Современное российское переводоведение: в поисках новой суверенной парадигмы Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

ПЕРЕВОД И ПЕРЕВОДОВЕДЕНИЕ

Дискуссии и обсуждения

УДК 81 '25 + 81'23

А. Ф. Фефелов

Новосибирский государственный университет ул. Пирогова, 2, Новосибирск, 630090, Россия

[email protected]

СОВРЕМЕННОЕ РОССИЙСКОЕ ПЕРЕВОДОВЕДЕНИЕ: В ПОИСКАХ НОВОЙ СУВЕРЕННОЙ ПАРАДИГМЫ

Анализируются тенденции в эволюции парадигмы российского переводоведения, которое автор предлагает именовать стандартной (классической) теорией перевода, после возникновения и утверждения в теоретическом поле культуро-ориентированных новых оппозитивных концепций перевода, прежде всего Cultural Turn и Cultural Translation. Анализу подвергаются парадигматические сдвиги, вызванные новыми трактовками понятий верность, манипулирование, интертекстуальность, статус и роль переводчика, культурный и когнитивный диссонанс. Большое внимание уделено соотношению рациональных (научных) и иррациональных (мифопоэтических, этико-идеологических, мистических) подходов к трактовке переводческой деятельности, переводческого процесса и предмета переводоведения. Наряду с российско-советской и англо-американской в статье также широко представлена французская и франко-канадская школы перевода.

Ключевые слова: предусловия (аксиомы) перевода, переводческие парадигмы, двойная верность (лояльность), культурная интертекстуальность, манипулирование, статус переводчика, сущность перевода, стандартная теория перевода, культурный диссонанс, социооперативная и интеллектуальная функции перевода.

Вопрос о парадигме современного российского переводоведения, как и переводоведения вообще, вновь приобретает актуальность. Это связано как с внутренней -неспешной - эволюцией российской науки о переводе, так и с влиянием современных западных, прежде всего англо-американских, разумеется, «революционных», концепций перевода. В связи с этим З. Д. Львовская отмечает, появление в западной и российской литературе явно противоречивых позиций по ключевым проблемам перевода [2008], что, впрочем, характерно для всякого времени кардинальной перестройки или размежевания позиций касательно целей переводческой деятельности, ее объекта и предмета. Действительно, не будет большим преувеличением сказать о сильной поляри-

зации этих позиций в зарубежном переводо-ведении (см. в этой связи [Фефелов, 2014]), но в российском переводоведении подвижки парадигматического плана носят, как правило, сдержанный и осмотрительный характер.

Разумеется, имеют также место и революционные призывы, о которых мы скажем кратко и кротко. Они, в частности, исходят от представителей так называемой деятель-ностной теории перевода, базирующейся в Тверском университете. Один из основных ее идеологов, Н. Л. Галеева, утверждает, что «лингвистика, возникшая в своем структуральном аспекте как "наука наук"... не оправдала возложенных на нее ожиданий и. оказалась не в состоянии объяснить дея-тельностный аспект речепроизводства» [Га-

Фефелов А. Ф. Современное российское переводоведение: в поисках новой суверенной парадигмы // Вестн. Ново-сиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2015. Т. 13, вып. 1. С. 48-72.

ISSN 1818-7935

Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2015. Том 13, выпуск 1 © А. Ф. Фефелов, 2015

леева, 2006. С. 25]. Очевидно, что этот упрек сформулирован некорректно, как минимум, по трем пунктам.

Во-первых, лингвистика, особенно структурная, акцентируемая автором, изучала ЯЗЫК, а не РЕЧЬ. Но даже лингвистике слова и предложения было достаточно, чтобы переводчик стал, наконец, осознавать, что в речи и тексте подлежит пониманию. Она ясно показала, семантика слова и семантика текста - вещи абсолютно разные, что целью переводчика всегда является понимание конкретно-контекстуального смысла высказывания, а это, в свою очередь, абсолютно невозможно без понимания культурного (предметно-ситуативного) контекста, в котором субъект высказывания формирует свою речь. Лингвистика описала все-таки обобщенные, глубинные механизмы речи, хотя она и не находилась в центре внимания лингвистов.

Во-вторых, речепроизводство являлось и является приоритетным объектом изучения психолингвистики (А. А. Леонтьев и др.), а также, отчасти, советско-российского языкознания в его антиструктуралистских формах существования (ср. М. М. Бахтин / Во-лошинов, В. В. Виноградов, Р. А. Будагов, Б. А. Успенский и др.), которые, в их советско-российском варианте, были достаточно тесно связаны с собственно переводческими проблемами и очень тесно с языковым и литературным взаимодействием самых различных языков.

В-третьих, существовала и семиотика (Ю. М. Лотман и др.), тоже оказавшая значительное влияние на постановку и трактовку всевозможных переводческих проблем.

Поэтому говорить, что перевод преимущественно рассматривался в субститутивно-трансформационном аспекте [Галеева, 2008. С. 26] - значит крайне упрощать реальные взаимоотношения между советско-российской теорией перевода и советско-российскими науками о языке и словесности. В указанной парадигме работали только теоретики машинного перевода (в силу специфики алгоритмического описания семантических трансформаций) и преподаватели иностранных языков, с необходимостью остававшиеся в рамках вульгарно-лингвистической парадигмы перевода, который был для них вовсе не переводом, а средством проверки понимания иностранного текста.

Кроме того, понятие языковой и речевой трансформации в данном критическом выводе трактуется крайне поверхностно, являясь репликой критических приемов, практикуемых в англо-американском культуро-ориентированном переводоведении, отказывающемся признавать релевантность понятия лингвистическая эквивалентность (см. подробнее [Фефелов, 2014]). На самом деле, никакое переводческое преобразование невозможно без правильного согласования вербального контекста и его актуального социокультурного подтекста и вертикального контекста.

Движущие мотивы эволюционных реформаторов парадигмы состоят не только и не столько в отклике на прямые непосредственные контакты между представителями различных национальных традиций перевода (советский переводчик и переводовед З. Д. Львовская написала указанную выше книгу на испанском языке, работая в Испании), сколько в логичной актуализации пе-реводоведческих положений, связанных с акцентуацией экстралингвистических факторов. Она была произведена еще в советское время, например, А. Д. Швейцером [1970; 1988], но на самом деле эти факторы были осознаны переводчиками гораздо раньше. Просто в момент появления научной лингвистики они на некоторое время отошли на второй или третий план.

Очень большое значение имел, на наш взгляд, парадигматический слом, произошедший в советской лингвистике после 80-х гг. XX в., выразившийся в том, что рядом с лингвистикой языка возникла (и стала быстро набирать популярность) лингвистика речи в ее самых различных предметно-дисциплинарных вариациях, но всегда социокультурных, в большей или меньшей степени. Объектом анализа стало речевое поведение или реализация языковых потенций и функций конкретным - в социальном смысле - субъектом речи в конкретных ситуациях общения, тоже с необходимостью социокультурных. Речевая социокультурная ситуация соединяет воедино две семантики - интеллектуальную (она объективна) и аффективную (она субъективна), чрезвычайно причудливо комбинирующихся в вербальном и невербальном поведении конкретного человека в конкретном культурном контексте. На первый план вышли поэтому социолекты и идиолекты (ср. так называе-

мые языковые портреты). В сознании многих лингвистов-речевиков коммуникация перестала быть языковой или межъязыковой, она стала даже не речевой, что было бы точнее терминологически и в предметном отношении, а межкультурной. Именно это ее предназначение (и, соответственно, этот ее признак) выдвигается на первый план и в российской теории перевода 1.

Парадигматические идеи А. Д. Швейцера и З. Д. Львовской о переводе были объединены, получили свое обобщение и оценку в монографии Н. Г. Валеевой [2010]. Сама ее терминология указывает на то, что речь не идет о неком революционном повороте сродни Cultural Turn или Cultural Translation. Она связывает новизну с переходом на коммуникативную парадигму [Там же. С. 12], что вовсе не ново, тенденция была уже привычной для советского переводоведения, заимствовавшего эту базовую установку из немецкого (ср. [Шмидт, 1997; Перевод и коммуникация, 1997]). У Валеевой эта формулировка тут же получает более конкретный вид и развертывается до коммуникативно-функциональной парадигмы межъязыкового и межкультурного общения [Валеева, 2010]. В определении объекта и предмета теории перевода, данных по Львовской, эта характеристика парадигмы (коммуникативно-функциональная) приобретает еще ряд дополнительных черт, которые выделены мной курсивом в предлагаемой ниже цитате:

«...процесс перевода [это] двуязычный (многоязычный) межкультурный опосредованный "коммуникативный процесс определенного (эквивалентного) типа" (Львовская, 2008. С. 94). [он] обладает своими особыми характеристиками, которые обеспечивают научный статус переводческим исследованиям» [Львовская, 2008. С. 154; Валеева, 2010. С. 15].

1 Нельзя также забывать о мифологии языка и языковой культуры, которая переосмысливает себя на новых, семиотических, основаниях и переживает определенный ренессанс, показывая самим фактом своего существования, насколько сложно в коммуникации на уровне вторичной знаковой системы разделить понятия быть (уровень реальных процессов или действий) и казаться (уровень симуляции означающих реальных процессов).

Эти дополнительные характеристики вновь свидетельствуют о приверженности цитируемых авторов стандартной советско-российской версии теории перевода и примечательны, в основном, тем, что эксплицитно подчеркивают незыблемость принципов эквивалентности и научности. Верность данным двум принципам уже обращает на себя внимание, так как, в отличие от многих современных западных переводоведов, российские не видят никакого противоречия в экстраполяции понятия эквивалентность на передачу лакунарной (идиоэтнической) культурной информации.

Однако заметнее всего инновационные особенности реформированной переводо-ведческой парадигмы проступают в формулировке задач науки о переводе, где намечается разграничение понятий процесс перевода и переводческой деятельности и где в наиболее полном виде перечисляются факторы, которые воздействуют на деятельность переводчика: когнитивные, этносо-циокультурные и прагматические. За переводчиком по-прежнему закрепляется роль посредника [Валеева, 2010. С. 15-16], однако введение этносоциокультурных и прагматических факторов в один ряд с когнитивными имплицитно указывает на то, что оставаться в роли нейтрального посредника переводчику будет трудно.

Понятие деятельности оказывается здесь ключевым, и потому у автора возникает естественное желание раскрыть его структуру, описав логически выделимые этапы осуществления чего бы то ни было, что Н. Валеева и делает по «Дридзе - Леонтьеву - Иовен-ко - Крюкову - Ширяеву» [Там же. С. 1819]. Но применительно к переводу эта попытка оказывается, на наш взгляд, пустой. Три стандартные фазы «любой деятельности», приводимые там (и при этом с логической точки зрения неизбежные и бесспорные), на самом деле никак не регулируют ни собственно переводческий процесс, ни переводческую деятельность.

Такое моделирование деятельности вообще оказывается лишь неким предварительным этапом настоящего моделирования переводческого процесса, потому что оно еще не отвечает критерию инструменталь-ности 2. Мало сказать, что переводческая

2 Эту инструментальность нельзя никоим образом смешивать с инструментальным переводом Кристиа-

деятельность - это «самостоятельный вид речевой деятельности в сфере коммуникативно-общественной деятельности людей» [Валеева, 2010. С. 18]. Ее нужно обязательно раскрыть сначала в теснейшей связи с сущностью двух базовых понятий: «переводческая эквивалентность» и «переводческая адекватность», а затем с производным от них понятием «норма перевода». Все вместе позволит далее четче отделить перевод (переводческую деятельность) от других видов языкового посредничества.

Эта задача крайне актуальна на данный момент из-за появления культуро-ориенти-рованных направлений перевода, в которых понятие перевод почти полностью детер-минологизировано и сводится к совокупности значений слова перевод в различных языках (= лингвокультурах) мира. Именно в таком (квази)методологическом подходе с этическим уклоном постулируется ныне принцип культурной непредвзятости позиций западного переводоведа (~ аналог научной объективности), стремящегося освободиться в постколониальную эпоху от своего европоцентризма и потому старающегося подчинить свои решения абстрактно понятым требованиям межкультурной справедливости и равенства.

Что касается переводческой эквивалентности и переводческой адекватности, то эти понятия относятся к стандартной теории перевода в ее лингвистическом и литературоведческом вариантах, но недостаточно там дифференцированы. Иногда они вообще трактуются как синонимы, поскольку этимологически таковыми и являются. Иногда попытки разграничить их приводят к обратному эффекту.

Так, у французского философа и мыслителя Поля Рикёра «наша» переводческая эквивалентность, предполагающая полную тождественность информационного объема исходного текста (ИТ) и текста перевода (ПТ) связывается с «идеалом совершенного перевода» [Шсоеиг, 2004. Р. 16], что есть выражение другими словами одной и той же переводческой мечты, недостижимость которой издавна ассоциируется (на наш взгляд, необоснованно) с непереводимостью. Поэтому П. Рикёр предлагает вообще

ны Норд [Nord, 1989/2005], она ближе к инструмен-тальности в понимании Изабель Колломба [Collombat, 2003]), представляющей франко-канадскую школу переводоведения.

отказаться от понятия совершенного перевода и связанных с ним рассуждений на тему непереводимости, но сохранить в качестве базового объекта переводческого теоретизирования другое понятие, столь же древнее, что и первое, - «верность» (fidélité vs. trahison) [Ibid. P. 16-18].

Поддерживая Н. Валееву в отстаивании методологической необходимости последовательно разграничивать переводческую эквивалентность и переводческую адекватность, подчеркнем дополнительно и пропишем эксплицитно причинно-следственную связь такого решения с особенностями того вида переводческого посредничества, которым занимается профессиональный переводчик-практик. Он имеет дело как с рационально-логической информацией исходного текста, так и с его культурной - часто эмоционально-логической - информацией (причем у обеих есть много видов и подвидов, которые в ходе чтения ИТ автоматически (интуитивно) понимаются, вычленяются, классифицируются, интегрируются и т. д.). Точность или верность передачи рационально-логической информации, т. е. объективного, позитивного и общего для многих, если не всех, культур знания, предполагает обращение к понятию эквивалентность. Передача же культурной информации относится к сфере адекватности перевода, поскольку переводчику приходится решать задачу не столько об эквивалентности (которая в случае передачи лакунарной информации может быть только функциональной), сколько о приемлемости переноса информации, особенно некоторых ее видов, из чужой культуры в свою. Именно в этом состоит новая грань старой проблемы.

Если раньше, от немецких романтиков до Поля Рикёра, полагали, что недостижимость культурной эквивалентности в переводе доказывается лишь «невозможностью быть слугой двух господ», а именно: автора и читателя [Ricoeur, 2004. Р. 16] 3, то теперь ставятся также вопросы о приемлемости и уместности свободного перемещения информации из одной культуры в другую, поскольку эпоха глобализации ясно показывает, что этот процесс может служить не только конструктивным, но и деструктивным целям. И переводчик может оказаться

3 «... l'impossibilité... de servir deux maîtres: l'auteur et le lecteur».

заложником этого процесса, или фигурой манипулируемой, причем не только в политико-идеологическом смысле, но и в общекультурном, сугубо просветительском. Давно ведь было сказано, что переводчик (и, разумеется, равноапостольная ему переводчица) должен быть, помимо прочего, этнографом [Mounin, 1963. Р. 227-241], а еще и культурологом, и антропологом, но что-то подсказывает нам, что достичь профессионализма в чужих предметных областях ему будет крайне трудно.

Теперь он (но не в полном одиночестве, а вместе с редактором и издателем), приступая к переводческому проекту, должен не интуитивно, а «на теоретической основе» определить, насколько сделанный им выбор приемлем и для целевого контингента реципиентов текста, и принимающей культуры в целом. Другими словами, насколько предлагаемый им текст перевода адекватен различным ценностным параметрам принимающей культуры и уровню ее устойчивости к внешнему воздействию. Одновременно переводчик должен определиться не только с вопросом о степени адаптации ИТ, но и с глубиной коррекции этнокультурной информации, содержащейся в нем.

Если воспользоваться популярной в советско-российском переводоведении шкалой Найды - де Ваарда, то переводчик должен решить, как далеко он намерен (или обязан!) отойти от ближайшего естественного уровня либо в сторону буквального или подстрочного, либо адаптированного и, далее, культурно-реинтерпретированного. Он (да и она тоже!) должен заботиться в этом случае и о степени адекватности переводного текста исходной культуре, стараясь не утратить ее полностью, как то происходит в случае культурной реинтерпретации. В новейшей теории и практике перевода эти традиционные метания между «своим» и «чужим» концептуализируются, в отличие от стандартной, терминами foreignizing (foreignization) vs domesticating (domestication) 4, которые ввел Л. Венути, но скорее в качестве идеологем, а не технологических принципов 5.

4 Перевод этих оппозиций на русский язык до сих пор остается проблемой. Вариантов несколько: одомашнивание / обыностранивание, адаптация / очуж-дение; доместикация / форенизация. Есть и другие.

5 По идее Венути, так можно и нужно бороться с

британским культурным империализмом: намеренная

Итак, осуществляя перевод, переводчик постоянно перемещается между областями рационально-логической тождественности и культурной, - как правило этической или идеологической, - приемлемости (не забывая, конечно, про формально-языковую симметрию). Необходимость таких перемещений редко осознается реципиентом текста перевода - он изначально склонен относиться к переводчику с подозрением, и если ему раскрыть механизмы формирования совокупного содержания текста, то его опасения только возрастут.

Недоверие к переводчику и к результатам его переводческой деятельности часто выражалось и раньше, задолго до появления теории перевода. Оно овнешнялось в образной форме с помощью всевозможных метафор, фиксировавших, в подавляющем большинстве случаев, неблагодарное положение переводчика в системах «автор - переводчик - адресат» и / или «семантика ИТ - семантика ТП» в лоне своей и чужой культуры. Заметим также, что этот ракурс был, как теперь говорят, антропоцентрическим и что рядом с переводчиком редко встречалась переводчица. Отсюда прототи-пическая - и тоже «патриархальная» -итальянская формула traduttore traditore, равно как и выставление к переводчику требования быть или стать invisible (англ. невидимым, невидимой ^ рус. прозрачным, прозрачной) с последующим составлением этических кодексов переводчика, закрепляющих его невидимость. Как выясняется, по нынешним временам и нравам для многих оскорбительную.

Безусловно, в передаче рационально-логической информации переводчику достаточно просто достичь эквивалентности. Но культурная информация не может передаваться точно так же. Для того, чтобы понять и разъяснить ее переводчику сначала приходится стать этнографом и культурологом, раскрывающим идиоэтническое, часто фоновое, значение единиц культуронимиче-

форенизация текста, переводимого на английский язык, подчеркивание в ПТ всего чужого и потому чуждого для английской лексико-синтаксической нормы, т. е. наполнение его всевозможными ксенафорами и ксенофорами (термины мои. - А. Ф.) с целью продемонстрировать британской читающей публике, что на свете существует не только эстетически приглаженная литература на английском языке и привычный английский язык. Забавная идея, конечно, но таковы законы эмоционального интеллекта.

ского ряда, которое, как правило, имеет смысл только в исходной культуре и становится излишним с точки зрения принимающей культуры. Затем ему (и издателю) приходится брать на себя функцию цензора, если какие-то фрагменты содержания идут вразрез с базовыми морально-этическими ценностями принимающей культуры. Чтобы сохранить свою нейтральность и рассчитывать на доверие со стороны адресата, переводчику нужно бы занимать позицию между двумя культурами, оставаясь на некой «нейтральной полосе», что чрезвычайно просто вообразить и провозгласить, но крайне сложно реализовать.

Реагируя на эту переводческую дилемму, Н. Г. Валеева, вслед за З. Д. Львовской, предлагают разрешить ее с помощью понятия двойная лояльность (или верность). На наш взгляд, оно довольно спорное, хотя, разумеется, в современном культурологическом контексте имеет все права на существование.

То же скептическое отношение просматривается по этому пункту в позиции П. Ри-кёра, который считает, что «свое» и «чужое» (инокультурное) отделены друг от друга непреодолимой чертой и что это следует принять как данность [Ricoeur, 2004. Р. 18]. Но в качестве компенсации П. Рикёр предлагает переводчику «найти свое счастье» (и на том, надо полагать, приглушить свою методологическую неудовлетворенность) не в принципе двойной лояльности, а в культивировании идеи носителя языковой гостеприимности (букв. hospitalité langagière). Будучи философом, а не теоретиком перевода, он избегает формальной дефиниции этого нового понятия, говоря лишь иносказательно, что она равна двойному удовольствию: с одной стороны, «жить в чужом языке» (le plaisir d'habiter la langue de l'autre) и, с другой, оказывать радушный прием иностранной речи в своем собственном доме [Ibid. P. 20] 6.

Время покажет, что, собственно, он имеет в виду. Возможно, языковая гостеприимность как понятие восходит к его же мысли о том, что акту перевода обязательно свойственна диалогичность [Ricoeur, 2004.

6 В полном виде: «Hospitalité langagière donc, où le plaisir d'habiter la langue de l'autre est compensé par le plaisir de recevoir chez soi, dans sa propre demeure d'accueil, la parole de l'étranger».

Р. 19] 7, и тогда сам текст выполненного им перевода есть нечто вроде диалога двух культур, своей и чужой. Однако признав это, мы автоматически признаем, что диало-гичность была неотъемлемой чертой переводческой деятельности всегда, до Бахтина, до Рикёра и до появления новейших культу-ро-ориентированных теорий перевода. Возможно и то, что, восставая невольно против лингвокультурной мудрости русского языка, он предлагает современному переводчику перевоплотиться в образ соловья, которому пришло время питаться исключительно баснями и получать от этого двойную порцию удовольствия, но, разумеется, утверждать это со всей определенностью никак нельзя.

Это предложение Поля Рикёра, равно как и постулат российских переводоведов, требует дальнейшего анализа.

Двойная лояльность постулируется у Львовской / Валеевой как установка на «верность» оригиналу (кавычки Валеевой. -А. Ф.) и одновременно адресату и нормам его культуры [Валеева, 2010. С. 20]. Толкуемая абстрактно-символически, т. е. как морально-нравственный и этический долг, такая установка переводчика как бы обеспечивает приемлемость текста перевода в принимающей культуре, сохраняя при этом и национально-культурную специфику ИТ, и авторскую концептуальную информацию. На самом деле она говорит скорее о благих - и потому в реальности недостижимых - намерениях переводчика. Если продолжить оценку в мифологическом поле итальянских аналогий и / или прозрений, то придется также вспомнить о том, что la Donna è mobile 8. А за одно и о французском переводческом идеале Нового времени, выразившемся в формуле Перро д'Абланкура les belles infidèles (варианты толкования см. в [Гарбовский, 2004. С. 62]), который утверждает ответственность переводчика за красоту ТП и, следовательно, примат красоты над верностью оригиналу и его автору.

7 В более полном виде: «...le traducteur trouve sa récompense dans la reconnaissance du statut indépassable de dialogicité de l'acte de traduire comme l'horizon raisonnable du désir de traduire».

8 Из «Риголетто», букв. дама непостоянна. В русском сценическом переводе: «Сердце красавицы склонно к измене.». В мифологической перспективе перевода это одно и то же.

Вместе с тем, принцип двойной верности, продуцируя некий знак, выполняющий функцию призыва, имеет некоторый смысл в поле семиотики перевода и межкультурного взаимодействия.

Такие строго идеальные установки можно, пожалуй, реализовать в воображаемом мире художественного текста, далекого от всякой социальности и политико-идеологических смыслов, но там, где текст эксплицитно или имплицитно обнажает проблемные и конфликтные точки межкультурных -в очень широком смысле - отношений 9, намекает на табуированные зоны напряжений и трений, переводчику крайне сложно сохранить двойную лояльность. Тексты такого рода, будучи идеологически маркированными, показывают, что переводчик находится в ситуации неизбежного выбора, который может легко превратиться для него в дилемму буриданова типа. К тому же его скорее будут склонны считать двойным агентом (я намекаю здесь всего лишь на адептов и поклонников Manipulation School в переводоведении, о базовых парадигматических установках которой будет сказано подробнее далее), чем нейтральным посредником между двумя культурами, транслирующим интересы и наших, и ваших, способным абстрагироваться от «своего» и «чужого».

Воплощение этого принципа на практике в рамках стандартной теории перевода покажет, что переводчику все равно не избежать критики в пристрастности, ангажированности, тенденциозности, потому что в теории и на практике жить в (данном) обществе и быть независимым от него невозможно. Черты данного общества (читай своего) проявятся в переводном тексте так же, как проявляются восточные черты в портрете европейца, нарисованного художником с Востока.

Вопрос о базовых теоретических ценностях переводоведения поднят в очередной раз теоретиками и адептами Manipulation School - сравнительно нового направления в зарубежном переводоведении, именуемого

9 Переводоведы западных культуро-ориентиро-ванных направлений до сих пор не считают нужным структурировать и стратифицировать понятия культура и межкультурная коммуникация. При этом культура у них фактически не отделяется от цивилизации, а в межкультурной коммуникации игнорируются ее уровни и не принимается во внимание их иерархия.

также «manipulation» school. Эта альтернативная номинация, радикально меняющая содержательную установку данной школы, предложена М. Тимочко [Tymoczko, 1998].

Первоначально понятие «манипулятив-ное переводоведение» возникло в кругах литературоведов и исследователей литературного перевода на идее разоблачить всевозможные виды манипулирования «литературной славой» писателей и их шедевров. Иначе говоря, оно появилось как побочный продукт с разоблачительной интенцией на фоне абсолютно серьезных научных исследований литературоведов, объектом внимания которых было формирование образа автора и его произведений в своей и чужой литературных культурах. Однако со временем этот разоблачительный пафос был заимствован некоторыми представителями общей теории перевода, где основополагающая идея сильно трансформировалась, соединившись - увы, в очередной раз -с тезисом о принципиальной «неверности» перевода и, прежде всего, переводчика. К очень длинному ряду негативных оценок, выражающих базальное недоверие к переводу и переводчику (см. хотя бы [Newmark, 1988. Р. IX]), добавилась вариация, новая по форме и псевдоновая по существу: перевод - это всегда манипулирование (~ манипуляция), а переводчик - манипулятор. Этой идее с ее подчеркнуто аксиоматическим статусом можно было бы возрадоваться, потому что быть предателем куда позорнее, на наш посторонний взгляд. Быть манипулятором - это малый грех, не относящийся ни к числу mortal, ни deadly, ни capital. Но хотелось бы не только удовлетворенно вздохнуть, но и понять, как и в случае с тремя греховными синонимами выше, что все-таки составляет рациональное зерно данной концепции и в чем понятийное и даже, как до сих пор выражаются староверы, предметно-сущностное отличие перевода-предательства от перевода-манипуляции. Хотя бы ради обоснованности аллюзивных кавычек от американского переводоведа.

Поль Рикёр, например, тоже говорит о манипулировании / манипуляции, но его тезис не предоставляет никаких возможностей для превратных истолкований ни в оригинале, ни в русском переводе Марии Эдельман. А ведь согласно постулату мани-пулятивной школы, и этот перевод выступления, ставшего статьей, в силу самого фак-

та своего появления нужно рассматривать как попытку манипулирования. В отличие от приверженцев манипулятивной школы Рикёр достаточно строго очерчивает рамки тех видов и способов речевой деятельности, соотносимых с манипуляцией языковыми единицами и манипулированием содержанием и реципиентом, которые становятся объектом его анализа. Ясно прописаны и рамки условий, в которых они проявляются.

Говоря об эффективности языка (и речевой деятельности - langage) как инструменте отражения объективной и субъективной реальностей, о разрыве между ними, он выражает удивление тем, что «можно делать с языком» (букв. «C'est fou... ce qu'on peut faire avec le langage.»). В переводе, кстати, широкозначный глагол faire закономерно конкретизируется и получается эквивалентное в понятийном отношении утверждение: «Это просто с ума сойти. как можно манипулировать языком». Обоснованность такой конкретизации подтверждается дальнейшей аргументацией, которая будет дана в переводной версии: «Можно говорить одно и то же, но разными способами; можно подразумевать про себя одно, а говорить противоположное; можно рассуждать о воображаемом, а не о том, что есть на самом деле. Платон упоминал в этой связи софистические построения, и озадаченности его не было границ [Рикёр, 2004, Парадигма]; сверено по [Ricoeur, 2004. C. 50].

Все эти качества как языка с его лексикой и грамматикой, так и речевой деятельности различных людей с их личными мотивами не подаются Рикёром как открытие чего-то нового. Это констатация известного, но возникла она у Рикёра в связи с конкретным интересом к несколько настораживающим его тематическим и речевым предпочтениям Стейнера (которого он, тем не менее, высоко ценит). Он не рассматривает речевые особенности организации высказывания у Стейнера как попытку манипулировать читателем, хотя и считает его увлеченность иррациональными свойствами языка экстремистской («De là ce que j'appellerai l'extrémisme de Steiner...») [Ricoeur, 2004. Р. 51].

Действительно, языковой формализм позволяет говорить не только о реальном и истинном, но и возможном, условном, желательном, гипотетическом, утопическом, тем самым как бы допуская некое манипулиро-

вание, имманентно присущее самому языку. Как только эти особенности языка как инструмента мысли соединяются с субъектом речи, речевая деятельность субъекта тоже может быть оценена (тогда, когда это доказано) как ложь, фальсификация, утаивание, сокрытие, умолчание, хотя гораздо чаще возникают всевозможные воображаемые миры.

Особенность позиции манипулятивной теории перевода состоит, однако, в том, что она, во-первых, абсолютизирует эти качества языка и речевого поведения, во-вторых, обнаруживает их только у переводчиков (и переводчиц, похоже, тоже), забывая об авторах и прочих творцах, и, в-третьих, ставит знак равенства между присутствием обозначенных выше черт в текстах и манипулированием как свершившимся фактом. В этих теоретических установках школы нетрудно увидеть две лингвокультурные «истины», давно уже зафиксированные, например, в русском языковом сознании. Одна из них - высокая, философская и, возможно, заимствованная - гласит, что «слово изреченное есть ложь», а вторая - низкая, народная, тоже философская, но социально ориентированная и одновременно общественно-политическая - утверждает, что «[они] нас [всегда] дурят» 10.

Такая аналогия между теоретическими постулатами манипулятивной школы перевода и мудрыми прозрениями лингвокуль-тур (в том числе и отечественной) вполне законна и опирается на типологию манипулирования, принятую в данном направлении переводоведения: conscious manipulation vs unconscious manipulation [Kramina, 2004. P. 37]. Другими словами, оно может быть осознанным (сознательным) или неосознанным, но оно присутствует якобы всегда и во всех актах речевого общения переводчика и его адресата. Первый тип явно и почти эксплицитно указывает на то, что манипулирование может быть преднамеренным, тогда как во втором эта черта отсутствует, и манипулирование в этом случае мыслится как невольное воздействие переводчика на восприятие текста читателем, возникающим в силу самой невозможности абсолютно

10 Дурят нас дурят, а мы уши развесили. Тезис очень популярный сейчас также в либерально-креативных кругах российского общества. Местоимение они в этом случае раскрывается как власти.

идентично передать некоммуникативные смыслы исходного авторского текста. Мы наблюдаем тот самый случай, когда коммуникация (= общение в целях достижения взаимопонимания) объявляется невозможной на том лишь основании, что одно и то же сообщение может быть интерпретировано (т. е. понято) субъектами по-разному.

Фактически так называемая манипуля-тивная школа муссирует (а не теоретизирует) все те же два древнейших умозрительно-аффективных постулата (о непереводимости и о неверности), но смещает акцент с собственно переводческой деятельности на этические установки перевода и прагматические цели переводческой политики. Связанные с ними опасения и страхи как раз и овнешняются в виде фобий в постулате о тотальном манипулировании.

Все это свидетельствует о крайне упрощенных трактовках как семантики, так и прагматики перевода. Акцент сдвинулся на переводчика с переводчицей, должно быть, потому, что в русле идей Вальтера Бенья-мина п, основополагающих для современных западных направлений теоретической, так сказать, мысли, воображение переводо-веда приписывает переводчику (и, наверное, переводчице?) мессианские, демиургиче-ские потенции, которые иногда так же легко превращаются им в демонические. Для некоторых типичных образцов теоретического мышления нет различия между потенциально возможным и реально достижимым или существующим. Примеров субъективного вмешательства переводчика и «его компании» в лице со-переводчиков, редакторов, издателя, консультантов и заказчиков в текст оригинала много. Есть вполне очевидные и даже «теоретически обоснованные» попытки манипулировать семантикой отдельных единиц ИТ или их ключевых разрядов, но утверждать на этом основании, что переводчики (вместе с переводчицами) могут таким образом манипулировать смысловым содержанием полного текста на самом деле еще нельзя. И тем более преждевременно говорить, что факт манипулирования сознанием читателя тем самым свершился. Даже если речь идет о современных протестантских переводах Библии на английский язык, за которыми стоят зна-

11 Они изложены в полном виде и проанализированы в статье Э. Н. Мишкурова [2013].

чимые интеллектуальные усилия и упорство. Можно лишь говорить о переводческих намерениях изменить нечто в восприятии библейского текста, но последует ли за ними желаемый результат - это отдельный вопрос. Он может быть совсем не тот, на который рассчитывает исправитель контекстов, которые он считает вольными или невольными искажениями. Исправление библейских книг, имевшее место в истории Русской православной церкви, привело к ее расколу, который не входил в планы исправителей. Нам не дано предугадать, говорит поэт Т., как наше Слово отзовется, причем «наше» в данном случае значит и не только наше поэтическое или национальное, но и любое другое.

Манипулятивная школа совершенно не обращает также внимание на терминологические вопросы, не дефинирует своих ключевых понятий и абсолютно не стремится отделить понятие «переводческое манипулирование» от других видов и форм публичного влияния или воздействия на адресата, полагая, очевидно, что с учетом антропоцентрического поворота в исследованиях речевой деятельности и так все всем должно быть понятно.

Между тем в общественной жизни такие формы воздействия встречаются часто, и они действительно оправдывают квалификацию манипулятивных, т. е. пытающихся спровоцировать заданные поведенческие реакции, удовлетворяющие интересам политических партий, властных групп, общественных движений, отдельных авторитетных лиц и т. д. Классические манипулятивные кампании могут носить пропагандистский, избирательный, рекламный, политический, идеологический, информационный и прочий характер, быть публичными или коммерческими. Мы не знаем, кто вдохновлял и проводил манипулятивную кампанию в прессе против Зимних Олимпийских игр в Сочи, но она была и осуществлялась вопреки официальной позиции Международного олимпийского комитета. В этих настоящих формах массового манипулирования, объединяемых сейчас понятием «мягкая сила» (soft power), предварительно продумывается все: объекты манипулирования, цели кампании, целевые группы, субъекты манипулятивного воздействия, способы воздействия, целесообразность, стоимость, выгодность, критерии успешности кампании и т. д.

А вот то, что выдается за манипулирование в манипулятивной школе перевода, никак не вписывается в один понятийный ряд с истинным манипулированием, имеющим место в реальной жизни. Ее представители то ли забыли, то ли никогда не знали, что функция воздействия, называемая у К. Бю-лера апеллятивной, у В. В. Виноградова -функцией обращения, у П. Ньюмарка - во-кативной, у Р. Якобсона - конативной, поэтической или магической, является одной из основных в языке и самых востребованных в речи, поскольку та неотделима от жизни. На ней зиждется не только всякое лидерство, публичная презентация, коммерческая и социальная реклама, но и педагогика, равно как и всякое воспитание - семейное, школьное и прочее. Ставить знак равенства между ней и манипулированием, т. е., по сути, преднамеренным обманом и злоупотреблением, нет никаких теоретических оснований.

Что касается схем информационного воздействия, то переводчик уже в силу своего места и роли в процессах идеологического регулирования и распространения информации не может планировать и реализовать успешную схему воздействия на сознание или поведение реципиента через акт перевода, как то предполагается и принимается адептами школы в качестве исходной установки. Переводчику невозможно даже приписать microsoft power 12, при всем при том, что его высокопрофессиональный труд, как вполне справедливо утверждают Н. С. Автономова и Э. Н. Мишкуров, «представляет собой мощный творческий, рефлексивный ресурс понимания произведений инокультуры» [Мишкуров, 2013. С. 38]. Верно и то, что этот ресурс должен быть донесен до современного читателя 13, хотя,

12 У некоторых переводчиц она, похоже, есть.

13 Но указание «всеми доступными переводчику средствами» [Мишкуров, 2013. С. 38] надо бы дополнить ограничительным словом честному. Еще лучше предложить в качестве альтернативы самым творческим переводчикам, жаждущим поделиться герменевтическими находками, не таясь, практиковать патафи-зический перевод, главный принцип которого состоит в том, что, передавая «дух и букву» оригинала, переводчик с переводчицей сознательно берут на себя обязательство раскрыть также его «бух и дукву». Возникает и другой вопрос: известно не менее 64 переводов 66-го сонета У. Шекспира на русский язык. Это специфическая переводческая мания, манифестация ресурсов переводческой креативности или формальное упражнение по трансформационной рекомбинато-

на наш взгляд, в хороших переводах он доносился всегда. И все равно, манипулирование можно допустить, либо очень сильно преувеличив информационно-технологические возможности переводчика, либо оторвавшись от реальной жизни и переместившись в мир символических симулятивных операций, где субъекта можно наделять любыми качествами, свойствами и потенциями. Реальному переводчику (да и переводчице тоже), задумавшим стать манипуляторами, «мешает» авторский текст, в котором содержится своя концептуальная авторская программа со своим собственным, эстетически, вербально и психологически выверенным потенциалом воздействия на читателя. Мешает также автор, если он вдруг еще здравствует, со своими требованиями к переводчику и ТП. Мешают и другие переводчики с издателями, которые по собственной инициативе и без всяких согласований с предыдущей командой издадут свой собственный перевод. Есть еще критики и т. д. Если переводчика художественной или любой другой социально значимой литературы упорно противопоставлять автору, выдвигая на роль первого плана, то он может легко оказаться в комичной ситуации, иллюстрируемой некогда взаимоотношениями между королем и его шутом. В интеллектуальном отношении шут может быть и выше короля, но их общественные роли несоизмеримы.

Разумеется, защита какой-то отдельной интерпретации, выгодной, скажем, феминисткам и феминистам из переводческой среды, может теоретически рассматриваться либо как манипуляция с авторским содержанием, либо как попытка манипулирования адресатом, а точнее, как претензия на манипулирование, эффективность которой подтверждается, как правило, лишь собственной внутренней убежденностью инициатора манипуляции и, так сказать, чувством морального удовлетворения от исполненного долга.

В авторском политико-идеологическом дискурсе реализовать манипулятивное намерение гораздо легче, но переносить особенности этого дискурса на перевод можно лишь в крайне ограниченном числе типичных случаев. Основным будет тот, когда

рике а ля Реймон Кено (Raymond Queneau), продемонстрированной в его «Exercices de style»?

имеется текст или тексты перевода, который значим с общественной или политико-идеологической точки зрения и который может служить орудием - но, как правило, далеко не главным и никогда не единственным! - в организованной кампании или операции воздействия на определенный контингент реципиентов.

Вернемся здесь к оригиналу текста лекции Поля Рикёра, прочитанной перед студентами факультета протестантской теологии в Париже, и его переводу от М. Эдельман, чтобы проанализировать два цитированных там библейских фрагмента [Ricoeur, 2004. Р. 35-37] с точки зрения возможностей для авторского и переводческого манипулирования. Рикёр сопровождает их своим комментарием, который, как и всякий комментарий, представляет собой факт интерпретации текста (= фр. explication, букв. «объяснение»), выражающейся, в частности, в оценках. Заметим, что и выбор версии перевода также содержит элемент имплицитной оценки, но объективировать ее очень сложно. Скажем лишь, что Рикёр использует выдержки из французского перевода Шу-раки [Chouraki в тексте Рикёра, но, на самом деле, - Chouraqui, André. - А. Ф.] и что он квалифицирует его метафорой «rugueuse traduction» [Ibid. Р. 35], что означает фигурально «неприглаженный» 14. Значимость это выбора понятна, однако, в более-менее полной форме, только образованным протестантам, в частности, потому, что протестантский перевод Луи Сегонда от 1880 г. (Louis Second, 1810-1885), по свидетельству французского теологического энциклопедического источника [Alliance biblique française et Société biblique française], является с момента появления в XIX в. и по сегодняшний день самым востребованным и уважаемым 15.

Указание же на rugosité (неприглаженность) в устах философа можно воспринимать как аналог стремления переводчика если не к совсем буквальной, то к ближайшей естественной версии перевода в терми-

14 Букв. «шероховатый, неровный; бугорчатый», как, например, о кожуре апельсина или мандарина по сравнению с яблоком. См.: Lingvo-online.ru

15 Peu de traductions de la Bible ont connu un succès

aussi fulgurant que celui de la version Segond: ... Depuis

cette époque et jusqu'à aujourd'hui, la version Segond reste, et de loin, la version française de la Bible la plus répandue et la plus demandée.

нах Найды - де Ваарда, что должно оцениваться положительно даже с позиций мани-пулятивной школы перевода. К тому же версия Андре Шураки не принадлежит к христианской традиции библейского перевода и потому находится вне герменевтических и экзегетических противостояний католиков и протестантов Франции по поводу степени соответствия французских переводов каждой из церквей оригинальному тексту Библии.

Оценочное суждение П. Рикёра, дающее формальный повод затрагивать тему манипулирования, связано с тональностью стихов, повествующих о появлении на Земле множества языков: она определена как тональность перечисления (le ton des dénombrements), а сами стихи, как он говорит, не выражают ничего, кроме простого любопытства доброжелательного взгляда [Господа] [Ibid. P. 35-36] 16. На наш взгляд, в них видна лишь интонация повествования, которая констатирует происходящее, не выражая ни явного любопытства, ни доброжелательности. Субъективность интерпретации Рикёра видна гораздо ярче в комментарии ко второму цитируемому им фрагменту, мифу о Вавилонской башне. В стилистической тональности высказываний «с небес» по поводу предпринятого людьми строительства башни он не обнаруживает «никакого упрека, никакого сожаления, никакого обвинения»: il n'y a aucune récrimination, aucune déploration, aucune accusation [Ibid. P. 37]. Но они там присутствуют и передаются на письме с помощью восклицательных предложений, равно как и лексически. Этот текст очень хорошо известен, и свойственное ему осуждение амбициозного замысла людей и его нежелательных последствий передается во всех переводах Библии.

Интерпретация Рикёром тона высказывания несколько субъективна, но можно ли говорить о попытке манипулирования? Нет, несмотря на известную «истину», выражаемую французской лингвокультурной мифологемой: C'est le ton qui fait la chanson. Именно в силу того, что текст уже прекрасно известен, и потому данная оценка Рикёра будет выслушана студентами-теологами, да и многими профанами в теологии, с «любо-

16 Ces versets sont dans le ton des dénombrements où s'exprime la simple curiosité d'un regard bienveillant. [Добавления в квадратных скобках везде мои. - А. Ф.]

пытством доброжелательного взгляда», и не более того. Цель Рикёра вообще была иной, никак не связанной с иллюстрацией отношения Господа к замыслу людей и с опровержением прежних утверждений по этому поводу. Для Рикёра, выступавшего перед студентами теологического факультета, это обращение к мифу о Вавилонской башне было всего лишь риторической формой доказательства естественности и неизбежности перевода как такового: Единого языка у нас больше нет. [Не беда. Все равно сможем договориться.] Будем теперь переводить 17.

Переводчица М. Эдельман не проявляет ни в этих, ни в других контекстах абсолютно никаких претензий на интеллектуальное соперничество с авторской позицией П. Ри-кёра, не берет на себя столь лестной теперь роли рерайтера, и потому мы обнаруживаем в русскоязычной версии лекции именно то смысловое содержание, которое сообщено автором. Самый заметный «ляп» в переводе Эдельман связан с совсем иным пунктом -орфографической нормой передачи имен собственных (двух американских и одного латинского) на русском языке. В отличие от немецких имен собственных она этой нормы не знает, и потому мы находим в русском переводе лекции Е. Шапира, Б. Ворфа и святого Жерома, но тут же понимаем, что эта попытка манипулировать бог знает чем у ней провалилась и что она указывает на американских этнолингвистов Э. Сэпира, Б. Уорфа и автора канонического перевода Библии на латинский язык преподобного Иеронима, не пытаясь приписать ему французское происхождение (т. е. не следует примеру Дерека Уолкота, который объявил библейского Онана натурализованным французом, о чем будет сказано ближе к концу статьи).

Итак, можно сделать вывод: переводческое манипулирование как явление переводческой деятельности является продуктом ряда теоретических недоразумений, возникшим в результате несоразмерного преувеличения интерпретационных и технологических возможностей переводчика в области обработки исходного текста и распространения информации через текст перевода. Вместе с тем, следует признать, что в семиотической структуре переводческой деятельности оно все равно остается до-

17 À partir de cette réalité de la vie, traduisons!

вольно сильным знаком-страшилкой, призывающим реципиента к бдительности и посылающим символический сигнал потенциальным манипуляторам. На прагматическом уровне это предостережение может, однако, вызвать массу ложных обвинений в адрес переводчиков и необоснованных подозрений, напоминающих то, что называется у французов procès d'intention, т. е. голословное приписывание человеку, включая переводчиков и переводчиц, намерений исказить, манипулировать, злоупотребить, навредить и т. п.

Кстати будет сказать, что стандартным «доказательством» манипулирования переводчиками со стороны власти и переводческого манипулирования текстами, не вызывающим на Западе никакого сомнения и не требующим якобы никакого дополнительного подкрепления, является пример Советского Союза (см., например, [Kramina, 2004. Р. 38]). Кое-где и кое для кого это уже непреложный символ Новой веры, но никак не исследовательское заключение.

Вернемся к трактовке Валеевой и Львовской. Их принцип двойной верности можно принимать к рассмотрению как всего лишь этическую формулу межкультурного примирения, как декларацию о бикультурных намерениях переводчика-посредника (и переводчицы тоже 18), которая в сам процесс перевода и его технологию ничего нового не привносит.

Однако такая символическая демонстрация намерений в непредвзятом посредничестве предпочтительней радикализма некоторых нынешних «революционных» представителей культуро-ориентированного перевода (например, Cultural Turn), которые, на тех же самых основаниях о зависимости переводчика от общества с его временными, локальными и идеологическими особенностями, сделали вывод о том, что переводчик не может, в принципе, быть непредвзятым (invisible) и что ей / ему не следует к этому стремиться. Наоборот, он или она должны осознать себя как представителей именно своего времени, общества и культуры, с неизбежностью трансформирующих в ходе своей интерпретационной деятельности информацию ИТ и потому корректирующих

18 Мало кто из них готов взять на себя функции межкультурной путешественницы или более заманчивую роль межкультурной свахи, статус посредницы еще все-таки привычнее.

его культурно-идеологические позиции. Никакой двойной лояльности или верности, согласно этой идеологеме, быть, следовательно, не может и никогда не было. А раз так, переводчик (и особенно переводчица) должен быть visible и стремиться к visibility («непрозрачности»), т. е. к осознанной демонстрации своих культурно-идеологических позиций. Сущность его деятельности состоит поэтому не в перекодировании (transcoding), не в перевыражении (reexpression), не в переложении (adaptation), не в парафразировании (paraphrasing) или вольном переложении (free translation), а в переписывании (rewriting) ИТ. Это и есть парадигматическая установка, ведущая к и поощряющая все печально знаменитые формы субъективизма в прочтении ИТ вроде отсебятины и произвола и уничтожающая оригинал вместе с автором, которая получила якобы теоретическое обоснование, являющееся на самом деле сугубо идеологическим. Его статус искусственно завышается, его активно призывают ценить не искусство перевода в себе, а себя в искусстве перевода. В феминистских переводческих установках принцип переписывания (= rewriting) так называемых патриархальных текстов может уже приобретать форму hijacking, активно демонстрируемый на переводах-переделках детских сказок.

Более-менее правдоподобное рационально-логическое обоснование концепция двойной лояльности может получить лишь в том случае, если слегка развернуть позицию переводчика (ну и, разумеется, переводчицы) в системе «писатель - переводчик - адресат» применительно к художественно-поэтическому переводу, который объективно предоставляет посреднику значительную интерпретационную свободу и требует от него творческого подхода не только в безупречной имитации оригинала, но и полноценном раскрытии концептуальной информации (И. Р. Гальперин), или концептуальной программы (З. Д. Львовская), или концептуальной решетки (А. Лефевр) источника.

В этой системе переводчик при подготовке к процессу перевода на самом деле выступает сначала как реципиент (адресат и читатель), декодирующий все смыслы текста в контексте исходной культуры (= понимание), и лишь затем, по истечении некоторого времени, принимает на себя функции

отправителя сообщения (адресанта, двойника писателя, его или ее impersonator) контингенту читателей, принадлежащих его собственной культуре с ее литературными канонами. В этом случае контакт между писателем и читателем устанавливается вовсе не по воле писателя, который никогда не подстраивается под ту или иную инокуль-турную аудиторию, если только он не по-литтехнолог со своими абсолютно не литературными целями и задачами, а по воле третьих лиц. В силу этих неизбежных обстоятельств в деятельности переводчика во время процесса перевода обязательно должно иметь место переключение кодов как формально-языковой, так и культурной интерпретации. Примерно такое же, какое происходит многократно во время процесса устного перевода или в речевой деятельности билингва. В результате система языкового и культурного контакта моделируется несколько иначе: отправитель ^ или чаще переводчик в роли получателя переводчик в роли отправителя ^ получатель. Заметим, однако, что этот контакт никоим образом нельзя еще называть взаимодействием культур или межкультурной коммуникацией, поскольку факт контакта сам по себе не гарантирует возникновение коммуникативного эффекта или взаимопонимания.

Если эти спекуляции по поводу яниче-ского характера деятельности переводчика соединить с понятием двойной верности, то оно получает еще и некую видимость объективно-логического («левополушарного») обоснования в дополнение к этико-идеоло-гическому («правополушарному»). Однако для придания концепции двойной верности хотя бы доли правдоподобия важно не только само присутствие переключения кодов и временного разрыва в процессе передачи рационально-логической и идиоэтнической информации исходного письменного текста, но и его результат: выбор таких переводческих решений, которые будут адекватно отражать интересы обеих культурных общностей. Это довольно простая рационально-логическая и чрезвычайно сложная культурологическая задача. Получателю инокуль-турной информации, находящемуся вне сферы распространения данной культуры, требуется ее понимание, а не вживание в новую культурную ситуацию. Для него иноязычный текст вовсе не является Благой вестью, это всего лишь потенциальный источ-

ник информации или релаксации. Специфическая инокультурная информация может поэтому оказаться для него иррелевантной.

Рассмотрим для иллюстрации переводческие задачи, связанные с передачей различных видов информации в отрывке из научной статьи американского автора, цель которой состоит в том, чтобы сформировать у студентов новую информационную культуру и предупредить их о существовании в сети информационного «мусора»:

"Now if you grab blindly, you might get the Elvis Lives with Aliens Gazette just as easily as Atlantic Monthly or Time" [Harris, 20072010].

Качественные ориентиры на этой своеобразной сугубо авторской культурной шкале информации заданы косвенно (символически и ассоциативно) через названия американских изданий, т. е. через культуро-нимы. На одном полюсе the Elvis Lives with Aliens Gazette, на другом, ассоциируемом с качеством (серьезностью, надежностью, достоверностью и т. д.), Atlantic Monthly or Time. Автор рассудил, что такой способ ориентирования в качестве информационного продукта, который является culturally bound, имеет право на существование, потому что он воздействует на аффективное (эмоционально-логическое) сознание получателей учебной информации, а не только на их рационально-логические установки. Впрочем, на эти последние автор тоже активно воздействует, поскольку эта тема в статье главная, и он неоднократно возвращается к ней. Свою основную идею и концептуальную позицию он выразил в самом начале предложения словами «Now if you grab blindly.», которые в контексте всего предложения и статьи однозначно декодируются, как и легко трансформируются, в рекомендацию и предостережение: do not grab [information] blindly now (= do not use [information] blindly now). Это предостережение, взывающее к разумному информационному поведению американских студентов и школьников, в условиях почти безграничной информационной доступности, далее лишь закрепляется, причем многократно, через ассоциации с американским же культурным контекстом. В иноязычной культурной среде его скрупулезная переда-

ча может иметь некоторый смысл для журналистов и печатной прессы в целом, но для остальных она будет контрпродуктивна и иррелевантна. Отсюда уже возникают две различные по технологии осуществления стратегии перевода, которые мы здесь оставим без внимания.

«Содержание» (культурно-интеллектуальный статус) таких изданий, как Atlantic Monthly (для нас скорее «региональный» журнал) или еженедельник Time (скорее «центральный», но имеющий очень распространенное в мировой прессе название), и их ранг в иерархии лучше отражать не буквально, не с помощью культуро-ориен-тированных приемов и не через эквива-ленцию, а с помощью компенсационных пояснений, вводимых в текст перевода: авторитетный, солидный, информированный и т. п. Их антиподы The Elvis Lives with Aliens Gazette должны поэтому получить от переводчика негативные метки: такие «серьезные», как., распространяющие всякую ахинею и галиматью, вроде. и т. п.

Заметим также, что переводчик даже не сможет найти адекватный перевод для The Elvis Lives. Элементарный поиск показывает, что моделью для названия выступают не плутарховы «Жизнеописания» (англ. Lives), а знаменитая советская идеологема «.Ленин жив.». В контекстах, образующих посмертную мифологию Элвиса Пресли, название раскрывается именно как Elvis lives = Elvis is alive (Э. все еще живет, Э. жив). О его жизнях не рассказывается, зато доминирует рекуррентный мотив «его снова видели, тому есть надежные свидетельства». Тот же мотив преобладает и в «Инопланетянах», конечно. Все, имеющие глаза, их, разумеется, видят, и все, имеющие уши, о них, несомненно, слышат.

На этом полюсе информационного качества всякая, идущая от самого сердца, эмоционально-логическая попытка погрузить реципиента (в данном случае студента российского вуза) в новую культурную среду, как того требуют принципы культуро-ориентированного переводоведения, окажется неудачной. Она явно отвлечет его внимание от главного - от понимания новой информационной ситуации и от необходимости развивать новые компетенции, помогающие избежать идеологического, политического, религиозного и прочего фишинга. Инокультурную среду нужно прежде всего

понимать, а не изображать мысленно дистанционное погружение в нее и не подменять осознание проблем воздушными поцелуями любви.

Эмпирика переводческой деятельности, демонстрируемая в этом и подобных случаях, и обобщающие ее закономерности теория, вообще, позволяют сделать два лишь внешне противоречивых, но на самом деле не противоречащих друг другу вывода.

1. Понятие двойной верности, при всей своей сомнительности и трудности достижения, в принципе, имеет право на существование в качестве теоретического постулата. Но реализовать себя «во всей своей методологической «красе» оно может только на уровне этико-идеологических предписаний. Оно предназначено тогда для того, чтобы рисовать благожелательный образ переводчика (и переводчицы тоже, конечно), стремящегося к межкультурной толерантности, примирению и т. п.

2. На технологическом же уровне существования этого же понятия, т. е. при попытке применить его на практике через выбор определенных переводческих решений в ходе самого процесса перевода, преднамеренная демонстрация переводчицей двойной верности часто либо нецелесообразна, либо вредна (контрпродуктивна) для точной передачи концептуальной программы исходного текста.

Межкультурная асимметрия встречается во много раз чаще, чем межъязыковая, и потому она будет обязательно отвлекать реципиента от понимания «сухого рационального остатка» высказывания. В приведенном выше примере проблема эквивалентной передачи значимой для получателя интеллектуальной информации может быть решена технологически гораздо проще и доступнее, чем то, что сказано в ИТ. Автор информирует и убеждает, переводчику здесь достаточно информировать. Убедит он суммой аргументов, которые приведены в полном тексте статьи. Если же он попробует, например, найти упомянутым американским изданиям функциональные аналоги среди средств массовой информации России, то он вызовет абсолютно нежелательный сдвиг в логических акцентах своего текста и его прочтении. К субъективной интерпретации и тем более к манипулированию реципиентом технологические императивы перевода не имеют никакого отно-

шения. Чем меньше аффективной информации, тем меньше возможностей манипулировать. Итак, ценностная установка хороша в качестве симулятивного знака, но возможности, параметры и пределы ее технологической реализация всецело определяются контекстом высказывания, типом текста и целью его перевода (т. е. прагматикой, уже достаточно четко структурированной в стандартной теории перевода).

Принцип двойной верности тесно связан по Львовской / Валеевой с еще одним новым для стандартной теории положением -с необходимостью преодолевать проявления так называемой «культурной интертекстуальности», что и обеспечивает приемлемость текста перевода в принимающей культуре [Валеева, 2010. С. 27]. В процессе перевода эти два понятия функционируют, таким образом, в связке, и второе не менее парадоксально, что и первое. Оно тоже нуждается в обсуждении.

Культурная интертекстуальность, по идее Львовской, предполагает учет переводчиком всех несовпадений между двумя культурами, причем эти расхождения распространяются «как на материальную и духовную жизнь, так и на нормы речевого и неречевого поведения» (см. [Львовская, 2008. С. 143, 147-148, 83]; цит. по: [Валеева, 2010. С. 27]). В таком теоретическом толковании данного понятия гораздо больше культурной асимметрии или культурного диссонанса, называемых часто дифферан-сом (от фр. différence), чем культурной интертекстуальности. Сама по себе интертекстуальность, основываясь на текстовых заимствованиях из самых различных иноязычных и потому инокультурных источников, выступает все-таки как средство если не гармонизации, то сближения или хотя бы сопоставления различных идей, мнений, мотивов в рамках воображаемой интеллектуальной и духовной общности представителей самых разных стран и культур. На этом стремлении некогда вырос, например, акмеизм. Определение интертекстуальности как культурной предполагает, следовательно, нечто отличное от того межкультурного потенциала, который уже был заложен в ней. Но этого отличного как раз и не видно, а указание на необходимость преодолевать ее ясно указывает на то, что за такой интертекстуальностью не скрывается ни идейной, ни культурной общности.

В связи с этим следует сказать, что культурный диссонанс - явление абсолютно естественное, а его сглаживание или преодоление в условиях глобализации (регулируемых контактов всех со всеми, за исключением стран-изгоев) необходимо только в случае появления или во избежание риска серьезного цивилизационного конфликта, ставящего под угрозу традиционные фундаментальные ценности принимающей культуры. Именно она выступает инициатором межкультурного контакта (в интересующем нас случае в форме перевода) и потому считает нужным оценивать риски социокультурной дестабилизации в зоне своего распространения. Во всех остальных случаях теория перевода не может требовать обязательного преодоления культурного диссонанса, поскольку, несмотря на процессы глобализации, мы не стремимся к монокультурному и монополярному миру. Глобализация не должна противоречить культурному разнообразию, а every monopoly, как справедливо провозглашается на североамериканском континенте, must be split.

В связи с вопросом о культурном диссонансе интерес представляют культурные стратегии написания и перевода ознакомительных и рекламных текстов для иностранных туристов, в которых культурные ассонансы и диссонансы искусно дозируются. Те же стратегии доминируют и в place branding. Создание привлекательного, приятного, гостеприимного образа места требует сглаживания культурного диссонанса, тогда как коммерческая необходимость возбуждать любопытство туристов его уникальностью требует введения в текст всевозможной культурно-исторической специфики и даже сказочной экзотики. Та теоретическая озабоченность вопросами толерантности, совместимости и мирного сосуществования, которая является главным посылом западных культуро-ориентирован-ных направлений перевода, в этом жанре перевода отступает на второй план. Культурно-историческая диссонирующая экзотика принимающей страны вовсе не обязательно создает отрицательный, отталкивающий образ места, и проблема переводческой верности решается на иных - всегда прагматических - основаниях. Пример тому дает не только лингвокультурная политика информирования иностранных туристов, но и так называемая локализация сайтов. Она

представляет собой не что иное, как культу-ро-ориентированный перевод, близкий к парадигме стандартной теории, успешно совмещающий принципы смысловой эквивалентности и культурной приемлемости в передаче информации и очень далекий от крайностей критиков классической теории перевода.

Стандартная текстоцентрическая теория перевода вообще располагает богатым теоретическим потенциалом и технологическими решениями для того, чтобы обеспечивать в процессе перевода реализацию различных типов эквивалентности в отношении одного и того же текста. Если воспользоваться той же шкалой Найды - де Ва-арда, то в компетенции переводчика должно входить умение выполнять в зависимости от типа текста и задач его перевода любой из пяти видов перевода: подстрочный, буквальный, ближайший естественный, адаптированный и реинтерпретированный. Тот образ идеального, которым бредит переводчик художественной литературы с мессианскими замашками, или тот образ единственно нужного, который отстаивает «революционно новое» культуро-ориентированное пере-водоведение, это умозрительные конструкты, всего лишь взывающие к чувству эстетического перфекционизма в первом случае и этическому императиву межкультурной справедливости - во втором. Это хорошо понимали еще не так давно, но, похоже, забыли, чтобы оживить их под новыми знаменами. У Рикёра есть рациональный ответ и переводчикам-культурологам, и «манипуляторам», и всем остальным: «.единственно возможная критика чужого перевода, состоит в том, чтобы предложить свой перевод, столь же сомнительный по своей удачности, но будто бы лучший или будто бы иной» [Шсоеиг, 2004. Р. 40] (пер. М. Эдельман).

Парадигма современного российского переводоведения, как и необходимость ее пересмотра, будет яснее, если напомнить и реконструировать те принципы, на которых оно выросло. Российское переводоведение, будучи относительно единым, особенно для внешнего наблюдателя, но никогда не будучи однородным, сформировалось в своих доминирующих чертах и направлениях как советско-российское переводоведение. Оно унаследовало, с одной стороны, принципы так называемой пушкинской традиции пере-

вода, а с другой - всегда откликалось на достижения новой российской, европейской и американской науки о языке. Методологическое противостояние было характерно и для советского литературоведческого переводоведения, позиции которого формировались, как справедливо напоминает Е. А. Первушина, «в условиях внутренних споров между сторонниками "учено-академического" направления, развивавшими идеи "буквального" ("точного", "технологически точного", "формального") перевода, называемого наукой, и их противниками, верными пушкинской позиции перевода "духа, а не буквы" оригинала, утверждавшими принципы "верного" ("полноценного", или "адекватного") перевода, провозглашаемого "высоким искусством"» 19.

Заметим от себя, что и те, и другие оперировали базовыми понятиями литература и словесность. Все явно или неявно апеллировали именно к ним, только через их призму рассматривая все сопутствующие им культурные феномены во всем их типологическом и локально-географическом разнообразии.

А вот для выделившегося несколько позже направления лингвистического пере-водоведения главными стали уже понятия язык и текст. При этом акцент сместился на понятие информация в противовес ставшему несколько «размытым» понятию содержание. Это не значит, однако, что термин содержание вышел из употребления -его означаемое подверглось дифференциации в форме понятийной специализации с указанием на необходимость различать понятия значение и смысл, т. е., несколько

огрубляя, семантику слова и семантику тек-

20

ста .

Лингвистическое переводоведение существует тоже в двух формах: вульгарно-лингвистической и текстоцентрической. Первая доминировала в учебном и профессионально-ориентированном переводе. Она характеризуется установкой на буквальный перевод, отступая от него только в том случае, когда сталкивается с непреодолимой межъязыковой асимметрией плана выраже-

ния и плана содержания. В своей текстоцен-трической форме лингвистическое перево-доведение, определяя в качестве главной единицы перевода целостный текст (или высказывание), избавляется от дерзновенных претензий 1950-1960-х гг., сопрягая ненавистное для многих понятие закономерность переводческого решения (его объективность, научность) с учетом прагматических факторов, препятствующих достижению единообразных переводческих решений, их унификации «машинного» типа (т. е. алгоритмической).

Параллельно развивались также сложнейшая теория и многострадальная практика машинного перевода, которые, при всей своей ограниченности, экспериментально доказали, что процедуры перевода обязательно связаны с пониманием, что понимание принципиально недоступно машине, что перевод есть категория антропоцентрическая (и потому перевод, выполненный переводчиком, нужно называть человеческим -human translation -, а не ручным!). И потому понимание простейших речевых цепочек, включающих в свой состав, например, местоимения вроде it, становится непреодолимым препятствием для любой из известных программ автоматического анализа текста (= машинное понимание) 21.

Выяснилось также, что исполнение программой алгоритмов анализа (= «понимание») или синтеза (= «речепорождение») можно объединить понятием процесс перевода, но назвать его переводческой деятельностью никоим образом нельзя. Сразу виден нонсенс, когнитивный разрыв, некий парадокс. Перевод, как мы теперь понимаем, был тогда ближе к принципу антропоцен-тричности, чем даже язык. Лингвистика допускала, например, рассуждения о языке пчел, попугаев и прочих спутников человека, тогда как в переводоведении эти коды

22

всегда игнорировались , как и практика межсемиотического перевода на их основе.

19 Первушина Е. А. Художественный перевод как проблема сравнительного литературоведения. URL: http://zhurnal.lib.ru/w/wagapow_a/

20 В российской или французской лингвистике это различение уже привычно, чего нельзя до сих пор

сказать об английской или американской.

Но эта машинная беспомощность свидетельствует скорее об интеллектуальной сложности простейших текстовых операций и построений, чем о низком теоретическом уровне программ. Шахматные программы могут уже обыгрывать чемпионов мира и часто делают это. Наш вывод таков: по свой интеллектуальной сложности шахматная игра значительно уступает любой речевой деятельности и потому имитировать ее понимание гораздо легче.

22 Нам известна только одна давняя вольтерьянская попытка советской студентки провести аналогию

Парадоксально и то, что явная неудовлетворенность достижениями машинного перевода вовсе не свидетельствует против лингвистической теории перевода. Такой вывод был бы ошибочным, потому что даже в своих несовершенных и убогих формах программы текстового редактирования, систематизации, описания, хранения, извлечения и сопоставления языковых, текстовых и прочих данных смогли кардинально изменить методы выполнения человеческого перевода.

Несмотря на наличие оппозиций и противостояний как внутри литературоведческого и лингвистического направлений, так и между ними, в целом можно согласиться с теми, кто утверждает, что советско-российская теория перевода остается «филологической дисциплиной, входящей в содружество гуманитарных дисциплин, объектом которых является язык и текст как выразители духовной культуры человека в обществе» [Виноградов, 2004. С. 14]. Она не изолирована от мировых тенденций в области переводоведения, и ее роль, редко, но ярко, подчеркивается и представителями зарубежного переводоведения новейшего времени.

Так, англичанин Энтони Пим заметил недавно в связи с обсуждением модных англо-американских концепций так называемого культурного перевода (Cultural Translation), что «... European empirical Translation Studies cannot be dressed up as some great success story ready to be sold to the world» [Pym, 2010. Р. 1]. И пояснил далее, что ему гораздо ближе те европейские теоретические подходы, которые возникли и получили развитие в русле идей «русских форма-

23

листов» .

Э. Пим говорит, разумеется, о ленинградских формалистах, одним из виднейших представителей которых за рубежом был и остается Роман Якобсон. В выборе этого соответствия хорошо прослеживается локально-пространственная логика именования знаменитой группы ученых, сторонни-

и даже смешать между собой le langage des abeilles и le langage des abbés, но она была сразу пресечена в силу своей излишней парафизичности.

23 That would seem to put me in the same general camp as the various empirical approaches that have developed in a wider Europe since the Russian Formalists, and I am happy enough to be situated there... [Pym, 2010.

Р. 1].

ков формальных подходов к исследованию языка, текста и культуры, деятельность которых в СССР связывалась с Ленинградским университетом. Для внешнего наблюдателя гораздо более точным культурным идентификатором становится привязка к стране в целом, и, следовательно, формалисты становятся русскими. Такая же закономерная рефракция обнаруживается, например, в этнокультурных идентификаторах Расула Гамзатова, который говорил о себе, что в Дагестане он аварец, в Москве - дагестанец, а за границей русский. Уточним во избежание модных недоразумений, что он не говорил о своих самоощущениях или некой мистической смене образов и внутренних идентичностей, неотвратимо провоцируемых перемещением в иное культурное пространство. За сменой наименований скрывается строгая логика. В Дагестане его так выделяют среди представителей десятков других этносов («по-русски» национальностей) этой кавказской республики, в Москве всех их именуют по названию республики, а за границей по языку и по стране, которую они представляют (СССР). И не только его, но грузинских воров в законе тоже, когда они оказываются, например, в Испании.

При всем своем единстве литературоведческое и лингвистическое направления современного российского переводоведения (да и любого другого) парадигматически, так сказать, демонстрируют и четкие различия. Для литературоведческого переводове-дения архиважно эстетическое видение своего объекта исследования, эстетическая -некогда возвышенная - форма его существования. Для лингвистического, пусть даже текстоцентрического с его ориентацией на лингвистику слова, предложения и текста вкупе с лингвистической стилистикой в духе Шарля Балли, эстетика формы вторична, а на первый план выходят стилистика формы, коммуникативные и информативные аспекты содержания текста, включая и эт-нолингвокультурные. Эти последние, которые сейчас так настойчиво и навязчиво выдвигаются в качестве приоритетных, в принципе, можно отнести к прагматическим, но уже по политическим причинам. Литературоведческую парадигму можно поэтому маркировать как эстетическую, а лингвистическую - как коммуникативную. Хотя жесткость таких привязок может вы-

звать обоснованные возражения, она все-таки согласуется с почти бесспорным фактом, что слово, язык и текст - т. е. все базовые понятия речевой (и, следовательно, переводческой) деятельности - трактуются лингвистикой и литературоведением по-разному, что эти трактовки порождают различные автономные и самодостаточные предметные области.

Вместе с тем, обе эти парадигмы должны быть определены как технологические или научно-технологические. Иначе говоря, деятельность переводчика в обоих случаях подчинена многочисленным требованиям, правилам и рекомендациям предметно-сущностного и в то же время технического характера, которые вырабатываются в рамках дескриптивного сопоставительного пе-реводоведения с опорой на избранный круг научных дисциплин гуманитарного профиля.

В совокупности они позволяют отчасти формализовать, т. е. ввести в некие рациональные, объективные, позитивистские рамки, само понимание исходного текста, подлежащего переводу. Эта интеллектуальная операция теряет значительную часть своей интуитивности и мистической закрытости от наблюдения, поскольку приравнивается к анализу ИТ или его перевода, проводимой по более или менее развернутым программам так называемого пред- и постпереводческого анализа [Брандес, Провоторов; Williams, 2004], имеющего целью выявить потенциальные проблемы еще до начала процесса перевода и выработать либо план, либо концепцию (= стратегию) перевода. В этом случае нет особого смысла изощряться в поиске синонимов для слова-термина понимание или пытаться раскрыть его сущность через синонимы-предикаты, предлагая взамен интерпретацию, толкование, экспликацию и т. д. Никакого магического проникновения в содержание текста и его формализм они все равно не обеспечат.

Лингвистическое переводоведение в своей канадской (Ж.-П. Вине и Ж. Дарбельне) и советско-российской версиях (все авторы «Тетрадей переводчика») является инструментальным, т. е. может быть отнесено к прикладным теориям, которые могут и должны быть использованы в качестве надежного инструмента для всесторонней оценки переводного текста и выполнения акта перевода. Всякий, кто читал доклад

М. Л. Лозинского с изложением научно-технологических основ поэтического перевода, легко поймет, насколько методы его работы, осмысленность и глубина его анализа (понимания) отличаются от прежних [Лозинский, 1987]. Подобную же лингвистическую осведомленность демонстрировал в своей работе с текстом и другой известнейший советский переводчик, Н. Любимов, но уже в переводе прозы [Любимов, 1987].

То же самое можно сказать и о лингвистической подготовке Ю. Найды. Его представления о тексте и о специфике переводческих задач сформировались на основе современной ему лингвистической науки, и он, несомненно, понимал текст «не сердцем и не душой», а головой. При этом не так уж важно, что вышеназванные переводчики-практики и, прежде всего, Ю. Найда не считали [лингвистическое] переводоведение наукой [Nida, 2006]. Перевод с переводове-дением нельзя отнести к science, Найда в этом прав, но его уже нельзя отнести и к Arts и, тем более, к Liberal Arts, от которых лингвистическое переводоведение даже в своей текстоцентрической форме методологически отстоит во много раз дальше, чем от естественных наук (science) 24

Скептицизм Ю. Найды становится гораздо понятнее, если его переводческую деятельность рассмотреть в контексте общекультурной англо-американской переводческой и переводоведческой традиции. Питер Ньюмарк посетовал во введении к «Approaches to Translation» о том, что британские переводчики-практики презирают теорию перевода и, экстраполирую, ее творцов за их ненадобностью: «.the majority of English translators. are either contemptuous of or hostile to translation theory» [Newmark, 1988. Р. 100]. Эта интеллектуальная литературно-гуманитарная культура оказывала влияние и на англоязычных переводоведов. На Ньюмарке оно отразилось так же, как и на Ю. Найде: оба говорили лишь о подходах к (approaches to) научному переводоведе-нию, которое, конечно же, не было у них даже слабоупорядоченной системой понятий, описывающих переводческий процесс

24 У всякого переводоведа, причисляющего себя к лингвистическому переводоведению, есть, однако, сентиментальное утешение: в той системе «научных ценностей», которой пользуется Ю. Найда, математика тоже не относится к категории science.

и переводческую деятельность. Для Нью-марка термин «теория перевода» (translation theory) является еще неадекватным предмету, a misnomer. По существу, переводоведение еще нельзя было называть ни наукой, ни теорией. По этой причине он отвергал термины «translatology» и «traductology», - но в значительной степени по эмоциональным основаниям, сильно укоренившимся в гуманитарной культуре Британии, - они «звучат слишком претенциозно» [Ibid. P. 19]. Поэтому он предпочитает аллюзивный парафраз «корпус знаний о процессе перевода» (the body of knowledge... about the process of translating...). Ему естественнее оперировать немецким термином «Übersetzungswissenschaft» [Ibid. P. 19]. Действительно, иноязычный термин, как правило, позволяет приглушить неприятные ассоциации и коннотации.

В менее строгом в научном отношении британском лингвогуманитарном дискурсе contempt or hostility к наукам лингвистического ряда выражается с гораздо большей эмоциональной непосредственностью, за которой скрывается веками выстраданная интеллектуально-философская позиция. Современные литературоведческие и культур-носемиотические идеи французских теоретиков, отпочковавшиеся в значительной степени от упомянутых выше ленинградских формалистов, чрезвычайно близки и даже понятны профессиональным читателям России, включая переводчиков, переводчиц и переводоведов. По крайней мере, никто из российских авторов в своих отзывах о работах французских постструктуралистов и семиотиков не испытывает желания включить на полную мощь Великие русские слова. Но в Британии, как можно предположить в контексте введенных выше contempt or hostility, такие реакции на французские литературоведческие понятийные системы вполне прогнозируемы.

Возможно, мы имеем дело с реакцией на специфику дискурса, но этот нюанс не меняет дела в ракурсе той стилистики межкультурной предметной коммуникации, которая культивируется сейчас в западном мире. Сошлюсь в иллюстрации на преподавателя литературы Дэвида Дейбидина (David Dabydeen), который сочувственно славит блестящее умение английского писателя Дерека Уолкота (Derek Walcott) находить самые искренние и образные слова для

оценки научного вклада «новых [французских] теоретиков» литературы. Резюме самого Dabydeen'a [Dabydeen, 2003. Р. 145] сводится к тому, что [английские] писатели «чихать хотели на этих новых теоретиков» (дословно: «The writers have done what they can to sneer at the new theoreticians.»). Остальные заключения нужно подавать от имени самого писателя, но с моим переводом и «комментарием» в квадратных скобках, как рекомендовано А. Ф. Лосевым [1993. С. 528]:

«В то время, когда французская поэзия находится при последнем издыхании, они начинают торговать всякой тухлятиной французского литературоведения, пичкая ею всяких там. [здесь вставьте по своему усмотрению. - А. Ф.]. . Я не буду думать, потому что не хочу. Я [вам] не Декарт. [И, вообще,] Декарт у меня всегда сидит позади лошади 25. Теперь ни у кого не осталось никаких сомнений, что Онан был [и остается?] французом.» 26.

Полагаем, что кое у кого еще остались, но этот вопрос прояснится гораздо позднее, когда мифопоэтическая герменевтика раскроет истинный смысл риторической фигуры Уолкота 27, а переводоведение установит, в чем состоит методологический и эпистемологический эквивалент данного открытия. Нужно ли трактовать его слова как пассионарный протест против сугубо французских научно-гуманитарной зауми и наукообразия, или же эта национальная привязка есть не более чем привычная рефлекторная реакция британского мыслителя, хорошо знакомая тем, кто наблюдает за историей англо-французской и франко-английской дружбы? Что-то вроде интеллектуального тика. Можно ли объединить writings & teachings «новых теоретиков», обозначаемых в англоязычных странах чаще с помощью термина French Theory, под се-

25 Здесь надо вычитать, конечно: horse sense, что равно понятию «здравый смысл».

26 «When French poetry dies the dead fish of French criticism is sold to the suckers. . It convinces one that Onan was a Frenchman, . I cannot think because I refuse to, unlike Descartes. I have always put Descartes behind the horse (цит. по [Dabydeen, 2003. P. 145]).

27 Не сомневаюсь, что она увидит в подтексте апелляцию к нанотехнологиям, в микромиры которых проникнуть так же трудно, как в миры французских постмодернистов.

нью давно уже введенного Р. Бартом культурного знака bruissement de la langue [= шелестенье или журчанье языка. - А. Ф.], достаточно значимого для французской речевой культуры? Или же у Уолкота действительно есть программа, которая скрыта за этими гневными словами осуждения и носит исключительно положительный характер, отстаивая достоинства первозданного хаоса, парадокса и абсурда как непременных спутников и творчества, и креативности?

Увы, эпистемологическая ценность метафор, наводняющих англоязычные тексты общественно-гуманитарных наук, ничуть не выше научной зауми «новых теоретиков» из Франции. Уолкот сказал нечто «в сердцах», как того требуют современные нормы эмоционального интеллекта, давно уже претендующего на равенство с другим - выходящим из моды - интеллектом, апеллирующим к формальной логике. Он явно не имел намерения вступать в спор с Библией по поводу то ли национальной, то ли этнической, то ли этнокультурной принадлежности Онана, это получилось само собой. Он прочитал французских интеллектуалов, в общем-то, согласно русской пословице 28, но увидел в их Книге (ль) не метафорический фигель, и не сына патриарха Иуды, опозорившего своего отца (см. Gen. и Бытие 38: 6-10], а какого-то другого человека (Homo Eurocentricum), но под тем же именем.

Библейский Онан был наказан смертью от болезни за пренебрежение традициями своих предков. Он отказался исполнить свой братский долг во имя продолжения рода, как того требовал закон племени, поставив свою личную позицию в отношении этого закона выше родовой. Идеи же пустого и бессмысленного расточительства животворящей силы, самоудовлетворения и удовольствия сформировались не в Библии, а в лоне (именно там!) европейской культурной традиции. Д. Уолкот мог бы, конечно, ограничиться проведением аналогий между методами теоретизирования современных французских семиотиков и приснопамятных схоластов европейского Средневековья, но пассионарность художника одержала верх над беспристрастным аналитиком. И он исторг из себя новый ономастический куль-

28 Смотришь в книгу, а видишь загадочную фи-

гу.ру.

турный знак с тем же означающим, но иным референтом, провозглашающий Онана родоначальником французского постмодернизма и возлагающий на новых французских теоретиков весь груз негативных ассоциаций, накопившийся в современной европейской лингвокультурной и литературной мысли. Однако любой «новый [французский] тео[е]ретик» литературного процесса может с легкостью опровергнуть такие буквальные интерпретации, намекнув на то, что по законам символической логики, неотделимой от переносных значений, семя, упавшее на землю, может дать свои плоды. И он будет в чем-то прав. Что и требовалось доказать. Нынешняя эпистемологическая установка массового сознания на примат мнений большего и не требует. Был «посев», и у него уже есть свои «грани». Не потому ли авторитетнейшее французское издательство Larousse не постеснялось закрепить в качестве своего философско-просветительского девиза слова Je sème à

29

tout vent , потому что тогда никто, включая французских патафизиков, и подумать не мог, в какие семиотические сети затянет его ассоциативная семантика слова semer (сеять), соединившись с современной западной свободой речевого самовыражения и буйством герменевтики в генерировании «новых смыслов».

Для нас важнее другое. Гуманитарный научно-теоретический дискурс переводчиков и переводоведов, равно как и адресат Уолкота в англоязычных странах, именно таковы, какими они видятся в его эскападе. Основное предназначение Глагола до сих пор состоит для них в том, чтобы жечь сердца людей, нагромождать взамен сухого переводческого или текстового анализа ми-фопоэтические построения, увлекать бакалавров и магистров метафорическими аналогиями, т. е. учить искусству современной интеллектуальной жизни, уподобляя ее театру вербального действия.

29 «Сею на ветер» или, предпочтительней, «Сею при любом ветре». Разумеется, только знания, а не все то, что придет в голову интерпретаторам, жадным до «новых смыслов», за которые они принимают свои мимолетные ассоциации. Мифологу легко. Он скажет, что у слова тоже есть своя судьба. Часто удивительная. Диву даешься, например, когда слышишь, кого в наше время называют тиранами или диктаторами. Или когда видишь, по какому принципу в медийном пространстве возникают империи добра и зла.

Тот же характер носят и метафоры, которыми не только живут, но и намеренно формируют свои «понятийные» системы многие англоязычные переводоведы, принадлежащие к новым направлениям перево-доведения (Translation Studies), выдвигающим на первый план культурологическую или межкультурную повестку. Понимание их как бы переводоведческого текста требует применения процедуры своеобразного межпредметного перевода с метафорического на терминологический в дополнение к обычному межъязыковому. Замечательный пример такого перевода можно найти в статье Д. М. Бузаджи, декодирующего ряд популярных метафор современного западного переводоведения с помощью понятийной сетки советско-российского [2009]. Оно, возможно, уже не видит в качестве своей основной задачи быть орудием познания переводческой деятельности и, тем более, переводческого процесса. Оно создает что-то вроде новой философии и / или герменевтики переводческой жизни, строит переводоведение как способ социокультурного бытия переводчика. Иначе говоря, следует фактически по стопам Поля Рикёра, который, как говорит источник из энциклопедических кругов, отказавшись от разработки герменевтики как метода познания, стал заниматься построением герменевтики как способа бытия с тем, чтобы создать философию жизни [История философии, 1999, Рикёр, 1999].

Действительно, в двух основных направлениях перевода, выбравших культуру в качестве главного объекта своего внимания, Cultural Turn и Cultural Translation, доминирует установка на межкультурное (со)пе-реживание, называемое также эмпатией, подкрепляемое призывом к межкультурной толерантности. Оно рассматривается как основной инструмент гармонизации отношений между бывшими метрополиями и бывшими колониями и выстраивания межкультурных power relationships, неизбежно выдвигающихся на первый план, в соответствии с этико-идеологической повесткой западных демократий.

Стандартная советско-российская теория перевода трактует вопрос своей научности иначе, предлагая в качестве ее основы ряд предусловий (аксиоматических предпосылок), которые имеют преимущество точнее очерчивать предмет и объект переводоведе-

ния, избавляя его от извечно умозрительных споров о переводимости и верности. Предметное слово в стандартной теории перевода, в отличие от Cultural Turn или Cultural Translation, все-таки еще чаще говорит, а не поет 30. Каковы бы ни были конкретные формы и виды тексто-ориентированной переводческой деятельности, все они основываются на следующих пресуппозициях, которые носят аксиоматический характер.

1. Между исходным текстом (оригиналом, подлинником) и текстом перевода изначально предполагается достижение максимально возможной смысловой близости, обеспечивающей единство их коммуникативного эффекта.

2. Полноценный перевод невозможен без свободного знания своего и иностранного языков, а также этнокультуры обществ, пользующихся этими языками.

3. Переводческая деятельность исходит из факта эмпирически доказанной возможности полноценного межкультурного общения между людьми, говорящими на разных языках, путем создания на языке перевода текста, коммуникативно или функционально равноценного тексту на исходном языке.

Культурные различия между коммуникантами при этом не стираются, но степень межкультурного диссонанса, как правило, снижается из-за того, что в процессе перевода всегда удается снизить когнитивный диссонанс. Иначе говоря, познание и понимание различий в культурных ситуациях и установках представителей различных этносов и народов позволяет осознать и специфику культурной реакции на однотипную ситуацию.

4. Эквивалентность текстов, созданных на разных языках, не существует заранее. Она возникает в ходе особого речевого процесса, при котором оригинал всегда задан, а текст перевода специально воссоздается переводчиком на принципах состязательности с автором и другими переводчиками в качестве имитации оригинала на другом языке.

Одному исходному в принимающем языке могут соответствовать и, как правило, соответствуют несколько. Так часто бывает с культурнозначимыми текстами. Эта мно-

30 В этом сравнении нет никаких аллюзий на сирен, которые теперь лишь воют и завывают, а есть намек на слова Поля Валери, интерпретированные Люком Ферри: leur mots chantent plus qu'ils ne parlent (= в их словах больше музыки, чем смысла).

жественность переводов говорит не только о преодолении недостатков и пробелов в переводческой интерпретации исходного текста в начальный период его существования в иноязычной культуре, но и о смене или диверсификации взглядов на него в ходе культурной ассимиляции чужого текста.

5. Эквивалентные отношения устанавливаются в процессе перевода не только между текстами в целом, но и между составляющими эти тексты формально-языковыми единицами, что, в конечном счете, означает существование отношений переводческой эквивалентности между отдельными лингвистическими единицами двух текстов.

Следует, однако, заметить, что изучение отношений между текстами в целом - это область текстоцентрического переводоведе-ния, тогда как отношения между отдельными единицами языков изучаются как в рамках текстоцентрического переводоведения, так и контрастивной (сопоставительной) лингвистикой и / или сопоставительной стилистикой.

Переводческие сопоставления позволяют наблюдать за парадоксальными взаимоотношениями между логикой человеческого мышления и способностью языка адекватно отражать действительность социальной и культурной организации различных обществ. С одной стороны, их материал показывает, что логика человеческого мышления едина для всех людей независимо от их языка, что у билингвов переключение языкового кода не сопровождается переходом с одной логики мышления на другую. С другой стороны, она не ведет ни к одинаковому, ни даже к адекватному постижению реальностей социального мира. Причем это отсутствие единообразного отражения социального мира как просто в сознании, так и в языковом сознании характерно и для различных социальных групп, говорящих на одном и том же языке, и для народов, говорящих на разных языках и проживающих в разных странах. Есть масса примеров, свидетельствующих о том, что процесс познания общественной действительности имеет общий интернациональный характер, и масса примеров, указывающих на этнокультурную специфику если не логичности, то разумности вербального и невербального поведения социальных групп и отдельных людей. Поэтому у перевода фактически две неразрывно связанные, но заметно отли-

чающиеся друг от друга сущности: 1) функциональная имитация культурного статуса оригинала, т. е. попытка адекватно репрезентировать его в чужой лингвокультурной среде, прямо или косвенно показав достоинства и объективные характеристики его формы, и 2) предельно точное отражение понятийно-концептуального содержания оригинала, дающее возможность адекватно воспринять его интеллектуальное наполнение, чтобы включить его концептуальную программу в рационально-логический вне- и надкультурный образ общего мира. В большинстве случаев, связанных с информативным (= прагматическим) переводом, приоритетной оказывается вторая сущность, а в области художественно-эстетического и собственно межкультурного перевода -первая.

Данные положения в том или ином виде встречаются в работах различных переводо-ведов, работавших или работающих в рамках стандартной (классической) теории, в частности и прежде всего, у В. Н. Комиссарова [1974], а также у В. В. Бибихина [1973], В. Г. Гака [1977; 1979; 1988], Ж. Мунена [Моишп, 1963. Р. 236], но статус предусловий они там не получают.

Подведем итог этому аналитическому обзору некоторых подвижек в базовых установках современного российского перево-доведния.

Парадигма стандартной (классической) теории перевода, развивавшаяся в русле лингвистических и текстоцентрических подходов Р. Якобсона, покрывающих практически все мыслимые виды переводческой деятельности, испытывает в настоящее время сильное давление со стороны радикальных культурологических концепций переводческой деятельности, отвергающих релевантность ключевого переводческого понятия «семантическая эквивалентность».

Наблюдаемые реакции российского пе-реводоведения носят разнонаправленный характер.

С одной стороны, сдержанные сдвиги, предполагающие симбиоз семантической эквивалентности (ошибочно называемой лингвистической) и культурной приемлемости в рамках технологических подходов стандартной теории перевода. В этом случае в качестве конечного для перевода ориентира выдвигается лингвокультурная (лингво-культурологическая) адекватность, соеди-

няющая в себе точность передачи формально-логического содержания исходного текста и информирование о культурной специфике исходного текста, значимой для его полноценного восприятия в принимающей культуре.

С другой стороны, заметны и призывы к слепому копированию культурологической и, вместе с тем, этико-идеологической парадигмы новых направлений западного пере-водоведения, которое, тем не менее, так и не предложило никакого нового инструментария для равноправного показа в тексте перевода «своего» и «чужого». В прямом соответствии с вековыми традициями англосаксонского перевода осуществление этой благородной цели, значимость которой в постколониальный период стала особенно очевидной, возложена на этико-идеологи-ческое сознание переводчика. Ее реализация понимается как этико-идеологическое нормирование деятельности переводчика или переводчицы посредством формирования мифопоэтического сознания, соответствующего данной задаче.

В область перевода включается, как и прежде, только литература высокой общественной значимости, а остальная из него, как и прежде, исключается.

Подобная ситуация говорит лишь о том, что современному переводу и переводове-дению требуется глубокая предметно-объектная специализация и дифференциация, которая решит автоматически массу парадигматических недоразумений.

Список литературы

Бибихин В. В. К проблеме определения сущности перевода // Тетради переводчика: Науч.-теор. сбор. М.: Междунар. отношения, 1973. Вып. 10. С. 3-14.

Брандес М. П., Провоторов В. И. Пред-переводческий анализ текста. 3-е изд. М., 2001. 222 с.

Бузаджи Д. М. Переводчик прозрачный и непрозрачный // Журнал переводчиков «Мосты». 2009. № 2 (22). URL: http://www. thinkaloud.ru/feature/buz-transparent.pdf

Валеева Н. Г. Теория перевода: культурно-когнитивный и коммуникативно-функциональный аспекты. М.: РУДН, 2010. 245 с.

Виноградов В. С. Перевод. Общие и лексические вопросы. М.: КДУ, 2004. 240 с.

Гак В. Г. Сравнительная лексикология. М.: Высш. шк., 1977.

Гак В. Г. Сопоставительные исследования и переводческий анализ // Тетради переводчика. М., 1979. Вып. 16. С. 11-21.

Гак В. Г. Типология контекстуальных языковых преобразований при переводе // Текст и перевод. М.: Наука, 1988. С. 63-75.

Гарбовский Н. К. Теория перевода во Франции: история и современность // Исследования в области французского языка и французской культуры: новое тысячелетие -новый этап. Материалы Междунар. конф. Пятигорск, 2004. C. 56-64

История философии: Запад - Россия -Восток. М., 1999. Кн. 4: Философия XX в. URL: http://filosof.historic.ru/books/item/f00/ s00/z0000197/st068.shtml

Комиссаров В. Н. О разделах переводове-дения // Тетради переводчика: Науч.-теор. сб. / Под ред. Л. С. Бархударова. М.: Междунар. отношения, 1974. Вып. 11. С. 3-9.

Лозинский М. Л. Искусство стихотворного перевода // Перевод - средство взаимного сближения народов. М.: Прогресс, 1987. C.82-106.

Лосев А. Ф. Бытие. Имя. Космос. М.: Мысль, 1993.

Любимов Н. М. Перевод - искусство // Перевод - средство взаимного сближения народов. М.: Прогресс, 1987. C. 134-158.

Рикёр П. Парадигма перевода / Пер. М. Эдельман по тексту, напечатанному в журнале «Esprit». Paris, 1999. 253 с. URL: http://www.langust.ru/etc/paradigm. shtml#ixzz 3PXeYHOFr

Фефелов А. Ф. Взаимосвязи перевода и культуры в трактовке С. Басснетт // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2014. Т. 12. Вып. 1. С. 90-97.

Швейцер А. Д. Возможна ли общая теория перевода? // Тетради переводчика. Науч.-теор. сб. / Под ред. Л. С. Бархударова. М.: Междунар. отношения, 1970. Вып. 7. С. 35-46.

Швейцер А. Д. Теория перевода: статус, проблемы, аспекты. М.: Наука, 1988. 215 с.

Шмидт Х. Основные цели перевода (вступительные замечания) // Перевод и коммуникация. М., 1997.

Alliance biblique française et Société biblique française. Статья: La Bible en français du XVe au milieu du XXe siècle. URL: www.la-bible.net

Collombat I. La Stylistique comparée du français et de l'anglais : la théorie au service de la pratique // Meta. 2003. Vol. 48 (3). URL: http://www.erudit.org/revue/meta/2003/v48/n3/ 007602ar.html

Dabydeen D. Teaching West Indian Literature in Britain // Studying British Cultures / Ed. by Susan Bassnett. Taylor & Francis e-Library, 2005.

Traductions de la Bible en français // Encyclopedia. URL: http://www.encyclopedie. cc/topic/Traductions_de_la_Bible_en_français. html

Harris R. Evaluating Internet Research Sources. URL: http://www.virtualsalt.com/ evalu8it.htm

Kramina A. Translation as Manipulation: Causes and Consequences, Opinions and Attitudes // KALBV Studijos. 2004. № 6. Studies About Languages.

Mounin G. Les problèmes théoriques de la traduction. Gallimard, 1963. 296 p.

Newmark P. Approaches to Translation. Prentice Hall International (UK), 1988.

Nida E. Theories of Translation // Pliegos de Yuste. 2006. № 4 (1). Р. 11-14

Nord C. Анализ текста в переводе. 1989/91. Text Analysis in Translation: Theory, Methodology and Didactic Application of a Model for Translation-Oriented Text Analysis. Amsterdam. New York: Rodopi, 2, 2005.

Ricoeur P. Défi et bonheur de la traduction // Sur la traduction. Paris, Bayard, 2004. 70 p.

Ricoeur P. Le paradigme de la traduction // Sur la traduction. Paris, Bayard, 2004. 70 p.

Tymoczko M. Computerized Corpora and the Future of Translation Studies // META: Translators' Journal. 1998. Vol. 43. № 4. Р. 652-660. URL: http://id.erudit.org/iderudit/ 004515ar

Williams M. Translation Quality Assessment: An Argumentation-Centered Approach. Univ. of Ottawa Press, 2004. 188 p.

Материал поступил в редколлегию 09.03.2014

A. F. Fefelov

PARADIGMATIC TRENDS IN THE EVOLUTION OF THE RUSSIAN TRANSLATION STUDIES:

PRO AND CONTRA ROMAN JACOBSON

The paper accounts for and analyzes at the same time paradigmatic trends in the evolution of the Russian Translation Studies, referred to as Standard (or Classical) Translation Theory. These are considered to be partly induced by the radical propositions of the two culturally oriented conceptions of Translation Studies, namely Cultural Turn and Cultural Translation. It is argued that the paradigmatic shifts in the Russian Standard Translation Theory are due to new conceptual interpretations of such notions as faithfulness (double loyalty), manipulation, intertextuality, translators' status and role, cultural and cognitive dissonance. The methodological issues emphasized in this analytical study are rational (objective, positive) and irrational (mythological, mythopoetic, ethical, ideological, mystical) approaches to understanding and explaining translators' activities, the act of translation and the subject of Translation Studies. The paper illustrates three translation traditions: Russian, French, and Anglo-American.

Keywords: prerequisites (axioms) of translation, translation paradigms, double faithfulness (loyalty), cultural intertexuality, manipulation, translator's status, essences of translation, standard translation theory, cultural dissonance, socio-operative and intellectual functions of translation.