CC BY
189УДК 330.43 (47+571) ББК (У)65.013.7
Д. Е. Шестаков
советская индустриализация в контексте экономической теории
Ключевые слова: сталинская индустриализация, экономическое моделирование, внешняя торговля, факторы промышленного роста
D. E. Shestakov
soviet industrialization in the context of economic theory
Keywords: Soviet industrialization, economic modelling, trade, economic growth factors
Ведущийся уже больше полувека спор среди историков об экономических результатах сталинской индустриализации в последнее время становится все более политизированным. Появляющиеся в публичной сфере оценки Сталина как «эффективного менеджера», который «принял страну с сохой, а оставил с атомной бомбой» и «выиграл войну», нередко сочетаются с оправданием жертв коллективизации и репрессий 190-х гг. Последние признаются «необходимыми» или «неизбежными».
Трудности начинаются сразу же, как только мы пытаемся переформулировать эти оценки точнее, и спросить, в каком смысле жертвы являлись «необходимыми»? Достижения первых двух пятилеток нельзя не признать значительными: по разным оценкам, рост ВВП СССР между 1928 и 1940 гг. составлял от 3,6 % до 5,8 % в год [6, 3]. По любым оценкам, индустриализация СССР - один из самых поразительных примеров того, что позже назовут «экономическим чудом»: быстрого изменения структуры экономики с аграрной на промышленную, сопровождающееся экономическим ростом.
Однако в отличие от азиатских «тигров», в СССР индустриализация сопровождалась огромными человеческими жертвами, прежде всего, в результате насильственной коллективизации села и сталинских репрессий 1930-х гг. Причем некоторые авторы подчеркивают важность репрессий как
формы стимулирования «кнутом» в условиях, когда «пряник» вместо поощрения направляется на инвестиции [18].
Чтобы оценить эффективность сталинской индустриализации, недостаточно сравнить ее с более поздним опытом Японии или Кореи - в этих странах совсем другие начальные условия, культура, институты. Действительной оценкой эффективности была бы та, которая сравнивает достижения 1930-х гг. с тем, что наблюдалось бы при альтернативном развитии событий. Например, если бы вместо Великого перелома сохранился нэп, или если бы Октябрьской революции не произошло.
Часто говорят, что история не знает сослагательного наклонения, но работы нобелевского лауреата Р. Фогеля об американской экономике и о том, как она развивалась бы в случае, если бы важных исторических событий (отмены рабства и строительства сети железных дорог) не произошло, оспорили это представление. В последнее время этот метод - контрфактической истории -из области экономической истории все шире распространяется на другие области исторического знания. В предисловии к сборнику статей, посвященных «виртуальной истории» Н. Фергюсон [13, с. 2] считает, что поскольку люди постоянно задают себе вопрос о том, «что было бы, если...», история не может попросту отказаться от него. Откровенную большинства историков к контрфактическому методу Фергюсон
объясняет их неявной приверженностью философии детерминизма, в форме гегельянства или марксизма в значительной степени повлиявшей на идейный климат в XIX в., когда происходило становление истории как научной дисциплины.
Американский специалист по исторической эпистемологии А. Мегилл предлагает развести термины «виртуальная» и «контрфактическая» история [24, с. 453]. С его точки зрения контрфактическая история, в отличие от виртуальной, не исследует нере-ализовавшееся в результате какого-то события будущее, а рассматривает, как должны были бы развиваться события в прошлом, чтобы какое-то действительное событие не произошло. Это разделение представляется нам неудачным по двум причинам. Во-первых, оно игнорирует уже сложившиеся в дисциплине употребление терминов: так, работы Р. Фогеля становятся не контрфактической, а виртуальной историей. Во-вторых, и это более важно, само различие кажется нам искусственным: всегда можно переформулировать исследовательский вопрос таким образом, что из виртуальной история превратиться в контрфактическую, и наоборот. Говоря грубо, если историк приходит к выводу, что чтобы насильственная коллективизация не произошла, необходимо, чтобы не было Октябрьской революции, то в каком-то смысле это то же самое, что сказать, что без Октябрьской революции не было бы насильственной коллективизации. В конечном итоге лежащая в основе контрфактической истории теория делает и пытается обосновать некоторое каузальное утверждение, верное в том случае, если верно теоретическое описание экономики. Именно последнее (а вовсе не альтернативные сценарии развития событий) представляют интерес для нас.
При чтении любой клиометрической (т. е. использующей экономическую теорию и статистические методы для интерпретации исторических событий) работы следует задать два вопроса. Первый состоит в том, какие данные использовали авторы. Откуда берутся их цифры, как связаны
эти цифры с утверждениями, которые они делают, насколько надежны архивные источники. Второй вопрос заключается в том, насколько точно «виртуальный мир» модели соотносится с реальным процессом принятия решений в экономике, или, точнее, не упущены ли в модели некоторые черты реального функционирования экономики, настолько важные, что без них заключения модель не несет никакого смысла? Рассматривая три попытки применения экономической теории для объяснения советской индустриализации, мы будем держать в голове эти вопросы, и на основании ответов на них делать выводы о том, насколько удачной оказалась та или иная попытка.
Исторически первой попыткой (не считая более ранних работ В. Леонтьева и Г. Фельдмана, которые в данной статье не затрагиваются) комплексного экономического моделирования советской экономики является книга Холланда Хантера и Яноша Ширмера «Шаткие основания» [19]. В ней проделана большая работа по восстановлению секторальной статистики экономики СССР в 1928-1940 гг. и сделана попытка оценить альтернативную экономическую политику. Авторы задаются вопросом о том, что было бы, если бы в этот период СССР была рыночной экономикой? Этот путь не был столь уж невероятен: победи в партийном противоборстве не Сталин, а Бухарин, мы бы имели экономику, опирающуюся на рынок в гораздо большей степени, чем получилось при Сталине.
Хантер и Ширмер используют практически все данные, которые были доступны до момента развала СССР. Это прежде всего советские статистические материалы: «Материалы по балансу народного-хозяйственного строительства СССР», которые для начала первой пятилетки выпустило ЦУНХУ, сборники ЦСУ «Сельское хозяйство СССР» и статистический сборник Министерства внешней торговли СССР за 1960 г. и многие другие. Авторы также широко используют ряды, восстановленные в работах А. Бергсона, Н. Ясного, Р. Мурстина и Р. Пауэлла, У. Наттера.
Их большая заслуга состоит в том, что все эти разнородные данные удается свести в секторальные таблицы «затраты-выпуск».
Модель, которую строят авторы, называется KAPROST (капитальный рост), и по сегодняшним меркам это достаточно необычная модель. Представим себе, говорят нам Хантер и Ширмер, структуру экономики как систему уравнений. Для производства товаров в одном секторе необходимо определенное количество товаров из другого. Для того, чтобы люди работали, им необходимо определенное количество еды. В рыночной экономике подобные технологические соотношения тоже существуют. Но в рамках этих соотношений есть большая свобода выбора в том смысле, что редкие человеческие и материальные ресурсы можно распределить разным образом. Заметим, что с точки зрения современных теоретиков экономического роста [23] именно правильное распределение рабочей силы является ключом к экономическому росту: перенаправление людей на все более технологичные производства увеличивает их человеческий капитал и дает новые навыки, которые затем увеличивают производительность экономики в целом. Но Хантер и Ширмер пишут еще до эры человеческого капитала, оценка которого в СССР, помимо прочего, представляется достаточно проблематичной, и этот вопрос не затрагивают.
Рынок распределяется свободой выбора в рамках доступных технологий сообразно желаниям потребителей, которые свободно принимают решение о том, сколько они хотят работать, потреблять и сберегать. Результаты их решений агрегируются макроэкономическими индикаторами (поскольку решения каждого в отдельности невозможно узнать, да и, если мы могли их узнать, едва ли смогли проанализировать) - совокупным потреблением и совокупным сбережением, так что бывает удобно ввести фиктивного репрезентативного потребителя, который делает выбор «за всех».
Логика модели сама подталкивает к тому, чтобы отождествить этого репрезентативного потребителя с диктатором в пла-
новой экономике. Но цели диктатора могут не совпадать с целями населения. Он не заботиться о потреблении населения как таковом: гораздо больше его может интересовать собственное потребление, военные амбиции, сохранение неограниченной власти (что выражается в подарках своему окружению и затратах на политическую полицию). Хантер и Ширмер предполагают, что их диктатор заинтересован в максимизации запаса капитала, что должно отражать стремление к модернизации. «Марксисты влюбились в модернизацию по западном образцу задолго до революции», пишет Ш. Фицпатрик. «В России, как и в позднее в странах Третьего мира марксизм был одновременно идеологией революции и идеологией экономического развития» [14, с. 10]. При прочих равных диктатор заботится, чтобы незагруженность рабочей силы и запасов капитала была минимальной.
В модели KAPROST 12 производящих секторов, из которых 7 - конечные, а 5 - промежуточные. Конечное потребление разделяется на оборону, инвестиции в запасы, экспорт, сельское потребление, городское потребление и коллективное потребление (т. е. затраты на здравоохранение, образование и административные расходы). Дополнительно авторы строят более агрегированную односекторную модель, которая более проста для анализа («может быть рассчитана на калькуляторе», спустя двадцать лет после выхода книги это едва ли большое достоинство).
Интересен подход авторов к технологическим изменениям. Они предполагают, что есть две технологии: заключенная в старом капитале «старая» технология и «новая» технология капитала, который приходит ему на замену, причем новый капитал начинает работать на полную мощность не сразу: предполагается, что рабочие учатся обращаться с ним.
Такая модель позволяет им оценить различные сценарии, которых в итоге оказывается восемь в зависимости от того: а) проводится ли милитаризация; б) держится ли потребление населения низким и
в) проводится ли коллективизация. Самым поразительным является тот результат, что при отсутствии коллективизации запас капитала в 1940 г. оказался бы на 29,2-35,6 % выше! Более того, доля тяжелой промышленности была бы даже немного выше, чем получилось на самом деле: в свете этого результата утверждение о том, что сталинская индустриализация помогла выиграть войну, кажется по меньшей мере необоснованным.
Изначально книга Хантера и Ширмера получила крайне положительные отклики. П. Десаи [11] не находит в книге недостатков, а в числе достоинств указывает на то, что к описанному периоду контрфактический анализ применяется впервые, а симулированные выпуски и запасы капитала по секторам совпадают с оценками Пауэлла и Мурстина ([22], также см. [17]). Дж. Берли-нер [7] отмечал, что работа является «великолепным контрфактическим исследованием по экономической истории». Он также отмечал, что авторы при оценке альтернативного сценария отсутствия коллективизации просто повышают выпуск сельскохозяйственного сектора на 10 % (такова более ранняя оценка), таким образом их альтернативные сценарии все равно основаны на оценочных суждениях. Однако все места, где оценочные суждения вносятся в работу, ясно прописаны, поэтому для Берлинера это не представляет проблемы. Характерно, что Берлинер даже не задается вопросом о том, возможно ли такое моделирование экономической политики 1930-х гг., которое бы эндогенно давало выпуск коллективизированных хозяйств как результат решения задачи производителя.
Крайне скептично выводам авторов отнесся и Р. Дэвис [10]. С его точки зрения, наиболее слабым (и неявным) предположением книги является то, что крестьяне, не случись коллективизации, не только достигли бы некоторого роста сельскохозяйственной производительности, но отдали бы значительную часть своего выпуска городам. Между тем, проблемы с хлебозаготовками были уже в 1928 г., с которого начинается анализ Хантера и Ширмера, рынок уже на-
ходился вне равновесия, и нет оснований полагать, что эти проблемы разрешились бы сами собой.
Со временем становится очевидно, что максимизация запаса капитала в тяжелой промышленности не может объяснить целый ряд феноменов советского экономического роста времен первых пятилеток. Например, Грегори [15, гл. 4] пытается ответить на заданный Дэвисом вопрос, что вызывало «советский инвестиционный цикл»: наблюдаемые вместо устойчивого роста инвестиций циклические колебания (в 1933 и 1937 гг. реальные и номинальные инвестиции даже падали). Грегори предлагает политэкономическое объяснение, добавляя в целевую функцию диктатора необходимость заботиться о том, чтобы рабочие получали долю от выпуска (потребление), которая бы казалась им «справедливой», в противном случае они снижали усилия.
М. Харрисон [16] указал на недочет в модели, который особенно важен для нас. Речь идет о том, что в предыдущей версии модели KAPROST для производства был необходим импорт, так что ухудшившиеся условия торговли сильнее ударяли по выпуску, чем в версии из книги, где импорт и внутренний продукт являются совершенными субститутами. Современные работы по отдельным отраслям показывают, сколь велика была зависимость молодой советской промышленности от иностранных технологий, производственного опыта приезжавших в СССР рабочих и специалистов. Тем не менее, отчасти структура импорта влияет на рост выпуска (например, недостающие промежуточные товары можно импортировать), и диктатор в модели Хантера и Ширмера должен выбирать, что именно импортировать.
Одной из ключевых работ является книга Роберта Аллена [5]. Эта книга подводит своеобразный итог целой серии статей о советском экономическом росте, написанных автором в конце 1990-х гг. [1-4]. Сам подзаголовок книги «Новая интерпретация советской промышленной революции» подводит нас к основной идее книги. Выше мы
уже писали, что при оценке экономических последствий той или иной политики нужно понимать, с чем мы сравниваем. Работы П. Грегори по дореволюционной российской экономике открыли картину динамичного экономического развития и заставили многих историков предположить, что похожий тренд мог бы продолжиться, если бы не Первая мировая война и революция. Р. Аллен пытается показать, что «шаткие основания» были именно у дореволюционной экономики: бум цен на зерно и протекционизм позволили Российской империи сроить железные дороги за счет экспорта. Оба этих источника роста к 1913 г. почти иссякли: мировые цены на зерно вскоре упадут, а наращивать железнодорожную сеть дальше станет невыгодно. «Россия, которую мы потеряли» на поверку оказывается страной третьего мира, похожей на Аргентину. В первой главе Аллен пишет о том, что институты государственной, форсированной модернизации всегда характеризовали Россию, которой недоставало «низовых» институтов (доверия, защиты прав собственности, независимого суда, гражданского общества и т. п.). В этой логике СССР оказывается продолжением логики, идущей как минимум от Петра. Как Аллен доказывает свое утверждение?
Он начинает с пересмотра традиционных оценок советской статистики, опираясь одновременно на теоретические результаты в теории индексов (о том, какие индексы лучше использовать для переоценки потребительской корзины), переоценку некоторых составляющих потребления (натурального дохода сельскохозяйственных рабочих) и сравнения потребления калорий в 1930-е гг. с дореволюционным, которое оказывается ниже потребления советских граждан. Переоценка Аллена говорит не только о более высоком уровне потребления горожан, но и о том, что уровень потребления в деревне к 1938 г. стал выше по сравнению с 1928-м, хотя в целом больше всего выиграли именно те, кто переехал из деревни на работу в город.
Модель, которую строит Аллен, и про-
ще, и сложнее для анализа. Проще она потому, что у него нет 12 отраслей: их место занимают привычные макроэкономические категории: совокупное потребление, распределение рабочей силы по секторам (сельское хозяйство и промышленность). Такой подход закрывает для Аллена многие важные вопросы, например, эффект милитаризации. Но его интерес заключается в другом. Аллен рассматривает три альтернативных сценария: капитализм, нэп с мягкими бюджетными ограничениями, коллективизация с мягкими бюджетными ограничениями. Оказывается, что потребление, запас капитала и ВВП растут быстрее, если мы отказываемся от капитализма и жестких бюджетных ограничений. Почему это происходит? Мягкие бюджетные ограничения убирают безработицу - а в условиях быстро развивающейся экономики она сильно ударяет и по потреблению, и по росту. Коллективизация перенаправляет рабочую силу из сельского хозяйства в промышленность, где отдача гораздо выше. В коллективизации, однако, важен именно момент перенаправления рабочей силы: если бы нэп смог перенаправить рабочую силу без коллективизации, то ВВП бы вырос почти так же (разница оценивается Алленом меньше, чем в 5 %). Очевидно, что 5 % не стоят человеческих жертв, которыми сопровождалась коллективизация, если подобные сравнения вообще уместны.
Х. Куромия [21] в рецензии на книгу Аллена упрекает его прежде всего в том, что в эпоху открытия архивов построенная исключительно на манипуляциях с индексами работа не представляет особого интереса для историков. Во многом проблема с работой Аллена в области статистики представляется нам методологической. То, какие цены выбрать для подсчета совокупного потребления, определяется на основе микроэкономической теории. Например, мы говорим, что индекс Пааше недооценивает инфляцию, потому что в нем сравниваются текущие количества товаров в новых ценах. Но люди в ответ на изменение цены изменят потребляемые количества товаров
(подешевевшие товары начнут пользоваться большим спросом). Нетрудно видеть, что в самом определении этих индексов предполагается некоторый выбор в условиях системы цен. Но в плановой экономике не было свободно устанавливаемых цен.
М. Эллман [12] утверждает, что оценки Алленом потребления до революции занижены (по сравнению с альтернативными оценками С. Уиткрофта), так что говорить о росте потребления неправомерно. Другая проблема состоит в том, что свои данные о потреблении Аллен строит не на основе бюджетов потребления, а сопоставляя рост урожая с ростом численности населения. То, что людям «должно было» достаться больше не значит, что продукты до них дошли: в действительности из-за проблем с доставкой много продуктов не находило потребителей, портилось, в городах нередко возникал дефицит.
Интересен аргумент Б. Айкса [20] о стратегии моделирования Аллена. Поскольку модель Аллена является стилизованной версией модели Фельдмана, многие обратные связи в ней не учитываются (например, связь между мягкими бюджетными ограничениями и качеством инвестиций), и анализ альтернативной политики поэтому бьет мимо цели. Действительно, в теории контрактов общим местом является аргумент о том, что мягкие бюджетные ограничения приводят к одобрению тех инвестиционных проектов, которые не были бы одобрены в рыночной экономике, потому как являются неэффективными по Парето. Это происходит потому, что в случае, если проект окажется убыточным, его финансирование не приостановят. Аллен в курсе этой проблемы: и одной из причин замедления экономического роста в СССР в годы «застоя» он называет неправильные управленческие решения: слишком много инвестиций в старые предприятия вместо строительства новых с нуля.
Хотя работа Аллена столкнулась с жесткой критикой, а многие статистические оценки, видимо, необходимо будет пересмотреть по мере открытия новых ар-
хивных данных, важной представляется сравнительно-историческая идея развития СССР на большом промежутке времени. Сила аргумента Аллена лежит в ярком образе: еще одна Аргентина вместо сверхдержавы. Аргентина действительно является «любимой» страной экономических историков, примером того, сколь обманчивой может быть простая экстраполяция трендов. Эта интуиция Аллена будет развита в последней на сегодняшней день работе, моделирующей советский экономический рост.
Статья А. Черемухина, М. Голосова, С. Гуриева и О. Цывинского «Был ли Сталин необходим для экономического развития России?» [8] вышла в конце 2012 г. и пока нигде не опубликована, но уже сейчас понятно, что она является заметным событием в теоретическом моделировании советской экономики. Авторы статьи - не экономические историки, а макроэкономисты; используемая в статье техника учитывает последние достижения в макроэкономической теории, которые уже зарекомендовали себя при анализе экономической политики, но (возможно, в силу академической специализации) редко применяются в экономической истории (исключение представляет собой знаменитая статья Коула и Оханиана о Великой депрессии [9]).
Основной антагонист авторов - Роберт Аллен, его работой мотивирован их вопрос: верно ли, что Сталин был необходим для того, чтобы Россия не превратилась в страну третьего мира? Авторы практически не занимаются анализом данных, целиком опираясь на работы предшествующих исследователей, прежде всего, П. Грегори, М. Харрисона и Р. Дэвиса. Однако есть несколько важных отличий. Прежде всего рассматривается более длительный временной период: с 1885 до 1940 гг.. Такой выбор обусловлен желанием рассмотреть долгосрочный экономический рост. Все ключевые переменные (запас капитала, инвестиции, ВВП, потребление) оцениваются авторами в рублях 1913 г. Также для всего периода они восстанавливают секторальную струк-
туру экономики, однако эта работа облегчается тем, что всю экономику они разделяют на два сектора: сельскохозяйственный и промышленный.
Для анализа советской экономики предлагается рассмотреть двухсекторную неоклассическую модель экономики. Ключевым элементом неоклассической модели А. Черемухина, М. Голосова, С. Гурие-ва и О. Цывинского являются искажения (wedges). Имеется в виду, что при отсутствии государственного регулирования цен и перемещения людей между секторами и внутри них устанавливается экономическое равновесие: люди работают там, где хотят, и по такой цене, которую согласны предложить за их труд наниматели - на похожих добровольных обменах основывается работа рынка капитала. Когда в результате государственной политики эти цены регулируются происходят две вещи. Во-первых, из-за неравновесия возникают потери благосостояния, выражающиеся в том, что эффективные сделки могут не заключаться, а неэффективные - заключаться, в дефиците или излишке товаров на отдельных рынках. Во-вторых, цены служат сигналами о перераспределении потребления между различными товарами и предложения труда между различными отраслями. Из-за неравновесия изменяется траектория экономики: если зарплата на заводе намного выше зарплаты в деревне, больше людей, чем это произошло бы в рыночной экономике, придет на завод.
Оказывается, что получить оценки искажений проще, чем оценивать развитие экономики напрямик. Более того, искажения легко связываются с эпизодами из экономической политики. Но неравновесие возникает в результате любой политики! Искажения характерны и для царской экономики. И здесь А. Черемухин, М. Голосов, С. Гуриева и О. Цывинского Гуриев с соавторами приводят достаточно остроумные соображения. СССР любят сравнивать с Японией: обе страны в ХХ в. пережили догоняющую модернизацию, по мнению Ал-лена, лишь Япония выступила лучше СССР
в терминах экономического роста относительно имеющейся базы [5]. Но для Японии нам известны искажения: на основе имеющихся данных их можно рассчитать. Что, если российский царь вел бы себя по отношению к экономике примерно как японский Микадо? Благосостояние тех, кто жил в годы первых пятилеток, оказывается на 43,2 % ниже в таком случае, для последующих поколений цифры потерь несколько меньше. Если же оценивать царя по средним искажениям на рынках до революции, он показывает себя хуже Сталина, правда, положительные эффекты от политики последнего проявляются лишь через 40 лет. Основными каналами является сниженная волатильность инвестиций (которая, тем не менее, не уходит полностью) и снятие барьеров на переход крестьян на работу в город.
Укажем на некоторые спорные моменты в статье. При формулировке модели в разделе 3.1 авторы указывают на то, что экспорт и условия торговли (относительные цены для агрегированных чистых экспор-тов промышленных и сельскохозяйственных товаров) они будут считать экзогенными. Если небольшой размер советской экономики в начале 1930-х гг. относительно всего мира оправдывает экзогенность цен -например, увеличенное предложение зерна со стороны СССР не сильно повлияло бы на его цену на международном рынке, то то же самое крайне трудно сказать об экспорте. В качестве оправдания они ссылаются на работу Н. Стоки о промышленной революции в Британии, которая использовала аналогичную предпосылку. Как нам представляется ее использование при анализе плановой экономики упускает самую суть: возможность насильственного, при необходимости, оплаченного человеческими жизнями изъятия хлеба у населения и увеличения экспорта. Не было ничего непредсказуемого в том, что планы хлебозаготовок в условиях неурожая приведут к человеческим жертвам.
Критика Харрисоном модели Хантера и Ширмера полностью приложима к модели
А. Черемухина, М. Голосова, С. Гуриева и О. Цывинского: для производства промышленных товаров в ней необходим только труд, промежуточные промышленные товары отсутствуют. Между тем современные исторические исследования подчеркивают важность промежуточных товаров, особенно «включавших в себя» импортные технологии, для первого этапа сталинской индустриализации [25].
В заключение необходимо сказать несколько слов о состоянии экономической теории советской индустриализации. Различия в работах: в способах моделирования, используемых данных, методах их взвешивания и агрегирования, используемом временном горизонте, полученных в результате оценках эффективности и альтернативных траекториях - могут натолкнуть на мысль, что все предприятие в целом пока ставит больше вопросов, чем дает ответов, и увлекает науку в конструирование искусственных миров в тот самый момент, когда усилия ученых должны быть направлены на лучшее историческое описание того, что происходило в 1930-е гг., в
том числе и на открытие новых документов той эпохи. Но нам два этих вида изучения экономической истории - теоретическое моделирование и традиционная «архивная» история - представляются скорее дополняющими друг друга. Фактически в процессе моделирования происходит постоянный спор о том, что же было важно в советской плановой экономике, в каком смысле она работала, а где терпела поражение. Необходимо понять, что при оценке сталинской (да и любой другой) экономической политики необходима база для сравнения. Различные варианты политик в рыночной экономике легче сравнивать друг с другом, чем рынок с планом. Но это не значит, что последнее в принципе невозможно: сосредоточиваемся ли мы на технологии или на искажениях - общая логика состоит в поиске общего знаменателя для любой экономической системы. Ни одно будущее исследование не сможет избежать этой логики: правильный путь состоит скорее в ее уточнении и поиске тех элементов экономики, которые были упущены или некорректно смоделированы в рамках предыдущего анализа.
Библиографический список
1. Allen R. C. Capital accumulation, the soft budget constraint and soviet industrialisation / R. C. Allen // European Review of Economic History. - 1998. Vol. 2. - P. 1-24.
2. Allen R. C. The Standard of Living in the Soviet Union, 1928-1940 / R. C. Allen // The Journal of Economic History. - 1998. Vol. 58. - P. 1063-1089.
3. Allen R. C. The rise and decline of the Soviet economy / R. C. Allen // The Canadian Journal of Economics. - 2001. - Vol. 34. P. 859-881.
4. Allen R. C. Finance and Capital Accumulation in a Planned Economy: The Agricultural Surplus Hypothesis and Soviet Economic Development, 1928-1939 / R. C. Allen / Engerman S., Hoffman P., Rosenthal J.-L., and Sokoloff K. L., eds., Finance, Intermediaries, and Economic Development. -P. 272-287. Cambridge University Press. - 2003.
5. Allen R. C. Farm to Factory: A Reinterpretation of the Soviet Industrial Revolution. Princeton Economic History of the Western World / R. C. Allen. - Princeton University Press. - 2009.
6. Bergson A. The Real National Income of Soviet Russia since 1928 / A. Bergson. - Cambridge, MA: Harvard University Press. - 1961.
7. Berliner J. S. Faulty Foundations: Soviet Economic Policies, 1928-1940 by Holland Hunter; Janusz M. Szyrmer / J. S. Berliner // Slavic Review. - 1994. - Vol. 53. P. 560-561.
8. Cheremukhin A. Was Stalin Necessary for Russia's Economic Development? / A. Cheremukhin, M. Golosov, S. Guriev, A. Tsyvinski [Электронный документ: http://www.econ.yale.edu/faculty1/ tsyvinski/Stalin.pdf]
9. Cole H., Ohanian L. New deal policies and the persistence of the great depression: A general equilibrium analysis / H. Cole, L. Ohanian // Journal of Political Economy. - Vol. 112. - P. 779816.
10. Davies R. W. Faulty Foundations: Soviet Economic Policies, 1928-1940 by Holland Hunter; Janusz M. Szyrmer. Europe-Asia Studies. - 1994. - Vol. 46. - P. 143-144.
11. Desai P. Faulty Foundations: Soviet economic policies, 1928-1940 by Holland Hunter; Janusz M.
Szyrmer // Journal of Economic Literature. - 1994. - Vol. 32. - P. 173-174.
12. Ellman M. Farm to Factory: A Reinterpretation of the Soviet Industrial Revolution by Robert C. Allen / M. Ellman // Slavic Review. - 2004. - Vol. 63. - P. 841-849.
13. Ferguson N., ed. Virtual History: Alternatives and Counterfactuals / N. Ferguson. - Basic Books. -1999.
14. Fitzpatrick S. The Russian Revolution / S. Fitzpatrick. Oxford University Press. - 2008.
15. Gregory P. R. Political Economy of Stalinism / P. R. Gregory. - Cambridge University Press. -2003.
16. Harrison M. Faulty Foundations: Soviet Economic Policies, 1928-1940 by Holland Hunter; Janusz M. Szyrmer / M. Harrison // The Economic History Review, New Series. - 1993. Vol. 46. -P. 830-831.
17. Harrison M. Soviet Industrial Production, 1928 to 1955: Real Growth and Hidden Inflation / M. Harrison // Journal of Comparative Economics. - 2000. - Vol. 28. P. 134-155.
18. Harrison M. Coercion, compliance, and the collapse of the Soviet command economy / M. Harrison // The Economic History Review. - 2002. - Vol. 55. - P. 397-433.
19. Hunter H. Faulty Foundations. Soviet Economic Policies, 1928-1940 / H. Hunter, J. Szyrmer. -Princeton University Press. - 1992.
20. Ickes B. Farm to Factory: A Reinterpretation of the Soviet Industrial Revolution by Robert C. Allen / B. Ickes // Economics of Transition. - 2004. - Vol. 12. - P. 801-809.
21. Kuromiya H. Farm to Factory: A Reinterpretation of the Soviet Industrial Revolution by Robert C. Allen / H. Kuromiya // Enterprise and Society. - 2006. Vol. 6. - P. 514-516.
22. Moorsteen R. The Soviet Capital Stock, 1928-1962 / R. Moorsteen, R. P. Powell. - R. D. Irwin (Homewood, Ill). - 1966.
23. Лукас Р. Лекции по экономическому росту Р. Лукас. - М. : Изд.-во ин-та Гайдара. - 2013.
24. Мегилл А. Воображаемая история: о «Виртуальной истории» Найалла Фергюсона и подобных работах / А. Мегилл // Историческая эпистемология: Науч. монография. - М. : «Ка-нон+» РООИ «Реабилитация». - 2009.
25. Шпотов Б. Американский бизнес и Советский Союз в 1920-1930-е гг. Лабиринты экономического сотрудничества / Б. Шпотов. - М.: Либроком, 2013.
Поступила в редакцию 03.11.2012.
сведения об авторе
Шестаков Даниил Евгеньевич - магистр экономики, аспирант Научно-исследовательского университета - Высшей школы экономики. Сфера научных интересов: экономическая история СССР, экономическая теория общего равновесия. тел.: 8 916 739-32-66 E-mail: dschestakov@gmail.com
