CC BY
103
СОЦИАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ
УДК 101.1:31 ББК 87.6
В. М. Камнев
Советский консерватизм как историсофская проблема
В статье рассматриваются судьбы идей русского консерватизма в советский период истории. Автор обращается к наследию одного из самых загадочных мыслителей XX века - М. А. Лифшица.
Ключевые слова: историософия, консерватизм, советский консерватизм, либерализм, М. А. Лифшиц.
В соответствии с устоявшимися воззрениями судьбу русского консерватизма меньше всего принято связывать с советским периодом истории России. Этот период не без оснований воспринимается как время безраздельного господства революционных и социалистических идей, на первый взгляд, с консерватизмом несовместимых. Более того, возрождение интереса к кругу консервативных идей в постсоветской России чаще всего осознается как возвращение к тому наследию, которое в советской России в силу его «реакционного» характера вообще не было востребовано (имеется ввиду наследие К. Леонтьева, Вас. Розанова, К. Победоносцева и др.). Здесь же, вероятно, лежит причина той аберрации умозрения, которая сейчас легко позволяет причислять к убежденным консерваторам едва ли не любую влиятельную в области идей фигуру XIX столетия, например, Ф. М. Достоевского. При общем положительном отношении к консерватизму в начале XXI века (что связано, скорее, с отрицательной формой отторжения либеральных идей) понятно желание избежать строгого определения сущности консерватизма и стремление включить в содержание этого понятие все, что может вызвать какой-либо интерес.
Вместе с тем более внимательный взгляд на вещи позволяет поставить под сомнение несовместимость советской истории и консерватизма. Во-первых, можно предположить, что принудительно навязываемая идеология марксизма-ленинизма не могла находить искренний отклик в умах большого числа людей. В такой ситуации обязательный ритуал признаний в приверженности марксистско-ленинским идеям легко становился формальным прикрытием для распространения (пусть и в очень незначительных масштабах) идей совсем иного рода. Во-вторых, даже те приверженцы «аутентичного» марксизма, искренность которых никто не ставил под сомнение, оказались удивительно восприимчивы к консервативным идеям. Среди них в первую очередь следует назвать М. А. Лифшица, в философских взглядах которого консерватизму отведена одна из главных ролей.
Таким образом, о консерватизме советского периода можно говорить в двояком смысле. С одной стороны, это приверженность традиции русского консерватизма, вынужденно адаптированная к требованиям господствующей идеологии. С другой - своеобразный феномен
«марксистского консерватизма». И в том и в другом случае сравнительно легко можно привести такие необходимые формальные признаки этого определения, как фундаментальная критика либерализма, демократии и социализма и, самое главное, обоснование необходимости стратегии консерватизма в политике, идеологии и культуре.
В многочисленных статьях М. А. Лифшица немалое место отводится критике различных форм и проявлений либерализма. Он один из немногих публицистов и мыслителей, кто поднимает тему «советского либерализма», которая, помимо всего прочего, позволяет выявить идейных предшественников либеральной революции 90-х годов и понять, что она вспыхнула не на пустом месте. Впервые эта тема возникла в предвоенной дискуссии «вопрекистов» и «благодаристов», о смысле которой сейчас уже едва ли кто помнит. В конце 30-х годов в советской эстетике - где, между прочим, постоянно возникали противоборствующие партии - встал вопрос о соотношении консервативного мировоззрения творцов величайших шедевров культуры и прогрессивной роли этих шедевров в человеческой истории. Являлось ли это консервативное мировоззрение препятствующим фактором для их создания, или наоборот, способствовало их появлению? Вопреки или благодаря своему консерватизму творили Пушкин, Бальзак, Гете и другие? «Вопрекисты» говорили о победе реализма над консервативными взглядами, «благодаристы» настаивали, что мировоззрение художника не может играть второстепенную роль в его творчестве.
Лифшиц принадлежал к «вопрекистам». «Благодаристы» же, утверждавшие, что только благодаря своему мировоззрению писатель может стать реалистом, оказывались перед необходимостью объяснить, почему, несмотря на свои консервативные убеждения, художник все же создает общепризнанные шедевры. Это объяснение Лифшиц рассматривает в качестве «гносеологического» истока формирования советской либеральной идеологии. Генеалогически она восходит к образовавшейся вокруг А. А. Фадеева группе литературных критиков (В. Ермилов, В. Кирпотин). «Вопрекисты» группировались вокруг журнала «Литературный критик», закрытого постановлением ЦК КПСС в 1940 году, разумеется, при самом активном участии А. А. Фадеева.
Сам Лифшиц так излагает суть позиции своих противников: «Как объяснить то обстоятельство, что наиболее глубокие и ценные явления умственной жизни первой половины XIX века не причастны к революционной буржуазной демократии, развиваются на почве критики французской революции, нередко возрождают идеализм и поповщину? Во времена вульгарной социологии этот вопрос решался очень просто. Ко всей истории литературы применяли одну и ту же мерку положительных качеств. Сюда входили: «здоровый оптимизм подымающегося класса»
(преимущественно буржуазии), разоблачение самодержавия, проповедь свободы личности и т. п. В эти рамки не укладывались многие (притом далеко не самые худшие) представители старой культуры. Поэтому классические авторы, даже такие, как Пушкин, были изобличаемы во всех смертных грехах и зачислялись в "торгующие помещики", "оскудевшие
феодалы" и т. д. ... Итак, если вульгарные социологи 20-х годов объявляли всех великих художников прошлого реакционерами, то либералы 30-х годов перекрашивали их в романтиков и оптимистов. Конечно, все великие писатели прошлого творили вопреки своей ограниченности, но ограниченность эта не внешний привесок, а результат исторических, классовых условий, черта индивидуальной физиономии писателя. Исторически ограниченная сторона имеет ближайшее отношение к заслугам писателя перед всемирной историей» [3, с. 232].
Либералы были убеждены, что от узости увлечений вульгарносоциологическим методом они перешли к большей свободе и широте взглядов. Лифшиц видел в либерализме прикрытое марксистской фразой политиканство, которое в конце концов привело советскую науку, в особенности гуманитарную, к замене научных дискуссий доносительством «по инстанциям» и к доминированию групповщины.
Этот переход был, согласно убеждениям Лифшица, закономерен. Он детерминирован, с одной стороны, порочной природой самого советского либерализма1, а с другой - бесперспективностью идеологии либерализма вообще. Иными словами, либерализм и не может быть иным, кроме того, какой обнаруживает себя в деятельности группы А. А. Фадеева, - с характерными подсознательными комплексами, нуждающимися в психоаналитической расшифровке, со странным тяготением к насилию и наветам против оппонентов2. Сам Лифшиц был одним из немногих, кто удостоился чести посмертной дискуссии по поводу своей книги [1; 6]; отечественные либералы напомнили ему о своем плебействе и в загробном мире.
Применительно к советскому либерализму речь шла о необходимости критики «нечистого разума». Судьба Лифшица может, если воспользоваться известной аналогией, послужить ключом к анатомии
1 Ситуация повторилась в 90-годы, когда либералы (как правило, выходцы из элитных партноменклатурных семей), прикрывая свой генетический необольшевизм, идентифицировали свой мнимый либерализм с влиянием Запада. Был генерирован миф о «чикагских мальчиках», которые якобы чуть ли не из первых рук усваивали монетаристские идеи М. Фридмана, хотя на самом деле все члены «команды Гайдара» получили советское образование в области политэкономии - в области, которая была в наибольшей степени подвержена догматической коррупции и в которой даже минимум свободных дискуссий (в отличие, например, от уже упомянутой эстетики) был невозможен, а любая полемика сводилась к элементарному навешиванию ярлыков. Даже название книги Е. Гайдара - «Государство и эволюция» - выдает его подсознательный необольшевизм.
2 Достаточно вспомнить печально знаменитое письмо «либеральных» интеллигентов в октябре 1993 к Б. Ельцину со следующими требованиями: «1. Все виды коммунистических и националистических партий .должны быть распущены и запрещены. указом президента <а не решением суда! - прим. авт.>. 2. Все незаконные <?> ... объединения и группы должны быть выявлены и разогнаны... 4. Органы печати... являющиеся, на наш взгляд, одними из главных организаторов и виновников происшедшей трагедии (и потенциальными виновниками множества будущих). должны быть. закрыты.... Признать нелегитимными не только съезд народных депутатов, Верховный Совет, но и все образованные ими органы (в том числе и Конституционный суд)». Все это названо «шагом к демократии и цивилизованности».
советской идеологической, а, возможно, и политической системы. Дело в том, что критика «нечистого разума» распространялась в равной мере и на советский догматизм и на советский либерализм, противоречие между которыми в конечном счете и разрушило мировоззренческие скрепы государства. И от догматиков и от либералов Лифшица отличает неподдельная тревога за будущее марксистского проекта и страны, связавшей с ним свою судьбу. Но сама такая тревога была, разумеется, недопустима на фоне официального оптимизма. И догматиков и либералов объединяло также и трагическое неведение будущего, хотя трагическим оно оказалось помимо их воли. Если трагическое противоречие предполагает правоту обеих своих сторон и их свободное устремление к гибели, то к краху СССР эти характеристики отношения не имеют. Догматики были не только неспособны увидеть в противоборствующей стороне правоту, но и вообще отказывали ей в праве на существование. Поэтому трагический финал страны они до сих пор объясняют предательством, изменой лидера, относя сам факт этой измены к разряду случайностей. Либералы любые перемены всегда воспринимали с точки зрения своей возможности к ним адаптироваться, поэтому для них характерна историческая безответственность, чаще всего принимающая форму по-детски непосредственной наивности.
Лифшицу в этой схеме противостояния либералов и догматиков места не находилось на протяжении всей его жизни. Он постоянно подвергался ожесточенным нападкам с обеих сторон: как с либеральной, так и с догматической. Связав немало лет жизни с либеральным «Новым миром» А. Твардовского, Лифшиц всегда был убежден, что либеральная идеология не является действительной альтернативой догматизму времен культа личности или эпохи «застоя». Советскому либерализму всегда находилось место в тоталитарной идеологической системе, так как он выполнял там важную «компенсаторную» функцию. По убеждению Лифшица, несмотря на то, что догматизм и либерализм время от времени устраивали публичную грызню, в сущности, они всегда оставались партнерами, поделившими между собой сферы влияния. И если мы можем наблюдать изменение границы этих сфер влияния, то это означает лишь, что тоталитаризм приобретает более «цивилизованную» и привлекательную для неискушенных, а потому и более эффективную форму. Современный либерализм, вооруженный новейшими технологиями в области средств массовой информации и опирающийся на разветвленную сеть служб безопасности, контролирует гражданское общество в гораздо более жесткой форме, чем это было возможно во времена Сталина или Муссолини.
С другой стороны, советский догматизм, как неоднократно доказывал Лифшиц, был построен не на твердом следовании тезисам марксизма, а, наоборот, на самом безответственном к ним отношении. Догматики всегда были готовы интерпретировать их в угоду текущей политической и экономической конъюнктуре. И хотя советская идеологическая система, казалось бы, ушла в прошлое, эта «двухпартийная» схема идеологического
манипулирования и сегодня является одним из главных препятствий на пути развития страны.
Для понимания сущности консерватизма Лифшица многое может дать его отношение к демократии, которую он не столько связывал с либерализмом, сколько противопоставлял ему. Во-первых, ему всегда были близки идеалы не формально-юридической, а революционной демократии. Иными словами, такие институты, как парламент, избирательная система, независимые суды и т. д. называют себя демократическими лишь потому, что удерживают на себе инерционную силу исходного революционнодемократического импульса, который когда-то привел к слому старой системы и к появлению новой. Но затем, как правило, этот импульс угасает, и формальные процедуры, даже самые совершенные, не могут обеспечить подлинного народовластия. Демократия - это всегда результат исторического творчества. Тогда же, когда мы наблюдаем спокойное течение истории, социальную стабильность, демократия остается в коллективной памяти социума воспоминанием о некогда достигнутом идеале. Но и это воспоминание легко может быть утрачено. Тогда самые честные умы правомерно становятся противниками демократии, усматривая в ней не более, чем тотальный обман.
Во-вторых, демократия как спорадически вспыхивающий социальный идеал, прорастающий из неких доисторических гомеомерий, всегда предполагает не столько движение вперед, сколько возвращение назад. Манифестация демократии в XX столетии - Октябрьская революция в России - «может быть названа великой в той мере, в какой она была возвращением не только к непосредственной демократии Древней Греции, Тиберию Гракху и Томасу Джефферсону, но и к русским традициям, восстанавливала русский национальный характер с его всечеловечностью» [2]. Последствия этого события настолько преобразили современный мир, что многие его элементы - социально реформированный капитализм, освободившийся от колониальной зависимости «третий мир» и т. д. -совершенно необъяснимы без событий 1 91 7 года. Истинная демократия подобна божественному откровению, вспыхивающему однажды, порождающему мировые религии, а затем, несмотря на все попытки формального сохранения, «мерно угасающему». Но до тех пор, пока в народной памяти тлеет хотя бы искорка памяти о «демократическом откровении», истина еще не утрачена. «Раз люди однажды почувствовали, что они могут быть товарищами по совместному управлению собственной жизнью, вы не вышибете этого сознания из них топором, не оттолкнете их от него любым лицемерием. Оно может иногда только дремать в них или находить себе неожиданный и странный выход, но присутствие его неоспоримо. Вот в чем основной капитал Октябрьской революции.» [4, с. 255].
Возможно, трагедия русского народа заключалась в невозможности поддержать тление этой искорки. И если уже в 50-е гг. «основной капитал» Октября оказался фактически в глубинах коллективного бессознательного, то одну из безусловных причин следует видеть в травматическом шоке великой войны. Ошибкой правящей коммунистической элиты, движимой
идеалами интернационализма, было желание использовать пожар мировой войны для нового раздувания «искры в пламя», тогда как следовало, скорее, стремиться к изоляции. Вместе с тем, не говорит ли утвердившееся в общественном сознании 90-х гг. пренебрежительное отношение к демократии, насаждавшейся либералами, о том, что народу знаком ее совершенно иной, гораздо более высокий идеал?
Дальнейшую судьбу мира Лифшиц связывал не либеральными устремлениями к прогрессу, а с глобальной консервативной стратегией. Но возможность реализации консервативных идеалов «великого восстановления» фактически равна нулю. Скорее всего, полагал Лифшиц в конце 70-х гг., мир пойдет «направо старым ложным путем». Это ложный путь связан с использованием национальной энергии, т. е. предполагает союз с различными националистическими идеологиями. Не все осознали этот правый поворот даже сейчас, в начале уже нового тысячелетия, и поэтому часто можно услышать удивленное возмущение тем фактом, что страны, олицетворяющие западную демократию, испытывают странную, на первый взгляд, симпатию к различным формам национализма. Но эта странность связана с тем, что не только в экономике, но и в культуре роль низов значительно возросла. «Восстание масс» проявляется и в выходе на авансцену истории «третьего мира». В США лучшие математики и физики являются выходцами из Азии, японские автомобили, корейская бытовая электроника не знают конкуренции. Европейская элита удерживает свое положение, подыгрывая уравнительной энергии низов, усиливая многие черты этого темного демократизма. Вместе с тем, массовая культура распространяет свое воздействие и на элиту, превращает ее в жертву собственного популизма. Усиливающаяся роль различных форм национализма также является следствием подъема окраин цивилизации. Но поскольку в «третьем мире» этот национализм соединяется с модернизацией и вестернизацией, он принимает реакционные формы. Предотвратить сползание «третьего мира» к разрушительному, кровавому национализму можно только на основе консервативного возвращения к прошлому, к богатству собственных культурных традиций. И те страны, которые, как Япония, почти в полной мере используют обнаруживаемый при реализации таких консервативных стратегий потенциал, добиваются наибольшего успеха.
Но с экономической и социальной точки зрения такое возвращение воспроизводит определенные черты ушедшего в прошлое феодализма. Вторичный консерватизм - это движение по кругу, но это такое круговое движение, которое этот круг разрывает. Великие консерваторы, согласно Лифшицу, были консерваторами не потому, что были противниками демократии, а потому, что не принимали отрицательные стороны прогресса. Поэтому консервативная стратегия великого возвращения предполагает борьбу на два фронта - и против либерализма, и против защиты того, что для истории уже умерло и обречено остаться в прошлом.
В онтогносеологии Лифшица (так он сам называл свою философскую систему) особую роль играют так называемые вторичные силы, связанные с отчуждением, порождающим отклонение от нормального развития, то есть,
движение по кругу. Когда такое движение имеет место, то в основе его лежит равновесие сил. В этом случае прямой путь является лишь абстрактной истиной, которая в иных условиях вырождается в ложь. Движение по кругу в истории вовсе не означает топтания на месте, оно наполняет абстрактную истину прямого пути богатством опосредствований. Опосредствованная истина становится истиной действительной, хотя и предполагает временное удаление, даже отчуждение от истины.
Таким образом, функция надстройки не сводится исключительно к тому, чтобы сообщать всеобщую форму частному интересу. Надстройка предполагает обязательное отклонение от прямого пути частного интереса. Она опосредует движение по пути прогресса. Но она же сообщает ему круговую форму, а этот круг легко может оказаться порочным. Более того, попытка прямого движения в рамках движения по кругу как раз и замыкает круг, превращает его в порочный. Отказ от опосредствований, прямое движение к цели, диктуемой частным интересом, превращает надстройку в ловушку. Один и тот же механизм срабатывает и в том случае, когда западноевропейский капитализм преуспевает в аккумулировании энергии революционных движений, в интеграции их в систему общественного целого и даже в использовании в своих целях, и в том случае, когда социализм, избегая, насколько это возможно, опосредствований, застывает в прямом движении к цели.
Консерватизм неизбежен, но он обязательно приобретает двойственный характер. Одно дело, когда он просто воспроизводит движение по кругу и усматривает во всякой попытке разорвать порочный круг, разрушающий фундаментальные основы цивилизации. Другое дело, когда он осознает неизбежность кругового движения, но конечной его целью остается выход за пределы порочного круга. Впрочем, программа «вторичного консерватизма» (т. е. удерживающего цель, осознающего необходимость выхода из порочного круга) еще нуждается в разработке.
«Если в понятии действительности (1 ) скрещиваются два полюса конкретного - всеобщее и единичное, вопреки и благодаря, то в анализе идеала (2) мы учимся различать два направления этого скрещивания нормы, симфонии, но и относительность этой противоположности в силу чего и антагонистический момент входит в идеал, а именно -необходимость и трагизм порочного круга развития, расширение единства вопреки и благодаря до грибулического роста "благодаря" и развития всеобщего через него (так называемое "реакционное мировоззрение").
Что касается феноменологии идеала, формального развития, перехода в форму, то здесь тоже (1 ) общая конкретность вопреки и благодаря, двух полюсов реализма (2) оптимизм, неизбежный грибулизм и ложный грибулизм...» [5, с. 270-271].
Первичный консерватизм находит свои онтологические основания в идее невозможности прогресса, во всеобщем (то есть, охватывающем не только человека, но и бытие в целом) законе регресса, деградации. В этом отношении большинство религий древнего мира предоставляют для него питательную почву, так как основаны на идее вечного возвращения. Онтологические основания «вторичного консерватизма» Лифшиц обнаруживает лишь в философии Гегеля, которая, тем не менее, нуждается
в серьезных дополнениях. «Развитие темы тождества мышления и бытия. Открытие Гегеля (не вполне ясно у него выраженное): два вида этого тождества. Абстрактное тождество, когда крайности сходятся и создают «комплекс жирафа», какофонию, уродство, ложь. И истинное тождество мышления и бытия в деятельности. У Гегеля деятельность ограничивается только духовной сферой. Кроме того, у него нет различия между этими двумя тождествами. Развитие абсолюта к себе в действительности не чисто духовное. Мир прогрессирует до того уровня, когда становится возможным его самопостижение в человеке (его практике, субъекте-объекте, создании субстивизированного объекта) и это постижение играет роль в развитии самого мира. На этой ступени возникает новое качество бытия -создаваемый мир. Таким образом, в практике человека совершается разрыв порочного круга, balance of power, развивается и движется вперед мировая линия» [5, с. 290].
Поскольку «вторичный консерватизм» отличается от первичного тем, что всегда учитывает опосредствования, то при обращении к Гегелю такое опосредствование сразу же появляется. Если тождество мышления и бытия может служить основанием (онтогносеологическим) вторичного консерватизма, то абстрактное тождество приводит к какофонии, и только истинное тождество, обнаруживаемое в деятельности человека, а не в саморазвитии духа, позволяет достичь симфонии. Эстетическая категория стиля времени, стиля эпохи как раз и выражает ее порочный круг. «Два направления (новое как старое, старое как новое; нужно различать в этих тождествах порочный круг от размыкания) единства нового и старого, что недостаточно различает Гегель (см. Предисловие к «Науке логики», да и более ранние документы). Сплошная идея нового. Она есть у Гегеля, хотя есть и желание ее совместить с традицией, систематизировать ее, «закруглить» (конституционализировать, создать Mitte). Два направления создают иллюзию (и она объективна) общего стиля эпохи, тождества в абсолюте без последней двоицы («раздвоения»)» [5, с. 319]. Здесь возникает новое опосредствование (новое как старое, старое как новое), которое может быть продолжено до бесконечности (так как возникшие при опосредствовании категории «нового старого» и «старого нового» опять образуют собой полюса движения по кругу и порождают во взаимной рефлексии такие формации как, например, «новое новое старое», «старое новое старое», «старое старое новое», «новое старое новое»). Несмотря на умозрительную природу рождения этих формаций, им сравнительно легко можно найти аналоги в общественной жизни.
В этом калейдоскопе опосредствований первичный консерватизм теряется и ностальгирует по утраченной простоте. Вторичный консерватизм отыскивает «щель», позволяющую выйти из порочного круга. «Итак, старое в новом - источник силы, преувеличенно новое - источник слабости, в ней происходит потеря действительно нового и восстановление действительно старого. Взаимный переход противоположностей, мера и трагедия... Безусловно-положительные завоевания лезут в щель между двумя минусоидными сочетаниями противоположностей: между преувеличением нового, которое переходит в старое (в худшем смысле) и преувеличением старого, которое переходит в новое (в худшем смысле)... Логически два
минусоидных сочетания совпадают, исторически они, хотя и едины (например, реакционная форма народных устремлений и страшный догматизм старого социализма, регламентация, ведущая к теократии и т. п., просвещенному деспотизму), но могут распадаться на такты. В первом такте преобладает минусоидное сочетание через ультра-революционность, во втором - через преувеличение традиции» [5, с 52].
Щель - это расщепление замкнутого круга, возможное благодаря тождеству тождества и нетождества и вопреки их различию. При всей относительности этого различия в результате бесконечного дифференцирования возникает линия мирового развития. «Жизнь проходит в щель между двумя противоположностями, она есть их конкретное, симфоническое единство» [5, с. 167].
Здесь, разумеется, нет претензии на исчерпывающую характеристику философского наследия Лифшица. В поле внимания оказывалось лишь то, что связано с его программой «вторичного консерватизма». Но, вместе с тем, сама эта программа настолько органична его мировоззрению, что любое ее рассмотрение вне связи с другими важнейшими для философии Лифшица темами остается односторонней. Это, например, осмысление 30х гг., которые для Лифшица, как это уже должно быть понятно из сказанного выше, были последним десятилетием, когда еще сохранялась энергия революционного импульса 1 91 7 г. Это его эстетика, где он выступал бескомпромиссным защитником классического искусства и проницательным критиком любых форм авангардизма. Это критика «нечистого разума», борьба на два фронта, неизбежная при реализации программы «вторичного консерватизма». Систематическое исследование этих тем предполагает необходимость специального исследования, которое должно опираться не только на опубликованные работы мыслителя, но и на архивные данные. Мы же в дальнейшем попытаемся найти проекции идей «вторичного консерватизма» - в функционировании официального идеологического аппарата и в публицистике, которая в условиях господства марксистского догматизма часто оказывалась единственной сферой, где была возможна рефлексия и живая мысль.
Список литературы
1. Арсланов В.Г. Постмодернизм и русский «третий путь». - М., 2007.
2. Арсланов В.Г. Революция как «сила хранительная» // Независ. газ. -1997. - 4 нояб.
3. Лифшиц М.А. В чем сущность спора? / М.А. Лифшиц // Собр. соч.: в 3 т. -Т. II. - М., 1986.
4. Лифшиц М.А. Собр. соч.: в 3 т. - Т. III. - М., 1986.
5. Лифшиц М.А. Что такое классика. - М., 2004.
6. Соколов Э.В. Обсуждение книги М.А. Лифшица «В мире эстетики» (М. «Искусство», 1985.) // Философ. науки. - 1986. - № 1.
