CC BY
166А.А. Кожанов СОЦИОЛОГИЯ НАУКИ И НАУКОВЕДЕНИЕ1
Ключевые слова: социология науки; социальные исследования науки; наукометрия; социальная история науки; исследовательская программа.
Keywords: sociology of science; social studies of science; scien-tometrics; social history of science; research program.
Аннотация: В статье рассматривается развитие теоретических исследовательских программ в социологии науки. Анализируются сходства и различия между социологией науки, «наукой о науке» и наукометрией. Социальные исследования науки периода 1970-1980-х годов представлены как альтернатива междисциплинарному проекту науковедения.
Abstract: The article discusses recent development of the theoretical research programs within sociology of science. We analyze the similarities and differences between sociology of science, science of sciences and scientometrics. Social studies of science (STS) during 1970-1980th are shown as an alternative to the interdisciplinary project of science of science.
По поводу определения границ, сходства и различий между науковедением и социологией науки существует большое количество мнений. Это справедливо как для отечественной, так и для западной научной дискуссии. В зависимости от того, что пони-
1 Работа выполнена в рамках темы «Концепты "знание" и "сознание" в социологической теории: историко-социологическая реконструкция и перспективы дальнейшей разработки» (№ гос. регистрации 012013157044) в отделе истории и теории социологии Института социологии РАН.
мается автором под термином «науковедение», рождаются версии в диапазоне от их дисциплинарного единства до полного антагонизма. Однако никто не берется отрицать наличие определенного «семейного сходства», которое проявляется порой в языке описаний, методологии и предмете исследований.
Несмотря на то что текстовый редактор «Word» подчеркивает слово «науковедение», не знает его, в отечественной социальной науке науковедение широко представлено и как концепт, и как направление исследований, и как дисциплинарная область между философией, социологией и историей науки. Одна из причин такой популярности связана с идеологической стигматизацией термина «социология» в СССР и обоснованными подозрениями ее в «буржуазном» характере. А значит, и название «социология науки» было не самым удачным выбором в то время. То же касалось и социальной истории науки, немарксистской философии и методологии науки. «Науковедение», во-первых, стало более приемлемым и менее проблематичным названием для определенных исследований в социально-организационном смысле, а во-вторых, позволяло уместить весь спектр тенденций и пристрастий ученых, изучающих науку, знание или поведение других ученых, внутри гносеологически удобной ниши, которая впоследствии оказалась еще и примером модной междисциплинарности.
Решая вопрос кодификации и дисциплинарной классификации науковедения как феномена, удобно будет показать генезис этой научной специализации в векторе развития социологии науки. Социология науки может быть определена как дисциплинарная область социологии, изучающая взаимовлияние института науки и общества, а также создание, поддержание и генезис научного знания в различных институциональных, организационных и культурных контекстах.
Характерно, что для всех социологов науки, пусть даже принадлежащих к различным парадигмам и школам, основополагающей и неизменной является точка зрения, что социальная организация науки - фактор, определяющий характер научного знания. Это инвариантная основа теоретической солидарности и внутреннего «здравого смысла» социологии науки как дисциплины. Далее в ее теоретических ветвлениях и исследовательских программах авторами может по-разному пониматься термин «характер» научного знания, т. е. что именно подвержено влиянию социального фактора. Для одних социологов науки научное знание - это продукт, оцениваемый с точки зрения понятий эффективности, идео-
логической нейтральности, глубины и качества его общественного принятия. Научное знание анализируется как форма упаковки научных идей, а социальный фактор - как теория социального интереса. Другие социологи науки научное знание могут понимать как процесс, в котором социальные факторы производства научного знания влияют на его содержание. Научное знание здесь изучается через интерпретативную природу научного метода, а социальный фактор понимается как коллективная работа по управлению научными наблюдениями.
В противовес этой базовой установке социологии науки подлинный науковед может придерживаться совершенно обратной логики. Известный специалист по истории институционализации отечественного науковедения Н.Л. Гиндилис так формулирует базовую науковедческую интуицию: «Здесь мне хотелось бы отметить, что трансформация науки как социального института не индифферентна по отношению к изменению характера научного знания. Содержание последнего во многом определяет как его институциональные формы, так и формы его трансляции». Далее она приводит показательный пример логического рассуждения науковедче-ского подхода: «Так, единство знания, характерное для античности, породило платоновскую академию и аристотелевский лицей. В университетах Средневековья было всего четыре факультета; расширение корпуса знания повлекло за собой увеличение их количества. В ХХ веке дифференциация наук привела к образованию сети специализированных научных институтов. В последней четверти прошлого столетия вследствие тенденции к междисциплинарным исследованиям были созданы междисциплинарные лаборатории и институты». [2, с. 102] Социолог науки, будь он приверженцем марксизма, мертонианцем или постмодернистом, с этим не сможет согласиться, потому что не принимает тезис об автономном генезисе систем научных идей, считает идею Карла Поппера о «третьем мире» «мистификацией» объективного знания1. В этом индикаторе дисциплинарного различия между социологией науки и науковедением заложено противостояние социального и гуманитарного образа наук о культуре. Если социология науки генетически привязана к социальному кластеру, что делает ее эмпирической нау-
1 Речь идет о рецензии британского философа и одного из авторов «программы сильной социологии знания» Дэвида Блура, написанной в 1974 г., под громким названием «Попперовские мистификации объективного знания», опубликованной в журнале «Science studies» (1974, Vol. 4, N 1). - Прим. авт.
кой и роднит с науками точными, то науковедение в своем базовом варианте относится к гуманитарному кластеру, к философии и истории науки.
В западной традиции выражение «наука о науке» (science of science) не прижилось как дисциплинарное название: оно практически сразу стало распадаться на два разных смысла, две разные категории исследований. В первом смысле «наука о науке» приближается к нашему науковедению в базовом, описанном выше варианте: комбинированное осмысление феномена науки в фило-софско-историческом ключе. Однако начиная с ранних этапов возникновения «науки о науке», еще в первой трети XX в., появился и ее второй смысл: наукометрия как эмпирическая наука, направленная на количественное измерение института науки, научного производства, его наблюдаемых эффектов и причин. Наукометрия по духу своему близка к социологии науки и является ее субдисциплиной. Так, например, когда голландский науковед и «саенто-метрик» Питер ван ден Бесселар (Peter van den Besselaar) предпринимает попытку [11] анализа социальной и когнитивной структуры современной социологии науки, он уже исходит из представления о том, что журнал «Наукометрия» (Scientometrics) есть журнал по социологии науки. Из массива цитирований в социальных науках (Social Science Citation Index) им были отобраны 3579 записей по четырем журналам, которые, по мнению Бесселара, характеризуют актуальное состояние социальных исследований науки в целом. Это журналы «Социальные исследования науки» (Social studies of science) и «Наука, технологии и ценности человека» (Science, technology and human values), которые представляют сегмент исследований преимущественно с качественной методологией в основе, журнал «Наукометрия» (Scientometrics), который репрезентирует кластер количественных исследований науки, и журнал «Политика исследований» (Research policy), который собирает исследования, ориентированные на научную политику. Таким образом, наукометрия и в ее лице - науковедение представлены в дисциплинарном дискурсе современной социологии науки.
Рассмотрев кратко, какую роль науковедение и социология науки играют друг для друга, где может быть проведена граница между ними и в чем состоит их коренное отличие, я хотел бы остановиться более подробно на периоде 1970-1980-х годов, когда социология науки и наукометрия, входящая тогда в нее, разошлись и пошли разными путями, на моменте, когда новейшая социология науки перестала быть теоретико-методологической основой для
наукометрии, когда социология науки стала крениться в сторону историко-философского подхода к анализу феномена научного знания и когда социологи науки и науковеды (не наукометрики) стали ощущать внутреннее родство.
Это родство могло быть зафиксировано в начале первой трети XX в. как единение вокруг философского проекта «социологии знания». Социология науки исторически была связана с предшествующей ей социологией знания. Однако в отличие от социологии знания социология науки изучала систему научных идей, способных принимать истинностные значения в контекстах и условиях, обеспечиваемых институтом науки. В связи с этим социология науки исследовала аспекты и механизмы институционализации научного знания, выделяла социальную роль ученого как специфическую, не сводимую к другим системам идей, таким как религия, этика, искусство и т.д. Из классической социологии знания К. Мангейма и М. Шелера 1920-1930-х годов социология науки позаимствовала идею внешней обусловленности знания, зависимости знания от социального интереса. Определенное влияние на нее оказало и марксистское понимание социологии знания. Эта линия анализа научного знания как производного от социального интереса, индивидуального, группового или общекультурного, получила развитие в постмарксистских и некоторых структуралистских концепциях социологии науки. Такие версии, напрямую наследующие социологии знания, сформировались как экстерналистская история науки, или социальная история науки (например, Бернал, Гессен). Умеренная версия социальной истории науки, обладающей методологическими признаками одновременно социологии знания и социологии науки, рассматривала совместное существование, взаимную конфигурацию факторов, обеспечивающих экстерналист-скую и интерналистскую модели объяснения научного факта, появление научной области или смену теоретической доктрины (например, Л. Флек, С. Шейпин и С. Шеффер, Ш. Ясаноф).
Хронологически выделяют два периода развития социологии науки: классический и так называемую «социологию научного знания»1. «Классический» период приходится примерно на
1 Представители новой социологии науки в период 1970-1980-х годов выбрали для своей научно-исследовательской программы название «социология научного знания» не столько для того, чтобы провести параллели с классической социологией знания, сколько для демонстрации различия с «социологией науки», которая в те годы понималась как оригинальная и развитая концепция Р. Мертона,
1940-1970-е годы и связан с именем американского социолога, считающегося основателем социологии науки как дисциплины, -Роберта Мертона [9, 22, 23]. Общей характеристикой этого периода, иногда называемого функционалистским или позитивистским, является акцент на изучении различных внешних социальных контекстов поведения ученых и функционировании института науки. Уже в одной из первых работ по социологии науки в 1938 г. Р. Мертон («Наука, технология и общество в Англии в XVII веке», 1938) применил тезис М. Вебера о важности историко-социологического фактора при объяснении социальных феноменов. Здесь он ответил на вопрос о социальных условиях и предпосылках формирования нормативно-этического ядра науки XVII в. в контексте религиозных идей. В ряде работ Р. Мертон показал, что в социальном смысле институционализация науки была связана с развитием технических процедур доказательств, сбором эмпирических свидетельств, делающих знание надежным, адекватным и универсальным. Такая трактовка истории науки показывает, что не только внешний социальный фон, общественные потребности, но и сама специфика научного знания с его обязывающей фактуальностью позволили социальному институту закрепиться там, где место приватного знания заняла нормативно-ролевая структура научной профессии. Чтобы не рассматривать социологию Мертона подробно, можно остановиться на том, какой Р. Мертон дал ответ на вопрос: «Какое знание можно назвать научным с социологической точки зрения?». Ответ его заключается в том, что это должно быть знание, производство которого было выполнено с учетом всех функциональных требований - требований научного этоса и академической профессии. Институциональные нормы и ценности передаются в институте науки как образцовые примеры и решения, как парадигмы.
Концепция Р. Мертона существенно отличается от традиции немецкой социологии знания (в частности концепции К. Мангейма): для Мертона научное знание не является коллективно принятой точкой зрения или чем-то навсегда укорененным в историческом сознании, идеологическим. Начав в работе «Социология науки» [22] с определения знания вообще, он сравнил его с этическими идеалами, с формами верований и убеждений и нашел, что научное
считавшегося основателем этой науки. В современной литературе выражение «социология научного знания» определяется в кавычках как название, маркирующее узкий ряд авторов и определенный период времени. - Прим. авт.
знание как система идей не сводимо к другим институциональным формам, культуре или ментальности.
Насколько близка социология науки Мертона к науковедению? Они совпадают по тематике исследований, у них есть общая платформа рациональной позитивистской философии науки (К. Поппера). Однако по методологии исследований лишь только наукометрия может быть причислена к социологии науки, поскольку применяемые ею количественные методы позволяют считать это знание социологическим, а не историческим или философским. И действительно, ряд исследований 1950-1960-х годов были посвящены созданию наукометрии, оценивающей научную продуктивность и динамику научного производства, были созданы индексы научного цитирования, которые позволяли как анализировать количественные показатели роста знания, перехода от «малой науки» к «большой науке» (Дерек Прайс), так и оценивать репутацию и авторитет ученого в своей науке, сетевые объединения (кластеры цитирований). Исследования стратификации и академических карьер (Х. Цукерман, Ст. и Дж. Коул), взаимодействие с другими социальными институтами (Дж. Бен-Девид, Дж. Раветц) и исследования возникновения и становления научных специальностей внесли большой вклад в социологическое понимание устройства института науки, символизируя наукометрию и социологию науки как единый корпус «наук о науке».
Существенная трансформация дисциплины социологии науки произошла с середины 1970-х годов под влиянием постпозитивистской философии и методологии науки и, в частности, в связи с появлением в 1962 г. книги Т. Куна «Структура научных революций» [4], а также ряда работ в социальной истории науки (например, П. Формана, С. Шейпина и С. Шеффера) и социальной теории (например, П. Уинча). Для того чтобы отличать это теоретическое направление социологии науки от предшествующего, было предложено называть его «социологией научного знания», а немного спустя - «исследованиями науки и технологий» (СТС1). Хотя текущий академический статус СТС все еще обсуждается в различных научных и университетских кругах, но признание нового направления в настоящее время очевидно: в течение последних 40 лет у СТС появились свои собственные журналы, автономная профессиональная ассоциация, центры научных исследований и воспро-
1 Аббревиатура СТС является транслитерацией названия Science & technology studies (STS). - Прим. авт.
изводства кадров в различных частях мира, свои академические награды, серии книг и свои критики. А собственная «энцикло-педия»1 СТС, третья редакция которой сейчас готовится, является важной вехой в институционализации этой области как автономной, хотя и тесно связанной с социологией науки. Однако изначально СТС формировалось исключительно под влиянием социологии науки и под воздействием книг таких авторов, как Т. Кун, П. Уинч и Л. Витгенштейн.
Социология научного знания рассматривает научное знание в процессе его создания, обоснования и воспроизводства. Она исходит из представления, что статус научности знания является достигаемым и социально обусловленным, а само научное знание должно изучаться по аналогии с любым другим типом знания, безотносительно вопроса о его истинности или ложности, а лишь в перспективе рефлексивного, критического и релятивистского анализа. В отличие от представителей модели стандартной концепции науки (Г. Рейхенбах, Р. Карнап, К. Гемпель), социологи научного знания (Д. Блур, Г. Коллинз, К. Кнорр-Цетина, Б. Латур) считали объективность социальным феноменом, контекстуально зависимым от условий его принятия научным сообществом. Эти условия они рассматривали как в широких рамках культуры общества, его интеллектуальной среды и стадий развития научного сообщества, так и в узком смысле - как работу ученых в конкретной лаборатории или научном центре. Методами таких исследований стали включенное наблюдение, интервью и анализ текстов и разговоров внутри научной лаборатории.
Таким образом, в период с конца 1970-х до начала 1990-х годов оформились несколько направлений исследований внутри социологии научного знания. Одним из первых эмпирическое изучение научного дискурса предпринял британский социолог науки М. Малкей [8]. Ему удалось показать роль языка и конверсации2
1 Сейчас она представлена третьей редакцией [29]. Первое издание было опубликовано в 1995 г., второе издание - в 2001 г. В настоящее время идет подготовка четвертого издания. Однако еще в 1977 г. под названием «Наука, технологии и общество: междисциплинарный подход» под редакцией И. Роузинг и Д. Прайса такого же рода обобщающий сборник вышел в том же издательстве, что стало предпосылкой появления академической серии книг по СТС. - Прим. авт.
2 Термин «конверсация» является принятой в социолингвистике и этноме-тодологии калькой с английского conversation (разговор, беседа) для обозначения приверженности исследователя традиции конверсационного анализа (conversa-
при установлении согласия между учеными. Так называемая «сильная программа социологии знания» (Д. Блур, Б. Барнс, Д. Маккензи, Э. Пикеринг) [1], начавшаяся в университете Эдинбурга как критика классической социологии науки и обновление подходов социологии знания к анализу не только социальных, но и естественных наук и математики, состояла в требовании изучать научное знание беспристрастно, обнаруживая одни и те же симметричные причинные объяснения как для успехов науки, так и для ее неудач. Такой подход был оправдан анализом социальных, политических, экономических и культурных факторов, проникающих в институт науки не только как внешнее давление, но и как внутренняя логика развития научного сообщества. Другие исследования больше концентрировались на идее этнографического эмпирического погружения в процесс создания научного факта. Эти попытки получили самоназвание «лабораторные исследования» (Б. Латур, С. Вулгар, К. Кнорр-Цетина) и состояли в микроанализе научной коммуникации внутри локальной научной группы или организации, приводящей к изготовлению нового научного знания как смене модальности от простого наблюдения до «научного факта». Методология и результаты таких исследований являлись конструктивистскими, что в узком смысле означало признание роли ученых в создании «научного факта», а в широком смысле могло приводить к выводам об искусственном характере самого научного знания, его полной зависимости от условий места и времени возникновения. Релятивистскими исследованиями внутри социологии научного знания принято считать работы Г. Коллинза и Т. Пинча середины 1970-х годов, в которых показывалась роль научных споров в управлении «экспериментальным регрессом» и в «интерпретатив-ной гибкости» научных исследований. Эти условия изучения научного знания считались подходящими для рефлексивного анализа подлинной конкурентной и социальной сути процесса развития научного знания, протекающего не столько через преемственность и социальную трансмиссию внутри науки, сколько через борьбу, конфликт и достигаемые соглашения между оппонентами.
Исследования науки и технологий 1970-1980-х годов основаны на таком подходе, внутри которого выделяется множество теорий и методологических «школ» [8, 11], что говорит о его внутренней неоднородности. С другой стороны, авторы таких работ,
tional analysis) - подхода, разработанного Х. Саксом для анализа разговоров, которые происходят в естественной ситуации. - Прим. авт.
как «Знание и социальное представление» Д. Блура [1], «Жизнь лаборатории» Б. Латура и С. Вулгара [21], «Производство знания» К. Кнорр-Цетины [19], держались в тесной связи друг с другом как интеллектуально, так и организационно. Несмотря на внутренние дискуссии и взаимную критику, СТС смогло довольно быстро выработать некую общность языка описаний и методологических принципов, которые и сейчас являются критериями идентификации любой научно-социологической работы как принадлежащей к СТС. Период развития СТС с начала 1970-х и до конца 1980-х годов можно назвать «классическим» периодом, поскольку в это время СТС не только возникла, но и обрела «классиков», пройдя стадию академического и общественного признания.
По мере работы над текстами интервью1 с «классиками» СТС фиксируемый респондентами внешний культурный фон, окружавший процесс становления СТС в 1970-х годах и одновременно являвшийся интеллектуальной атмосферой и суммой институциональных возможностей, начинает играть роль важнейшей детерминанты в объяснении искомого феномена. А сам феномен состоит в том, что СТС, являясь тематическим продолжением социологии Р. Мертона, манифестировала полный и решительный отказ не только от предыдущей традиции в социологии науки, но и от ее базовых оснований - методологии науки К. Поппера, И. Лакатоса и Л. Лаудана.
Для понимания природы этого протестного и в чем-то революционного отказа мы обратимся к анализу собственной интеллектуальной истории в духе «тезиса Формана»2, при котором «Zeitgeist»
1 Для работы над этой темой в период с 2010 по 2013 г. нами была проведена серия биографических интервью с основными авторами ключевых и программных текстов в области СТС - Дэвидом Блуром, Карен Кнорр-Цетиной, Гарри Коллинзом, Майклом Линчем, Эндрю Пикерингом, Солом Рестиво, а также с экспертами, которые имеют обоснованное мнение включенного наблюдателя: Томом Гьерином, Серджио Сисмондо, Хариет Цукерман, Мишелем Дюбуа, Ивом Жангра. Задаваемые им вопросы касались условий возникновения СТС, факторов, сопровождающих этот процесс, интеллектуальных влияний и внутренних смыслов использования ими тех или иных теоретических и методологических инструментов. Каждый респондент вынужден был в основном описывать тексты и внутренние мотивы других, но иногда и свой собственный вклад в развитие СТС, а также уделять большое значение историческим деталям и фактам, помогающим получить более адекватную и верифицированную интерпретацию основных идей этого направления социальных наук в контексте времени. - Прим. авт.
2 Назван так в честь американского историка науки П. Формана, который в 1971 г. в своей работе «Веймарская культура, причинность и квантовая теория:
последовательно обретает материальные ощутимые формы, институциональные механизмы, становится действующим лицом.
Рассмотрим «дух времени» для основных мест зарождения СТС: Британии начала 1970-х годов и Соединенных Штатов начала 1980-х годов. Политические настроения и процессы играли важную роль при формировании повестки дня в социальных науках после Второй мировой войны, их методологии и направления исследований, хотя и оставались внешним фоном по отношению к институту науки. Так, либеральные политические настроения в Европе и США, оформленные вокруг нескольких массовых политических кампаний, распространились еще в 50-е годы XX в. В Британии в конце 1950-х - начале 1960-х годов Бертран Рассел, будучи уже прославленным британским философом, логиком и общественным деятелем, инициировал и возглавил Кампанию за ядерное разоружение (Campaign for nuclear disarmament). Кампания в период с 1958 по 1963 г. вовлекла несколько сотен тысяч человек: в марше 1959 г. принимало участие 60 тыс. человек, а в маршах 1961 и 1962 гг. - уже по 150 тыс. человек. Ядро этой кампании составляли ученые, преимущественно физики, а также математики, представители других естественных наук и небольшая часть социальных ученых. Многие из тех, кто был у истоков СТС в Британии, сидели вместе на Трафальгарской площади в рамках протестных манифестаций или были членами Общества за социальную ответственность науки (Society for the social responsibility of science), которое принадлежало к левому политическому лагерю. Взаимодействие левых политических настроений и науки того времени показано в работе П. Гросса и Н. Левитта [16]. Однако применительно к СТС следует отметить, что речь идет не о «левой» повестке дня в исследованиях науки, к чему призывали, например, члены американской организации «Наука для народа» (Science for the people), а об общем протестном настроении внутри университетской академической жизни, когда гражданская позиция вплетается в университетскую карьеру. Следует также отметить причины слабого участия профессиональных социологов старшего и зрелого
адаптация немецких физиков и математиков к агрессивной среде» о развитии физики в период Веймарской республики в Германии после Первой мировой войны показал механизм влияния «духа времени» на становление научного физического знания через готовность интеллектуальной элиты принять ту или иную идею, проходящую через фильтры культурной и социально-психологической совместимости. - Прим. авт.
поколения в политических протестах того времени. Так, в Британии к 1960-м годам социология как академическая дисциплина была очень слаба и плохо институционально развита. Британская социологическая ассоциация появилась только в 1951 г., социология имела шаткие и маргинальные позиции в большинстве консервативных престижных университетов. Численный состав социологов был небольшим, а их тематические притязания - так незначительны, что ограничивались в основном локальными исследованиями классовых отношений, чтобы не быть большими марксистами, чем сам К. Маркс.
На этом фоне обыденная эпистемология1 нашла прямое применение в формировании и языковом способе употребления концептов новой социологии науки. Необходимость методологических эмпирических новаций, осознание своей социальной роли при «раскрытии» тайн производства научного знания и отсутствие сильных академических ограничителей вроде структуры научных авторитетов («гигантов») или дисциплинарных границ (ограничения социологической теории) дали «новым» социологам науки 1970-1980-х годов своеобразное окно возможностей для формирования своего особого способа изучения и описания реальности научной лаборатории, научной специализации или научного коллектива. Два основных концепта, которые оказались по этим трем причинам в ловушке здравого смысла - обыденной эпистемологии пришедших в социологию науки авторов, - это концепты «культура» и «релятивизм». Они стали как самыми употребимыми концептами внутри раннего этапа СТС, так и самыми узнаваемыми символами, своеобразными маркерами новой СТС-методологии. Под этими концептами СТС обычно и узнают в академическом мире, описывают в учебниках и представляют в историко-социо-логическом дискурсе. Понятие культура и многочисленные про-
1 Под обыденной эпистемологией здесь понимается сумма преднаучных интуиций, перенесенных в сферу и язык научного исследования под воздействием повседневных практик, социальных и исторических обстоятельств. Обыденная эпистемология отличается от здравого смысла тем, что является своеобразной «народной» теорией познания, знанием о ненаучном способе объяснения феноменов, связанных с тем или иным аспектом деятельности. Так, обыденная эпистемология в исследованиях науки - это специфический для данной социальной группы или общности способ поиска ответов на вопросы, проистекающие из научной сферы. Это могут быть вопросы о природе института науки и научного знания, роли человека при получении знания и степени объективности научного метода. Об этом подробнее см.: [3]. - Прим. авт.
изводные от него («академическая культура», «эпистемическая культура», «наука как культура») создают впечатление антропологического характера этой теории. Однако никто из основных теоретиков СТС не имел антропологического образования, как и не применял антропологическую методологию изучения «чужой» культуры в том виде, в котором это делает сертифицированный антрополог, собирающийся к туземцам. Использование понятия культура было в значительной степени нерефлексируемым, интуитивным и вынужденным. Эту вынужденность порождала нелепая ситуация квазиантропологического применения метода наблюдения, например, за учеными в лаборатории, когда контексты объяснения их поведения менялись местами с самим объясняемым феноменом. То есть в отличие от профессионального антрополога социологи науки в 1970-1980-е годы не могли объяснить поведение ученых, химиков или физиков как проявление культуры, поскольку последняя носила рациональный и языковой характер. Тогда теоретики СТС были вынуждены, уже находясь в «поле», наделять понятие культура такой иррациональностью, которая позволяла найти «второе дно», т.е. скрытый смысл, «неявное знание», «глубокую игру» ученых, окончательно запутывая вопрос, который П. Галлисон [14] считает фундаментальным и формулирует как поиск контекстов объяснения. Фактически за понятием «культура» в СТС скрывается большая сумма понятий и смыслов, относящихся к социальной мотивации ученых, их социальным интересам, пред-расположенностям и особенностям научной коммуникации, которые в этих терминах (но не в этой эмпирической методологии) были уже изучены предыдущими социологами науки, такими как Д. Прайс, Н. Маллинз, Р. Мертон или Дж. Раветц.
Второе, более философское понятие, попавшее под влияние здравого смысла исследователей новой социологии науки, - это понятие релятивизма. Оно маркировало СТС как новую философскую доктрину, привлекало внимание философов и методологов науки. Как в большинстве текстов, так и в самоидентификациях социологов СТС этот концепт связывается с философской традицией методологического и иногда онтологического релятивизма П. Фейерабенда. Однако анализ текстов интервью показывает, что он применяется в СТС в совершенно другом, вполне обыденном значении1. Одна из первых статей, где релятивизм понимается не в
1 Ранняя рефлексия практического способа употребления этого термина дана в работе [18]. - Прим. авт.
философском, а в инструментальном смысле, - небольшой доклад Г. Коллинза [13] как реакция на книгу Д. Блура «Знание и социальное представление». Здесь релятивизм понимается не как оппозиция философскому абсолютизму или часть философского дискурса, а как методологическая установка исследователя быть критичным, восприимчивым и открытым для новых смыслов и объяснений, необходимых для повышения эвристического потенциала анализа собственных полевых наблюдений. То есть эта интерпретация релятивизма направлена на достижение того объективного и вполне научного результата, к которому, несомненно, стремились основатели СТС, многие из которых пришли в эту область из химии, физики или генетики. Они были и остаются приверженцами вполне традиционной и, по сути, крайне позитивистской постановки вопросов для научного социологического исследования. Если абстрагироваться от эпатажного стиля их текстов 1970-1980-х годов (например, М. Ашмора или М. Малкея), что можно объяснить поисками новых форм и сближением с литературой, то по сути их исследования были направлены на получение объективного и доказанного результата, а не являлись пролиферацией в стиле методологического анархизма. Хотя многие из них и считали себя критиками К. Поппера и его «мистификаций» объективного знания, это не означало, что они в полной мере знакомы или разделяют позицию противников последнего на философском фронте. Значение концепта «релятивизм» в их работах можно свести к следующему:
1) демонстрация своего коренного отличия от позитивизма предшествующей им социологии науки;
2) поиск обоснования того, почему им приходится придумывать способы объяснения эмпирических наблюдений, а не следовать общим конвенциональным моделям объяснения, т. е. попытка дать себе методологическую свободу в исследовании, для проведения которого они не обладают необходимой квалификацией;
3) попытка найти в окружающем интеллектуальном фоне подходящие и инструментально удобные научно-философские опоры, встраивающие их тексты в канву актуального научного дискурса.
Возникновение СТС стало практически уникальным примером, когда при таком сильнейшем внешнем воздействии культурных, политических, общественных факторов произошла глубокая трансформация поля социологии науки, потеря преемственности, пересмотр границ, конфликт базовых языковых конвенций, методологий. Возникшая при этом область знания и ее научные результаты не являются лженаучными, они не отвергаются научным со-
обществом. Хотя идут дискуссии о том, как оценивать результаты классического периода СТС на предмет адекватности объяснения и его соответствия требованиям научности, все же на сегодняшний день результат СТС воспринимается в научном социологическом сообществе как дискуссионный, но легитимный. Таким образом, результатом воздействия внешнего фона стало формирование новой дисциплины с новыми людьми, идеями, базовыми представлениями об обществе, науке, природе и т.п., отличными от представлений предшествующего им социологического поколения 1930-1960-х годов.
В своем интервью С. Сисмондо, профессор и главный редактор флагманского для СТС журнала «Социальные исследования науки», использует две яркие характеристики СТС одновременно как научно-исследовательской программы и как культурного феномена. Первая характеристика - «агрессивный выбор», выбор СТС в пользу нигилизма («эмпирического релятивизма» в терминах Г. Коллинза) как вынужденной ответной меры интеллектуального протеста против атмосферы инертности социальных наук 1960-х годов. «Агрессивный выбор» не мог быть удачным выбором ни при каких обстоятельствах, но его природа в этой фразе видна и понятна - это не рациональный выбор эпистемологии или методологии, как это происходит с научными идеями по Лака-тосу [5], а, скорее, выбор сообщества «куновского» типа, т.е. социально-психологическое назревшее решение, осознанное уже после его принятия и рационализированное в терминах «парадигмы». Вторая характеристика СТС - «игривая теория» (playful theory). С. Сисмондо имеет в виду, что правила игры, по которым разворачивается любая драматургия СТС текста, недоопределены самой методологией и манифестируемыми принципами этого подхода. Большая область значений текста СТС остается внутри фоновых ожиданий и представлений о желаемых результатах. СТС анализ представляется как сумма культурных, политических и иных институциональных факторов, которые несут в себе огромный запас сведений о здравом смысле и доопытных интуициях самого исследователя, применяемых «языковых играх» и кодировании. СТС методология как реализованный проект помещает научную лабораторию или научное знание в герметичный контейнер особого языка, особой теории.
В своей работе, посвященной ранней истории социологии науки, опубликованной в Энциклопедии СТС, которую мы упоминали в начале, С. Тернер пишет: «Ответ физиков Бомбе, начало
холодной войны, предательство учеными атомных секретов, случай Оппенгеймера, афера Лысенко (которая окончательно дискредитировала советскую модель науки) и подъем агрессивных антисталинских "левых" трансформировал эту дискуссию (дискуссию об СТС - А. К.). Ученые "левых" политических взглядов обратились к движению за ядерное разоружение. Бурный рост университетов в послевоенный период также привел к большей ориентации на дисциплинарный дискурс и, следовательно, к сужению интереса к темам, "принадлежащим" другим дисциплинам. Маргинальное ранее поле философии науки стало самым престижным и мощным разделом философии наряду с его избавлением от прошлых "левых" политических взглядов. Основная часть этой энергии была потрачена на консолидацию стандартного представления о логической структуре научных теорий. Социология науки, однако, стремительно падала» [29, 48]. С. Тернер явно испытывает сожаление по поводу разрыва традиции внутри социологии науки, если не о самом появлении СТС. Он полагает, что основной причиной возникновения СТС стало дисциплинарное противостояние - процесс внешний по отношению к внутренней логике теоретического развития, но внутренний по отношению к институту науки. И основное напряжение он видит в связи с дисциплинарным противостоянием между философией науки и новой социологией науки. «Рациональные реконструкции, созданные философами науки, и попперовская модель фальсификации стали мишенями для социологов науки, и появившиеся антагонистические отношения ^ашшйо, 2004) [31] были призваны стать движущей силой для появления СТС как междисциплинарной области» [29, 50]. Эта междисциплинарность является также формой существования науковедения в традиции российской науки. Проведение же исторических параллелей между развитием социологии науки, СТС, науковедением и наукометрией поможет осознать социальную и эпистемологическую природу их различий и может стать исходной точкой для единой классификации «науки о науке».
Литература
1. Блур Д. Сильная программа в социологии знания // Логос. - М., 2002. - № 5-6. -С. 162-185.
2. Гиндилис Н.Л. Становление и развитие науковедения в ХХ веке // Социология науки и технологий. - М., 2015. - Т. 6, № 1. - С. 98-104.
3. Кожанов А.А. Роль обыденной эпистемологии концептов при формировании ядра исследовательской программы социологии науки в период 1970-80-х годов: Сб. науч. докладов // Вторые Давыдовские чтения, 9-10 октября 2014 г. / РАН. Институт социологии; Под общ. ред: И.Ф. Девятко, Н. Орлова. - М., 2014. -С. 60-74.
4. Кун Т. Структура научных революций - М.: Прогресс, 1977. - 300 с.
5. Лакатос И. История науки и ее рациональные реконструкции // Кун Т. Структура научных революций. М.: АСТ, 2001. - Прил. к кн.: 605 с.
6. Латур Б. Дайте мне лабораторию, и я переверну мир // Логос. - М., 2002. -№ 5-6. - С. 211-242.
7. Малкей М. Наука и социология знания. - М.: Прогресс, 1983. - 253 с.
8. Малкей М., Гильберт Дж. Н. Открывая ящик Пандоры: Социологический анализ высказываний ученых. - М.: Прогресс, 1987. - 267 с.
9. Мертон Р. Эффект Матфея в науке, II: накопление преимуществ и символизм интеллектуальной деятельности // THESIS. - М., 1993. - Вып. 3. - С. 256-276.
10. Флек Л. Возникновение научного факта: Введение в теорию стиля мышления и мыслительного коллектива. - М.: Идея-Пресс, 1999. - 208 с.
11. Besselaar P. The cognitive and the social structure of STS // Scientometrics. - Paris, 2001. - Vol. 51, N 2. - P. 441-460.
12. Collins H.M. Changing order: Replication and induction in scientific practice. -Chicago: Univ. of Chicago press, 1992. - 199 p.
13. Collins H. What is TRASP? The radical programme as a methodological imperative // Philosophy of social sciences. - Toronto, 1981. - Vol. 11. - P. 215-224.
14. Galison P. Ten problems in history and philosophy of science // Isis. - Utrecht, 2008. -Vol. 99. - P. 111-124.
15. Gieryn T.F. Sociology of science // International encyclopedia of the social & behavioral sciences / N.J. Smelser, P.B. Baltes. - Elsevier science publishers, 2001. -P. 13692-13698.
16. Gross P.R., Levitt N. Higher superstition: The academic left and its quarrels with science. - Baltimore: JHU Press, 2011. - 348 p.
17. Knorr-Cetina K. Epistemic cultures. - Cambridge (MA): Harvard univ. press, 1999. -329 p.
18. Knorr-Cetina K. Relativism - what now // Social studies of science. - Ontario, 1982. -Vol. 12. - P. 133-136.
19. Knorr-Cetina K. The manufacture of knowledge: An essay on the constructivist and contextual nature of science. - Oxford: Pergamon press, 1981. - 204 p.
20. Latour B. Science in action. - Cambridge (MA): Harvard univ. press, 1987. - 274 p.
21. Latour B., Woolgar S. Laboratory life: The construction of scientific facts. - Princeton (NJ): Princeton univ. press, 1986. - 294 p.
22. Merton R.K. Sociology of science. - Chicago: Univ. of Chicago press, 1973. - 605 p.
23. Merton R. On the shoulders of giants. - Chicago: Univ. of Chicago press, 1993. - 348 p.
24. Robert K. Merton: Sociology of science and sociology as science / Ed. by C. Calhoun. -N.Y.: Columbia univ. press, 2010. - 320 p.
25. Science observed / Eds. Knorr-Cetina K., Mulkay M.J. - Beverly Hills (CA): Sage, 1983. - 272 p.
26. Shapin S. Here and everywhere: Sociology of scientific knowledge // Annual review of sociology. - Palo Alto, 1995. - Vol. 21. - P. 289-321.
27. Sismondo S. Introduction to science and technology studies. - Chichester (WestSussex): Wiley-Blackwell, 2010. - 256 p.
28. Turner St. Merton's 'norms' in political and intellectual context // Journal of classical sociology. - London, 2007. - Vol. 7, N 2. - P. 161-178.
29. Turner St. The social study of science before Kuhn // The handbook of science and technology studies. - 3 ed. - Cambridge (MA), MIT press, 2008. - P. 33-62.
30. Yearley S. Making sense of science: Understanding the social study of science. -London: Sage publications, 2005. - 205 p.
31. Zammito J. Nice derangement of epistemes. - Chicago: Univ. of Chicago press, 2004. - 390 p.
32. Zuckerman H. Sociology of science // Handbook of sociology / Ed. N. Smelser. -London: Sage publications, 1988. - P. 511-574.
