить Синьцзян целиком или частично. Например, в 1830-х годах император Даогуан всерьез рассматривал идею стратегического отступления с западных окраин империи, а в 1870-х, в известном споре между Цзо Цзунтаном и Ли Хунчжаном о том, что важнее — отражение угроз с моря или защита сухопутной границы, — последний тоже предлагал уйти из Синьцзана. В целом, однако, к середине XIX века ханьские комментаторы согласились, что сохранение Синьцзяна в составе Китая — предмет гордости и дело чести династии (а может — и националистически понимаемой чести самих ханьцев). Занимавшиеся изысканиями в области управления государством Вэй Юань и Гун Цзичжэнь, а в более позднее время — Цзо Цзунтан (тот самый хань-ский генерал, который руководил новым завоеванием Синьцзяна в 1870-е годы) и его последователь Лю Цзиньтан (первый в Синьцзяне губернатор-ханец) — все сулили сокращение расходов и ставили эту задачу в центр своих предложений по реформированию управления Синьцзяном. Но всем им не хватало «мультикультуралистского» подхода императора Цяньлуна; по их мнению, проблемы с бюджетом возникали, во-первых, из-за «неокитаенности» населения Синьцзяна, во-вторых, из-за природных условий (особенно в Таримской впадине). Соответственно каждый изыскатель выдвигал грандиозные планы, направленные на то, чтобы: а) китаизировать население (посредством миграции и/или с помощью образования); б) реформировать администрацию (заменив управителей-некитайцев на ханьцев и тех, кто усвоил китайский управленческий стиль); в) изменить сам режим ведения сельского хозяйства (через развитие ирригации). Короче, сделать так, чтобы управлять Синьцзяном было легче и дешевле, а налогов в нем собиралось бы больше.
Кульминацией этих планов явилось придание Синьцзяну в 1884 году статуса провинции. Однако по разным причинам те крупные первоначальные вложения в инфраструктуру, которые по мнению Цзо и Лю могли бы сделать провинцию самодостаточной в финансовом отношении, так и не были сделаны. Синьцзян по-прежнему получал субсидии из столицы и китайских провинций для выплаты жалованья военным и чиновникам и на покрытие текущих расходов военного и административного аппарата12.
Мы не располагаем достаточной информацией о бюджете страны после 1949 года, как и о том, велись ли при его принятии дискуссии
о Синьцзяне. Тем не менее из исследования Саутмена ясно, что задача удержания СУАР требует от центра вливаний, превосходящих
по объему собственные доходы области. Во время китайско-советского противостояния расходы, обусловленные крупномасштабным военным присутствием Китая в Синьцзяне, несомненно считались оправданными с точки зрения национальной обороны, а область в целом рассматривалась как территория, обеспечивающая стратегическую глубину такой обороны. Сейчас, когда угрозы на границе уменьшились, не оспаривается ли в связи с этим политика субсидирования Синьцзяна? И какая часть субвенций направляется на военные расходы, а какая — на финансирование операций по поддержанию безопасности в регионе?
Производственно-строительные корпуса (бинтуань). В наборе приемов, с помощью которых китайцы «управляли» границей, один из старейших заключался в том, чтобы сами солдаты осваивали и возделывали новые земли (это называлось туньтянь) и таким образом производилось бы достаточное количество продовольствия для обеспечения достаточного военного присутствия (цзусы цзубинь). В
I веке до н. э. этой «технологией» прекрасно пользовался император Уди: с ее помощью он добился некоторых успехов в борьбе за сохранение лояльности различных мелких владетелей в регионе и в сдерживании натиска кочевников сюнну13. Последующие династии, в особенности Тан и Цин, широко применяли то же средство.
В своей ранней форме туньтянь был системой передовой обороны и способом содержать гарнизоны, частично укомплектованные преступниками, которым наказание было заменено службой. Во времена Цин сфера действия модели расширилась за счет включения в нее нескольких новых категорий. Воинские хозяйства (бинтунь, цзюньтунь) были дополнены сельскохозяйственными колониями, составленными из приговоренных к ссылке, а также хозяйствами уйгуров, переселенных государством с юга на север Синьцзяна, хозяйствами, которые вели маньчжурские и монгольские «знаменники», и хозяйствами мигрантов-китайцев, то есть ханьцев и хуэй (хутунь или миньтунь).
Таким образом, под одной и той же вывеской Цины осуществляли не только развертывание войск в Синьцзяне, но и массированные проекты сельскохозяйственной колонизации и сельскохозяйственного развития. Поселенцы, подпадавшие под программу туньтянь, получали от государства помощь в виде займов, семян, тягловых животных и временного освобождения от налогов. (Были и независимые от государства владельцы участков.) Поначалу поддерживаемое государством оседание китайцев в области ограничивалось ее вос-
точными и северными районами, причем большинство селилось к северу от Урумчи — по дуге, простиравшейся от Гучэна (Цитая) до Каркарасу (Усу) и далее в долину Или. Но после организованного Кокандским ханством вторжения ходжей в 1826—1830 годах14 Цины впервые распространили туньтянь на Таримскую впадину, где плотность уйгурского населения была наивысшей. Основания для этого были явно стратегические: ханьцев, переселившихся в западную часть котловины, можно было записать в ополчение и с их помощью отражать набеги из-за границы либо подавлять восстания местных мусульман15.
Производственно-строительные корпуса, анализируемые Сеймуром и упоминаемые Дрейер16, — не что иное, как поздний вариант туньтянь. Не случайно описание корпусов включено Фан Инкаем в его пространную работу, озаглавленную «История синьцзянского туньтяня», которая послужила для Сеймура основным источником. Как и в цинском туньтяне, кадры бинтуаня первонально формировались из демобилизованных солдат, а затем пополнялись их потомками да недавними мигрантами. Помимо этого, в КНР бинтуань воспроизводит многочисленные функции цинского туньтяня: тут и оборона, и развитие, и заселение ханьцами приграничных территорий. И поскольку в цинский период многие преступники, сосланные в Синьцзян из собственно китайских провинций, кончили свои дни, работая в туньтяне, кажется вполне логичным, что в КНР бин-туань, следуя этому прецеденту, выполняет еще и функцию уголовного наказания.
Кстати, именно по этой причине Всемирный банк, финансирующий проекты, которые осуществляются производственно-строительными корпусами, столкнулся, как отметила Дрейер, с критикой в свой адрес. Дрейер также высказывает предположение, что соблазн получения прибыли от экономической деятельности бинтуаня чреват утратой его членами какого-либо энтузиазма в отношении исполнения ими своих обязанностей в качестве членов военизированной организации17. С точки зрения зарубежных ученых разные функции корпусов являются противоречащими друг другу или слишком уж всеобъемлющими. Но не надо забывать, что на китайской границе эти функции исторически всегда были объединены. По мнению лидеров КНР, бинтуань хорош не только тем, что приносит доходы и привлекает инвестиции, но и тем, что обеспечивает «стабильность». Отсюда можно сделать вывод, что в главном китайское руководство воспринимает производственно-строительные
корпуса так же, как и старый синьцзянский туньтянь, — как агентов и экономического развития, и колонизации18.
Другие аспекты развития. Экономика Синьцзяна как части КНР продолжает строиться по образцам, заданным в цинскую эпоху, и страдает от ограничений, характерных для того времени. Сохраняет свою важность продукция пастбищного животноводства. Как и в XVIII веке, главными сельскохозяйственными культурами остаются зерновые и хлопок. И хотя я не видел ни одной работы на эту тему, можно предположить, что начало многим оросительным системам, используемым ныне и в северном, и в южном Синьцзяне, было положено еще при Цинах. В самом деле, изыскания и капиталовложения, необходимые для обводнения и распашки новых земель, были в фокусе внимания властей на протяжении всего цинского периода. Как, скажем, проводит в изгнании время Лин Цзэсюй, отправленный в ссылку после поражения Китая в Опиумной войне? С одобрения властей он «в поле» изучает перспективы расширения и улучшения в бассейне Тарима сети гидротехнических сооружений. А что было одним из главных пунктов в перечне задач, стоявших перед властями после нового завоевания Синьцзяна в 1878 году? Восстановление каналов — для того, чтобы можно было снова собирать сельскохозяйственные налоги и таким образом уменьшить расходы центра в Синьцзяне.
Конечно, новым является нынешний акцент на нефти. Но проблемы, связанные с удаленностью Синьцзяна и его климатом, никуда не делись. Они так же сильно влияют на оценки выгод от эксплуатации минеральных ресурсов, в данном случае запасов нефти, как и в XVIII—XIX веках, когда из Синьцзяна в Китай экспортировался только нефрит.
Как отмечает Тупс, транспортная инфраструктура тоже влияет в Синьцзяне и на распределение населения по этническому признаку, и на экономическое развитие, и, в свою очередь, зависит от того и другого 19. Едва ли не первым, чем Цинская династия занялась в Синьцзяне, была дорожная политика: учреждение почтовых станций и улучшение путей сообщения; оборудование на этих путях хранилищ с водой и кормами; размещение на них с интервалом, не превышавшим по времени одного дня езды, жилья для ночевок и запасов продовольствия. Урумчи вырос из военного лагеря в торговый центр области быстро и задолго до того, как стал в 1884 году политической столицей провинции; и произошло это главным образом потому, что здесь располагался большой гарнизон, который контро-
лировал три дороги, поддерживавшиеся в хорошем состоянии: в Джунгарию (где военное и административное присутствие Цинов было особенно сильным), в Китай (через степи, вблизи от пути, проходившего по «коридору» Ганьсу) и в города бассейна р. Тарим и Средней Азии. Куда хуже обстояло дело с коммуникациями, проходившими вдоль южной кромки Таримской котловины, к юго-востоку от Кашгара. Объясняется это тем, что с точки зрения Циней и экономический, и военно-стратегический центр тяжести области был смещен к ее северу и северо-востоку. Когда в 1890-х годах были проложены первые телеграфные линии, соединившие Урумчи с собственно Китаем, их ответвления протянулись до Или, Тачэна (Тарбагатая) и Кашгара; но ни одно не достигло южного Тарима20.
После 1949 года развитие коммуникаций в Синьцзяне в некоторых отношениях происходит с теми же приоритетами. Вплоть до недавнего окончания строительства дороги с твердым покрытием через пустыню Такламакан (между Луньтаем и Миньфэном) многие из оазисов южного Тарима, включая Хотан, могли сообщаться с севером только с помощью окольных путей, огибавших пустыню с востока (через Жоцян) или с запада (через Кашгар). Стоит заметить, что строительство железнодорожных линий из Урумчи в Инин и Кашгар, два крупнейших центра уйгурского населения, также было завершено недавно, после 1992 года. Как и при Цинах, развитие Синьцзяна — или, по крайней мере, заинтересованность центра в таком развитии — осуществляется в пределах, диктуемых стратегическими соображениями. Обычное объяснение этому — угроза советского вторжения: из-за нее, мол, процессы развития и интеграции приходилось «придерживать» на большей части Синьцзяна. Когда эта угроза исчезла и вместо нее появились новые возможности для торговли со Средней Азией и для интеграции района Кашгар — Яркенд — Хотан с центральными провинциями страны, произошло «открытие» Синьцзяна. И теперь полагают, что железная дорога, эта квинтэссенция технического прогресса в XIX столетии, в XXI веке окажет огромное влияние на западную часть Синьцзяна, заселенную преимущественно уйгурами.
Природная среда. Воздействие экономического развития на экологию прослеживается с цинских времен — почти сразу же с того момента, как Цины завоевали и начали заселять область. Например, вскоре после основания Урумчи власти стали сообщать о наводнениях, нехватке топлива и строительной древесины. Разрушительное наводнение на реке Урумчи в 1785—1786 годах породило слухи, будто
Хуншань и Ямашань, два холма, фланкирующие русло, сближаются друг с другом, дабы перегородить реку и так затопить город. Шанъ-ань, командовавший в то время в Синьцзяне «знаменным» войском Циней, воздвиг пагоды на вершинах холмов, чтобы таким образом остановить этот орографический сдвиг (пагода Хуншань в одноименном парке и ныне остается главным городским ориентиром). Однако, несмотря на столь творческое решение проблемы, угроза наводнений, которые мы можем считать результатом обезлесения, остается. В июле 1988 года сходы селевых потоков у Урумчи накрыли крупнейший в СУАР сталелитейный завод Баи21. И истории такого рода, следы которых буквально написаны на обнаженных холмах вокруг Урумчи (сейчас, правда, из-за небоскребов и смога они не так видны, как несколько лет назад), могли бы многократно повториться повсюду в области.
Тема деградации природной среды так или иначе затрагивается авторами большинства представленных здесь статей. Самый же трудный вопрос — это, конечно, вода. Окончательное иссыхание знаменитого «блуждающего» озера Лобнор явилось следствием разбора на орошение воды в речных системах Тарима и Конче-Дарьи. Оно знаменует собой «успех» усилий, предпринимаемых с цинских времен и направленных на то, чтобы вода из подземных водоносных пластов в оазисах и из поверхностного стока по горным склонам, питающего реки, которые сбегают в таримскую котловину с севера и юга, в возрастающих масштабах поступала на нужды орошения и для удовлетворения других потребностей человека. Возможно, поверхностного стока хватит для того, чтобы поддерживать рост производства хлопка, — но к каким побочным экологическим последствиям это приведет? Пока неясно, в чем будет выражаться долгосрочный эффект забора стока, значительная часть которого раньше уходила в пустыню и испарялась там либо исчезала в толще песков. Но примечательны свидетельства, позволяющие предположить: результатом будет еще большее опустынивание неорошаемых земель вдоль каналов стока (как, например, вдоль русла реки Хотан). Ибо из-за нехватки здесь воды исчезают растения типа тамариска, закрепляющие пески. Рост населения и бедность также «помогают» опустыниванию: бедняки забираются далеко в пустыню, выкорчевывают тамариск, который продают на топливо, и так оголяют прежде заросшие барханы22.
Современный процесс давления на природную среду Синьцзяна набрал свою силу в прошлом. С XIX века составным элементом всех
замыслов по укреплению власти над Синьцзяном, по оздоровлению его финансов и более эффективному управлению были планы изменения природной среды региона. Целью было «цивилизовать» этот дикий край, установив в нем условия хозяйствования, привычные китайскому крестьянину. В этом смысле у туньтяня в цинском Китае и бинтуаня в КНР одна идеология — с той разницей, что сейчас к ней примешана некая разновидность распространенного на Западе модернистского представления о природе, как о силе, контролируе-
<_> <_> о т т 4 <_>
мой и организуемой человеком23. Есть тут и этнический компонент: пустыню можно заставить расцвести; но при этом она, скорее всего, расцветет вокруг биньтуаня, где преобладают ханьцы, а не вокруг уйгурских деревень. Я побывал в одном биньтуане на юге Синьцзяна; он по праву гордится своими опрятными городками и цветущими полями, которые орошаются водой, подаваемой по трубопроводам. И он представляет собой резкий контраст со многими уйгурскими деревнями, с их немощеными дорогами, сырцовыми домами и открытыми каналами24. В вопросах экологии этническое и экономическое опять оказываются взамосвязанными, а в процессе развития нетрудно усмотреть черты колониализма.
Идентичность и межэтнические отношения
В своей статье Джоан Смит оценивает рост этнонационализма среди молодых уйгуров как относительно новый феномен25. На это можно возразить следующее: датировка появления сепаратистских настроений 1989—1990 годами отражает не столько новизну феномена, сколько молодость респондентов Смит, а также то обстоятельство, что властям удавалось пресекать нежелательную информацию о Синьцзяне. В частности, волнения 1990 года в Барене — отнюдь не первый случай после образования КНР, когда участники выступлений протеста требовали создания независимого государства в Восточном Туркестане. В 1968—1970 годах, во время «культурной революции», организация, известная под именем Народно-революционной партии Восточного Туркестана, озвучила те же самые настроения, утверждая в различных своих публикациях, что Синьцзян стал «ханьской колонией» в новое время, а до того был «независимой страной»26.
Вместе с тем нам мало что известно о взглядах и действиях сепаратистов в Синьцзяне до несомненного усиления тех и других в
последнее десятилетие. А доводы Смит в пользу того, что этнонаци-онализм характерен для определенных групп уйгурского населения и переживает в их среде стадию роста, существенно подправляют упрощенные утверждения, являющиеся общим местом в западной и не только западной прессе, будто мусульмане в Синьцзяне все и всегда были «беспокойным элементом».
Ирония судьбы заключается в том, что сейчас обоим политическим станам — и китайскому, и уйгурскому — выгодно изображать всю историю Синьцзяня (а не только историю возникновения Восточно-Туркестанских республик XX века) как длинную цепь сепа-
<_> т\ <_> "I <_> <_><_>
ратистских восстаний. В современной официальной китайской историографии сепаратисты — это и джунгары, и ходжи, и их потомки. Более того, хотя признается, что события 1860-х годов начались с «хороших» крестьянских восстаний, далее утверждается, что они были использованы в своих интересах «реакционной феодально-религиозной верхушкой», преследовавшей сепаратистские цели, и в конечном счете послужили интересам империалистов27. В свою очередь, адвокаты уйгурской независимости сообщают нам, что «в 1759 году войска маньчжурской (Цинской) династии вторглись на земли, унаследованные уйгурами от предков, и завоевали их. Уйгуры неоднократно восставали против маньчжурских захватчиков. С 1759 по 1862 год они подняли сорок крупных восстаний против маньчжуров. А в 1862 году им удалось изгнать маньчжуров со своей земли и на короткое время вновь обрести независимость» 28.
Хотя цели, преследуемые авторами этих двух версий, различны, обе они изобилуют анахронизмами. Китайцы утверждают, что Синьцзян был частью матери-Родины с незапамятных времен. Уйгуры же приписывают людям прошлого националистическое самосознание (то есть то, чего у них просто не могло быть) и единообразно представляют и реваншизм ходжей, и авантюры Коканда, и набеги киргизов, и религиозную войну, и усобицы между отдельными оазисами, и сугубо локальные крестьянские восстания как свидетельства усилий по созданию уйгурского национального государства.
В данном случае полезен подход Бенедикта Андерсена. Как и все прочие национализмы, уйгурский национализм был, во-первых, изобретен, во-вторых, возник в имперском контексте. Подобно тому, как независимые государства в Латинской Америке в основном занимают территории бывших административных подразделений Испанской империи29, предполагаемый Восточный Туркестан / Уйгуристан / Синьцзянстан в своих границах фактически совпадает
с цинским Синьцзяном. (Как уже упоминалось, уйгуры расселились на севере Синьцзяна только в цинские времена; однако сейчас они считают «землей предков» весь СУАР.) Утвердить свою идентичность уйгуры смогли во многом благодаря тому, что в КНР вместо статуса вэйуэр миньцзу30 они получили статус национального меньшинства; вдобавок эта смена категорий была реально подкреплена политикой государства, в чем-то невыгодной, а в чем-то выгодной для меньшинств31.
Образование. Имперские системы образования часто питали рост национализма у народов колоний. Достаточно сослаться на два примера — Британской Индии и Французского Индокитая. В свете этого опыта интересно посмотреть, как у уйгур обстоит дело с грамотностью и образованием на родном и китайском языках. Смит в своей статье затрагивает дилемму, с которой сталкиваются молодые уйгуры из-за того, что, по видимости, либеральная политика государства, наряду с обучением на китайском языке, обеспечивает существование параллельной системы образования на уйгурском. Эта образовательная политика заметно отклоняется от проводившейся ранее. На протяжении большей части цинского периода маньчжуры придерживались принципа laissez faire: они не помогали, но и не мешали своим уйгурским подданным получать традиционное исламское образование в медресе. Зато в течение восстановительного периода, последовавшего после нового завоевания Сиьцзяна в 1870-х годах, и особенно после придания области в 1884 году статуса провинции те, кто планировал политику Китая в Синьцзяне, доказывали, что новая административная система, с ее округами и префектурами на китайский манер, требует для подготовки кадров введения конфуцианской школы. Цзо Цзунтану и другим эта школа рисовалась в идеалистическом виде — как орудие, с помощью которого удастся «окитаить» детей уйгурской элиты и таким образом уменьшить бремя управления, лежавшее на центральном правительстве. Школы и вправду преуспели в подготовке слоя двуязычных клерков и чиновников из «местных»; но более амбициозные расчеты полностью провалились, так как китайская школа в целом отторгалась уйгурскими семьями. От учеников этих конфуцианских академий требовали, чтобы они носили китайскую (цинскую) одежду и отращивали косу; им давали назидательные китайские имена — такие, как Туй Далунь («продвинулся в изучении великих Аналектов»), Ай Сюэшу (каламбур, в котором обыгрываются слова «любит читать») или Хань Син-сюэ («начинающий обучение по-китайски»)32. По мнению Смит33,
то были предшественники нынешних миньгаохань — представителей национальных меньшинств, сдавших выпускные экзамены на китайском языке: как и миньгаохань, они подвергались остракизму в уйгурской среде и страдали от кризиса идентичности. Один из уйгурских учащихся конца XIX века впоследствии вспоминал, что, когда занятия в китайской школе заканчивались, ему не дозволялось войти в родной дом, пока он не переоденется, и что мать не любила и не ласкала его, так как не могла преодолеть отвращение к его длинным волосам34. Академии продержалась в Синьцзяне около 20 лет, однако многие из уйгурской молодежи предпочитали им усул-и джадид — новометодные мусульманские школы, на программу которых повлияли среднеазиатский джадидизм и турецкие обновленческие движения35.
Вообще образование уже более столетия является в Синьцзяне предметом разногласий. Смит показывает, что все еще (или снова) уйгуры сопротивляются обучению на китайском языке36. Ибо полагают, что, несмотря на возможности, открываемые для уйгуров в Китае таким обучением, — а то и по причине этих возможностей — оно способствует ассимиляции. Более того, имеются свидетельства, что, хотя в классах с уйгурским языком преподавание ведется по одобренным государством пропагандистским программам, некоторые учителя культивируют или, по меньшей мере, допускают трудно уловимые формы сопротивления. Вот только один недавний случай, вызвавший гнев областного первого секретаря Вань Лецюаня: обнаружилось, что в Синьцзяне ученики выдрали портреты Мао Цзэдуна из 3 772 учебников — на том основании, что на картинке изображен хитай (тюрк. китаец)37.
Пища. Как показала Цезаро, пища тоже может служить полем этнического противостояния38. Но перечисляемые ею разновидности пищи и пункты меню рассказывают и другую историю — историю культурного смешения. Это очевидно, что бы мы ни взяли: ингриди-енты, из которых готовится еда, готовые блюда, способы приготовления или лексику, связанную с пищей. В уйгурской пище и в относящихся к ней терминах можно обнаружить много исторических связей со Средней Азией и Индией. Помимо приводимого Цезаро примера с поло (пилав, плов и т. д.; ср. североинд. бирьяни), можно назвать еще и хлеб-лепешку нан, самсу (ср. североинд. самоса), каваб (кебаб) и многое другое. Этот лексический и культурный субстрат указывает на связи уйгурской кухни не только с территориями, лежащими за Памиром, но и с более обширным миром ислама,
в котором персидский язык был lingua franca. В качестве доказательных примеров можно привести слова пияз (лук), гош (мясо), анар (гранат), бадам (миндаль), тава/табех (корж). Сейчас у уйгур теория и практика халала (дозволенного) и харама (недозволенного) как бы переподчинены задаче служить знаками оппозиции «китай-скости»; но мы не должны забывать и о том, что оба понятия — составная часть глобального дискурса и что неразделенность во времени локального и универсального — главная характерная особенность ислама39.
Конечно, влияние китайской кухни тоже прослеживается (Цезаро специально анализирует уйгурские версии китайской пищи, способы ее приготовления и соответствующие разновидности терминов40), и вовсе не обязательно оно началось недавно. В лагмане — блюде, повсеместно ассоциируемом исключительно с Синьцзя-нем, — обнаруживаются заимствования и из Средней Азии, и из Китая. Прежде всего, лапшу из пшеничной муки готовят так же, как в северо-восточном Китае. (Ханьцы и хуэй из Шэньси и Ганьсу были первыми и наиболее многочисленными китайскими мигрантами в Синьцзяне после его завоевания Цинами; а они не употребляли в пищу рис, предпочитая мучные продукты, особенно разные виды лапши.) Отваренную лапшу добавляют в мясо-овощную смесь, техника приготовления которой — вполне китайская (чаокай, то есть быстрое обжаривание с постоянным перемешиванием). В то же время смесь содержит баранину, а не излюбленную ханьцами свинину; нет в ней и говядины, которая обычно потребляется вместе с крупной лапшой в северо-западном Китае, а также на Тайване, где занесенный с северо-запада нижоу мянь сделался популярной легкой закуской. Готовя лагман, многие повара в Синьцзяне бросают в него и репчатый лук-пияз, используемый в Средней Азии и Индии, и лук-перо, любимый в китайской кухне. В качестве приправы используются сушеные пряности, редко применяемые в традиционной китайской кухне, но повсеместно распространенные в Средней
Азии и Индии: молотый красный перец, кумин, иногда кориандр41. / i <_> <_> <_><_> С другой стороны, в состав овощей входят также свежий зеленый
или жгучий перец (по-уйгурски лаза, от китайского лази). В лагман
может быть также добавлено немного соевого соуса и уксуса или
даже аниса и белого перца (хуцзяо), а это все типично китайские
приправы.
Итак, лагман, подаваемый сейчас и в уйгурских, и в дунганских, и в ханьских ресторанах, представляет собой наглядную метафору
культурного синкретизма Восточного Туркестана/Синьцзяна. К несчастью, в нынешней обстановке это блюдо не может служить еще и символом межэтнической приязни. Когда я упомянул о лагмане на том симпозиуме, на котором впервые были представлены опубликованные здесь тексты, сразу разгорелся жаркий спор: уйгурское это блюдо или китайское, и кто первым придумал лапшу. В конечном счете председательствующему пришлось свернуть дискуссию...
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Toops S. The Population Landscape of Xinjiang / East Turkestan // Inner Asia, 2000. Vol. 2. No. 2. Special Issue: Xinjiang. P. 159—160.
2 Sautman B. Is Xinjiang an Internal Colony? // Inner Asia... P. 241—242.
3 Cesaro C. Consuming Identities: Food and Resistance among the Uyghur in Contemporary Xinjiang // Inner Asia... P. 230.
4 См. хронику Ле Бао, QL53.2.9 // Gongzhong dang Qianlong chao zouche (Дворцовые хроники периода Цяньлун). Тайбэй, 1983.
5 Ближайший русский аналог этого английского термина — «справочная книжка». В таких «книжках» в Российской империи приводились статистические и иные сведения по тому или иному административному подразделению (прим. переводчика).
6 Цит. по: Millward J. Beyond the Pass: Economy, Ethnicity and Empire in Qing Central Asia, 1759-1864. Stanford, 1998. № 21. P. 271.
7 Millward J. Op. cit. N. 33.
8 Более ранний учет (1761) дал цифру в 58 744 домохозяйства, но также и общую численность составлявшего их уйгурского населения — 205 292 человека (См.: Chia Ning. The Li-fan Yuan in the Early Ch’ing Dynasty. Ph. D. diss., The Johnes Hopkins University, 1991). Это означает, что на одно уйгурское домохозяйство приходилось лишь около 3,5 человек. Взяв для своей оценки 5 человек на домохозяйство, я тем самым скорее всего преувеличил численность уйгуров, учтенных переписью 1818 года.
9 Saguchi T. Shinkyo minzoku shi kenkyu (Исследования по истории народов Синьцзяна). Токио, 1986. С. 239-240; Yijiang jizai (Собрание сведений об области Или) [репринт издания 1856 года] // Zhongguo shidi ziliao congkan (Выдержки из китайских хроник), 1982. № 30; Li Fanxue (сост.). Ningyuan xian xiangtuzhi (Газеттир округа Нинъюань) // Ma Dazheng и др. Xinjiang xiangtuzhi gao (Местные газеттиры Синьцзяна). Пекин, 1990. С. 369. Различие между таранчи и уйгурами не всегда четко выдержано в цинских источниках. Обследование 1947 года, проведенное гоминь-дановскими военными властями, сообщает о 76 229 уйгурах и 79 187 таранчи, проживающих в округе Или. В КНР таранчи были объединены с уйгурами в одну категорию. Cм.: Xinjiang minzu cidian (Справочник национальностей Синьцзяна). Урумчи, 1995. С. 881.
10 Sautmen B. Op. cit. P. 261
11 Millward J. Beyond the Pass... P. 58-61.
12 Millward J. Op. cit. P. 35, n. 25 и p. 241-245. См. также: Kataoka K. Shincho Shinkyo toji kenkyU (Исследования о владычестве Цинской династии в Синьцзяне). Токио, 1991. С. 182-188.
13 Zeng Wenwu. Zhongguo jingying Xiyu shi (История управления Китаем западными областями) [репринт издания 1936 года]. Xinjiang Weiwu’er zizhiqu zongbian shi (Материалы по уйгурам Синьцзяна), 1986. С. 61-65; Fang Yingkai. Xinjiang tunken shi (История сельскохозяйственного освоения Синьцзяня). Урумчи, 1989. С. 38-181.
14 Имеются в виду вторжения в Синьцзян сначала составленного главным образом из киргизов отряда под командованием потомка ходжей Джангира, а затем, после гибели последнего, — 40-тысячного кокандского войска. См. об этих событиях: Аристов Н. А. Усуни и кыргызы или кара-кыргызы. Очерки истории и быта населения западного Тянь-Шаня и исследования по его исторической географии. Бишкек, 2001. С. 457-458 (прим. переводчика).
15 Millward J. Beyond the Pass... P. 225-230.
16 См.: Seymour J. Xinjiang’s Production and Construction Corps, and the Sinification of Eastern Turkestan // Inner Asia... P. 171-193; Dreyer J. Ethnicity and Economic Development in Xinjiang // Ibid. P. 142, 149-150.
17 Dreyer J. Op. cit. P. 149-150.
18 Характерно, что в Китае институт туньтуань неоднократно был предметом исследований. Ссылки на них см.: Millward J. Beyond the Pass... P. 270-271.
19 Toops S. The Population Landscape of Xinjiang... P. 168-169.
20 Kataoka K. Op. cit. P. 216.
21 Zan Yulin. Wulumuqi shihua (Исторические рассказы из Урумчи). Урумчи, 1983. С. 12; Wan Ma (сост.). Huashuo Wulumuqi (Урумчинские истории). Урумчи. 1989. С. 108.
22 Личные наблюдения, сделанные между Хотаном и Мазартагом в 1992 году. Тамарисковые гряды формируются тогда, когда корни этих деревьев, даже мертвых, остаются в песке и так закрепляют его, в то время как рядом почва подвергается ветровой эрозии и образуются песчаные дюны.
23 См. в этой связи: Scott J. C. Seeing like a State: how Certain Schemes to Improve the Human Condition have Failed. New Haven, 1998.
24 Личные наблюдения: деревни в окрестностях Кизыла, к северу от Кучи; деревни по рекам Юрункаш и Каракаш к северу от Хотана; Шилитуань (бинтуань № 16) к югу от Аксу; бинтуань № 36 поблизости от Мирана.
25 Cм.: Smith J. Four Generations of Uyghurs: The Shift towards Ethno-political Ideologies among Xinjiang’s Youth // Inner Asia... P. 195-224.
26 Li Ze, Liu Tongqi, Li Dongsheng, Liu Yongqian. Xinjiang minzu fenliezhuyi yanju (Сепаратизм у народностей Синьцзяна) // Fanysilanzhuyi, fantujuezhuyi yanjiu (Опыт исследования панисламизма и пантюркизма). [Б. м., б. г.]. С. 209-210.
27 Op. cit. P. 192-194. Авторы явно злоупотребляют ярлыками, но аналогичные подходы можно обнаружить и в других исторических обзорах.
28 Uyghur Human Rights Coalition 2000. Who are the Uyghurs? // www.uyghurs.org/ who.htm (30 мая 2000 г.). См. также: Brief History of the Uyghers [sic] // www.geocites.com/ CapitolHill/1730/index.html (30 мая 2000 г.). Стиль тот же, но количество восстаний против Циней указано иное: не 40, а 42.
29 Andersen B. Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. Rev. ed. London, New York, 1991. P. 52 (и в целом гл. 4).
30 Этим термином уйгуры квалифицировались скорее как этническая группа, чем как нация (прим. переводчика).
31 Ср.: Gladney D. The Ethnogenesis of the Uighur // Central Asian Studies, 1990. Vol. 9. № 1. P. 1-28. Становление идентичности хуэй он тоже рассматривает сквозь призму
диалектики их отношений с государством. См.: Gladney D. Muslim Chinese: Ethnic Nationalism in the People’s Republic. Harward, 1991. P. 328-331.
32 Областной архив Синьцзяна (Урумчи). Каталог Q 15-11, документ 15-11-309, GX 12.9.25 (1886). Все эти ученики учились в школе в Ханьдуне, недалеко от Турфана.
33 Smith J. Four Generations of Uyghurs... P. 206-207.
34 Воспоминания Исы Юсуфа Алптегина, цитируемые по: Hamada M. La transmission du movement nationalist au Turkestan oriental (Xinjiang) // Central Asian Studies, 1990. Vol. 9. No. 1. P. 29-48. Мальчик, о котором идет речь, был отцом Исы.
35 Op. cit. P. 35-38.
36 Smith J. Op. cit. P. 209, 215.
37 О работе по поддержанию стабильности. Речь секретаря Вань Лецюаня на встрече с областным активом в августе 1999 года (фотокопия).
38 Cesaro C. Consuming Identities..., passim.
39 См.: Voll J. Muslim Glocalism in the Indian Ocean World. Paper delivered at Georgetown University History Department Faculty Seminar, 11 May 2000.
40 Cesaro C. Op. cit. P. 229-232.
41 Слово цзижань, которым китайцы называют кумин, вероятно произошло от уйгурского зира.
Перевод текста Сергея Панарина Перевод китайских и уйгурских терминов и имен в русскую транскрипцию Олега Зотова
