CC BY
89
СОЦИОРЕГУЛЯЦИЯ ПРИЕМА ПИЩИ В ЗЕРКАЛЕ РУССКОЙ ДИАЛЕКТНОЙ ЛЕКСИКИ
Т.В. Леонтьева
Исследование выполнено при поддержке госконтракта 14.740.11.0229 в рамках реализации ФЦП «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» (тема «Современная русская деревня в социо- и этнолингвистическом освещении»)
Аннотация. Рассматриваются диалектные слова и фразеологизмы, в которых нашла отражение народная трактовка приема пищи как социально значимого феномена. Русские народные говоры содержат множество обозначений человека как едока, а также приемов пищи, относительно которых организована жизнь крестьянской общины. Лексические воплощения оценки поведения человека за столом свидетельствуют о том, что прием пищи является предметом регламентации со стороны общины.
Ключевые слова: этнолингвистика; русские народные говоры; семантика; социорегуляция; еда; прием пищи.
В русских народных говорах обнаруживается достаточно лексем и фразеологизмов, описывающих прием пищи, поведение человека за столом, его отношение к еде: мурм. еденье ‘процесс приема пищи’ (Есть надо, никаких нехотеньев, одно еденье) [1. Вып. 2. С. 20], карел. едкой ‘такой, который хорошо и много ест’ [1. Вып. 2. С. 21], костр. поволоча ‘не за столом, на ходу, не соблюдая регламента приема пищи, за делом, сухомяткой (есть)’ (Мне некогда, я поволоча поем; Поволоча-то не ешь; Я поволоча поел и больше не едал сегодня, один поел, без всех) [2] и т.д. В современном русском разговорном дискурсе прием пищи и поведение за столом обсуждаются носителями языка преимущественно в аспекте соблюдения этикетных норм и режима здорового питания, в речи представителей крестьянской среды акценты расставлены иначе.
Прежде всего, в традиционной культуре пища (костр. ежвица ‘еда, кушанье’, тамб., костр., иван., влад., яросл., перм., вят., сиб. ежево ‘еда, пища’ [3. Вып. 8. С. 326] и др.) несет большую семиотическую нагрузку. Она может служить культурным знаком (волог, отказ ‘последнее кушанье за обедом, служащее знаком того, что (гостям) пора вставать из-за стола’ [3. Вып. 24. С. 192]), через нее могут осмысляться другие области действительности (ср. простореч. кисель ‘о мягком, вялом, безвольном человеке’ [4. Т. 5. С. 967], краснодар. жить на кашу без худобы ‘жить хорошо, удачливо’, вят. кашу варить ‘о детской игре в бабки’ [3. Вып. 13. С. 148-149] и др.). Подробнее об этом см. работы Т.А. Агапкиной и С.М. Толстой [5. С. 59-65], Т.Б. Банковой [6], Е.Л. Березович [7. С. 341-404], Е.В. Капелюшник [8, 9], К.В. Пьянковой [10] и др.
Кроме того, в сознании носителей русских народных говоров зна-ковостью обладает прием пищи (костр., нижегор., вят. ежа ‘принятие пищи, процесс еды’ и др.): «Культурному (мифологическому в своей основе) осмыслению и ритуализации подвергается прежде всего сам акт приема пищи (еда) как способ приобщения к мировому благу и его держателю» [5. С. 60].
Организующим центром ситуации приема пищи в традиционной культуре выступает обычай. Каждый член крестьянской общины следует заведенному порядку, действует так, как принято (и оценивает с этих позиций поведение других), не подвергая перепроверке привычные установления, которые, разумеется, имеют глубокие корни и не сводимы к режиму питания, расчету полезности продуктов или этикету. Человек ведет себя определенным образом из потребности быть включенным в социум через выполнение предписаний, которое расценивается как подтверждение готовности подчиняться своеобразному «социальному регламенту».
Диалектные обозначения времени принятия пищи, а также человека, который ест вовремя или не вовремя, вместе со всеми или отдельно от других, много или мало, оставляет недоеденную пищу, привередничает, начинает есть раньше других, опаздывает к трапезе, должны рассматриваться в контексте народных воззрений на жизнь и общество, поскольку еда (прием пищи), с одной стороны, обеспечивает жизнедеятельность человека, с другой стороны, является объектом строгой регламентации в традиционном обществе.
В настоящей работе языковые факты, в которых нашла отражение народная трактовка еды (приема пищи) как социально значимого феномена, рассматриваются в семантическом и мотивационном аспекте, с тем чтобы выявить перечень значений, релевантных для языкового сознания диалектоносителя, и на их основе провести реконструкцию представлений, которые обусловили внимание носителя традиционной культуры к этой области повседневной жизни.
1. Человек как едок (тот, кто ест, нуждается в пище). Способность есть, употреблять пищу отличает живых, живущих от мертвых. В сущности, «тот, кто ест» - это единица исчисления «человеческих единиц». Об этом свидетельствуют обозначения человека, мотивированные словами есть, жрать: пск., пенз., тул едак и влад. едака ‘едок’ (Работник в семье-то один, а едаков - восемь) [3. Вып. 8. С. 319], влад. едуга, пск., твер. едунка, пск., твер. едуха, свердл. едук и едух ‘едок’ [3. Вып. 8. С. 324], яросл. жорун ‘едок’ (У нас жорунов-то пятеро, аработать-то почти что одна) [3. Вып. 9. С. 217].
Кроме того, от кусок и ломоть образовано карел., арх. кусок ‘член семьи, едок’ (Двенадцатым куском я была, вот сколько нас было, а жили нормально) [1. Вып. 3. С. 73], пск., смол. ломотник ‘один из тех, кто пита-
ется вместе с кем-л. за общим столом; едок’ (Немногоработников да много ломотников - посл.) [1. Вып. 3. С. 73], ср. перм. один кусок есть ‘жить вместе’ (Вместе они, один кусок-от едят) [11. Вып. 1. С. 250]. Можно заметить наличие в приведенных контекстах количественных числительных и других лексем, выражающих идею количества (много, мало).
Из «тех, кто ест» (т.е. едоков) состоит и крестьянская община, и семья, ср. дефиниции, контексты к новг. едак ‘один человек, житель как единица при расчете пищевых продуктов’ (Ранее триста один едак в нашей деревни был, а теперь остались сорок человек) [1. Вып. 2. С. 20], костром., казан. объедь ‘о семействе, едоках’ (Объедь-то у нас больно невелика) [3. Вып. 22. С. 276], калуж. малоедоцкий ‘с малым количеством едоков’ (Малоедоцкое хозяйство) [3. Вып. 17. С. 333].
«Учет» едоков связан, конечно, с заботами о том, как прокормить семью, обеспечить пищей, продуктами, отсюда дериваты глагола кормить: орл. кормёж ‘количество требуемой пищи по числу едоков’ [3. Вып. 14. С. 335].
Словарные контексты и дефиниции к обозначениям земельных наделов и их распределения часто содержат отсылку к количеству членов семьи (едоков): моск. нива ‘мера земли’ (У нас три нивы на 10 едоков в обоих полях) [3. Вып. 21. С. 217], арх. остожье ‘покос, с которого накашивают стог сена’ (Наделение остожьями производится следующим образом. До покоса при общем переделе определяется на глаз то, с какой площади и сколько может получиться волочуг, которые и делятся по количеству едоков) [3. Вып. 24. С. 71], пск. разбойка ‘передел земли (периодическое перераспределение общинной земли по числу едоков)’ [3. Вып. 33. С. 265], арх.расколотить ‘разбить на участки, распределить по душам, по числу едоков (землю)’ [3. Вып. 34. С. 126].
Показательно, что в лексических и фразеологических единицах актуализирована связь между едой и возрастом: обозначения детей имеют внутреннюю форму «тот, кто ест, жрет»: брян. жратва ‘малые, голодные дети’ (Накарми ж ты етаю жратву - у мене их пятера) [12. С. 100], карел. в самой еде ‘в подростковом возрасте, когда много и с аппетитом едят’ (У меня четверо детей в самом росту, в самой еде, самое кусов-ничество, то погоня за кусками, как сядут шесть человек, так буханки нету) [1. Вып. 2. С. 20]. Это означает, что в качестве едоков учитываются прежде всего дети, которые, в отличие от взрослых, еще не могут работать в полную силу: смол. подъедок ‘ребенок, который уже много ест, но еще не может работать’ [3. Вып. 28. С. 261], диал. [без указ. места] объед, объедатель, объедальщик, костр. объедун ‘кто объедает других, дармоед’ (Работников-то мало, а объедателей много - дети еще малы) [13. Т. 2. С. 656]. Иногда наряду с детьми в качестве «неработающих едоков» упоминаются старики: нижегор. объедь ‘большая семья, особенно малый и старый’ [13. Т. 2. С. 656].
Обозначения едоков и работников нередко являются в речи контекстными антонимами, ср. записи словоупотреблений забайк. растелешиться ‘разориться, обеднеть’ (Да как не растелешиться, когда работников нету, а едоков дом полный) [3. Вып. 34. С. 253], сев.робитель ‘работник’ (На семерых едоков робитель один - в семье) [13. Т. 4. С. 98].
В семье различаются свои и принятые в семью, при этом сторонний тоже воспринимается прежде всего как «едящий»: перм. чужая ужна ‘о человеке, принятом в семью со стороны’ (Вот лично меня называли чужая ужна, в чужом дому живёшь дак, дворовиком, свой не мо-жёшь выстроить; В дом возьмут человека, дак говорят - чужая ужна) [11. Вып. 2. С. 469].
Пополнение семьи (например, вследствие заключения брака) осмысляется как появление нового едока и работника, а уход девушки из семьи - как исчезновение едока: сиб. вывести из-за стола ‘выдать замуж, соблюдая все традиционные правила, обычаи (о невесте)’ [14. С. 34].
В крестьянской культуре время свадеб находится в зависимости от цикла календарных работ. Больше свадеб устраивают зимой, с тем чтобы в хозяйстве прибавилось работников к весенней страде, ср. контекст к арх. свадьбы ‘январь’ (Так называют крестьяне месяц январь, в продолжение которого наиболее играют свадеб (...так как с приближением весны предстоит большая надобность в рабочих). Напротив, в месяцы, отдаленные от весны, бывает гораздо менее - на том основании, как говорят крестьяне, штоб не кормить даром прибылого едока) [15. С. 153].
Интересно, как преломляется взгляд на нового члена семьи в зависимости от времени его появления: пришедший в семью к началу сезонных работ - работник, а влившийся в семью позже и не участвующий в хозяйственных работах этого года - едок.
От лексики потребления пищи (жевать, есть, объедать) семантически производны обозначения иждивенцев и дармоедов: карел. жевник ‘нахлебник, иждивенец’ [1. Вып. 2. С. 44], тобол., пск., твер. объедок ‘о человеке, живущем на чужой счет, которого нужно кормить; объедало’ [3. Вып. 22. С. 275], перм. кусок есть ‘жить на чужой счет; находиться на чьем-л. иждивении’ (У сына кусок-от ем, пенсии не заробила дак) [11. Вып. 1. С. 250].
Таким образом, в народной культуре значимо понятие «человек едящий», которое реализуется в семантике лексических и фразеологических единиц, имеющих два основных значения: ‘любой, каждый член семьи или общины’ и ‘такой член семьи, который не работает (в противопоставление работнику)’.
К последней категории - «дармоедам» - причисляют детей, стариков, а также людей, принятых в семью по завершении годового цикла
полевых крестьянских работ. Кроме того, «лишним» едоком предстает в наивно-языковой картине мира гость: Экой объед, всё по чужим застольям! [13. Т. 2. С. 656]. Он относится к другой «пищевой» и одновременно социальной «единице», претендует на чужой кусок.
2. Организация приема пищи. Временные отрезки, предназначенные для еды либо перемежающие акты приема пищи. В русских народных говорах утренний, полуденный и вечерний приемы пищи обозначены другими лексемами, чем в литературном языке. Например, литературным вариантам завтрак, обед, ужин в уральских, севернорусских, сибирских говорах соответствуют существительные обед, паужна, ужна.
В записях народной речи эти слова снабжаются пояснениями, касающимися времени суток: костр. обед ‘утренний прием пищи, завтрак, которому предшествовала работа по хозяйству’, костр. паужна ‘полуденный прием пищи, обед’, костр. ужна ‘вечерний прием пищи, ужин’ (В восемь часов мы ели - это обед, в час - это паужна, и потом - в семь часов; Паужна-то в двенадцать часов бывает; Обед утром и потом паужна, вечером ужна) [2]. На суточное время, отведенное для приема пищи, указывает внутренняя форма иркут. половйндень ‘обед в середине дня’ [3. Вып. 29. С. 89]. В дефинициях слов выть и ежка, которыми можно обозначить любой прием пищи, в качестве основной также выделена сема ‘время’: пск. ежка - ‘время еды’ (Оставь к другой ежке) [3. Вып. 8. С. 327], волог., олон., арх., новг., калин., киров., перм., свердл., сиб., иркут., тобол., енис. выть ‘время для еды’ (Преж все повытно ели - три выти в день; Хоть достать на первую выть хлеба) [3. Вып. 6. С. 44] и др.
Неизменность следования вытей друг за другом предопределила народную интерпретацию суточного времени через систему приемов пищи. О еде как средстве концептуализации суточного времени см. [16. С. 22].
Каждый прием пищи трактуется в народной культуре как точка на оси времени. Относительно ее располагаются события и дела, не обладающие столь высокой степенью упорядоченности.
Совокупность приемов пищи выступает как средство организации суточного времени, в котором чередуются еда и работа. В частности, слово выть может служить обозначением не только времени для еды, но и времени для работы: костр. выть ‘время между приемами пищи’ (Ак это - выть называется: от обеда до паужны, или от паужны до ужны - тоже выть; От завтрака до паужны - это выть, не смей больше есть) [2]. Тот же денотат имеет костр. уповод ‘рабочее время между приемами пищи’ (Работали на три уповода, с трех утра косьба, с девяти - ворочка и копнение, потом - мётка; От завтрака до обеда первый уповод, до ужны - второй) [2], пск. впряжка ‘промежуток времени от завтрака до обеда или от обеда до ужина’ [3. Вып. 5. С. 181], арх.
межувытья ‘соблюдай время приема пищи’ (Между вытями значит роботают) [17. Вып. 8. С. 315].
Членов крестьянской семьи объединяет культура труда: они заняты в одной сфере деятельности, которая к тому же, будучи связанной с тяжелой физической работой, требует совместного приложения усилий. Распределение труда в «микроколлективе» вынуждает людей к одновременности работы и отдыха, отчасти из соображений справедливости: арх. Дефка, ты што, я выть от выти жну, я не ходила пажнать, а други попажнат? [17. Вып. 8. С. 315].
Крестьянский быт и господство родовых, семейных общинных традиций таковы, что живущему в условиях перемежающихся приемов пищи и работы «некомфортно» в одиночку есть и трудиться: Один йесь один: ни у йеды, ни у роботы: робиш - не убыва, таг жэ и у йеды - се-деш йесь, и фсё кабъть не скусно [17. Вып. 13. С. 33].
В соседстве обозначений еды и обозначений работы Г. И. Кабакова усматривает два противоположных взгляда на организацию времени: в одном случае «основной временной ориентир - еда, а работа “перемежает” эти основные события дня», а в другом случае «еда, особенно дополнительная, описывается как перерыв в работе» [18. С. 178].
Действительно, существительное выть соотносится с временными отрезками, ограниченными приемами пищи (если это название работы) либо «окруженными», «обрамленными» работой (если это название завтрака, обеда или ужина). Однако и лексемы со значением ‘время еды’, и лексемы со значением ‘рабочее время’ свидетельствуют о том, что еда концептуализируется как неподвижный ориентир (точка), ср. калин. До выти не может дождаться, волог. от выти до выти ‘от обеда до ужина’, том. Выть проработал - от ежи до ежи [3. Вып. 6. С. 44]. Продолжительность дня исчисляется количеством приемов пищи или промежутков между приемами пищи: арх. Йесьли длинной день, цетвёрта выть набавляйеця - паужна [17. Вып. 8. С. 314].
Несколько приемов пищи, определенным образом расположенных относительно друг друга, образуют систему - «каркас» той части дня, когда человек бодрствует. Каждодневное следование вытей друг за другом утверждают цикличность течения времени. Плотная стыковка работы и еды, распределение суточного времени между работой и приемами пищи характеризуют традиционную культуру как основанную на неизменном, размеренном течении жизни.
Это временной континуум, в котором человек живет, подчиняясь заведенному порядку и сохраняя его: арх. Надо жыть от выти до выти: утром позафтрикала, до обеда ни крошки в рот не береш [17. Вып. 8. С. 315]. Отход от обычая урочного приема пищи всей семьей расценивается носителем этой культуры как беспорядок, расшатывание
устоев, о чем свидетельствует контекст к арх., волог. выть ‘прием пищи и время, когда он осуществляется’ (Жисть кулякой-сулякой пошла, все выти смешались) [19. Т. 2. С. 268]. Г.И. Кабакова замечает, что «само правильное чередование вытей воспринимается как залог стабильности мира, а его отсутствие - как хаос» [18. С. 184].
3. Поведение за столом. Характеристики человека или его действий в зависимости от соблюдения им традиций, правил, принятых в отношении приема пищи. Сохраненные в словарях, картотеках, архивах диалектной речи контексты, которыми снабжены слова, репрезентирующие ситуацию приема пищи, нередко представляют собой оценочные высказывания.
Каждая оценка - одобрение либо осуждение в адрес человека, который ведет себя, с точки зрения говорящего, правильно или предосудительно, - представляет собой не только личную позицию говорящего, но и коллективную точку зрения, поскольку эти два мнения находятся в согласии друг с другом. Приведем далее некоторые обобщения в отношении того, что может служить объектом оценки.
Соблюдение традиции есть в заведенное время вместе со всеми членами семьи. В контексте к арх. повытно ‘регулярно, в установленное для еды время’ (Повытно, скажут, ешьте, а не без выти) [1. Вып 4. С. 601], в котором зафиксирована потенциально возможная ситуация побуждения к соблюдению порядка повременной еды всей семьей, эксплицирована одна из наиболее значимых в традиционной культуре норм из области организации приема пищи. Ср. императив в арх. в вытях не мешайся ‘соблюдай время приема пищи’ (Как не жыви, а в вытях не мешайсе) [17. Вып. 8. С. 315] и сформулированное предписание строго придерживаться обычая в волог. выть соблюдать ‘соблюдать должные промежутки времени между приемами пищи’ [19. Т. 2. С. 268].
Для слова выть стандартной является сочетаемость со словом знать: Выти не знаш [20. Т. 1. С. 106], арх. выти не знать ‘не соблюдать должных промежутков времени между приемами пищи’ [19. Т. 2. С. 268]. Апелляция к знанию, к необходимости знать о том, когда принято есть, является аргументом в пользу высокой регламентированности этой сферы.
Записи диалектной речи фиксируют строгость предписания соблюдать выти, показывают, что залогом сохранения обычая обеспечивается соответствующее воспитание детей, для которых не делается поблажки: Это что ж эко, ребенок-от выти не знает, повытно ись-то надо [19. Т. 2. С. 268], Другой раз просят робята-то исть. Раньше ведь повытно тоже давали ведь и робятам-то [2].
Обратим внимание на то, что в последнем случае информант, подчеркивая обязательность данного установления «даже для детей», исходит при этом из новой позиции - позиции человека, знакомого с совре-
менной культурой и ощущающего различия между прошлым, в котором обычай был непререкаем, и настоящим, в котором разрешено иное.
Научить детей соблюдать выти значит приобщить их к основам жизни общины, ввести их в общество через усвоение обычая, к соблюдению которого так же ревностно относятся в других семьях, ср. впечатления молодой жены от жизни в доме свекрови: арх. Я отрезала хлеба кусок, села ф кут, йем, а она (свекровь) крицит: Никакой выти не до-ждёця! [17. Вып. 8. С. 315].
В отличие от литер. разг. перехватывать ‘наскоро, мимоходом съедать что-либо’ [4. Т. 9. С. 977], диалектные лексемы с тем же значением имеют негативные коннотации, поскольку носителем традиционной культуры еда в неурочное время осмысляется как нарушение порядка: пск., твер. кусовничать ‘есть походя, как и где ни попало, наедаться за работой; безперечь жевать’ [13. Т. 2. С. 230], олон., твер. кусоловничать, петерб. кусоломничать, забайкал. кусомничать, перм., вят., свердл., тобол., иркут., сиб. кусочничать ‘есть на ходу, всухомятку, не дожидаясь определенного времени, или есть беспрестанно’ [3. Вып. 16. С. 157-159]. Ср. нетипичность конструкции Опять перехватываешь на ходу! или Хватит перехватывать! в сравнении с высокой частотностью контекста Опять кусочничаешь! Хватит кусочничать!
Особенно явственно слышатся неодобрительные интонации в отношении еды в любое время дня и проступает социальный подтекст представлений о приеме пищи в высказывании персонажа художественного произведения: Господа кушают словно украдкой, по одному разу в день, и то коли успеют, часу в пятом, иной раз в шестом; а то так чего-нибудь перехватят да тем и кончат (Гончаров. Обыкновенная история). Отношение к порядку питания является средством идентификации человека по его принадлежности к социальному классу.
Если диалектным глаголам находится соответствие (хотя и не абсолютное) в разговорной разновидности литературного языка, то однословные единицы и фразеологизмы, обозначающие человека, который ест в неурочное время, бытуют только в русских народных говорах: костр. простая выть ‘человек, который ест, не признавая узаконенного времени приема пищи’ [2], пск., твер. кусовник, кусовница ‘кто кусовни-чает’ [13. Т. 2. С. 230], урал. безвременье ‘человек, который ест не вовремя’ [21. С. 36], волог, безвытный ‘не признающий очередности, сроков принятия пищи’ (Безвытный не признает - обед не обед, как здумает, так и ест) [19. Т. 1. С. 85] и др.
Еда в другое время, отдельно от всех, расценивается как признак отделения, отщепления человека, признак разрушения социальной общности на уровне семьи: влад. разничать ‘готовить или принимать пищу отдельно от других’ (Не велик барин разничать-то. Ешь со всеми!) [3.
Вып. 34. С. 37], арх. есть в одно рыло ‘питаться отдельно от других, не приглашая за стол’ (В одно-то рыло не положэно йесь - задавишся) [17. Вып. 13. С. 155].
Начало трапезы: одновременность и соблюдение очередности действий между членами семьи. Сбор всего семейства вокруг стола представляет собой ситуацию ролевого взаимодействия, организованную в соответствии с положением и значимостью каждого члена семьи. При рассаживании за столом, определении порядка подачи блюд, начала и окончания трапезы имеет значение внутрисемейная иерархия.
Предписание вовремя приходить к началу трапезы запечатлено в печор. выть знать ‘есть в семье в определенное время и, зная это, не опаздывать к трапезе’ (Надо выть знать, приходите, девки, вовремя; А надо выть знать, тебя предупреждали: не опаздывай к ужину, останешься голодным) [22. С. 160]. Это требование не является формальностью, поскольку опоздавший рискует пропустить немаловажную часть семейного приема пищи.
Трапезу «открывает» глава дома, причем это может ознаменовываться исполнением ритуального действия, утверждающего единение всех присутствующих: арх. Соберутся, ложат яйца на стол, все садятся, семья. Вот нас было девять человек, дак все садимся кругом стола, тут мама яйца кладёт на тарелку, и папа одно яйцо берёт и режот, сколько человек в семье, на столько долёк. Этого - от первого по дольке. А потом - пожалуйста, хоть сколько [23]. Смысл этого обычая становится явным еще и на фоне того, что «деление пищи между участниками трапезы осмысляется как наделение их долей, судьбой» [5. Т. 4. С. 60].
Согласно обычаю, первыми едят старшие члены семейства: арх. есть на два стола ‘принимать пищу по очереди, друг за другом’ (Мы на два стола йели, фперёт старшые йели) [17. Вып. 13. С. 155]. Нельзя приступать к еде раньше главы семьи: мурман. ложка впередй рта ‘нарушая приличия, начинать есть раньше других’ (Приехала с молодицей, в пояс кланяются, ложка впереди рта; еще рот не открыла, а уж ложку пихать) [1. Вып. 3. С. 140].
Трапеза - неспешная процедура, не терпящая прерывания: существует запрет выходить из-за стола во время еды. Нарушившему его говорится: арх. Ты что стол изломал! Сиди на месте! [23]. Первым заканчивает трапезу кто-либо из старших: арх. А выходит первый дед, хозяин, с угла; Выходит хозяйка первой за стола [23]. Эти и многие другие предписания и запреты, регламентирующие поведение за столом, находятся в зависимости от иерархии в семье.
Функция «старшего» - одна из важнейших в традиционном обществе - учитывается как в семье, так и в общине, ср. контекст к горьк. самый крень ‘о вожаке, старшем в семье, руководителе’ (Он самый крень
у них, самый заводила. Большой в дому - тоже самый крень) [3. Вып. 36. С. 114]. Опорой семьи признается, как правило, мужчина: печор. в кореню (корню) быть (жить) ‘быть во главе семьи’ (Больша семья, а в кореню-то сё отец да мать; У нас в корню дак уж дедко, хозяин) [22. С. 78].
Когда семья разрастается, в дом принимают невесток, то среди них определяется та, на которую ложится большая ответственность: печор. большая невестка ‘старшая невестка в большой крестьянской семье’ (Мать-то у меня была больша невестка, с неё всё и спрашивали) [22. С. 53]. Женщина получает особое наименование в зависимости от пола первого - старшего - ребенка: оренб., казан. баба ‘женщина, у которой первый ребенок девочка (в отличие от женщины, родившей первым сына и называемой молодухой)’ [3. Вып. 2. С. 14]. Дети женятся и выходят замуж по старшинству, и несоблюдение очередности грозит неудачей в браке: костр. по рангу выходйть ‘выходить замуж согласно очереди, определяемой возрастом сестер’ (Младшей из-за старшей нельзя выходить. Если младшая выйдет - значит старшая сиди. Выходят по рангу) [2], перм. вьіскочка ‘младшая сестра, вышедшая замуж раньше старшей’ (У Игната выскочка-то хорошушшо живут, сколько ни пророчили им худо-то) [11. Вып. 1. С. 147]. Гости рассаживаются во время обрядовых празднеств «по чинам»: волог, по порядкам (сидеть) ‘по старшинству (занять место в ряду)’ (Все посели они по лавкам, Что по лавкам, по порядкам, Что большой гость под окошко, он в передний уголочек) [3. Вып. 30. С. 125] и т.д.
Значимость старшинства предопределена родовой организацией быта: поскольку часто одним домом жили несколько семей (отец, мать, семьи их детей, а иногда и внуков), то была необходимость выстроить такие взаимосвязи между ними, которые позволили бы им сосуществовать. В этом случае поведение за столом служит средством закрепления «структуры» семьи, подтверждения ролей каждого ее представителя.
Аппетит. Многочисленны в русских народных говорах характеристики людей, едящих много, с аппетитом, и людей, едящих мало, без аппетита: арх. большая выть ‘человек с хорошим аппетитом, обжора’ (Большая выть, всё насопаться не можот) [19. Т. 2. С. 269], калуж. наеду не знать ‘не иметь чувства меры в еде’ (Ненажорные, наеду не знаете, весь хлеб перетаскали) [3. Вып. 19. С. 261], арх., волог, выти не знать, волог, выти не понимать, арх. без выти есть ‘есть без меры’ [19. Т. 2. С. 269], пск. неедок, арх. нежир, арх. нежорай ‘человек с плохим аппетитом’ [3. Вып. 21. С. 40-43]. Они, как правило, имеют экспрессивную окраску.
Говорящий, употребляя их, может не задумываться над «генезисом» своей эмоции. Безотчетность негативной оценки человека выявляется в контексте к карел. неежка ‘человек, который мало ест’ (Я не перевариваю таких неежек, кушаете мало) [1. Вып. 3. С. 406].
Между тем вполне понятно, что раздражение вызвано не личной неприязнью хозяйки, а усвоенным ей подозрительным отношением к любым отклонениям от нормы поведения за столом. Обычай велит есть, чтобы работать, и работать, чтобы было чем прокормить семью.
Еда как физиологический акт обеспечивает человеку силу, здоровье, необходимые для выполнения хозяйственных работ (ср. Г.И. Кабакова об «эмпирически наблюдаемой связи между аппетитом и физической силой» [18. С. 180]). Для носителя крестьянской культуры очевидна прямая взаимосвязь между оппозициями «хороший - плохой едок» и «хороший -плохой работник»: арх. не едкой ‘имеющий плохой аппетит, мало едящий’ (Дефка-то не йетка, чюмица, это дефка нерабочяя) [17. Вып. 13. С. 48].
В контекстах нарушение аппетита трактуется как симптом болезни или старости: карел. выть ‘аппетит’ (Выть уменьшилась, скоро умру) [1. Вып. 1. С. 306], дон. ественный ‘имеющий аппетит’ (Болет Толик, не ественный такой стал) [24. Т. 1. С. 460], арх. выть щемит ‘о чувстве голода’ (Выть щемит, молодые дак, а мы остарели, редко выть щемит-от) [19. Т. 2. С. 269]. В обжорстве, неумеренности в еде тоже усматривается отклонение от нормы: кемер. чура ‘норма’ (Который много ест, обжора называется, он своей чуры не знает, чура - это норма по-вашему. Который мало ест, тот маловытный) [25. Т. 5. С. 310]. Нездоровый аппетит - его утрата или, наоборот, постоянное чувство голода - в народной среде нередко объясняется вмешательством нечистой силы, ср. смол. едуна домовой напустил ‘появился сильный аппетит’ [3. Вып. 8. С. 324].
Разборчивость в еде, привередливость. В русских народных говорах обнаруживается большое количество обозначений привередливого в еде человека: костр. чудоквас ‘о разборчивом в еде человеке’ (Не захотел чего есть, так вот какой чудоквас! То неладно, другое неладно) [2], брян. перэбира ‘привередник, человек, слишком разборчивый в пище, капризный’ [12. С. 207], арх. бреготливый ‘брезгливый’ (Чо ли у нас есь, да не хочешь, скажут бреготлива) [3. Вып. 3. С. 169], твер. хлебавый ‘разборчивый, прихотливый в пище’ [26. С. 28], урал. брезга, новг. брезгуля ‘брезгливый (особенно в пище) человек’ [3. Вып. 3. С. 173] и т.д. Трактовка разборчивости в еде может быть, вероятно, разной, поэтому сложно оценить на предмет адекватности народному мироощущению дефиниции таких слов, как вят. брюзга ‘брезгливый, слишком разборчивый в еде и т.п., требовательный человек’ [3. Вып. 3. С. 221] и смол. гидливый ‘брезгливый; имеющий хороший вкус’ [3. Вып. 6. С. 170].
Тем не менее привередливость не ускользает от внимания носителя народной культуры, рассматривается как признак тяжелого характера человека: волог. норной ‘разборчивый, капризный в еде’ (Вот девчонка-то, ничего не ест; в люди уйдет, дак и будет такая норная) [1. Вып. 4. С. 41].
Контекст указывает на то, что в дальней перспективе разборчивость в еде трансформируется из личностной характеристики в социальную -замечаемую и оцениваемую окружающими. Одобрение вызывает тот, кто ест все, поскольку у наблюдателя в связи с этим возникает целый «букет» исключительно положительных выводов: неприхотливость в еде - это признак здоровья, легкого характера, уважительного отношения к хозяевам: арх. Хорошой йедок, найесца, што хош [17. Вып. 13. С. 51].
В ситуации приема гостей разборчивость в еде «прочитывается» представителем традиционной культуры как признак «чужести»: тот, кому не нравится предлагаемая пища, - чужой. Хозяин может расценить такое поведение как свидетельство низкого социального статуса его дома, семьи или как неуважение к «таким, как он», т.е. к социальной группе: костр. чупьгриться ‘брезговать (едой)’ (Чё чупыришься сидишь, ешь нашу еду) [2], вят., перм., урал., костр. брандовать ‘брезговать, гнушаться, пренебрегать’ (Ты это брандуешь - не хошь у меня пообедать) [3. Вып. 2. С. 148]. Таким образом, привередливость в еде - одно из самых отягощенных социальными смыслами личностных качеств человека.
Отношение к продуктам: пренебрежение, уважение, скупость. Пища, добываемая тяжелой крестьянской работой, также является мерилом ценностей в народной культуре. Предосудительным считается оставлять в тарелке недоеденную пищу: новг. набрызгать ‘испортить пищу, не доев того, что налито в тарелку’ [1. Вып. 3. С. 295], арх. питки ‘то, что кем-н. недопито, недоедено, объедки’ (А кто твои питки будет есть? Никто) [1. Вып. 4. С. 521], карел. озубочек ‘остаток, огрызок’ (Ты цо озубоцек оставил, доешь, это же хлеб) [1. Вып. 4. С. 167] и др. Причиной неодобрения являются не только соображения прагматического характера, но и поверья, приметы: Озубоцек худо оставлять: муж кривой будет [1. Вып. 4. С. 167].
Уникальную группу образуют диалектные обозначения человека по его пищевым пристрастиям, развившимся из чрезмерной бережливости: пск., твер. кишечник ‘жадный человек, скряга, «кто ест кишки, хотя бы мог есть и говядину»’ [3. Вып. 13. С. 249], сиб. водохлёб ‘человек, не употребляющий ни вина, ни чаю, ни кофе из скупости’ [3. Вып. 4. С. 347], арх. травоеда ‘человек, который из скупости ест много овощей, не позволяя себе есть мясо’ [2].
Скупость проявляется обычно в сфере взаимодействий человека с другими людьми, а поскольку она еще и противостоит общинности, морали взаимопомощи, то вполне объяснимо, что она попадает в число личных качеств, контролируемых обществом, ср.: «Особенности потребления пищи или распоряжения собственностью не являются “личным делом” каждого, но подвергаются общественной проверке и оценке» [27. С. 10].
Номинативные воплощения скупости в «пищевой» лексике запечатлели трактовку отношения к продуктам как средства диагностирования скупости в ее гипертрофированном варианте: скряга отказывает в данном случае не другим, а себе.
Вполне вероятно, что можно говорить о некоторых гастрономических предпочтениях как о таких, которые приобретают в народной среде характер предписаний или по меньшей мере рекомендаций. Это касается прежде всего хлеба: «Повсюду первое место в иерархии занимает хлеб, символизирующий пищу в целом» [5. Т. 4. С. 60].
Не останавливаясь на этнокультурной составляющей представлений о хлебе, на его использовании в народной магии, на множестве запретов в отношении его, скажем только, что с употреблением хлеба связывается здоровье и, что любопытно, ощущение сытости: смол. голью есть ‘есть без хлеба’ (Ти будиш ты здароу, кали йиси голлю) [28. Вып. 3. С. 48], волог. выть некрепкая ‘голод, отсутствие сытости’ (Суп едят наголо если, как ты, то выть будет некрепка; Выть некрепка - поел наголо, без хлеба) [19. Т. 2. С. 269]. Ср. о сытости: арх. выть ‘способность сохранять какое-н. время ощущение сытости, не испытывать чувство голода’ (У ково коротка выть, у ково длинна) [17. Вып. 8. С. 317], урал. долгая выть ‘способность долго не есть’ [20. Т. 1. С. 106], волог. мала выть ‘о небольшом количестве съеденной пищи’ (Садятся за стол и говорят: «Мала выть, да сытно быть: мало поела, а сыта») [19. Т. 2. С. 269] и др.
Способность долго сохранять чувство сытости считается полезным качеством, и прежде всего - для работника, поскольку оно выгодно отличает его от человека, который одинаково много ест и работает. Тот, кто долго не испытывает голод и способен соблюдать выти - «необременительный едок», потому что «прибыток» от его труда превосходит «затраты» на его пропитание.
Все эти и некоторые другие оценочные характеристики, воплощенные в лексике русских народных говоров, позволяют реконструировать одобряемую в традиционном обществе модель поведения человека за столом. В числе обязательных предписаний находятся соблюдение времени каждого приема пищи и следование привычному порядку во время семейной трапезы.
Кроме того, «народному контролю» подвергаются такие, на первый взгляд, индивидуальные характеристики, как желание есть, объем съедаемой пищи, привередливость, гастрономические предпочтения, отношение к продуктам. Соответственно, осуждаются любые виды нарушений обычая и даже незначительные отклонения от представлений о некоторой норме.
Роль субъекта оценки и одновременно «регламентирующего органа» выполняет община. Сведения о поведении человека становятся до-
стоянием общества, обсуждаются, толкуются как внешние признаки черт характера или как начальные проявления социально значимых качеств и установок.
Так, в дефиниции твер. рассуслай ‘медленно пьющий, неловкий человек’ [26. С. 23] актуализирована семантическая связь между медлительностью в приеме пищи и неуклюжестью, неповоротливостью. Кроме того, показательно развитие значений слов лексико-семантической группы «Пища».
Например, дериваты существительного выть используются в качестве обозначений качеств человека, не имеющих ничего общего с едой: «Если несоблюдение правильного режима питания влечет за собой проявление иных негативных свойств натуры, то, наоборот, способность правильно пытаться и хороший аппетит могут дать разного рода позитивные с этической точки зрения смыслы: вытный ‘положительный, самостоятельный, требовательный’ (Яшка тоже, как вытный, порядок ведет), ‘умный, деловой, старательный, добропорядочный’, ‘дельный, работящий’» [27. С. 11].
Поведение человека за столом предопределяет его «социальные перспективы», потому что является признаком взрослости, знания обычая, готовности вести хозяйство, мудрости.
Модель правильного поведения человека за столом, казалось бы, усвоена современным обществом, в действительности же с ней произошли существенные трансформации.
Во-первых, она уже не подвергается столь строгой регламентации: никто не осудит за собственное, отличное от других поведение в этой сфере, принимая априори культивируемое в новом обществе право на индивидуальность каждого.
Во-вторых, она носит факультативный характер: каждый знает, что правильно было бы соблюдать определенный порядок, однако не считает это необходимостью, потому что утратило незыблемость понятие обычая, а всякий порядок (не равный обычаю) ставится под сомнение.
В-третьих, соблюдение приличий за столом приобрело этикетный характер вследствие социальных изменений и перемен в организации быта, поскольку ушли в прошлое семейственность и внутриобщинная замкнутость, которые служили почвой для сохранения обычаев. Лучше всего это подтверждается тем, что человек ведет себя по-разному дома и на людях, в то время как в традиционном обществе предписания касаются прежде всего семейной трапезы.
Анализ диалектной лексики, соотносимой с принятием пищи, выявляет три релевантные для русского языкового сознания семантические области. Прежде всего, человек осмысляется через представления о со-
ставе семьи и добывании пропитания как едок, т.е. «потребляющая еду единица социума». Запечатленные в лексических фактах идеи счетно-сти (пять, девять едоков и под.), необходимости распределения земельных угодий и покосов (разбойка ‘перераспределение общинной земли по числу едоков’), а также противопоставления едоков и работников (Работников нету, а едоков дом полный) составляют прагматическую основу для регулирования этой сферы человеческой жизни обществом. Ситуация приема пищи маркирована как разделяющая «своих» (которых надо прокормить) и «чужих» (которые «принадлежат» к другой семье), контролирующая баланс между потребительством человека (едока) и его способностью обеспечивать себя и семью.
Другая семантическая область представлена номинациями, в значениях которых содержится апелляция ко времени еды. Будучи безоце-ночными, они, однако, свидетельствуют о том, что жизнь крестьянской общины организована относительно приемов пищи.
Например, энантиосемия слова выть, способного означать и время для еды, и время для работы (от одного приема пищи до следующего), возникла в результате представлений о суточном времени как распределенном между едой и работой. Чередование вытей воспринимается носителем традиционной культуры как ценность, усвоенная из обычаев предков, и залог надежности, стабильности мира.
Наконец, еще одно лексическое множество образуют характеристики поведения человека за столом. Разнообразие оценок говорит о том, что прием пищи является предметом регламентации со стороны общины, средством социальной идентификации, диагностики человеческих качеств, прогнозирования социальной успешности, а также воспитания уважения и доверия к обычаю предков. Аксиологизация отношения к еде в картине мира диалектоносителя связана с особенностями культуры традиционного типа, для которой характерны строгость предписаний, требование соблюдать обычай во всякую пору без каких бы то ни было исключений. Отступления, казалось бы, частного характера воспринимаются как разрушительное начало. В несоблюдении традиций, регламентирующих ситуацию приема пищи совместно всеми членами семьи, видится возможность покушения на основы мироздания, импульс к самоуничтожению общества традиций «изнутри».
А.К. Байбурин написал относительно этого: «Гарантия благополучия социума - в точном соблюдении ритуального сценария жизни» [29. С. 72]. Лексическими и фразеологическими средствами русских народных говоров запечатлена позиция носителей традиционной культуры, согласно которой прием пищи является регулятором и барометром жизни общества.
Литература
1. Словарь русских говоров Карелии и сопредельных областей : в 6 вып. / гл. ред. А.С. Герд. СПб. : Изд-во СПб. ун-та, 1994-2005. Вып. 1-6.
2. Лексическая картотека топонимической экспедиции УрГУ (кафедра русского языка и общего языкознания УрГУ, Екатеринбург).
3. Словарь русских народных говоров / под ред. Ф.П. Филина, Ф.П. Сороколетова. М. ; Л., 1965-2010. Вып. 1-43.
4. Словарь современного русского литературного языка : в 17 т. М. : Наука ; Л. : Изд-во АН ССР, 1948-1965. Т. 1-17.
5. Славянские древности : этнолингвистический словарь : в 5 т. / под ред. Н.И. Толстого. М., 1995. Т. 4.
6. Банкова Т.Б. Кулинарный код сибирских семейных обрядов: объективации в языке // Вестник Томского государственного университета. Бюл. опер. науч. информ. «Обрядовое слово как языковой и культурный феномен: статус и региональная специфика». 2006. № 112. С. 20-34.
7. Березович Е.Л. Язык и традиционная культура: Этнолингвистические исследования. М. : Индрик, 2007. 600 с.
8. Капелюшник Е.В. Кулинарные образы, характеризующие мир человека // Молодой ученый. 2011. Т. 1, № 2. С. 207-214.
9. Капелюшник Е.В. Репрезентация кулинарного кода культуры в семантике образных средств языка (на примере образного лексико-фразеологического микрополя «ЗЕРНО / КРУПА / КАША») // Молодой ученый. 2009. № 2. С. 143-146.
10. Пьянкова К.В. Лексика, обозначающая категориальные признаки пищи, в русской языковой традиции: этнолингвистический аспект : дис. ... канд. филол. наук. Екатеринбург : УрГУ, 2008. 251 с.
11. Словарь пермских говоров / под ред. А.Н. Борисовой, К.Н. Прокошевой. Пермь : Книжный мир, 2000-2002. Вып. 1, 2.
12. Расторгуев П.А. Словарь народных говоров Западной Брянщины: материалы для истории словарного состава говоров / под ред. Е.М. Романович. Минск : Наука и техника, 1973. 296 с.
13. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка : в 4 т. М. : Рус. яз., 1981-1982. Репринт с изд. : М., 1880-1882. Т. 1-4.
14. Фразеологический словарь русских говоров Сибири / под ред. А.И. Фёдорова. Новосибирск : Наука, 1983. 232 с.
15. Подвысоцкий А.И. Словарь областного архангельского наречия в его бытовом и этнографическом применении. СПб. : Типография Императорской Академии Наук, 1885. 198 с.
16. Цапенко С.А. Особенности концептуализации суточного круга времени в русской языковой картине мира : автореф. дис. ... канд. филол. наук. Архангельск, 2005. 27 с.
17. Архангельский областной словарь / под ред. О.Г. Гецовой. М. : Наука, 1980. Вып. 8, 13.
18. Кабакова Г.И. «Пусть выть уляжется, а лень привяжется» // Етнолингвистич-ка проучавааа српског и других словенских jезика: у част академика Светлане Толстоу. Београд : САНУ, Оделеае уезика и каижевности, 2008. С. 178-186.
19. Словарь говоров Русского Севера / под ред А.К. Матвеева. Екатеринбург : Изд-во Урал. ун-та, 2001. Т. 1, 2.
20. Словарь русских говоров Среднего Урала : в 7 т. Свердловск : Среднеурал. книж. изд-во ; Изд-во Урал. ун-та, 1964-1987. Т. 1-7.
21. Воробьев Б.Д. От абалтуса до угланчика, и кто такой «яд»: Словарь синонимов, характеризующих человека в уральских говорах. Екатеринбург, 1999. 75 с.
22. Фразеологический словарь русских говоров Нижней Печоры : в 2 т. / Рос. акад. наук, Ин-т лингвист, исслед., Коми гос. пед. ин-т ; сост. Н.А. Ставшина. СПб. : Наука, 2008. Т. 1.
23. Национальный корпус русского языкаэ URL: http://www.ruscorpora.ru (дата обращения: 26.05.2011 г.).
24. Малеча Н.М. Словарь говоров уральских (яицких) казаков. Оренбург : Оренбургское книжное изд-во, 2002-2003. Т. 1-4.
25. Словарь русских говоров Сибири : в 5 т. / под ред. А.И. Фёдорова. Новосибирск : Наука, 1999-2006. Т. 1-5.
26. Тематический словарь говоров Тверской области / под ред. Т.В. Кирилловой. Тверь : ТвГУ, 2002-2006. Т. 1-5.
27. Березович Е.Л. К этнолингвистической интерпретации семантических полей // Вопросы языкознания. 2004. № 6. С. 3-24.
28. Словарь смоленских говоров. Смоленск : СГПИ, 1974-2005. Вып. 1-11.
29. Байбурин А.К. Ритуал в традиционной культуре. Структурно-семантический анализ восточнославянских обрядов. СПб. : Наука, 1993. 240 с.
SOCIAL REGULATION OF EATING THROUGH THE MIRROR OF RUSSIAN DIALECTAL VOCABULARY Leontyeva T.V
Summary. The article studies dialectal words and idioms reflecting the Russian national interpretation of eating as a socially significant phenomenon. There exist a great many nominations of a person as an eater in Russian national subdialects, as well as of meals making part of peasant community life. The lexical expressions of the person’s behaviour evaluation at the dining table testify to the fact that eating is subject to regulation from the side of the community.
Key words: ethnolinguistics; Russian national subdialects; semantics; social regulation; food; eating.
