CC BY
61
УДК 1 (091) (470) "19"
В. М. Камнев, Л. С. Камнева М. А. Лифшиц и философы-шестидесятники7
В статье рассматривается отношение М. А. Лифшица к феномену «шестидесятников» в советской философии. Показано, что Лифшиц в этом феномене видел многие признаки возвращения вульгарной социологии 1920-х годов. Цель данной статьи - выявить характер расхождений Лифшица и философов-шестидесятников, а также проблематизировать феномен шестидесятничества в советской философии.
In the article M.A. Lifshits's relation to the phenomenon of "men of the sixties" in the Soviet philosophy is considered. It is shown that Lifshits saw many signs of return of vulgar sociology of the 1920s in this phenomenon. The purpose of this article is to reveal the character of divergences between Lifshits and philosophers of the sixties and also to problematize the phenomenon of "men of the sixties" in Soviet philosophy.
Ключевые слова: советская философия, отчуждение, марксизм, вульгарная социология, «шестидесятники».
Key words: soviet philosophy, alienation, Marxism, vulgar sociology, "men of the sixties".
Фигура М. А. Лифшица, его наследие, в том числе и архивное, вызывает у современных исследователей неподдельный интерес. Этот интерес характерен не только для учеников М. А. Лифшица, но и для представителей совершенно иных, даже противоположных философ-ско-эстетических позиций [8].
В рассуждениях о наследии М. А. Лифшица бросается в глаза довольно странное обстоятельство. В упрощенной системе координат, где весь спектр теоретических и методологических позиций распадается на две крайности - догматизм и либерализм, - Лифшицу не находится места. Ни «догматики», ни «либералы», при всей условности этих определений, никогда не считали его своим и всегда ошибочно причисляли к противоположному лагерю.
© Камнев В. М., Камнева Л. С., 2018
1 Работа выполнена при поддержке Российского фонда фундаментальных исследований. Проект № 18-011-01042 А «Консервативные идеи в советской философии и литературе (круг М. А. Лифшица)».
Убийственная характеристика Лившицем титулованных марксистов, «красных академиков» как «старых шимпанзе, цепляющихся за скалы» [6, с. 68], указывала на окончательное выпадение отряда профессиональных идеологов из истории, на их фатальную неспособность разобраться в ходе элементарных событий, применяя оптику раздела о диалектическом и историческом материализме из «Краткого курса ВКП(б)».
В послевоенные годы драматизм положения марксистских догматиков становился все более и более очевидным, и если первая его составляющая, связанная с относительно комфортным выживанием в годы окончания репрессий, была на поверхности, то вторую составляющую - теоретическую, предпочитали сохранять в тайне. Есть немало любопытных свидетельств, приоткрывающих занавес над этой тайной, и одним из них является рассказ В. В. Бибихина о том, как квазиопальный А. Ф. Лосев нанимал на работу члена-корреспондента Академии Наук СССР А. Г. Спиркина [3].
ТЛ ____С С
В стремлении если не ниспровергнуть, то, по крайней мере, лишить догматиков права на абсолютную истину, в советской философии первых послевоенных десятилетий рождается весьма любопытный феномен «шестидесятников», до сих пор еще не получивший объективной оценки, - во многом потому, что монополия на такую оценку, безальтернативно положительную, еще и сегодня сохраняется за «шестидесятниками».
М. А. Лифшиц весьма скоро обнаружил этот феномен и во многих своих работах подверг его внимательному и глубокому анализу. Следует сказать, что для обозначения «предмета исследования» он использовал термин «младомарксисты», весьма удачный, так как он одновременно указывал и на то, что почти все «шестидесятники» в 1960-е годы едва достигли тридцатилетнего возраста, и на то, что главным источником привносимых ими в догматический марксизм новаций были работы «молодого Маркса», в первую очередь, «Экономико-философские рукописи 1844 года».
Оценка этого феномена у М. А. Лифшица была по преимуществу негативной, а в отношении отдельных «младомарксистов» (например, Ю. Н. Давыдова) он нередко допускал и откровенные оскорбления [5, с. 79]. Но, разумеется, причины негативной оценки советского «мла-домарксизма» кроются не в личной неприязни, а в теоретических расхождениях на уровне принципов. В данной статье мы предпримем попытку не столько выявить характер этих расхождений, сколько проблематизировать сам феномен шестидесятничества в советской философии.
Ключевой вопрос, хотя и не единственный, породивший расхождения М. А. Лифшица с «младомарксистами» - это проблема отчуждения. «Младомарксисты», по убеждению Лифшица:
«...открыли для себя "отчуждение"... прожужжали публике уши своей борьбой против отчуждения и разделения труда. В связи с этим они то отменяли искусство, то возрождали его, и так далее. В таких конструкциях есть какая-то фальшь ... Не потому, что основная мысль ложна - нет, она совершенно справедлива. Но ложной может быть не только мысль. Абстрактность формы делает мысль ложной ... главный недостаток принятой в настоящее время марксологической теории отчуждения состоит именно в том, что она излагает не идею Маркса, а идею его противников. В самом деле - что такое «Немецкая идеология» Маркса и Энгельса, если не полемика против творческого самосознания немецких философов, философских Дон-Кихотов, которые возвели свой конфликт с "отчуждением" или "субстанцией" в принцип? Особенность марксовской точки зрения состояла в том, что он привёл "элитарный" нонконформизм братьев Бауэр и Штирнера к его реальной основе - анархическому сознанию взбунтовавшегося мелкого буржуа, немецкого обывателя, парвеню, "чумазого". Удивительно, что эта суть полемики Маркса до сих пор не понята. Другими словами, ультралевые восстания творческого меньшинства против однообразия отчуждённого мира и даже против его "буржуазности" в идейном отношении враждебны марксизму. Здесь, может быть, таится самый опасный враг его, ибо из этого источника получается в дальнейшем всё, до дубовой ортодоксии включительно. В своей плебейской форме отчуждённый бунт против отчуждения может принять и более страшный облик» [5, с. 158-159].
В этой цитате следует обратить внимание не столько на то, что Лифшиц указывает на мелкобуржуазную природу феномена «младо-марксизма», ставшего выражением анархического бунта обывателя, сколько на характерную универсализацию понятия отчуждения, на возведение его в принцип. Действительно, для философов-шестидесятников категория отчуждения становится ключевой категорией марксизма, а «Экономико-философские рукописи 1844 года» интерпретируются исключительно сквозь призму этой категории. Эта ключевая роль категории отчуждения представляется настолько самоочевидной, что возникает даже специфическая тема для дискуссий - почему Маркс в более поздних работах, прежде всего в «Капитале», вообще не обращается к этой категории? В то же время сам Лифшиц, хорошо знакомый с «Экономико-философскими рукописями 1844 года», в своей обширной статье, специально посвященной наследию молодого Маркса, вообще ни разу не упоминает об отчуждении [4, с. 157-277]. Этот факт, как и многие другие, можно толковать в том
смысле, что с самого начала Лифшиц не видел в отчуждении той универсальной категории, того фундаментального принципа марксизма, какой увидели в этом понятии «младомарксисты».
Универсальность отчуждения связывалась с гегелевской интерпретацией, в рамках которой «отчуждение, или реализация, есть общий закон природы ... Гегелевское "воплощение" не так уж дико. Разница между "отчуждением" и "опредмечиванием" относительна, но есть, ибо "опредмечивание" это превращение аморфной материи в предмет для нас, то есть вне нас созерцаемый (благодаря нашей практике) предмет» [7, с. 257-258]. Отождествление овеществления, опредмечивания, объективации с отчуждением как раз и превращало последнее в универсальную категорию, в онтологический принцип, проецируемый на межчеловеческие отношения.
Но у Гегеля, как известно, роль антропогенного принципа играет борьба за признание, находящая свое выражение в диалектике Господина и Раба. Попытаемся далее конспективно изложить основные моменты этой диалектики. Фигуры Господина и Раба возникают вследствие раздвоения единого субъекта, оказавшегося в борьбе за признание перед решающим выбором. Субъект становится Рабом, соглашаясь с изменением своего положения; он же оказывается Господином, если сохраняет абстрактное требование самостоятельности, избегая вместе с тем возможности опосредствованного отношения как с объектом своего желания, так и с тем, кто какое-то время оспаривал его доступ к этому объекту. И именно этот выбор подготавливает его окончательное падение в чистую несамостоятельность.
Связь Господина с внешним, отмеченная такой абстрактностью, принимает двойственную форму и видимость силлогизма: отношение к рабу посредством вещи и к вещи посредством раба, причем и то и другое из средств объявляются им «несущественными». На самом деле они служат ему лишь подтверждением его господства над другой крайностью, закрепляя за Рабом задачу, заключающуюся в преобразовании вещи, а за вещью - ее использование в качестве цепочки для подчинения Раба. Противоречие состоит в том, что желание завершается в наслаждении, но ценой уничтожения, или поглощения объекта и отрицания самостоятельности другого. Мир, устроенный только для удовлетворения желаний, не признается в своей неизменности и в своей свободе, а Раб тем более не полагается в качестве участника отношения, которое объединяло бы равных индивидов в самом их различии. Отсюда следует, что Господин не может взамен ожидать «признания» от того, чем является он сам. Господин воздействует на Раба, а Раб воздействует на самого себя, преобразуя вещь; но он вза-
мен не воздействует на Господина, а Господин тем более не воздействует на самого себя. Возникает асимметричное отношение, внутри которого Господин, как следствие, не может здесь завоевать свою свободу, которая всегда подразумевает парадокс тождества самостоятельности и несамостоятельности.
Успеху Господина, инстанции, определяемой тем отношением, которое еще не достигло своей истинности, соответствует видимая неудачливость Раба, располагающегося таким, каков он есть, в полной несамостоятельности по отношению к Господину. Но если Господин может считаться более или менее самостоятельным, то Раб не может постоянно удерживаться в своем подчинении Господину, поскольку содержанием этой несамостоятельности является ничто иное, как господство, которое следует осуществлять по отношению к вещи. На самом деле, являясь крайним термином силлогизма господин-вещественное-раб, он также является и средним термином - и в этом качестве активным и ответственным - силлогизма господин-раб-вещественное. Здесь можно обнаружить принцип относительной, но реальной самостоятельности, берущей свое начало в потенциально несущем свободу противостоянии к вещи; самостоятельности, зарождающейся, обладающей все-таки иной структурой, нежели структура самостоятельности Господина, которая берет свое начало в абстрактной решимости.
Два в равной мере необходимых момента образуют структуру этой сложной ситуации Раба. Один обращен к Господину и выражается как банальный страх того, кто живет в подчинении. Причем этот страх является лишь формой фундаментальной тревоги, той, что в рамках столкновения находит свой исток во внезапном осознании возможной утраты жизни. Выбор несамостоятельности, который осуществляет Раб и который делает его Рабом, берет начало в ясном осознании одного из условий любой истинной самостоятельности, простого существования, «принципа реальности». Именно здесь Раб берет верх над Господином, так как он избегает альтернативы между самостоятельностью и несамостоятельностью; выбирая несамостоятельность, чтобы сохранить самое важное в самостоятельности, он создает основание человеческой свободы.
Можно сказать, что более истинная самостоятельность раскрывается в действиях Раба, когда, выходя за границы обязательств, порожденных простым подчинением Господину, он начинает трудиться над преобразованием вещи. Раб в своем противоречивом двойственном подчинении достигает осознания рождающейся свободы. Свободы не только в отношении к миру, который он преобразует, но также и по
отношению к Господину, который оказывается зависимым от его труда. Такой союз между «страхом» и «служением» освобождает фигуру Раба от замкнутости, которая ей угрожала: Раб есть тот, кто пробивает брешь в замкнутом мире господства.
Тем не менее, труд Раба, ценность которого заключается в том, что он определенным образом сочетает самостоятельность и несамостоятельность, на самом деле еще не соединяет эти две крайности. Значение этого труда ограничивается тем фактом, что имеется труд рабства и имеется труд в рабстве: Раб, если можно так выразиться, рискует замкнуться в той открытости, которую он выявляет, разрывая замкнутый мир господства. Самостоятельность, достигаемая Рабом как в отношении к вещи, так и в отношении к Господину, накладывается на фактическую несамостоятельность перед тем и другим. Раб как таковой, то есть, как субъект, свобода которого осуществляется внутри рабства, не может быть принят ни за истину Господина, ни за удачливую сторону всей этой последовательности. Отсюда необходимость поставить обе эти фигуры выше их занятий и умений, поместить их в иные конфигурации: стоицизм Господина, скептическая амбивалентность Раба находят свою истину в «несчастном сознании», не допускающем высвобождения всех возможностей духа, которые содержит в себе труд. Именно на стадии «несчастного сознания» у Гегеля завершается парабола Господина и Раба, и именно эта стадия становится исходным пунктом движения к поиску более подлинной свободы.
Упрощенное понимание отчуждения, свойственное «младомарк-систам», должно было бы находить кульминационный пункт уже в изначальном раздвоении единого субъекта на фигуры Господина и Раба. Но при таком понимании вся драма человеческого отчуждения остается вне поля зрения. Господин лишается своего господства, так как оно должно быть признано кем-то иным, по меньшей мере, равным Господину, а Раб заведомо выведен за рамки отношения равенства и не может конституировать господство в акте свободного признания. Господин не имеет возможности преобразования мира, так как его отношение к вещи опосредовано фигурой Раба. Обе эти фигуры отчуждены не от абстракции «Человек», а от своей собственной определенности.
Следует отметить, что в репликах М. А. Лифшица, адресованных «младомарксистам», ощущается что-то вроде признания собственной вины. Складывается представление, что за появление идей «гуманистического марксизма» и универсального отчуждения, становящихся объектом критики, Лифшиц возлагает ответственность на самого себя.
«У нас теперь распространяется такая версия, меня поражающая, согласно которой философско-экономические рукописи 1844 года были впервые изданы в Германии, понятие "отчуждения" будто впервые пущено в ход за рубежом и т. п. Наш скромный приоритет в этой области почему-то забывается. На деле это не совсем так. В Советском Союзе рукописи 1844 года в главнейших своих частях были изданы ещё в начале 20-х годов. А такое понятие, как "отчуждение", в соответствующей мере и значении было у меня в ходу ещё в 1927 году и затем фигурировало в нашем с Георгом Лукачем общении начала 30-х годов» [2, с. 37].
Но дело, конечно же, не в спорах о приоритете. М. А. Лифшиц видел в явлении «младомарксизма» возвращение на интеллектуальную сцену многих идей, в 1920-30-е годы отстаиваемых его противниками. В его глазах «младомарксизм» представлял собой второе пришествие «вульгарной социологии», для которой классовое сознание является врожденным, а не приобретенным признаком.
Типологическое сходство «вульгарной социологии» и «младо-марксизма» представляет собой довольно сложную проблему, решение которой заслуживает специального исследования. Сейчас же обратим внимание на связь второго пришествия «вульгарной социологии» со знаменитой в свое время полемикой «вопрекистов» и «бла-годаристов». В 1930-е годы в советской эстетике активно обсуждался вопрос о соотношении консервативного мировоззрения художника и несомненной прогрессивной роли созданных им шедевров. Являлось ли это консервативное мировоззрение препятствующим фактором для их создания, или наоборот, способствовало их появлению? Вопреки или благодаря своему консерватизму творили Пушкин, Бальзак, Гете и другие? «Вопрекисты» говорили о победе реализма над консервативными взглядами, «благодаристы» настаивали, что мировоззрение художника не может играть второстепенную роль в его творчестве. Последняя позиция была естественным следствием позиции сторонников «вульгарной социологии», утверждавших, что любой человек уже рождается с прогрессивным или реакционным мировоззрением и не может от него избавиться. Сам М. А. Лифшиц принадлежал к «во-прекистам». Сам он так излагал суть позиции своих противников:
«Как объяснить то обстоятельство, что наиболее глубокие и ценные явления умственной жизни первой половины XIX века не причастны к революционной буржуазной демократии, развиваются на почве критики французской революции, нередко возрождают идеализм и поповщину? Во времена вульгарной социологии этот вопрос решался очень просто. Ко всей истории литературы применяли одну и ту же мерку положительных качеств. Сюда входили: "здоровый оптимизм подымающегося класса" (преимущественно буржуазии), разоблачение самодержавия, проповедь
свободы личности и т. п. В эти рамки не укладывались многие (притом далеко не самые худшие) представители старой культуры. Поэтому классические авторы, даже такие, как Пушкин, были изобличаемы во всех смертных грехах и зачислялись в "торгующие помещики", "оскудевшие феодалы" и т. д. Далее ситуация меняется, бывшие «вульгарные социологи» становятся "благодаристами", а Гете, например, выступает как "... перспективный оптимист и романтик, устремленный в будущее". Такова мода. Вместо того чтобы отбрасывать неудобных для понимания классиков, их срочно перекрашивают, обливая густым розовым сиропом. Создается условный юби-
U С» 1—1 с»
лейный портрет: немного романтического свободолюбия в духе Байрона или Виктора Гюго, несколько черт сентиментальной народности от Жорж Санд, несколько капель просветительной веры в прогресс и целый фонтан либерального красноречия. Все, что не подходит под эту мерку, подвергается ампутации, и портрет классика готов» [1, с. 371].
Ирония истории заключалась в том, что многое высказанное М. А. Лифшицем в 1920-е и 1930-е годы и звучавшее тогда в несомненной революционной тональности, позже вошло в догматическую азбуку марксизма и стало использоваться в противоположном назначении. Это касается и понятия отчуждения, которое «младомаркси-сты» 1960-х годов. взяли на вооружение, упростив, насколько было возможно, его содержание. Но проблема «вопреки или благодаря» в этом отношении является еще более показательной. Истоки этой полемики в том факте, что в дискуссиях против вульгарной социологии Лифшиц и другие представители «течения» опирались на противопоставление идеологической обслуги господствующего класса и свободного духовного творчества. Разумеется, нельзя утверждать, что идеи М. А. Лифшица и «течения» уже в 1930-е годы превратились в материальную силу и стали причиной того идеологического поворота, который называют «консервативной революцией» или возвращением к классике и реализму. Скорее, наоборот, открытие марксизма как целого, включающее вхождение в научный оборот таких произведений, как «Парижские рукописи», «Немецкая идеология» или знаменитый Grundrisse («Экономические рукописи 1857-1858 гг.»). было следствием тех общественных сдвигов, которые нашли свое отражение не только в текстах «Литературного критика», но и в официальной идеологии того времени.
Сам Лифшиц признавался, что победа его единомышленников над вульгарной социологией была бы невозможна без поддержки высшей идеологической власти, оказавшейся, возможно, под воздействием идей «течения». Но эта же высшая идеологическая власть в последующих дискуссиях становится противником «течения». Лиф-шиц и его единомышленники в дискуссии о природе реализма квали-
фицируются как «благодаристы», тогда как их оппоненты называют себя «вопрекистами». Позиция М. А. Лифшица в итоге входит в официальную догматику и противопоставляется ему самому и его единомышленникам. Такое превращение противоположностей друг в друга было фактом личной биографии М. А. Лифшица, и поэтому второе пришествие «вульгарной социологии» в виде «младомарксизма» было, возможно, для него знаком повторяющегося, а возможно даже и бесконечного движения по кругу.
Список литературы
1. Арсланов В. Г. Постмодернизм и русский «третий путь». - М., 2007.
2. Беседы Мих. Лифшица с Л. Сиклаи // Лифшиц М. А. Надоело. В защиту обыкновенного марксизма. - М., 2012.
3. Бибихин В. В. Алексей Федорович Лосев. Сергей Сергеевич Аверинцев. - М., 2006.
4. Лифшиц М. А. Карл Маркс и вопросы искусства // Лифшиц М. А. Вопросы искусства и философии. - М., 1936.
5. Лифшиц М. А Письма В. Досталу, В. Арсланову, М. Михайлову. 19591983 гг. - М., 2011.
6. Лифшиц М. А. Письмо Владимиру Досталу. 23 апреля 1967 г. // Лифшиц М. А. Письма В. Досталу, В. Арсланову, М. Михайлову. 1959-1983 гг. - М., 2011.
7. Лифшиц М.А. Что такое классика. - М., 2004.
8. Подорога В. А. Если бы консервная банка заговорила... Михаил Лифшиц и советские шестидесятые [Электронный ресурс]. - URL: https://www.youtube.com/watch?time_continue=3&v=fCFpf6Koi4g (дата обращения: 21 мая 2018 г.).
Статья поступила: 25.05.2018. Принята к печати: 29.06.2018
