CC BY
30
DOI 10.185722/2500-3224-2021-4-214-272 УДК 93/94
шш
МЕЖДИСЦИПЛИНАРНЫЕ ИЗМЕРЕНИЯ АНТРОПОЛОГИИ «СОВЕТСКОГО ЧЕЛОВЕКА» ПЕРИОДА «ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ»
Аннотация. Задумывая тему номера, выпускающие редакторы исходили из антропологического измерения социалистического и постсоциалистического обществ. Опираясь на историографическую литературу, поставили вопрос о правомерности понимания социалистического человека периода «холодной войны» по формуле А.П. Чехова как «человека в футляре», замкнутого и настороженного по отношению к внешнему миру. Научная гипотеза дискуссии заключается в том, что советские -по гражданству, образованию и самосознанию - люди имели много общего с обывателями других современных обществ: тягу к моде, западной поп- и рок-музыке, альтернативным научным теориям и восточным единоборствам, отличные от нормы сексуальные идентичности и практики, живой интерес к международной жизни и т.д. В связи с этим выпускающие редакторы нацелили участников обсуждения на размышления о том, каким образом идеологический и политический контекст «холодной войны» оказал влияние на развитие советского человека, возможно ли утверждать о неизменности основных черт социалистического образа жизни в данный период. Наконец, какие черты «советскости» сохранились в постсоциалистических обществах, можно ли их, собственно, назвать «постсоциалистическими», и, в целом, каковы место и роль «социалистического» в современном мире.
Ключевые слова: советский человек, социалистическая личность, советское общество, позднесоветское общество, социалистическое общество, «холодная война», общество, власть, идеология, история СССР, историческая память.
Цитирование: Мохов С.В., Пономарева М.А., Фокин А.А., Чернявская Ю.Ю., Чуев С.В. Междисциплинарные измерения антропологии «советского человека» периода «холодной войны» // Новое прошлое / The New Past. 2021. № 4. С. 214-272. DOI 10.18522/2500-3224-2021-4-214-272 / Mokhov S.V., Ponomareva M.A., Fokin A.A., Chernyavskaya Yu.Yu., Chuev S.V. Interdisciplinary Measurements of Anthropology of the "Soviet Man" of the Cold War Period, in Novoe Proshloe / The New Past. 2021. No. 4. Pp. 214-272. DOI 10.18522/2500-3224-2021-4-214-272.
© Мохов С.В., Пономарева М.А., Фокин А.А., Чернявская Ю.Ю., Чуев С.В., 2021
Вопросы дискуссии:
1. Понятия «советский человек» и «социалистическая личность» возникли и в течение многих десятилетий использовались фактически исключительно в идеологических (советских или антисоветских) контекстах. Оставляет ли это хоть какой-либо аналитический потенциал данному понятию, или его предшествующая политизация неизбежно затрудняет его использование для научного понимания советского общества?
2. Предполагает ли понятие «советский человек» географическое, национальное, социальное и религиозное разнообразие советского общества? Можно ли считать «советскими людьми» диссидентов, членов религиозных и националистических движений, молодежь с рабочих окраин, представителей субкультур и т.п.?
3. Можно ли говорить о закрытости социалистических обществ и особенном характере «социалистической личности» как «личности в футляре», огороженной от внешнего мира и развивающейся под воздействием государственной и партийной идеологии?
4. Каково было влияние идеологического противостояния между СССР и странами Запада, в частности, «холодной войны», на становление и развитие советского человека и общества?
5. Сохранились ли черты советского человека и общества в постсоветский период? Можно ли говорить об их воспроизводстве, усилении или угасании?
Участники дискуссии:
Мохов Сергей Викторович, кандидат социологических наук, научный сотрудник, Институт этнологии и антропологии Российской академии наук.
Пономарева Мария Александровна, доктор исторических наук, доцент, заведующий кафедрой отечественной истории ХХ-ХХ1 вв., и.о. директора, Институт истории и международных отношений, Южный федеральный университет.
Фокин Александр Александрович, кандидат исторических наук, заведующий лабораторией, Лаборатория междисциплинарных исследований пространства, Тюменский государственный университет.
Чернявская Юлия Юрьевна, докторантка, Факультет истории, Университет Ратгерс.
Чуев Сергей Владимирович, кандидат исторических наук, доцент, Департамент политологии факультета социальных наук и массовых коммуникаций, Финансовый университет при Правительстве РФ.
INTERDISCIPLINARY MEASUREMENTS OF ANTHROPOLOGY OF THE "SOVIET MAN" OF THE COLD WAR PERIOD
Abstract. When the editors conceived the issue's theme, they proceeded from the anthropological dimension of socialist and post-socialist societies. Relying on the historiographical literature, we have raised the question of the legitimacy of understanding the socialist man of the Cold War period according to the formula of A.P. Chekhov as a "man in a case", closed and wary of the outside world. The hypothesis of the discussion was that Soviet people - in terms of citizenship, education and self-awareness - had a lot in common with the inhabitants of other modern societies: they had a craving for fashion, Western pop and rock music, alternative scientific theories and martial arts, sexual identities and practices different from the norm, a keen interest in international life, etc.
In this regard, we raised questions about how the ideological and political context of the "cold war" influenced the development of Soviet man, whether it is possible to assert the immutability of the main features of the socialist way of life in this period. Finally, what features of "Sovietism" have been preserved in post-socialist societies, can they actually be called "post-socialist", and, in general, what is the place and role of the "socialist" in the modern world.
Keywords: Soviet man, socialist personality, Soviet society, late Soviet society, socialist society, Cold War, society, power, ideology, history of the USSR, historical memory.
Discussion questions:
1. The concepts of "Soviet man" and "socialist personality" arose and for many decades were used virtually exclusively in ideological (Soviet or anti-Soviet) contexts. Does this leave at least some analytical potential for this concept, or does its previous politicization inevitably make it difficult to use it for a scientific understanding of Soviet society?
2. Does the concept of "Soviet man" imply the geographical, national, social and religious diversity of Soviet society? Can it be considered a "Soviet people" dissidents, members of religious and nationalist movements, young people from working-class suburbs, subcultures, etc.?
3. Can you talk about the closeness of socialist societies and the specific nature of the "socialist personality" as an "individual case", a fenced from the outside world and developing under the influence of the state and party ideology?
4. What was the impact of the ideological confrontation between the USSR and Western countries, in particular, the Cold War, on the formation and development of Soviet man and society?
5. Did the features of Soviet man and society remain in the post-Soviet period? Is it possible to talk about their reproduction, strengthening or extinction?
Discussants:
Mokhov Sergey V., Candidate of Science (Sociology), Research Fellow, Institute of Ethnology and Anthropology, Russian Academy of Science.
Ponomareva Maria A., Doctor of Science (History), Associate Professor, Head of the Department of Russian History of the XX-XXI centuries, Acting Director, Institute of History and International Relations, Southern Federal University.
Fokin Alexander A., Candidate of Science (History), Head of Laboratory, Laboratory for Interdisciplinary Space Research, Tyumen State University.
Chernyavskaya Yulia Yu., Doctoral Candidate, History Department, Rutgers University.
Chuev Sergey V., Candidate of Science (History), Associate Professor, Department of Political Science, Faculty of Social Sciences and Mass Communications, Financial University under the Government of the Russian Federation.
DOI 10.185722/2500-3224-2021-4-218-226 УДК 930
шш
ПРОСТОЙ (ПОСТ)СОВЕТСКИЙ ЧЕЛОВЕК: УНИКАЛЬНОСТЬ И УСТОЙЧИВОСТЬ СКВОЗЬ ПРИЗМУ ИНФРАСТРУКТУР
Мохов Сергей Викторович
Институт этнологии и антропологии Российской академии наук, Москва, Россия svmohov.hse@gmail.com
Аннотация. Теоретические наработки из области антропологии инфраструктур показывают, что социальные практики опосредованы инфраструктурой: материальность способна влиять на повседневность, буквально фреймируя наше поведение. При этом инфраструктура формирует общий опыт для совершенно разных людей (по темпераменту, этничности, социальному происхождению и т.д.), выступая, среди прочего, и как инструмент nation-building. Можно сказать, что воспроизводство социальных практик и общего опыта возможно до тех пор, пока существует инфраструктура или отдельные элементы ее конфигурации. Используя это утверждение как предпосылку, рассматривается вопрос об устойчивости и воспроизводстве определенных форм исторического опыта, определяемого как «советский», через остаточные инфраструктуры (и протоколы ее работы) в современной России. Для этого автор обращается к двум примерам из собственной исследовательской работы: рынку ритуальных услуг и онкологической системе. Автор показывает, как похоронные практики и лечение раковых заболеваний в современной России продолжают испытывать влияние советского наследия благодаря материальному субстрату, в котором осуществляется этот опыт. В заключении, используя «обряды перехода» Роберта Герца, как метафору, автор рассуждает о неизбежной руини-зации и распаде советских инфраструктур, а значит и постепенном замещении советского опыта новыми социальными формами.
Ключевые слова: инфраструктура, советский человек, антропология инфраструктур, смерть и умирание.
Цитирование: Мохов С.В. Простой (пост)советский человек: уникальность и устойчивость сквозь призму инфраструктур // Новое прошлое / The New Past. 2021. № 4. С. 218-226. DOI 10.18522/2500-3224-2021-4-218-226 / Mokhov S.V. Simple (Post) Soviet Man: Uniqueness and Sustainability through the Infrastructures, in Novoe Proshloe / The New Past. 2021. No. 4. Pp. 218-226. DOI 10.18522/2500-3224-2021-4-218-226.
© Мохов С.В., 2021
SIMPLE (POST) SOVIET MAN: UNIQUENESS AND SUSTAINABILITY THROUGH THE INFRASTRUCTURES
Mokhov Sergey V.
Institute of Ethnology and Anthropology, Russian Academy of Science, Moscow, Russia svmohov.hse@gmail.com
Abstract. Theoretical developments in the anthropology of infrastructures show that social practices are mediated by infrastructure: materiality framing everyday life. The infrastructure forms a common experience for completely different people (by temperament, ethnicity, social origin, etc.). We can say that the reproduction of social practices and experiences is possible as long as the infrastructure or separate elements of its configuration exist. Following this logic, the author considers the issue of stability and reproduction of certain forms of historical experience, defined as "Soviet", through infrastructures. To do this, the author refers to two examples from his own research projects: the funeral industry and the cancer system. The author shows how funeral practices and cancer treatment in modern Russia continue to be influenced by the Soviet legacy due to the material substrate in which this experience is carried out. In conclusion, using Robert Hertz's "rites of passage" as a metaphor, the author discusses the inevitable ruinization and disintegration of Soviet infrastructures and, consequently, the gradual replacement of the Soviet experience with new social forms.
Keywords: infrastructure, Soviet people, anthropology of infrastructures, death and dying.
Любая концептуализация, применяющаяся в больших объяснительных моделях, строится на допущениях. Эти допущения зачастую становятся удобным объектом нападок для критически настроенных коллег: как правило, обвинения сводятся к редукционизму и нечувствительности к контексту. В этом фокусе концепт «советского человека»1 не является исключением: ни по количеству изначально заложенных в него допущений, ни по количеству замечаний, который он на себя навлек. В разные годы понятие «советский человек» клеймилось идеологизированным2, нерепрезентативным и манипулятивным: особенно много досталось модели «простого советского человека» Ю. Левады3.
Тем не менее, несмотря на множество атак, концепции4 «советского человека» оказались весьма живучими и привлекают внимание исследователей и сегодня. Свидетельство тому - тема этого номера и заданная редакторами дискуссия. Причины просты: во-первых, спустя почти 30 лет после распада СССР многие из практик, наблюдаемых в советском обществе, продолжают существовать5; во-вторых, объяснение их устойчивости до сих пор не понятно; в-третьих, уж очень велик соблазн накладывать интерпретации на политический контекст современной России, тем самым делая модель привлекательной для массового читателя6. Как бы то ни было, стоит признать, что существует запрос на большие объяснительные формы, связывающие нас с советским прошлым.
Однако вместо ревизии вышеобозначенной концептуальной схемы я бы хотел задаться другими, достаточно общими, но последовательными вопросами, которые имеют прямое отношение к изначальным целям модели и, среди прочего, определены вопросами дискуссии номера: 1) насколько опыты7, проживаемые советским
1 Известный в основном по проекту Ю. Левады. Разумеется, попытки социологического описания советского человека предпринимались и до Левады, и после, в том числе и зарубежными исследователями [МеИпеЛ, 1956].
2 Идеологизированное использование понятия «советский человек» привело в итоге к его обесцениванию [уыгоЬак, 2003].
3 Например, по каким критериям мы замеряем советскость? Что значит быть «советским»? О критике левадовской модели «простого советского человека» можно прочитать в блестящей статье Алексея Титкова [Титков, 2019].
4 В рамках данного эссе я не буду придерживать левадовского определения - будем говорить в целом о разных концепциях «советского человека» как некоторого особого антропологического типа, сформированного особенностями советской цивилизации.
5 Главным образом речь идет о политических институтах и неформальных экономических практиках: блат, теневая экономика, сословность и так далее [ЬеСепеуа, 2006, Вагэикоуа, 2019]. Хотя существует и обратное мнение: практики уже другие и не сводимы к условно советским [Радаев, 2020].
6 Впрочем, эта дуальность (устойчивость - политизированность) позволяет вновь и вновь сталкиваться сторонникам и противникам этой концептуальной схемы: одни защищают модель, аргументируя ее актуальность устойчивостью наблюдаемых практик, другие же заявляют об ангажированности [Зе81\«а, 2018].
7 Здесь я стараюсь быть максимально аккуратным в терминах, называя практики и вообще некое поле социального «опытами», полагая что множество этих опытов (действий/практик) и формирует «советского человека».
человеком, уникальны? 2) каким образом эти опыты могут наследоваться/быть воспроизведены сегодня?
На эти вопросы я постараюсь порассуждать, используя материалы из собственной исследовательской практики: с 2015 г. я работаю над несколькими крупными проектами по похоронному делу и уходу за умирающими людьми в позднем СССР и постсоветской России; историей советской онкологической системы. Таким образом, я, с одной стороны, сосредоточусь на отдельных кейсах; с другой стороны, за счет того, что предмет этих кейсов достаточно универсален (стоит признать, что ситуация болезни и смерти касается всех живущих и даже советских граждан), то можно говорить о весьма масштабируемых опытах.
УНИКАЛЬНАЯ СОВЕТСКАЯ СОЦИАЛЬНОСТЬ
Начну я с первого вопроса: насколько опыты, проживаемые советским человеком, уникальны? Вопрос об уникальности советской цивилизации достаточно продуктивно отрезюмирован в статье Майкла Дэвида-Фокса «Модерность в России и СССР: отсутствующая, общая, альтернативная или переплетенная?». Следуя заключительным словам Дэвида-Фокса, стоит признать, что «советский коммунизм представлял собой упорядоченное, по сути, явление, которое понималось и создавалось как путь развития, призванный помочь стране обогнать современный Запад, бороться с ним и "похоронить"его» [Дэвид-Фокс, 2016, с. 44]. То есть советский проект представлял собой проект альтернативной модерности. Следуя этой логике, логично предположить, что институции и практики вокруг ситуации смерти/умирания в СССР были также альтернативны западным моделям: по крайне мере, стремились конкурировать с ними, следуя иным правилам функционирования и развития.
Так ли это? Если мы обратимся к примеру похоронного дела и попытаемся описать кейс несколькими крупными мазками, то получится следующее: на протяжении долгого времени (1921-1939 гг.) проходила попытка замещения старой модели устройства похоронного дела (сложившейся в Российской империи). С одной стороны, благодаря физическому разрушению инфраструктуры (кладбищ, моргов, человеческих ресурсов), с другой стороны, с помощью попыток замещения разрушаемого новыми инфраструктурами - крематориями, государственным регулированием сферы, субсидированием и так далее. Не вдаваясь в подробности, которые хорошо описаны мной в ряде книг и статей [Мохов, 2021; МокЬоу, 2020; МокЬоу, 2022], скажу, что этот проект замещения не удался. Уже в послевоенное время похоронная сфера погружается в состояние бесхозности и стихийного самоуправления: кладбища открываются и развиваются самостийно, централизованного производства необходимых похоронных принадлежностей нет, законодательство и нормативное регулирование отсутствует. Как итог, люди самостоятельно организовывали похороны: искали катафальный транспорт, место захоронения, подготавливали могилу, изготовляли гроб, памятник и так далее. Эта ситуация (дисфункций
и неопределенности в работе инфраструктур) привела к формированию сети гаражных и ремесленных производителей похоронных принадлежностей и к самостоятельному обслуживанию объектов инфраструктуры советскими гражданами. Различные инфраструктурные проблемы и неурядицы стали восприниматься как должное, решение этих проблем стало частью компетенции похоронных агентов; приобрело символические функции, найдя свое место в похоронном ритуале.
Уникален ли этот опыт? Для этого стоит понимать, что практики самостоятельного администрирования/справления похорон (наряду с дисфункциями инфраструктуры) массово присутствуют в традиционных руральных обществах, в то время как в модерновых урбанных сообществах похоронное дело является частью рыночной экономики и государственного управления. В этом фокусе описанные мной практики организации похорон в СССР являются примером бытования архаичных форм в условиях советской урбанизации и технологизации - причем архаичность вынужденная, вызванная бесхозной инфраструктурой. Пожалуй, эта ситуация действительно уникальна.
Обратившись к другому кейсу из моей исследовательской практики, к советской онкологии, мы обнаружим схожие сюжеты. Советская онкологическая система, уже на ранних этапах своего становления, испытывала сильное влияние диалектического материализма. Эта эпистемологическая «прививка» позволила сформировать понимание причины болезни, методы и инструменты лечения, избегая сложных и долгих дискуссий внутри дисциплины - рак является следствием дурного влияния среды; лучшее лечение - предотвращение (пропаганда и диагностика). За счет наличия этой единой программы советская онкология уже в 1940-1950-е гг. активно развивалась: буквально за одно десятилетие была создана громоздкая, захватившая всю страну, трехчастная инфраструктура (профилактики, диагностики, просвещения), не имеющая аналогов в мире. Однако уже в конце 1970-х и особенно в 1980-х советская онкология подверглась архаизации и безнадежно отстала от западных программ лечения рака. Виной этому стала все та же инфраструктура, которая сделала нечувствительной систему к изменениям и новым вызовам [МокЬоу, 2020; Мохов 2021].
Уникальна ли советская онкология? Абсолютно. В СССР удалось создать масштабную систему диагностики, не имеющую аналогов в мире. Миллионы людей подвергались профилактическим осмотрам и беспрецедентной противораковой пропаганде. Советская онкология, с одной стороны, находилась целиком в тренде развития мировой онкологии в 1940-1970-е гг., с другой же - была настолько радикальна и бескомпромиссна, что быстро стала нечувствительной к изменениям и актуальным вызовам мировой медицины, погрязнув в своем материальном субстрате.
Оба приведенных примера достаточно явно убеждают меня в уникальности советского опыта - по крайней мере в сфере тяжелого заболевания и похорон. Конечно, эти опыты были разные для города/села, людей разных возрастов и из разных социальных групп, разный опыт был и в разное время существования СССР и в разных его частях, но все же я настаиваю, что описанные выше примеры являются
примером вполне осязаемых структур, с достаточно явным (и уникальным) набором вариаций для проживания этих опытов. Это и позволяет мне говорить о советском опыте умирания/похорон.
УСТОЙЧИВОСТЬ СОВЕТСКИХ ПРОЕКТОВ: РАБОТА ИНФРАСТРУКТУР
Возможно воспроизводство этих опытов сегодня? Здесь я предлагаю обратиться к теоретическим наработкам из антропологии инфраструктуры. Инфраструктура как область изучения открыта антропологами более двадцати лет назад и за это время успела стать серьезным направлением исследований, о чем свидетельствует большое число публикаций, а также отдельный выпуск журнала «Cultural Anthropology» 2015 г. Антропологам довольно успешно удалось показать, например, как строительство автомобильной дороги способно изменить жизнь целого города [Harvey, Knox, 2015], как развитие электролиний сыграло ключевую роль в создании западных национальных государств [Hughes, 1993], как появление метро и железной дороги привело к рождению нового типа городского жителя - пассажира [Huhne, 2015; Larkin, 2013]. Этот подход нашел применение в целом ряде работ: например, о связи биополитики и трубопровода в Индии [Anand, 2011], о роли дороги в рыночных отношениях в постсоциалистических странах [Dalakoglou, Harvey, 2012] и др. Таким образом, эти исследования позволяют утверждать, что инфраструктура оказывает влияние на социальные практики.
Учитывая это, можно утверждать, что инфраструктура создает и воспроизводит социальное. Если принять эту позицию, то окажется, что социальный опыт, конструируемый инфраструктурой, продолжает воспроизводиться в современной России -там, где сохраняются элементы прежних советских инфраструктур. Схожую позицию выдвигает и историк Карл Шлегель: «языки, стиль административных и школьных зданий, инфраструктура, пути получения образования и биографии, ненависть или сентиментальная привязанность к хозяевам прежних времен» в качестве материальных останков продолжают не просто существовать, но и влиять на нашу жизнь [Schlögel, 2018, p. 27]. Наблюдая за функционированием постсоветской онкологии и похоронного дела, я полагаю, что большинство из опытов продолжает воспроизводиться за счет того материального субстрата, в котором они бытуют - кладбища, морги, дороги, больницы и поликлиники, протоколы и документы и так далее.
ЭТО БЫЛО НАВСЕГДА, ПОКА НЕ КОНЧИЛОСЬ: О ЖИЗНИ ИНФРАСТРУКТУР
Будет ли так всегда? В своей потрясающей работе «Коллективные представления о смерти» Роберт Герц [Герц, 2019] пишет о растянутом во времени умирании человека, вводя раньше А. Ван-Геннепа понятие переходного этапа между жизнью и смертью. Реконструируя похоронные практики о. Борнео, он показывает, что
человек никогда не умирает одномоментно: умирая физически, он продолжает выполнять ряд социальных функций, только со временем постепенно переходя в разряд «окончательно мертвых». При этом его «продолжающая жизнь» прикреплена к материальной основе: островитяне верят, что пока плоть окончательно не отойдет от костей, дух остается связанным с телом, и поэтому тело медленно гниет на скалах, олицетворяя собой постепенно уходящую жизнь. Пока тело разлагается - дух принимает участие в жизни живых. Используя этот весьма нетривиальный пример как метафору, можно сказать, что советский проект продолжает существовать в современном мире в виде своих материальных останков, то есть инфраструктур, пока его дух медленно покидает их. Инфраструктуры замещаются, распадаются, исчезают, но пока практики, которые они способны создавать, продолжают воспроизводиться, частично или полностью. Возможно, и советский человек, так же частично, продолжает фантомами мелькать среди новой социальности, заставляя нас невольно вздрагивать.
ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА
Герц Р. Смерть и правая рука. М.: ARS Press, 2019. 264 с.
Дэвид-Фокс М. Модерность в России и СССР: отсутствующая, общая, альтернативная, переплетенная? // Новое литературное обозрение. 2016. № 140. С. 19-44.
Мохов С. Археология русской смерти. Этнография похоронного дела в современной России. М.: ФПСИ «Хамовники»; Common Place, 2021. 192 с.
Радаев В.В. Миллениалы: Как меняется российское общество. 2-е изд. М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2020. 224 с.
Титков А.С. Призрак советского человека // Социология власти. 2019. Т. 31. № 4. С. 53-94.
Anand N. Pressure: The PoliTechnics of Water Supply in Mumbai // Cultural Anthropology. 2011. Vol. 26. № 4. Pp. 542-564.
Barsukova S. Informal practices of big business in the post-soviet period: from oligarchs to kings of the state order // Demokratizatsiya. 2019. Vol. 27. № 1. Pp. 31-42. Dalakoglou D., Harvey P. Roads and Anthropology: Ethnographic Perspectives on Space, Time and (Im)Mobility // Mobilities. 2012. № 7. Pp. 459-465. Gestwa K. Der Sovjetmensch. Geschichte eines Kollektivsingulars // Osteuropa. 2018. Jg. 68. H. 1-2. Pp. 55-82.
Harvey P., Knox H. Roads: An Anthropology of Infrastructure and Expertise. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2015. 203 p.
Hughes T.P. The Evolution of Large Technological Systems // The Social Construction of Technological Systems: New Directions in the Sociology and History of Technology. Ed. by Bijker W.E., Hughes T.P., Pinch T.J. Cambridge, MA: MIT Press, 1993. Pp. 51-82.
Huhne S. The Birth of the Urban Passenger: Infrastructural Subjectivity and the Opening of the New York City Subway // City: Analysis of Urban Trends, Culture, Theory, Policy, Action. 2015. Vol. 19. № 2-3. Pp. 313-321.
Mokhov S. Death and Funeral Practices in Russia. London: Routledge, 2022. 112 p. Mokhov S., Sokolova A. Broken infrastructure and soviet modernity: the funeral market in Russia // Mortality. 2020. 25:2. Pp. 232-248.
Mehnert K. Der Sowjetmensch. Versuch eines Porträts nach zwölf Reisen in die Sowjetunion 1929-1957. Stuttgart, 1958. 466 p.
Larkin B. The Politics and Poetics of Infrastructure // Annual Review of Anthropology. 2013. Vol. 42. Pp. 327-343.
Ledeneva A.V. How Russia Really Works: The Informal Practices That Shaped Post-Soviet Politics and Business. Ithaca; London: Cornell University Press, 2006. 270 p. Schlögel K. Das sowjetische Jahrhundert: Archäologie einer untergegangenen Welt. München: Verlag C.H. Beck, 2018. 912 p.
Yurchak A. Soviet Hegemony of Form: Everything Was Forever, Until It Was No More // Comparative Studies in Society and History. 2003. Vol. 45. № 3. Pp. 480-510.
REFERENCES
Hertz R. Smert'i pravaya ruka [Death and the right hand]. Moscow: ARS Press, 2019. 264 p. (in Russian).
David-Fox M. Modernost' v Rossii i SSSR: otsutstvuyushchaya, obshchaya, al'ternativnaya,
perepletennaya? [Modernity in Russia and the USSR: absent, common, alternative,
intertwined?], in Novoe literaturnoe obozrenie. 2016. No. 140. Pp. 19-44 (in Russian).
Mokhov S. Arheologiya russkoj smerti. Etnografiya pohoronnogo dela v sovremennoj Rossii
[Archeology of Russian death. Ethnography of the funeral business in modern Russia]. M.:
FPSI "Khamovniki"; Common Place, 2021. 192 p. (in Russian).
Radaev V.V. Millenialy: Kak menyaetsya rossijskoe obshchestvo [Millennials: How Russian
Society is Changing]. Moscow: HSE Publ., 2020. 224 p. (in Russian).
Titkov A.S. Prizrak sovetskogo cheloveka [The ghost of the Soviet man], in Sociologiya
vlasti. 2019. Vol. 31. No. 4. Pp. 53-94 (in Russian).
Anand N. Pressure: The PoliTechnics of Water Supply in Mumbai, in Cultural Anthropology. 2011. Vol. 26. No. 4. Pp. 542-564.
Barsukova S. Informal practices of big business in the post-soviet period: from oligarchs to kings of the state order, in Demokratizatsiya. 2019. Vol. 27. No. 1. Pp. 31-42.
Dalakoglou D., Harvey P. Roads and Anthropology: Ethnographic Perspectives on Space, Time and (Im)Mobility, in Mobilities. 2012. No. 7. Pp. 459-465.
Gestwa K. Der Sovjetmensch. Geschichte eines Kollektivsingulars, in Osteuropa. 2018. Jg. 68. H. 1-2. Pp. 55-82.
Harvey P., Knox H. Roads: An Anthropology of Infrastructure and Expertise. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2015. 203 p.
Hughes T.P. The Evolution of Large Technological Systems, in The Social Construction of Technological Systems: New Directions in the Sociology and History of Technology. Ed. by Bijker W.E., Hughes T.P., Pinch T.J. Cambridge, MA: MIT Press, 1993. Pp. 51-82. Huhne S. The Birth of the Urban Passenger: Infrastructural Subjectivity and the Opening of the New York City Subway, in City: Analysis of Urban Trends, Culture, Theory, Policy, Action. 2015. Vol. 19. No. 2-3. Pp. 313-321.
Mokhov S. Death and Funeral Practices in Russia. London: Routledge, 2022. 112 p. Mokhov S., Sokolova A. Broken infrastructure and soviet modernity: the funeral market in Russia, in Mortality. 2020. 25:2. Pp. 232-248.
Mehnert K. Der Sowjetmensch. Versuch eines Porträts nach zwölf Reisen in die Sowjetunion 1929-1957. Stuttgart, 1958. 466 p.
Larkin B. The Politics and Poetics of Infrastructure, in Annual Review of Anthropology. 2013. Vol. 42. Pp. 327-343.
Ledeneva A.V. How Russia Really Works: The Informal Practices That Shaped Post-Soviet Politics and Business. Ithaca; London: Cornell University Press, 2006. 270 p.
Schlögel K. Das sowjetische Jahrhundert: Archäologie einer untergegangenen Welt. München: Verlag C.H. Beck, 2018. 912 p.
Yurchak A. Soviet Hegemony of Form: Everything Was Forever, Until It Was No More, in Comparative Studies in Society and History. 2003. Vol. 45. No. 3. Pp. 480-510.
Статья принята к публикации 15.11.2021
