CC BY
338
О. В. Богданова, Н. П. Беневоленская
СОЦИОЛОГИЗИРОВАННЫЙ ВАРИАНТ СУБЪЕКТИВНОГО ИДЕАЛИЗМА В РАССКАЗЕ В. ПЕЛЕВИНА «СПИ»
Появление романа Виктора Пелевина «Числа» (2003), анонсированного как произведение «качественно отличающееся от всего, что было написано раньше»1, в реальности мало нового привнесло в творчество писателя. И именно это обстоятельство заставляет пристальнее вглядеться в его ранние произведения. В качестве текстов, которые в значительной мере созвучны художественной идеологии романа «Числа» (в известной мере и романа Generation ‘П’, 1999), послуживших его предтечей, можно рассматривать многие произведения Пелевина, т. к. в основе их содержательного плана оказывается центральная идея автора об ирреальности реального мира, о возможности подмены видимого и ощущаемого, о зависимости человека от собственного сознания. То есть обнаруживший себя еще в раннем творчестве писателя субъективный идеализм, художественно трансформированный и воплощенный в разных произведениях в различной форме: в «Омон Ра» — через «космизм» советской действительности, в «Принце Госплана» — посредством виртуальной реальности компьютерного мира, в Generation ‘П’ — через реальность жизнедеятельности общества Орануса и т. д. В этой связи особенно выделяется рассказ «Спи» (1991)2, который, может быть, более других произведений заключат в себе «идеологическое ядро» последних романов писателя.
Главный герой рассказа «Спи» Никита Сонечкин — в начале повествования студент 2 курса некоего института. Появляющийся в рассказе «на одной из лекций по эм-эл философии»3 и представленный именно как Никита Сонечкин, главный герой и окружающие его обстоятельства с первых строк подаются (и воспринимаются) в ироническом ключе: название курса марксистско-ленинской философии снижено и весело обозначается как «эм-эл...», а начальные буквы имени и фамилии героя вызывают аллюзив-ную связь с инициалами Н. С. Хрущева. Последняя ассоциация не обязательна в рассказе, но она подсказывает «родословную» героя, становится указанием на возможный возраст Никиты, точнее на время его рождения — «хрущевскую оттепель». Основное же время рассказа сконцентрировано вокруг другого имени — лидера и героя Б. Н. Ельцина4 времени политического и экономического кризиса 1990-х гг.
Уже в начале рассказа автор сообщает, что с главным героем «творилось непонятное»5: «Стоило маленькому ушастому доценту, похожему на одолеваемого кощунственными мыслями попика, войти в аудиторию, как Никиту начинало смертельно клонить в сон», а «когда доцент принимался говорить и показывать пальцем в люстру, Никита уже ничего не мог с собой поделать — он засыпал». Герой оправдывает свою фамилию «СОНечкин», но автор подчеркивает, что «сон» героя не задан рождением, но одолевает его «с некоторых пор»6.
Прежде (до «некоторых пор», а именно до «самого начала третьего семестра»7) вне пределов «ночи, кровати» и одеяла» Никита бодрствовал, поэтому он «сначала <.> очень расстраивался из-за своей неспособности нормально высидеть лекцию» по «эм-эл философии»8.
© О. В. Богданова, Н. П. Беневоленская, 2009
Однако понятие «нормы» в рассказе Пелевина трансформировано: если «до некоторых пор» для Никиты «нормально» бодрствование, слушание и записывание лекции, то для других иначе: «раньше все считали Никиту психом, или, во всяком случае, человеком со странностями», теперь же, когда он стал засыпать, «наконец выяснилось, что он вполне свой»9. Сон во время лекции (и пребывание в состоянии сна вообще) оказывается в рассказе Пелевина более естественным и нормальным состоянием для всех окружающих людей, чем бодрствование.
В критике многократно упоминалось об интертекстуальной связи современной постмодернистской прозы с романом И. Гончарова «Обломов». В данном случае цитирования заслуживают следующие строки: «Лежание у Ильи Ильича не было необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием <...>»10. Таким же «нормальным состоянием» постепенно становится сон (или, как звучит в рассказе, «состояние сна») и для героя Пелевина: Никита Сонечкин становится еще одним вариантом современного Обломова. Однако природа сна двух героев оказывается различной.
Уже в начале повествования слово «бодрствование» у Пелевина сопровождается эпитетом «перепуганное»11, простым объяснением которому служит страх перед лектором, который может заметить спящего студента. Вскоре рядом с существительным «пробуждение» (по смыслу родственным «бодрствованию») оказывается наречие «опасно»: «Больше всего Никиту удивляла та глубина и вязкость, которые при разговоре во сне приобретал его голос. Но обращать на это слишком большое внимание было опасно — начиналось пробуждение»12. При описании семинарского занятия автор сообщает о том, что, «когда его вызывали, он сперва просыпался, пугался и начинал блуждать в словах и понятиях <.>»13. Далее (при попытке героя задуматься над вопросом «Почему мы все спим?») «он пугался, понимая, насколько эта тема невозможна для обсуждения»14. То есть, если сон героя Гончарова был отражением гармонии, счастья и покоя, царивших в патриархальной дореформенной России, то сон героя Пелевина есть, с одной стороны, защитная реакция организма при виде опасности, с другой — «усыпление» бодрствующих и мыслящих «товарищей»15.
Упоминание основного идеологического курса обучения советского периода — марксистско-ленинской философии, сравнение «ушастого доцента» с «попиком», да еще и «одолеваемым кощунственными мыслями»16, отсылка к «основным понятиям» и «конспектам первоисточников»17, обращение к именам Дзержинского и Луначарского18, уже названных Ельцина и «аллюзивного» Хрущева задают не только временные границы повествования, но социально-политическую систему координат («идеологическую программу») рассказа, обрисовывают каркас тех идеологем, с которыми работает Пелевин. Учение Маркса —Энгельса — Ленина прочитывается в этой системе как основное снотворное средство, которое ввергает народонаселение страны в состояние сна: «Оказалось, что спят вокруг почти все .»19, «<...> они спали все время»20.
Сон в рассказе Пелевина имеет определенные градации (ступени и степени):
21 22 «ночной» и «дневной»21, «смертельный» и «чудный»22, до «полной отключенности»
и «не окончательно»23, «временное небытие» и «неорганическое оцепенение»24.
«Ночной» сон («под одеялом на кровати»25) удостаивается в рассказе только упоминания.
Сон, когда герой «проваливался в черноту»26, «полностью отъединяя себя от всего
27
вокруг»27, отодвигается на задник повествования.
Основным объектом исследования становится «новое состояние»28 героя: «Если раньше он рывками перемещался от полной отключенности до перепуганного бодрствования <две крайне полярные точки>, то теперь эти два состояния соединились — он засыпал, но не окончательно, не до черноты, и то, что с ним происходило, напоминало утреннюю дрему, когда любая мысль без труда превращается в движущуюся цветную картинку, следя за которой можно одновременно дожидаться звонка переведенного на час вперед будильника»29. В таком состоянии даже на лекции герою «чудилось, что лектор говорит не о философии, а о чем-то из детства <.>»30. В этом «новом» состоянии было «даже удобнее записывать лекции — надо было просто позволить руке двигаться самой, добившись, чтобы бормотание лектора скатывалось от уха прямо к пальцам, ни в коем случае не попадая в мозг, — в противном случае Никита или просыпался, или, наоборот, засыпал еще глубже, до полной потери представления о происходящем»31. То есть сон Пелевина это не столько физиологический сон, сколько погружение в «коллективное бессознательное».
Освоение приемов «коллективного бессознательного» происходит в рассказе постепенно и поэтапно. Исходя из текста, можно заключить, что этот процесс индивидуален и может начаться в разное время и при различных обстоятельствах: в семье32, в детском саду, в школе (как это, видимо, случилось с однокурсником Никиты «комсоргом Сережей Фирсовым»33) или запоздало, в вузе, как это происходит с главным героем.
Только к третьему семестру Никита Сонечкин осваивает некоторые умения кол -лективного бессознательного существования: «может <...> слушать и писать во сне»34. Затем он «попробовал рассказать анекдот»35, позднее научился «спать не только на лекциях, но и на семинарах»36, и постепенно «у него стали выходить <.> несложные действия — так, он мог, не просыпаясь, встать, приветствуя преподавателя, мог выйти к доске и стереть написанное или даже поискать в соседних аудиториях мел», у него получилось «ответить во сне» и «с тех пор даже конспекты первоисточников <он> вел не просыпаясь». «Мало-помалу его мастерство росло, и к концу второго курса он уже засыпал, входя утром
37
в метро, а просыпался, выходя с той же станции вечером»37, и «так освоился во сне, что научился уделять одновременно нескольким предметам внимание той крохотной части своего сознания, которая отвечала за связи с внешним миром»38.
Пребывание в состоянии сна облегчает контакты героя не только во «внешнем мире», но избавляет его от ссор и неприятностей в семье. Герой замечает, что «начался новый этап <.> отношений с родителями»: «Оказалось, что все скандалы и непонимания ничего не стоит предотвратить, если засыпать в самом начале беседы». Чрезмерных всплесков эмоций и стрессов можно избежать, если вовремя погрузиться в сон: однажды «мать уронила себе на ногу утюг, сильно ушиблась и обожглась и так жалобно всхлипывала <.> до приезда бригады «Скорой помощи», что Никита, не в силах вынести этого, заснул <...>»39.
Подобным образом в рассказе Пелевина спасаются от жизни, ее горечи и неприятностей не только главный герой, но и его друзья40, преподаватели41, родители. Так, Никите довелось увидеть отца проснувшимся «один только раз»: отец, «сидя в кресле, откинул голову и увидел кошмар: завопил, замахал руками, вскочил и проснулся — это Никита понял по выражению лица, — но тут же выругался» и «заснул опять»42. Что касается матери, то о «защитной функции» ее сна в рассказе говорится еще более определенно: в один из вечеров мать «мирно клевала носом над «Одним днем Ивана Денисовича» (иронический парадокс данного замечания очевиден: текст А. Солженицына «излишне» остр, социален и проблематичен, так что единственный способ для героини рассказа
не потревожить, защитить себя — это вздремнуть над ним). В этом же ряду — защиты от социальной информации — оказывается и обретенная главным героем способность «спать» над «трудными» книгами и газетами: «Во сне Никита проглотил многие из книг, никак не поддававшихся до этого расшифровке, и даже научился читать газеты, чем окончательно успокоил родителей <.>»43.
Если рычагом воздействия на личность во «внешнем мире», в социуме, по Пелевину, служит «эм-эл философия», т. е. марксистско-ленинское учение и принципы коммунистического (коллективно-бессознательного) сосуществования, то средством воздействия на сознание человека в пределах дома и семьи становится, по мнению писателя, телевизор, «синее окно во вселенную»44.
Уже приводилась цитата о единственном «пробуждении» отца и о его испуге — «завопил», «замахал руками», «выругался». Седативно-успокаивающее действие на него оказывает ТВ: отец «сел ближе к телевизору, где как раз синим цветом мерцало какое-то историческое совместное засыпание» (фонетическая игра: засыпание/заседание) и «заснул опять»45.
О Никитиной семье говорится, что «у <.> родителей была любимая семейная передача: «Камера смотрит в мир»46. Примечательно изображение отца, выходящего в гостиную к телевизору: «отец по-домашнему выходил к ней в своей полосатой серой пижаме и сворачивался в кресле», порождающее сравнение с котом и усиленное деталями: смотрел «полуприкрытыми глазами», «завороженно», «часами»47. Впоследствии в рассказе автор подытожит: «<...> содержание сновидения <т. е. жизни> задавалось экраном»48, а в романе Generation ‘П’ повторит: «В наше время люди узнают о том, что они думают, по телевизору»49.
Телевидение позволяет преодолеть некую черту между сном и явью, некую границу между сном-жизнью и сном-смертью. Если, наблюдая в метро (в яви) глубокое засыпание пассажиров (сон), герой констатирует, что они оказывались во «временном небытии» (т. е. смерти50), то посредством телевидения осуществляется преодоление этой грани (жизнь/смерть): некий майор «в голубом берете, стоящий в жарком горном ущелье», произносит с экрана: «Смерть? <...> Она страшна только сначала, в первые дни. По сути, служба здесь стала для нас хорошей школой — мы учили духов, духи учили нас.»51. Слову «смерть» придано значение длительности, оно оказывается в контексте слов пролонгированной семантики и потому воспринимается эквивалентом-синонимом жизни: жизнь = смерть.
Приблизительно в том же, преодолевающем границы явлений ракурсе звучат с экрана телевизора и слова архимандрита Юлиана, «непременного участника любого уважающего себя круглого стола»52: «До встречи в эфире!», где слову «эфир» может быть придано значение «эфир телевидения» и «эфир — воздух, космос, небо, инобытие»53.
Даже такая «невинная» телепередача, как «Наш сад», становится у Пелевина опорной точкой в «стирании границ и засыпании рвов» между виртуальным образом и вполне реальным явлением: «<...> во время программы „Наш сад“ Никите несколько раз привиделся основатель популярного полового извращения; на французском маркизе был клюквенный стрелецкий кафтан с золотыми галунами, и он звал с собой в какое-то женское общежитие»54. Упоминание «маркиза» и вольная фонетическая ассоциация «Наш сад / д’Сад» вводит в контекст рассказа знаковый и уточняющий время образ.
Итак, ТВ позволяет преодолеть границы явлений, соединить несоединимое, срастить «в норме» не сращиваемое: явь и сон, сон и жизнь, жизнь и смерть, сон и смерть.
Однако в рассказе Пелевина гипнотическое действие эм-эл философии и ТВ не абсолютно: герой не утрачивает способности контролировать себя (рассказывая во сне
анекдот, он понимает, что «в самом конце <.. .> сбился и заговорил о мазуте Днепропетровска вместо маузера Дзержинского»55), выводить себя из состояния сна (укол булавкой), анализировать себя («Правда, появился новый страх, что ему может сниться, будто он колет себя булавкой, но эту мысль Никита отогнал как невыносимую»56) и др.
Сознание главного героя «до некоторых пор» не атрофировано безвозвратно и окончательно: он задается вопросом о «главной недомолвке существования» — «почему мы все спим?», хотя и пугается, «понимая, насколько эта тема невозможна для обсуждения», «ведь даже самые бесстыдные из книг, какие прочел Никита, ни словом об этом не упоминали <..>»57.
Как вариант «недомолвки существования» (извечной русской устремленности к познанию тайны бытия) в сознании героя Пелевина звучит более конкретный вопрос: «Как же все-таки одинок человек <.>»58, являя собой перепев лермонтовских мотивов одиночества и «холодного сна могилы». Отсюда «особый сон на эту тему» у Никиты начнется и будет формироваться еще одним лермонтовским образом — «думой»: «тенью
59
одной какой-то невыразимой думы на лицах»59 участников сна.
Уже в самом начале рассказа очевидно, что все повествование организовано контрастом, крайними и противоположно заряженными полюсами, создающими электрическое (знаково-символическое) поле, внутри которого пребывают герои. Уровень и значимость этих поляризующих точек различны, они не устойчивы и не константны, могут изменить свою суть и полярность, но они отчетливо обозначены автором: «тогда и теперь», «нормально и аномально», «свой и чужой», «сон и явь», «смерть и жизнь». Усиленно развита в рассказе пара «икра — морская капуста», а также «Бог и черт», «ищущие правду и спокойно спящие», «отцы и дети», «разумные и сумасшедшие». Особое место среди них занимает пара «партработники (в самом широком смысле — приверженцы марксистско-ленинской идеологии, например, лектор) и служители культа (уже упоминавшиеся «попик», Максимка и архимандрит Юлиан). Лозунг противопоставления (отделения) церкви и (от) государства прочитывается в этой паре иронично, но именно он формирует те философско-идеологические векторы, по которым движется главный герой в поисках «всей правды»60.
Первым на этом пути оказывается «особый сон», навеянный желанием постичь тайны сокровенного. Он разыгрывается в узнаваемых дворцово-партийных интерьерах («сводчатый коридор», потолок с «лепными виноградными кистями и курносыми женскими профилями», «красная ковровая дорожка»; маркированный знак в этом ряду — «коридорный тупик», заканчивающийся «закрашенным окном») людьми, «довольно похожими друг на друга», «лысоватыми» и «пожилыми»61, выделившими из своих членов «комиссию <.> в составе трех человек»62. Sic: семантика «тройки уполномоченных» подкрепляется и усиливается деталью их внешнего вида — мужчины «в синих тройках»63. Однако эти трое «уходят от ответа» на Никитин вопрос: от них остается «мокрое место» — «большая лужа» и «три пустых обгорелых изнутри костюма», а в структуре их последней фразы угадывается угроза: «Это, конечно, шутка, но .»64. Идеологи эм-эл философии, усыпляющие «основными положениями» «некоторых нетерпеливых товарищей»65, не дают разгадки тайны, не допускают познать «шарнир, на котором поворачивалась жизнь людей»66 и даже предупреждают о грозящих на этом пути опасностях.
Другая попытка Никиты развеять «тень сомнения» и разгадать «недомолвку» бытия осуществляется им на ином полюсе оппозиции «государство — церковь»: в беседе с Гаврилой и Михаилом, двумя дружинниками «с повязками на рукавах, в одинаковых белых куртках, делавших их похожими на ангелов»67. «Ангельский чин» героев
и степень их ангельского достоинства усиленно акцентируются: они поименованы так же, как архангелы Г авриил и Михаил68, «дружинники» войска Христова. Татуировка на кисти руки Михаила «тщательно» воспроизводит эпизод из книги пророка Даниила о низвержении сатаны с неба и торжества Михаила («всадник, вонзающий копье во что-то под ногами коня»69). В качестве орудия для открывания бутылки Михаил использует «брелок в виде маленького меча»70 (меч, как известно, оружие «князя ангелов» Михаила). Они действительно, как дружина, сопровождают Никиту в его ночной прогулке («Михаил и Г аврила шли по бокам, с пьяной строгостью оглядывая улицу»71). Впрямую не заданный Никитин вопрос («А может, их спросить? — подумал Никита <...> Хотя страшно. Все-таки двое.»72), в данном случае удостаивается ответа: «СПИ», — читает герой на этикетке «Особой московской». Выпить и забыться — «ничего другого людям пока не светит»73. Философская раздумчивость и печальное глубокомыслие заключительной реплики Михаила контрастно оттеняют резко-угрожающую интонацию последней сентенции партаппаратчиков, хотя, по сути, мало что добавляет к Никитиному познанию тайны сонного бытия. Состояние опьянения, так же как и состояние сна, становится средством защиты, средством самосохранения, единственным способом «нормального» существования современного человека. Обреченность и неизбежность, может быть, даже объективность приятия мира и существования в таком качестве («осознанная необходимость», ставшая «свободой») подчеркивается автором незаметным и неакцентированным в сюжете старением героя: к финалу рассказа он женат, у него дочь Аннушка, «усталое морщинистое лицо» и «лысина»74.
Драматизм (или трагизм) подобного существования обозначен автором в сцене «исчезновения» лица героя (точнее его отражения в окне поезда метро): «вдруг лицо исчезло, и на его месте появилась черная пустота <...>». Реалистической мотивацией «исчезновения» является то, что «туннель кончился, и поезд взлетел на мост над замерзшей рекой», и «стала видна слава советскому человеку на крыше высокого дома». «Мистической» же мотивацией становится опустошение человека, исчезновение его «я», полная и окончательная победа сна, когда и «булавка с зеленой горошиной на конце» оказывается за ненадобностью выкинутой.
Бодрая жизнь лета сменяется сонной зимой75, «слава советскому человеку» не вычленяется в качестве лозунга или плаката, но ассимилируется в едином словесном контексте, Вифлеемская звезда мутирует в «звезду светофора»76, звездный ковш Большой медведицы обретает осовремененное название — «совок»77. С введением этого образа-понятия78 время и герой получают свое единственно верное и точное обозначение, которое не программирует наличия субъектности, личностного сознания, бодрствования, но знаменует собой «состояние сна» «без всякого участия»79 со стороны индивида. Опоясывающий повествование образ Дзержинского становится гарантом «насильственного осчастливливания» человека государством, а слова Михаила «ничего другого <.> пока не светит» — свидетельством беспомощности и обреченности божественного вмешательства. Аббревиатура-наказ «СПИ» с «похожей на глаз (ср. «всевидящее око») эмблемы «Союзплодимпорта» в конечном счете воспринимается и директивой партии, и заветом Бога.
Для читавших произведения Generation ‘П’ и «Числа» очевидно, что доминирующие романные идеологемы разрабатывались Пелевиным уже в рассказовом творчестве. Не только на уровне содержания, но и в плане формы (стиля и языка в первую очередь) последние романы Пелевина оказываются «вторичными» по отношению к его ранним рассказам. И в этой связи следует признать, что «социологизированный» вариант
пелевинского идеализма (равно субъективизма) в рамках малой жанровой формы (рассказа и повести) оказался более успешным и продуктивным, эстетически выдержанным и образно целостным.
1 URL: http//www.newizv.ru.
2 Первая публикация рассказа: НФ: Сб. научн. фантастики. М., 1991. Вып 35. С. 189-204.
3 Пелевин В. Generation ‘П’. Рассказы. М., 1999. С. 507.
4 Там же. С. 525.
5 Там же. С. 507.
6 Там же.
7 Там же.
8 Там же. С. 508.
9 Там же. С. 511.
10 Гончаров И. Обломов. Л., 1982. С. 11.
11 Пелевин В. Указ. соч. С. 508
12 На голосовые модуляции обращает внимание и Гончаров: «Илья Ильич вдруг робел, сам не зная отчего, когда начальник входил в комнату, и у него стал пропадать свой голос и являлся какой-то другой, тоненький и гадкий <...>». Гончаров И. Указ. соч. С. 42.
13 Пелевин В. Указ. соч. С. 510.
14 Там же. С. 515.
15 Там же. С. 518.
16 Социальный мотив «отделения церкви от государства» (противопоставления и сотрудничества) прозвучит в рассказе Пелевина трижды: кроме уже упомянутого доцента, это образ «старика антропософа Максимки, с детства напоминавшего Никите опустившегося библейского патриарха», и образ архимандрита Юлиана, выглядывающего «из длинного „ЗИЛа“ с мигалкой» и произносящего: «До встречи в эфире».
17 Пелевин В. Указ. соч. С. 510.
18 Там же. С. 509-510, 522.
19 Там же. С. 508.
20 Там же. С. 512. Мотив сна становится одним из ведущих в постмодернистской литературе. Примером тому могут служить произведения Битова, Ерофеева, Петрушевской, Толстой и др.
21 Там же. С. 514.
22 Там же. С. 507.
23 Там же. С. 508.
24 Там же. С. 511.
25 Там же. С. 514.
26 Там же. С. 507.
27 Там же. С. 511.
28 Там же. С. 508.
29 Там же. С. 508.
30 Там же. С. 507.
31 Там же. С. 508.
32 Ср. из рассказа «Онтология детства»: взрослые «хотят, чтобы ты стал таким же, как они, им надо кому-то перед смертью передать свое бревно». С. 378.
33 Пелевин В. Указ. соч. С. 511.
34 Там же. С. 509.
35 Там же. С. 509.
36 Там же. С. 510.
37 Там же.
38 Там же. С. 508.
39 Там же. С. 512.
40 Там же. С. 511.
41 Там же. С. 509-510.
42 Там же. С. 512.
43 Там же. С. 513.
44 Там же. С. 513.
45 Там же. С. 512.
46 Там же. С. 513.
47 Там же. С. 513.
48 Там же. С. 514.
49 Там же. С. 219.
50 Там же. С. 511.
51 Там же. С. 514.
52 Там же. С. 514.
53 Стилистика образа Юлиана и упоминание «длинного „ ЗИЛа“ с мигалкой» (С. 514) созвучны рекламному слогану «Солидный господь для солидных господ» с фоном в виде «длинного белого лимузина» из Generation ‘П’.
54 Пелевин В. Указ. соч. С. 514.
55 Там же. С. 509.
56 Там же. С. 511.
57 Там же. С. 515.
58 Там же. С. 514.
59 В структуре фразы «дума на <...>» угадывается и пушкинская «дума на челе».
60 Пелевин В. Указ. соч. С. 515.
61 Там же. С. 515.
62 Там же. С. 516.
63 Там же. С. 516.
64 Там же. С. 517.
65 Там же. С. 518.
66 Там же. С. 517.
67 Там же. С. 522.
68 Имя архангела Гавриила намеренно травестировано и звучит как имя героя «пролетарской поэмы» из «Двенадцати стульев» И. Ильфа и Е. Петрова «Гаврилиада»: «Служил Гаврила почтальоном.».
69 Пелевин В. Указ. соч. С. 524.
70 Там же. С. 523.
71 Там же. С. 525.
72 Там же. С. 523.
73 Там же. С. 524.
74 Там же. С. 526. И состояние героя, и его биография едва ли не точно повторяют сюжет рассказа Т. Толстой «Петерс». Однако речь идет не о сходстве индивидуальных позиций писателей, а о типологии мировоззрения на определенном этапе развития социума.
75 Там же. С. 526.
76 Там же. С. 521.
77 Там же. С. 526.
78 В другой раз образ «совка» появляется в сцене сонного взвешивания икры («И вот продавщица, ленивая такая баба, взвешивает тебе полкило, совком берет из бочки — и на весы». С. 519.
79 Там же. С. 513.
