CC BY
30
йй! 10.185722/2500-3224-2021-4-227-237 94(47).084.9
СОВЕТСКИЙ ЧЕЛОВЕК В УСЛОВИЯХ ПОСТМОДЕРНА: ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА И ОБЩЕСТВЕННОЕ СОЗНАНИЕ
Пономарева Мария Александровна
Южный федеральный университет, Ростов-на-Дону, Россия [email protected]
Аннотация. В статье, опираясь на синергетический подход, автор проанализировала характерные черты советского человека, определила противоречия между индивидуальностью и коллективизмом в обществе, самостоятельностью и зависимостью конкретного человека в указанный период. В статье рассмотрены причины кризиса социалистической эпохи. Отмечается важнейшая особенность советского человека эпохи постмодерна: умение «добывать» дополнительную информацию, «читать между строк» и делать выводы интуитивно, на основе «озарений». Делается вывод, что сформировался советский человек «в футляре»: свободная личность, облаченная в строго заданные поведенческие и институциональные рамки. В статье отмечается, что дискурс и практики постмодернизма определили не только облик советского человека и социалистического мира в целом периода «холодной войны», но и сконструировали современное российское общество. Историческая память поколений 1960-1980-х гг., мифологизируя прошлое, определяет современную историческую политику, во многом формирует общественное сознание.
Ключевые слова: советский человек, «холодная война», СССР; брежневский период, история КПСС, историческая память, коллективная историческая память, советские ценности, советская экономика, представления о советском прошлом, социалистическое общество.
Цитирование: Пономарева М.А. Советский человек в условиях постмодерна: историческая политика и общественное сознание // Новое прошлое / The New Past. 2021. № 4. С. 227-237. DOI 10.18522/2500-3224-2021-4-227-237 / Ponomareva M.A. The Soviet Man in Postmodern Conditions: Historical Politics and Public Consciousness, in Novoe Proshloe / The New Past. 2021. No. 4. Pp. 227-237 DOI 10.18522/2500-3224-2021-4-227-237.
© Пономарева М.А., 2021
THE SOVIET MAN IN POSTMODERN CONDITIONS: HISTORICAL POLITICS AND PUBLIC CONSCIOUSNESS
Ponomareva Maria A.
Southern Federal University Rostov-on-Don, Russia [email protected]
Abstract. Based on the synergetic approach, the author analyzed the characteristic features of the Soviet man, identified the contradictions between individuality and collectivism in society, independence and dependence of a particular person during this period. The causes of the crisis of the socialist era are considered. The most important feature of the Soviet man of the postmodern era is noted: the ability to "extract" additional information, "read between the lines" and draw conclusions intuitively, based on "insights". It is concluded that the Soviet man was formed "in a case": a free personality, clothed in a strictly defined behavioral and institutional framework. The article notes that the discourse and practices of postmodernism determined not only the appearance of the Soviet man and the socialist world as a whole during the Cold War, but also constructed modern Russian society. The historical memory of the generations of the 1960s-1980s, mythologizing the past, determines modern historical politics, largely forms public consciousness.
Keywords: Soviet man, Cold War, USSR, Brezhnev period, history of the Communist Party, historical memory, collective historical memory, Soviet values, Soviet economy, ideas about the Soviet past, socialist society.
К. Дженкинс писал, что ситуация постмодерна обусловливает современное существование общества. Оно объективно, не подлежит изменению, и его необходимо принимать безо всяческих объяснений и обоснований [Jenkins, 1991]. Изначально допускалось «изображать мир знания эпохи постмодерна как мир, управляемый игрой с исчерпывающей информацией, в том смысле, что она в принципе доступна для всех экспертов...» [Лиотар, 2016, с. 126]. При этом преимущество получает тот, кто имеет дополнительную информацию, умеет ее добывать либо обладает навыками додумывания, «воображения». В научной литературе существует ряд категорий и концепций, описывающих период постмодерна. В частности, трансмодерн Э. Дюсселя как итог краха Просвещения и кризиса постмодерна; неомодерн в культуре Г. Деннинга как возвращение к эстетической чувствительности; метамодернизм как отражение сетевой структуры общества; постпостмодернизм в коннотациях: диджимодернизм, космодернизм, гипермодернизм, перформатизм Р. Эшельмана как описание произведений искусства, - не применимых к категориям политическим или социентальным и др. Более того, Л. Хатчеон доказывает, что постмодерн умер, поскольку цифровые технологии изменили социальную действительность, и в силу этого язык постмодернизма перестал быть адекватным новым реалиям [Hutcheon, 2002]. Мы же придерживаемся позиции, согласно которой хоть постмодернизм и закончился, его дискурс и практики, как и в случае с модернизмом, продолжат существовать [Павлов, 2021, с. 523-524].
Изучение периода «холодной войны» растянуто в методологическом противостоянии между теми исследователями, кто изучает происходившие процессы в системе координат иерархической структуры общества и государства, и теми авторами, которые опираются в своем анализе на изучение истории как сети. Наиболее выпукло эту методологию представил Н. Фергюсон в книге «Площадь и башня. Сети и власть от масонов до Facebook», признавая самостоятельную значимость маленького человека [Фергюсон, 2020]. Мы можем проследить в теории Н. Фер-гюсона два этапа сетевой эпохи - книгопечатание и интернет. Однако под сетью понимается период, для которого характерно массовое производство, истина перестает быть привилегией ограниченного количества лиц и становится возможным массовое влияние на изменение общества - это периоды революций, реформации, поляризации общества. Общество периода «холодной войны» можно рассматривать и с точки зрения иерархий, и со стороны сетевой антропологии маленького человека. Если речь идет об изучении характерных черт общества, повседневности, влиянии человека или группы людей на общественно-политическое развитие и экономическое в пределах отдельных регионов, городов либо на микроуровне (заводы, фабрики, дворы, школы, отдельные советы) и стоит цель показать изменение роли простого советского человека, то, безусловно, применение концепции Н. Фергюсона открывает широкие перспективы историку для изучения человека второго плана как влиятельного актора в истории.
Много интереснее же все же синергетический подход, в особенности если мы обращаемся к взаимоотношениям власти и общества. Тогда, изучая поведение и стратегические цели, мероприятия власти, мы опираемся на иерархический и позиционный подходы, поскольку в этот период часто место определяло функциональность человека. А уже при изучении мотивации различных сообществ применяем подходы сетей. С другой стороны, КПСС, органы власти и т.п. также можно рассматривать в качестве сетей с определенным уровнем взаимоотношений и влияния на самих себя и на окружающее пространство, ход событий. Как бы то ни было, но этот подход значительно усложняет картину мира, представляемую историком, и тем самым делает ее более выпуклой и более интересной как ученым, так и читателям.
Главным достоинством современной методологии изучения периода «холодной войны» можно считать абсолютную синергетику: как традиционных концепций и подходов (марксистского, классового, цивилизационного, формационного, структуралистского (вслед за Фуко и Бартом, Лотманом)), так и целого ряда подходов из смежных наук, которые стали частью науки исторической и даже образовали исторические направления исследования в условиях постмодернизма (микроисторию, устную историю и т.п.). В первую очередь речь идет о методологии решенческого, позиционного, синергетического подходов. То есть о тех подходах, которые стали возможны в исторической науке после череды известных нам поворотов: антропологического, лингвистического и, в качестве одного из последних, имперского. В этих условиях «старый добрый позитивизм» (еще со времен О. Конта) для изучения общества периода «холодной войны» теряется и все чаще отходит на второй план. Тем не менее, восстановление фактов и их научное объяснение именно для данного исторического этапа по-прежнему остается актуальным, поскольку вплоть до настоящего времени его изучение находилось за завесой идеологических интерпретаций и знание о прошлом формировалось как сумма определенным образом сконструированных фактов и событий.
Таким образом, для СССР мы описываем тот период существования советского человека, когда его повседневную жизнь начала изменять информационная эпоха. Телевизор на тот момент не давал возможностей непосредственного общения людей друг с другом опосредованно от государства, официальных институтов и не давал возможности формировать параллельное существование общества официальному дискурсу. Тем не менее, все более расширяющиеся способы передачи информации в повседневной жизни маленького человека постепенно формировали новое отношение к окружающей действительности и к механизмам передачи информации, как со стороны власти, так и со стороны общества.
История СССР периода «холодной войны» представляла собой одномоментно эпоху кризиса индивидуальности и коллективизма, самостоятельности и зависимости, что предопределило не только конец социалистической эпохи в СССР, но и развитие всего постсоциалистического мира, а также современное понимание прошлого.
Действительно, современное общество основывается на мифах, изучение прошлого в некоторой степени определяется в новейшей коллективной исторической памяти с учетом степени этой мифологизации. Существование прошлого определяется, с одной стороны, фрагментарностью общественного сознания, с другой стороны - степенью расколотости и плюрализма самого конкретного общества в определенный, четко установленный период времени. Как писала М. Хирш, «.работа постпамяти. способна заново активировать и заново воплотить (re-embody) более отдаленные политические и культурные пласты памяти, соединив их с живыми частными и семейными формами опосредования и эстетического выражения. Данная память не разрушается после смерти всех участников травматического события и их потомков, и этим идея постпамяти отличается от классификации Ассманов» [Хирш, 2021, с. 66].
Действительно, схлопывание пространственно-временных рамок, переплетение прошлого и настоящего позволяет рассмотреть общественное сознание как часть неотъемлемой культуры общества и на определенном этапе формирует культурное, идейное многообразие - следовательно, и множественность индивидуального «я». Можно ли говорить о существовании «человека в футляре» в период «холодной войны»? Правомерно ли сегодня в научном и в общественном дискурсе использование терминов «советский человек» и «социалистическая личность» применительно к периоду 1960-1980-х гг.?
В современном понимании «советское» в условиях постмодерна - сочетание характерных черт, поведенческих практик, идеологических категорий как в обществе, так и среди представителей властных структур, в основу которых положено фрагментарное отношение к советскому прошлому, обусловленное как личным опытом, так и социально-экономическими и политическими обстоятельствами текущего момента. В работе «О разделении общественного труда» Э. Дюркгейм писал, что в нас есть два взаимосвязанных между собой сознания: личное, индивидуальное и неповторимое; общественное, коллективное [Дюркгейм, 1996].
Что определяет «советского человека», исходя из представлений современного общества? Во-первых, обрядовость взаимоотношений между властью и обществом, декларативность поставленных целей и символизм их исполнения. Кроме того, важными характеристиками являются коллективность, ссылка на авторитеты, страх/стремление возврата негативного прошлого (сталинизм, репрессии, голод, война и т.д.); жизнь во имя будущего; поиск внутреннего и внешнего врага; локальность (привязка к месту, быту, устоявшемуся ходу вещей1).
Вместе с тем особенностью общественно-политического развития СССР периода «холодной войны» явилось сочетание с первого взгляда противоречивых, однако взаимозависимых тенденций: во-первых, постоянное декларирование
1 Впрочем, это пункт скорее соотносится с вышеперечисленным тезисом о страхе возврата негативных обстоятельств прошлого.
со стороны государства политики по возрождению общественной инициативы, во-вторых, последовательная и неуклонная формализация принимаемых решений. В сложившихся условиях важным оказалось формирование общественного мнения и идеального образца советской личности - идеального советского человека. Данная цель достигалась посредством пропаганды в средствах массовой информации, во время проведения различных общественных и политических акций и т.п.
Например, на мероприятиях по проведению политинформации в производственных коллективах упоминаются фамилии и имена, места работы или службы героев, в обиход входят краткие «рабочие биографии» отличившихся. Данная информация сопровождается постоянными уведомлениями об изменении социально-экономической жизни страны неуклонно в лучшую сторону именно благодаря усилиям идеальных советских людей, которые, хоть и имели конкретные имена фамилии, тем не менее быстро становились символами социалистического настоящего, а их заслуги перед страной облекались в мифологическую форму. Парадоксальным образом применение подобного подхода способствовало обезличиванию общественных практик. Положительные описания советской действительности вкупе с массовостью описываемых общественных инициатив также давали обратный результат: примеры идеального советского человека порой кардинально расходились с повседневной жизнью, следовательно, в условиях привычного поиска двойной трактовки смыслов общественные практики воспринимались либо как как недосягаемый результат, работающий на довольно нескорое будущее, либо как неизбежное зло.
Соответственно, советский человек, привыкший ориентироваться на добычу дополнительной информации либо «читать между строк» официальных данных, являлся типичными представителем эпохи постмодерна. Один из любопытных примеров дает нам сравнение официальной и неофициальной статистики этого периода. Так, население СССР в 1989 г. составляло 286,7 млн чел. За 10 лет прирост составил 20,1 млн чел. (на 1 января 1981 г. население составило 266,6 млн чел.), то есть в среднем по 2 млн чел. в год. Этому способствовало и повышение образовательного уровня населения, и изменение социальной структуры общества в целом, и реализация политики общества потребления государством [Население, 2011, с. 4, 255]. Данные Госкомстата рисуют нам сверхпозитивную картину: одновременно с приростом населения в течение 1970-1980-х гг. происходил неуклонный рост заработной платы. Однако фактически шло планомерно наращивание дефицита товаров. Неудовлетворенный спрос населения на товары и услуги вырос в 1989 г. по сравнению с 1970 г. в 11 раз, составив 165 млрд руб. Тем не менее, официальные расходы превысили официальные доходы в 1975 г. - на 13,8%, а в 1989 г. - на 25,4%, что наглядно свидетельствует о развитии теневого сектора экономики [Лебский, 2021, с. 130-131]. Несмотря на это в современном обществе сформировался устойчивый стереотип экономической стабильности и планомерной повседневности человека периода «холодной
войны», который включал в себя и механизмы получения «дополнительной информации», использование «навыков выживания».
В одной из последних обзорных работ по истории СССР/РФ 1953-2008 гг. коллектив из более чем 40 авторов (среди них - Р. Пайпс, В. Страда, Н. Струве, Ю.С. Пивоваров, В.В. Согрин, Н.Л. Жуковская, А.Б. Зубов и др.) акцентировал внимание на происходивших в советском обществе изменениях, которые были названы «внутренним освобождением русского общества». Действительно, хлынувшие в советскую культуру зарубежные магнитофонные записи, фильмы, публикация классиков русской философии (В. Соловьев, С. и Е. Трубецкие, П. Флоренский и др.), возрождение приходской церковной жизни, распространение самиздата и правозащитного движения и т.д. определили существенные сдвиги в повседневной жизни советского человека. Можно ли утверждать, что молодые люди, танцующие твист и рок-н-ролл на дискотеках и посещающие кинотеатры для просмотра фильмов с Бельмондо, уже не являлись советскими людьми? Как определить степень советскости в поведении и общественном сознании такого общества? [История России, 2021, с. 163]. Действительно, процесс формирования советского человека включает в себя несколько параметров: от внешней среды и формируемых ею стереотипов до преставлений о себе и окружающем мире. Массовое общественное сознание в СССР периода «холодной войны» в рамках каждого из этих параметров было подвержено влиянию государственного и партийного контроля.
Безусловно, индивидуальные суждения в СССР весьма различались, например у представителей интеллигенции и рабочих, служащих и крестьян, равно как каждый из этих слоев не был единым. Однако существовала государственная политика, формировавшая массовые представления в единообразном ключе. Например, через систему образования, посредством отображения знаковых исторических событий в учебниках, в особенности в школьных и предназначенных для исторических факультетов вузов. Оговоримся, что как представления об идеальном советском человеке, так и памятные события, посредством которых они в том числе формировались, претерпевали изменения в рассматриваемый период, в зависимости от акцентов текущей партийной политики. Однако в целом оставались неизменными основные черты «моделирования» советского человека. В первую очередь, это воспитание на героических примерах прошлого, в особенности тех из них, которые укладывались в схему: «кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет». Во-вторых, вписывание настоящего в сказочный контекст прошлого: «мы уже создали искусственные спутники Земли.» [Алексеев, 1961, с. 121]. В-третьих, посредством противопоставления уютного, спокойного, радостного и социально-ориентированного настоящего - злому и враждебному дореволюционному прошлому и капиталистическому настоящему. В-четвертых, через описание партии как единственного положительного героя, который в состоянии вести борьбу с негативными явлениями прошлого, настоящего и будущего при поддержке советского народа. Каждый из данных факторов «работал» на формирование конкретного аспекта модели
«советского человека»: готовность к самопожертвованию, но при этом осознание собственной значимости перед странами другого мира; страх перед внезапными и глобальными переменами, чувство защищенности и недоверия к другим странам и информации; доверие к партии и правительству и одновременно - опасение потерять доверие и защиту от них. Фактически, именно в этот период складывалось мировоззрение того советского человека, который в период Перестройки оказался среди наиболее активной части общества, приведшей в итоге страну к распаду, а власть КПСС - к падению.
Возвращаясь к вопросу о сохранении исторической памяти о советском прошлом, приведем цитату философа Г. Марселя, согласно которой «общества, основанные на материальных постулатах, причем неважно, какое место они отводят для определенного возвеличивания коллективизма, являющегося по сути дела чисто животным, ... искореняют тем самым и свободу... (человека - прим. М.П.)» [Марсель, 2018, с. 38]. В связи с этим важен вопрос о том, какое место занимает память об обществе периода «холодной войны» и советском человеке в современном обществе, в котором принцип свободы личности является одним из главенствующих в характеристике общественного сознания.
Историческая политика определяется номенклатурным самосохранением, которое, как писал еще М. Восленский, обладает характерными чертами: замкнутости, устойчивости и воспроизводства - и формируется из паттернов действий государственной власти, отклика на них экспертного и профессионального сообществ, восприятия ее обществом. Элементы советского в российской исторической политике определяются востребованностью и готовностью к ним общества. 1990-е гг. стали ценностным и идеологическим вакуумом, вернее, в этот период системой являлось отсутствие самой системы. Поскольку данное десятилетие явилось отрицанием советского, но не конструктивным замещением, поколение 2000-х гг. относится к нему как к негативу, воспринимая позитив советского, но в мифологизированной форме (опосредованно - через старшее поколение). Напротив, для поколения 2000-х позитивным опытом являются процессы 1990-х гг., но и эти представления также обладают всеми признаками сконструированной мифологичности.
Коллективная память, включающая в себя и проявляющаяся в том числе через историческую политику, определяется на современном этапе опытом периода «холодной войны». Как мы уже отмечали на круглом столе, посвященном изучению исторической памяти, именно этот опыт формирует как индивидуальное восприятие и прошлого, и настоящего, и будущего (с ним связаны наши страхи -личные, политические, идеологические, экономические), так и общественный опыт, в том числе общественную усталость и общественные страхи [Венков, 2017]. Поколение, прошедшее несколько подэтапов социально-экономического и политического развития страны, безусловно, лучше понимает, «как оно было», тогда как более молодые в первую очередь представляют советское через мифы, опосредованные воспоминанием «старших». Но и старшее поколение
романтизирует либо демонизирует прошлое, поскольку личный опыт переживания «советскости» для него имеет гораздо большее значение, чем для молодых людей.
В связи с этим основной период, который доминирует неосознанно в общественном сознании и государственной политике на нынешнем этапе - это 1960-1970-е гг., во время которых сформировалась советская личность «в футляре»: свободная и неповторимая внутри, но облеченная в строго заданные рамки снаружи. Характерные черты, которые проявляют себя и являются частью этого прошлого, многочисленны и разнообразны. Во-первых, это сочетание государственного контроля и местных инициатив. Провозглашение со стороны государственных органов возрождения «низовой» демократии сочетается с усилением обрядовой (декларативной) деятельности как реакции на контроль. Наличие в обществе развитых механизмов транслирования: либо «сверху-вниз», либо «по горизонтали» без затрагивания «верхов» - сопровождается углубляющимся разрывом между общественными ожиданиями и государственной политикой, компенсируемым теми же директивностью и контролем. По-прежнему сохраняется ответственность конкретного руководителя при усилении неэффективности всей системы в целом.
Резюмируя, можно отметить, что советский человек в условиях постмодерна не исчез, основные черты не просто сохранены, но органически встроены во всю институциональную и неиституциональную систему современного общества. Более того, учитывая сетевые и цифровые модели развития постмодерна, транслирование поведенческих практик и структур советскости происходит значительно быстрее, но одновременно все более мифологизируется, «переключая» оценку советского прошлого периода «холодной войны» со знака «минус» на знак «плюс».
ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА
Алексеев С.П. История СССР: учебная книга для 4-го класса. 6-е изд. М.: Учпедгиз, 1961. 159 с.
Венков А.А. Круглый стол «Советское: жизнь после смерти» (Ростов-на-Дону, 9 ноября 2017 г.) // Новое прошлое / The New Past. 2017. № 4. С. 352-357. Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. М.: Канон, 1996. 430 с. История России ХХ век. Деградация тоталитарного государства и движение к новой России (1953-2008). Т. III. Под ред. А.Б. Зубова. М.: Эксмо, 2021. 688 с. Лебский М.А. Рабочий класс СССР: жизнь в условиях промышленного патернализма. М.: Изд-во «Горизонталь», 2021. 250 с. Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. СПб.: Алетейя, 2016. 160 с.
Марсель Г. Люди против человеческого. М.: Центр гуманитарных инициатив, 2018. 208 с.
Население России в ХХ веке. Исторические очерки: в 3-х т. Т. 3. Кн. 2. Население России в ХХ веке. Исторические очерки. 1980-1990 гг. М.: РОССПЭН, 2011. 295 с. Павлов А.В. Постпостмодернизм: как социальная и культурная теория объясняют наше время. 2-е изд. М.: издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2021. 560 с. Фергюсон Н. Площадь и башня. Сети и власть от масонов до Facebook. М.: АСТ, 2020. 547 с.
Хирш М. Поколение постпамяти: письмо и визуальная культура после Холокоста. М.: Новое издательство, 2021. 428 с.
Hutcheon L. The Politics of Postmodernism. L., N.Y.: Routledge, 2002. 222 p. Jenkins K. Re-thinking History. L., N.Y.: Routledge, 1991. 120 p.
REFERENCES
Alekseev S.P. Istoriya SSSR: uchebnaya kniga dlya 4-go klassa [History of the USSR: a textbook for the 4th grade]. 6-e izd. Moscow: Uchpedgiz, 1961. 159 p. (in Russian). Venkov A.A. Kruglyi stol "Sovetskoe: zhizn' posle smerti" (Rostov-na-Donu, 9 noyabrya 2017 g.) [Round table "Soviet: life after death" (Rostov-on-Don, November 9, 2017)], in Novoe proshloe / The New Past. 2017. No. 4. Pp. 352-357 (in Russian). Dyurkgeim E. O razdelenii obshchestvennogo truda [On the division of social labor]. Moscow: Kanon, 1996. 430 p. (in Russian).
Istoriya Rossii KhKh vek. Degradatsiya totalitarnogo gosudarstva i dvizhenie k novoi Rossii (1953-2008) [The history of Russia of the twentieth century. The degradation of the totalitarian state and the movement towards a New Russia (1953-2008)]. Vol. III. Ex ed. by A.B. Zubova. Moscow: Eksmo, 2021. 688 p. (in Russian).
Lebskii M.A. Rabochii klass SSSR: zhizn' v usloviyakh promyshlennogo paternalizma [The working class of the USSR: life in the conditions of industrial paternalism]. Moscow: Izd-vo "Gorizontal", 2021. 250 p. (in Russian).
Liotar Zh.-F. Sostoyaniepostmoderna [The state of postmodernity]. Saint-Petersburg: Aleteiya, 2016. 160 p. (in Russian).
Marsel' G. Lyudiprotiv chelovecheskogo [People against the human]. Moscow: Tsentr gumanitarnykh initsiativ, 2018. 208 p. (in Russian).
Naselenie Rossii v KhKh veke. Istoricheskie ocherki [The population of Russia in the twentieth century. Historical essays]. Vol. 3. Kn. 2. Naselenie Rossii v KhKh veke. Istoricheskie ocherki. 1980-1990 gg. [The population of Russia in the twentieth century. Historical essays. 1980-1990]. Moscow: ROSSPEN, 2011. 295 p. (in Russian). Pavlov A.V. Postpostmodernizm: kak sotsial'naya i kul'turnaya teoriya ob"yasnyayut nashe vremya [Post-Postmodernism: how social and cultural theory explain our time]. 2-e izd. Moscow: izdatel'skii dom "Delo" RANKhiGS, 2021. 560 p. (in Russian).
Fergyuson N. Ploshchad'i bashnya. Seti i vlast' ot masonov do Facebook [Square and Tower. Networks and power from Masons to Facebook]. Moscow: AST, 2020. 547 p. (in Russian).
Khirsh M. Pokolenie postpamyati: pis'mo i vizual'naya kul'tura posle Kholokosta [Generation of post-memory: writing and visual culture after the Holocaust]. Moscow: Novoe izdatel'stvo, 2021. 428 p. (in Russian).
Hutcheon L. The Politics of Postmodernism. L., N.Y.: Routledge: Routledge, 2002. 222 p. Jenkins K. Re-thinking History. L., N.Y.: Routledge, 1991. 120 p.
Статья принята к публикации 15.11.2021
