CC BY
59
АНАЛИЗ РЕЗУЛЬТАТОВ ОПРОСОВ
Ю.А.Левада
Социальные типы переходного периода: попытка характеристики
Задачи настоящей статьи ограничиваются обсуждением возможных путей или способов построения типологии, точнее, различных вариантов типологии, социальных характеров, действующих в рамках современного российского общества, т.е. "человека советского" и продуктов его "полураспада". Проблемы классификации или иерархи-зации таких феноменов затронуты преимущественно на уровне отдельных примеров.
Представляется общепризнанным, что каждая социальная система и каждый значимый период ее существования формируют, выдвигают некоторый специфический набор социально-антропологических типов. Такой набор можно, вероятно, считать одним из моментов структуры данного общества или данного процесса (в последнем случае речь должна идти о динамической структуре, т.е. определенном взаимодействии компонентов происходящих перемен — наподобие составляющих потока или лавины).
В условиях модернизационных процессов (индустриализация, НТР, урбанизация, образовательная революция) в число значимых признаков социально-антропологических типов, естественно, попадают такие объективные индикаторы, как род занятий, тип расселения, уровень образования и др. Данные такого рода пригодны для описания внешних условий деятельности различных типов человека социального, но недостаточны для представления — тем более для понимания — самих этих типов. Для этого требуется анализ таких "субъективных" индикаторов, как ценности, установки, нормативные рамки деятельности, комплексы общественного мнения.
Плодотворные подходы к построению социально-антропологической типологии могут быть связаны со статистической обработкой данных исследования субъективных показателей. Это позволяет, в частности, определить устойчивые типы сочетания ценностных ориентаций, достаточно строго измерить их распространенность, нагрузку на факторы, прочность обнаруженных связей*. В этом случае исследование осуществляется от измерения индикаторов к содержанию обозначаемых ими явлений.
Возможны и другие способы построения искомых типологий, идущие от содержательных социологических характеристик изучаемого предмета к их индикаторам. Понятно, что статистической обработке материала массовых опросов всегда явно или неявно предшествует какая-то содержательная типология признаков, выраженная в самом наборе предложенных оценок или суждений, шкал и т.д.
Важно иметь в виду принципиальную неполноту количественных показателей, поскольку они фиксируют только распространенность определенных признаков, в том числе мнений, оценок; далеко не всегда, а точнее, только в особых, исключительных ситуациях (к ним относятся всеобщие голосования и их исследовательские модели в массовых опросах), самый распространенный признак или показатель оказывается наиболее важным. Только в "исключительной" ситуации общество может быть представлено в виде статистической совокупности независимых переменных; более близкие к реальности модели должны учитывать иерархию организованных структур,
* Один из вариантов такого подхода представлен в публикуемой в этом номере статье Л.Б.Косовой.
которые распределяют информацию, власть и влияние в обществе определенного периода. Отсюда и проблема влиятельных и властвующих меньшинств, роли "властителей дум", которая становится критически важной именно в переломные моменты, в неустойчивых ситуациях. Особенно ясной становится тогда необходимость выделения доминантных социальных типов — наряду с доминантными идеями или группами. Такие социально-антропологические типы не только не составляют большинство, но даже могут быть "статистически незначимыми", т.е. измеряться малой долей в численности населения и не иметь надежного представительства в опрошенной выборочной совокупности. Но именно они могут задавать тот самый "тон, который делает музыку", если, разумеется, они способны увлечь за собой одних, растревожить других, навязать свои мнения третьим, выразить и кристаллизовать какие-то общественные настроения, а в конечном счете — изменить соотношение мнений или даже нарушить равновесие общественных сил. (Конечно, не все перечисленные выше способы воздействия "меньшинства" работают в одно и то же время.) Примеры из давней и недавней истории нетрудно отыскать. Скажем, от времен Петра I, просвещения, разночинского радикализма и др. — вплоть до романтизированных задним числом "комиссаров в пыльных шлемах" и трибунов первых лет перестройки.
По своему происхождению такого рода формообразующие социальные типы возникают обычно при разломах элитарных групп различного уровня: они сохраняют накопленные соответствующей элитой ресурсы — влияние, образование, статус, интересы и др. — при разрушении традиционных рамок или ограничений пользования ими. (Всякая элитарная группа, слой могут, видимо, определяться через обладание некоторым специфическим ресурсом; это позволяет говорить и об уровнях, даже континууме, элит.)
Возникает, естественно, вопрос о том, в какой мере такие "малочисленные" социальные (социально-антропологические, если они составляют особый тип действия и характера) образования доступны надежному, верифицируемому исследованию. Распространенные способы изучения элит либо подражают массовым опросам в неадекватных, т.е. немассовых ситуациях, либо опираются на маргинальные для социологического знания методы вроде экспертных оценок или рейтингов. Кроме того, и это представляется наиболее важным, никакое рассмотрение оценок и самооценок элиты не позволяет судить о главном, о функции элиты в обществе, о ее влиянии на "массы", т.е. на общество или на общественную ситуацию в целом.
Между тем опыт показывает, что массовые опросы, если подходить к ним как к инструменту социологического знания, применяемому в определенных концептуальных и методологических рамках, могут немало дать для решения таких проблем. Например, выявлять особенности оценок и имиджа различных деятелей и групп в общественном мнении, измерять показатели внимания и доверия к отдельным выступлениям, акциям и др. Иначе говоря, существует определенная возможность использовать инструментарий массового исследования для получения информации о предметах заведомо немассовых, в том числе и уникальных.
Переходная ситуация и переходные типы. Постановка вопроса об изменении социального типа человека не предполагает быстрых и массовых "перестроек" внутрилич-ностного порядка (с отдельными людьми это может происходить, но это просто другая проблема). Изменяется распределение таких типов в социальном пространстве и
Информационный бюллетень мониторинга
№ 2 (28) март—апрель 1997
9
характер взаимодействия между ними; фигурально выражаясь, состав участников и правила "игры" на различных ее уровнях. Прежде всего изменились ориентации доминантных групп, задающих "тон" общественной жизни, изменились условия их влияния, карьерного продвижения, возможности социального выбора и т.д.
При характеристике нынешнего распределения социально-антропологических типов неизбежно сопоставление с положением, существовавшим в традиционно-советских условиях.
Период распада этой общественной системы нередко именуется условным, переходным термином "постсоветского", чем фиксируется неустойчивость ситуации и отсутствие адекватных собственных категорий или рамок для ее описания, но никак не содержание, не структура процесса или ситуации.
Это следует иметь в виду и при характеристике того набора социально-антропологических типов, которые составляют предмет обсуждения. При первых опытах социологического изучения "человека советского" исследователи вольно или невольно стремились проводить эту уходящую фигуру, а сейчас им приходится объяснять самим себе: почему и как продолжают действовать многообразные "продукты полураспада" того набора социальных характеров, который доминировал в советский период.
Переходная и нестабильная ситуация порождает "переходные" формы человеческой деятельности и соответствующих ее характеру субъектов: людей, которые подходят к новым реальностям с привычными или примитивными мерками (или, напротив, применяют новые обозначения для старых структур и устремлений). Возникают гибридные, химерные (т.е. неспособные к длительному существованию и воспроизводству) образования, группировки, персонажи. И притом выполняющие определенные весьма важные функции в условиях сложного общественного перелома. Это относится и к "вороватому” (как называет его Е.Гайдар) российскому капитализму на всех его министерских, банковских или "челночных" уровнях, и к цинично-лицемерному политическому лидерству, которое характерно сейчас едва ли не для всех политических направлений. Однако без деятельности таких переходных — противоречивых, непоследовательных, недальновидных, нерешительных и т.д. — лидеров, как М.Горбачев, нельзя и представить себе тот вариант социального перелома, который был начат в рамках бывшего Союза ССР. Как нельзя представить и радикальные сдвиги последующего периода без химерических комбинаций либерализма, деспотизма и национализма в государственной политике и общественном мнении.
Сама возможность появления переходных типов связана с принципиальным отсутствием типов "чистых" (как бы одномерных) и простых. Даже в самые, казалось бы, стабильные периоды прошлого в социальном характере можно было выделить установки и нормативные ориентации официального и приватного плана, предназначенные "для себя", "для своих", "для чужих", "для начальства" и т.п. Тем самым задавались потенциальные ресурсы для различных комбинаций и подвижек социальных типов. Без них, в свою очередь, не был бы возможен ни социальный перелом, ни адаптация людей к его последствиям.
Переходная, переломная ситуация, как известно, предоставляет исследователям возможность увидеть "глубины" скрытых в стабильных условиях структур и механизмов общества; это относится и к его социально-антропологическому материалу. Та надломленность, неустойчивость, неоднородность социальных типов, которую мы как бы воочию наблюдаем в процессах социального перелома, является ключом к пониманию аналогичной сложности, которая малозаметна в "обычных" условиях.
Исходный пункт: "человек советский" в социальном пространстве. Чтобы представить распределение соци-ально-антропологического "материала" в советской системе, в соответствии с изложенными выше соображениями, нужно принимать во внимание как массовые, так и элитарные типы, а также правила реального взаимодействия между ними. Кроме того, иногда имеет смысл учитывать различия в соотношении человеческих типов в разные периоды жизни советской системы. Например, в период ее революционного становления и в период ее "застойной" зрелости. Выделить период формирования советской системы особенно важно сейчас для сопоставления адаптационных потенциалов человека в новых условиях.
В раннесоветский период на массовом уровне происходило формирование человека лояльного, напуганного (потрясениями войны, революции, анархии и первых волн массового террора) и возлагающего надежды не столько на обещания новой власти, сколько на то, что она не затронет основ его повседневного существования (ориентация на "сохранение образца", если несколько вольно использовать известные категории Т.Парсонса). В различных пропорциях эти установки были представлены в наиболее массовых группах тогдашнего сельского и городского населения страны. Отметим, что их утверждению непосредственно предшествовал не старый порядок, а далеко зашедший социальный распад и хаос 1917—1918 гг.
Определенную роль в утверждении феномена советского "массового", или "простого", человека сыграли настроения социального реванша, направленные против обладателей специфических социальных ресурсов (знаний, богатств, культурности), т.е. против любых элит, в пользу массового принижения уровня социальной организованности и ресурсов.
Элитарные типы этого периода разнородны. С одной стороны — это революционные фанатики и авантюристы, маньяки социального насилия, советские бюрократы и "выдвиженцы" из социальных низов (компоненты новой элиты), с другой — чиновники, специалисты, интеллигенты старого закала, вынужденные или решившиеся во исполнение долга перед народом и прогрессом служить утвердившейся власти (продукты распада старой элиты). Власть (партийно-государственная верхушка) колебалась между более или менее эффективными попытками принудить к послушанию старые элитарные группы, прежде всего специалистов, и сугубо утопическими попытками создания новой культуры (классовой, "пролетарской").
В сумме все элитарные группы в тот период оставались статистически малым меньшинством (немногие десятки и сотни тысяч на население в полтораста миллионов); в самих же элитарных группах "новая элита" составляла численно небольшую часть. Но задействованный механизм прямого массового насилия, идеологического принуждения и распределительной экономики обеспечил такую иерархическую структуру формировавшегося общества, в которой позиции и мнения правящего меньшинства стали доминирующими. Обратить внимание на эту давнюю ситуацию стоит сейчас хотя бы для того, чтобы оценить важность понимания действующей структуры любого общества: она определяется не количественным соотношением большинства и меньшинства, а механизмами их связи, прежде всего контроля со стороны активного и организованного меньшинства, массовой поддержки и послушания. Все сколько-нибудь успешные политические эксперименты XX в., по сути дела, строились по этому принципу.
На ранних стадиях советского общества утвердился универсальный механизм вертикальной мобильности (социальной карьеры), действующий в самых различных сферах, — подбор и назначение на посты. Назначенной "сверху вниз" была не только властвующая партийно-го-
1П
ДГо 9. мяпт----:1ППРТ11. 1997
ИшЪппмяпипяяый бшллетг.яъ мпнитопинга
сударственная иерархия, но также все параллельные ей вертикальные структуры управления производством, наукой, искусством и др. — вплоть до персонально подбираемых "передовиков", "знатных людей". Избирательные процедуры (как всеобщие, так и, например, академические) по сути дела, сводились к одобрению утвержденных кандидатур. Этот карьерный механизм весьма редко давал сбои. Изредка они случались в академической среде, да и то только в неустойчивых ситуациях 20-х или 60-х годов. Поэтому он оказался достаточно эффективным для обеспечения массовой и элитарной лояльности по отношению к режиму (кстати, поэтому он и не был устранен при показательном демонтаже советской политической терминологии в конце 1993 г.). Но именно этот механизм воспроизводства советского человека как человека иерархического оказался, в конечном счете источником неэффективности и невоспроизводимое™ самой общественной системы.
После ряда проб и ошибок властвующая элита вынуждена была расстаться с утопическими и глобально-революционными претензиями стерпеть индивидуальное "подсобное" хозяйство и частную жизнь подданных ради предельной и потому всеоправдывающей задачи — строительства индустриальной военизированной сверхдержавы.
На более поздних (собственно, "сталинских") этапах существования советской системы это привело к некоторым коррекциям и в социально-антропологической структуре общества. Революционный фанатизм и утопические иллюзии были обречены на исчезновение — как в соответствии с политическими нравами эпохи и их носители. Доминантная властвующая группа определилась как иерархия партийно-государственных чиновников, которая держалась милостями сверху и больше всего боялась их утратить. Общепризнанным идеалом массового человека стал послушный велениям власти массовидный "маленький человек" (не тот, что был предметом жалости в великой литературе прошлого века, а тот, который составил ресурс дешевого труда, "винтик" государственного механизма).
Особая проблема — трансформация состава и роли культурной элиты общества. Попытки инкубации особых, классовых элит были заброшены и осуждены еще в начале 30-х годов — вместе с исканиями новых форм искусства и воспитания. Представители разных поколений научной элиты, литераторов, художников, артистов и другие получали партийно-государственную опеку и возможность просветительской деятельности классического образца при условии безоговорочной поддержки и славословия в адрес власти. Этим "общественным договором" фактически было оформлено создание советской интеллигенции как особой и уникальной социальной группы. Она не могла считаться наследником русской интеллигенции прошлого века уже потому, что состояла в принципиально иных отношениях с властями предержащими; исторические параллели здесь можно проводить с придворными одописцами просвещенноабсолютистского XVIII в. Сказанное, впрочем, относится к явным, официально санкционированным функциям культурной элиты советского образца. Скрытая же, латентная,
— чаще всего не выражавшаяся вслух или даже не осознаваемая — состояла в поддержании культурной традиции, исполнении просветительского гуманистического долга по отношению к народу (да и к властвующей элите, т.е. к ее человеческому материалу). Апелляции к той или иной из этих функций служили средством самооправдания для различных групп и представителей культурной элиты — лауреатов, аутсайдеров и жертв режима.
Сейчас видно, что ни в какой из периодов своего существования структура советского общества, если рассматривать ее в интересующем нас плане соотношения человеческих типов, не была устойчивой. Как на массовых, так и на элитарных уровнях соблюдение "обществен-
ного договора" (точнее, социальной сделки) неминуемо вело к разложению его условий и самих участников.
В позднесоветский ("застойный") период, когда были исчерпаны ресурсы дешевых природных запасов и дешевого труда, наступил кризис всей системы социальных отношений, в том числе отношений между действующими субъектами социальной сцены.
Массовый человек — относительно сытый, трудоустроенный и даже в основном расселенный по отдельным квартирам (или рассчитывающий на такую возможность), был практически лишен стимулов к интенсивной и квалифицированной работе. Социологические исследования и экономические проекты 60—70-х годов вращались вокруг неразрешимой проблемы "человек и труд"; обсуждались предложения о том, как заинтересовать работника в эффективной работе, привлечь к управлению, участию в прибыли, превратить в "сохозяина" и пр. Сейчас интересно припомнить, что всерьез обсуждался и вариант снижения уровня обязательною образования, которое не требуется для исполнения производственных обязанностей, но стимулирует избыточные запросы. Отметим, что требования и ожидания поступали от производства, от начальства к работнику, но не наоборот. Никаких организованных требований снизу и тем более волнений система не знала, ее болевые точки находились на более высоких уровнях.
Правящая элита к концу эпохи в основном происходила из "непуганых" поколений пострепрессивных времен, не испытывала постоянного страха и заинтересована была в сохранении собственного положения и, едва ли не в большей мере, в укреплении своего благосостояния (дома, выезды, устройство детей и т.д.). Едва перестав быть напуганной, эта элита превратилась в коррумпированную. Получив по меньшей мере формальное высшее образование, она потеряла догматическую уверенность. Невероятная быстрота ее последующих трансформаций показывает, насколько далеко зашел скрытый процесс внутреннего разложения этого слоя. Этим, в частности, объясняется неспособность верхов удержать общественные и политические структуры от катастрофического обвала и возглавить их реформирование.
Такая характеристика позднесоветской верхушки нуждается в одном существенном дополнении. В ее рамках получил определенное распространение новый, невозможный ранее тип "партийного либерала" — сторонника смягчения режима, осторожных экономических и даже политических реформ в направлении социализма "с человеческим лицом". Деятелям этого переходного типа
— при всей ограниченности и непоследовательности его устремлений, даже независимо от них — довелось сыграть немалую роль в некотором смягчении режима, в формировании идейного багажа и кадров будущей перестройки. В то же время малочисленность и неорганизованность этой группы обрекли на неудачу попытки создания какой-то новой политической реформаторской силы.
Культурная, интеллигентская элита утратила свою однородность. Произошло размежевание официальной ("секретарской") литературы и пучка полупризнанных, но все же терпимых, течений, не предусмотренных канонами "социалистического реализма" — от критического историзма до национал-патриотизма. Появился новый позднесоветский кинематограф. Общественным явлением стала неудача попыток запретить неканоническое изобразительное искусство. Обстановка полусвободы от унизительных запретов вывела на дискуссионную — "клубную", "семинарскую", по тем временам — сцену новые типы публичных полемистов и публицистов. Вместе с тем начал распространяться и новый вид активности на политическом или, скорее, на публицистическом подиуме, ориентированной на самоутверждение как самоцель.
И разумеется, новый социальный тип сформировался в разнообразных течениях демократического диссидентства. Эти течения возникли как продукт разложения культурных и политических элитарных групп — скорее всего поколенческого (что явилось одним из признаков поколенческой невоспроизводимости советских элит). Программы этих течений чаще всего ограничивались требованием прав человека в рамках несколько реформированной советской системы, численно они были небольшими и, за малыми исключениями, слабо организованными и лишь условно законспирированными. Реальное их влияние оказалось значительным, потому что впервые в советской истории на сцену выступили носители прямого политического протеста, с которым пришлось каким-то образом считаться правящим и либеральным чиновникам, интеллигентам разных направлений и т.д. Появились и оказались неустранимыми феномены "самиздата” и "тамиздата", через которые вошли в культурную элиту и молодежную среду пласты литературы, в том числе политической, эмигрантской, лагерной.
Расшатанность идейных и человеческих устоев закрытого авторитарного строя вела к кризису верхов, но не сопровождалась ни массовой напряженностью, ни появлением программ, движений или лидеров обновления.
Перестройка: новая сцена и старые актеры. Объявленная М.Горбачевым всеобщая перестройка изменила политическую и публичную сцену в стране и почти сразу выявила дефицит деятелей и идей, способных эту сцену использовать. В то же время многие социальные роли изменили или утратили свой смысл.
О литературе перестроечных лет говорили в свое время, что это возможность увидеть в печатном виде те произведения, которые уже были хорошо известны в рукописях. Изменился статус произведений и авторов, но не появились новые; накопленные в "подполье" ресурсы оказались быстро исчерпываемыми. Это соображение можно применить и к другим общественно важным действиям или ресурсам тех лет. Скрытые и придавленные устремления вышли наружу, осторожные намеки были напечатаны и перепечатаны, критики превратились в публичных трибунов. Утратили значение либералы и умеренные реформаторы, диссиденты и распространители "самиздата", околонаучные и околокультурные кружки. Но не возникло "нормальной" открытой политики, программ, партий, реальных политических деятелей. Накопленные ранее ресурсы были исчерпаны, а новые — не созданы. В этом, по-видимому, одна из причин кризиса перестройки.
Правящая политическая элита (партийная верхушка), провозгласившая себя, устами М.Горбачева, инициатором обновления, на деле оказалась парализованной и все более расколотой, шаг за шагом теряющей бразды правления. В конечном счете это привело к трагическому одиночеству этого лидера, что было лишний раз подтвеж-дено во время президентских выборов 1996 г. Реальных попыток создания какой-то новой организованной политической силы — партии, движения, фронта демократического обновления и др. — в общесоюзных масштабах не было предпринято. Декоративные реформы государственного механизма 1989—1990 гг. привели к началу его распада.
В эти годы начались коммерциализация части хозяйственной элиты и сращивание государственной бюрократии с приватизированным ей же бизнесом — наиболее важный, видимо, процесс формообразования нынешней элиты.
Демократические настроения и иллюзии первых лет перестройки были поначалу тесно связаны с деятельностью специфической группы "трибунов" (или, как писали тогда, "прорабов") перестройки. Эта численно небольшая группа, возникшая как некое соединительное звено
между либеральной (горбачевской) частью партийных верхов и дозволенной либерально-интеллигентской общественностью, получила широкий доступ к масс-медиа и сыграла роль фермента в общем оживлении демократических надежд. Время ее активной деятельности было довольно коротким (примерно 1987—1990 гг.), значение ее — весьма велико и противоречиво. Гласность и зачаточный политический плюрализм сломали систему идеологической монополии, цензуры и др. В то же время они создали видимость приобщения демократически настроенных групп к власти. На деле ни "трибуны", ни "демократы" власти не имели, а иллюзия причастности к таковой подрывала шансы на самосознание и организацию демократических сил.
Отсюда — слабость не только массовой поддержки перестройки, но и ее прямого влияния на массовую жизнь. Политическое возбуждение практически ограничивалось столицами и крупными городами. Влияние декларированных перемен ощущалось преимущественно через растущий дефицит. Нелепая "борьба за трезвость" вызвала повсеместное раздражение.
Основные структурные компоненты общества — социальные группы, слои, государственные и партийные механизмы — к концу горбачевского периода остались на своих местах, но традиционно-"советские" связи между ними были фундаментально подорваны. Единственно новой была группа "кооператоров", как стыдливо именовались частные хозяева.
Перестройка в принципе завершила советский период нашей истории, но не создала ни социальных, ни человеческих предпосылок для управляемых и постепенных перемен. Когда все же "процесс пошел", он приобрел характерные для всех переломных ситуаций отечественной истории черты обвала — лавины, похоронившей благие намерения и самих субъектов скоротечной перестройки.
Новая ситуация — новая расстановка сил. В обстановке глубокого и всестороннего общественного кризиса, непрестанных попыток придать политическим акциям, идеям и институтам архаические формы, — сами ссылки на "новизну" могут вызвать сомнения. Тем не менее реальный состав участников и правила игры на политическом поле страны существенно изменились.
Основным игроком здесь остались властные структуры, в то время как легализованные оппозиционные и альтернативные течения вынуждены довольствоваться теневыми или даже зрительскими функциями. (Это, в частности, подтвердил ход и исход президентских выборов 1996 г.) Но при этом, даже если у рычагов власти остались те же люди, они, независимо от своих претензий, не имеют реальной монополии на социальный и политический контроль. Не из-за действия правовых и демократических институтов, а просто из-за господствующего хаоса. Присущий плановому хозяйству политический диктат над экономикой сменился сращиванием политических функционеров с новым бизнесом, а дельцов этого нового бизнеса — с политикой. Сложились две родственные и близкие по характеру своих интересов группы — административная верхушка и новый бизнес. Именно эти группы более всего непосредственно и лично выиграли от произошедших перемен и больше других опасаются поворота вспять. Как видно из данных табл. 1, по социальному самоощущению эти группы весьма близки и в то же время заметно отличаются от всех иных групп, в том числе от специалистов, студентов и др.
Столь резкие различия в положении и мнениях свидетельствуют о том, что за последние годы произошел разрыв между правящей элитой и "массовой" демократией. Власть утратила устойчивую массовую опору, не став демократической ни по способу своих действий, ни по характеру поддержки, она стала беспомощной. Это раско-
__1 ПАТ Ж Я__1_________________.4 С_______________________________
лоло демократию на шумных критиков власти и холодных реалистов, упорно надеющихся использовать существующие властные рычаги в интересах минимально возможных прогрессивных перемен. В этих условиях коридоры власти заполнились чиновниками на час, циничными дельцами и авантюристами, ориентированными на собственную выгоду и карьеру.
Если, как отмечено выше, для советских времен было характерно универсальное "назначенчество сверху", то после распада правящей иерархии карьерное продвижение в самых различных сферах — не только собственно власти, но хозяйства, масс-медиа, научного и околонаучного мира и др. — стало обеспечиваться личной ловкостью (как и ранее, в сочетании с кумовством и взяточничеством). Это одно из новых и весьма важных правил игры на современном политическом поле.
Культурная элита пережила тягчайший шок, вызванный утратой надежд на цивилизованный переход к демократическим формам, иллюзий относительно собственной причастности к власти и не в последнюю очередь, утратой государственной поддержки своей деятельности. Впервые за 80 лет культурная элита не представляется и не может считать себя государственно значимой силой. Захлестнутая настроениями разочарования, эскапизма и протеста против действий властных структур, эта группа в критические моменты (еще раз сошлемся на уроки избирательной кампании 1996 г.) все же в большинстве своем делает вынужденный выбор против возвращения назад, в пользу минимальной надежды на укрепление прогрессивных сдвигов. Особая проблема, заслуживающая обстоятельного рассмотрения,
— демонстративный поиск национал-патриотической и национально-религиозной идентификации в этой группе.
Эти изменения в положении и самосознании культурной элиты могут в перспективе привести к ее сосредоточению на собственно культурных (литературных, научных и др.) задачах и тем самым к преодолению исторических претензий на особую общественную роль.
Что же касается собственно массовых ("широких") слоев населения, то их положение в сложившейся сейчас системе общественных отношений может быть определено тремя видами социальных ресурсов: "терпения", "мобилизации" и "двоемыслия". (Такими видами ресурсов обладают, естественно, и иные, например элитарные, слои, однако там их труднее выделить обособленно, а также изучать через массовые исследования.)
Состояние ресурсов терпения регулярно отслеживается в исследованиях ВЦИОМ и известно читателям Ин-
формационного бюллетеня. При всех испытаниях примерно 1/2 населения соглашаются с тем, что "жить трудно, но можно терпеть"; человек терпеливый (Ното Ра^-епв) остается центральной фигурой постсоветского общественно-политического пространства.
Согласно одному из опросов, проведенных ВЦИОМ в 1996 г., около 1 /3 респондентов полагают, что терпения населения хватит не более чем на пять лет, примерно 1 Д указывают более долгие сроки, остальные воздерживаются от ответа. Конечно, такие оценки имеют весьма ограниченное значение. В содержательном плане категория массового терпения, по-видимому, интегрирует столь разнородные компоненты, как надежда на улучшение ситуации, расчет на то, что общий кризис не затронет положения опрошенного, наконец, просто пассивное безразличие к своей и общей судьбе.
Возможности кратковременной политической мобилизации в постмобилизационном, критически настроенном обществе были продемонстрированы в ходе президентской избирательной кампании 1996 г. и неоднократно рассматривались в Информационном бюллетене.
Потенциал "двоемыслия", а точнее, множественности предельных критериев оценки поведения, действует в различных социальных и межличностных ситуациях. В условиях тотального отчуждения человека от государственных институтов неизбежно возникает противопоставление критериев сделанного "для себя" и "для чужого" (чуждого, враждебного, по отношению к которому оправданы любой обман и лукавство). Атмосфера "высокого" (критериального) кризиса общества умножает и выводит на поверхность скрытые механизмы "лукавого" противостояния человека и власти, собственников одного другому и т.д. Место коллективного заложничества, характерного для времен тоталитаризма ("все отвечают за одного..."), занимает механизм универсального лукавого двоемыслия. Наиболее явное проявление этого сейчас — повсеместное и даже ставшее неизбежным укрывательство доходов и уклонение от уплаты налогов. Подобный механизм на время может служить средством защиты человека или фирмы от "всевидящего глаза" власти, прикрытием негласной сделки между ними. В перспективе же — средством разложения всех участников сделки.
Кому и как удается приспособиться. По данным ряда опросов, значительная часть населения (до 2/3) полагает, что больше всего выигрывают от российских перемен предприниматели, директора, богатые люди, новая и старая политическая номенклатура. В данном случае массо-
Таблица 1
В какой мере Вас устраивает жизнь, которую Вы ведете?
(В % к числу опрошенных; данные о затруднившихся с ответом не приводятся;
N=49000 человек; объединенный мониторинг 1994—1996 гг.)
Социально-профессиональный статус и род занятий Вполне устраивает По большей части устраивает Отчасти устраивает, отчасти нет По большей части не устраивает Совершенно не устраивает
Предприниматели 9 21 37 18 13
Руководители 7 20 36 21 14
Специалисты 2 8 . 37 33 17
Служащие 2 7 34 32 22
Квалифицированные рабочие 2 6 32 34 23
Неквалифицированые рабочие 1 6 26 33 29
Учащиеся 4 10 33 29 22
Пенсионеры 2 6 27 33 28
Домохозяйки 2 7 33 27 28
Безработные 3 6 29 28 32
В среднем 3 8 32 32 23
Таблица 2
Как Вы устраиваете свою жизнь в переходное время? (В % к числу опрошенных по группе; данные о затруднив-_________________________шихся с ответом не приводятся; N=2400 человек; ноябрь 1994 г.)
Социально-демографические группы Не могу приспособиться к переменам Живу, как жил раньше Приходится вертеться, подрабатывать, браться за любое дело, лишь бы обеспечить себе и детям терпимую жизнь Удается использовать новые возможности, начать серьезное дело, добиться большего в жизни
Тип поселений: Москва и С.-Петербург 17 20 38 7
большие города 25 27 27 6
малые города 21 25 32 6
села 25 27 27 6
Возраст: до 24 лет 10 23 28 11
25—39 лет 16 26 34 9
40—55 лет 26 22 38 4
старше 55 лет 36 29 19 1
Образование: высшее 16 26 33 11
среднее 21 23 33 6
ниже среднего 27 28 25 3
Социально-профессиональный статус и род занятий: руководители 34 20 29 7
специалисты 15 34 27 12
служащие 16 28 37 6
квалифицированные рабочие 22 28 34 5
неквалифицированные рабочие 24 25 32 5
учащиеся 12 27 15 14
пенсионеры 19 27 19 17
домохозяйки 13 21 55 4
безработные 19 22 23 6
Всего 23 26 30 6
вое мнение вполне соответствует приведенным выше самооценкам именно этих двух групп — предпринимателей и директорского корпуса.
Распределение ответов на вопрос о том, как люди устраивают сейчас свою жизнь, приведено в табл. 2.
Обратим внимание на некоторые нетривиальные позиции табл. 2. На первых местах в числе неприспособленных не только пожилые, но, как ни странно на первый взгляд, и директора, — видимо, на умирающих предприятиях. Заметно выше среднего доля не видящих перемен среди специалистов, вероятно на предприятиях, сохранивших свое положение ко времени опроса. Наи-
более интересным представляется сравнение двух видов адаптации — понижающей ресурсный, квалификационный потенциал ("приходится вертеться... браться за любую работу...") и повышающей такой потенциал ("новые возможности... добиваться большего"). Как правило, имеющие более высокий потенциал (молодые, образованные, жители больших городов) получают и больше возможностей развить его. Неожиданно высокие показатели новых возможностей у пенсионеров, скорее всего, объясняются умением зарабатывать на новых поприщах бизнеса и пр.
Таблица 3
Как Вы устраиваете свою жизнь в переходное время?
(В % к числу опрошенных; данные о затруднившихся с ответом не приводятся; ноябрь 1994 г.)
Варианты ответов Не могу приспособиться к переменам Живу, как жил раньше Приходится вертеться, подрабатывать, браться за любое дело, лишь бы обеспечить себе и детям терпимую жизнь Удается использовать новые возможности, начать серьезное дело, добиться большего в жизни
Можно жить 8 33 26 18
Можно терпеть 19 28 31 5
Терпеть... уже невозможно 35 20 30 3
Затрудняюсь с ответом 18 20 27 ' 4
14
№ 2 (28) март—апрель 1997
Информационный бюллетень мониторинга
Таблица 4
В какой мере Вы согласны с тем, что Россия- пойдет по пути, общему для всех цивилизованных стран?
(В % к числу опрошенных; данные о затруднившихся с ответом не приводятся; ноябрь 1994 г.)_________
Варианты ответов Не могу приспособиться к переменам Живу, как жил раньше Приходится вертеться, подрабатывать, браться за любое дело, лишь бы обеспечить себе и детям терпимую жизнь Удается использовать новые возможности, начать серьезное дело, добиться большего в жизни
Полностью согласен 17 26 33 10
Скорее согласен 19 28 34 6
Скорее не согласен 28 25 33 4
Полностью не согласен 20 29 27 15
Затрудняюсь с ответом 30 22 21 2
Сопоставим те же данные о возможностях "устроить жизнь" с некоторыми ценностными суждениями (табл. 3 и 4).
Как видим, оптимистически настроенные и терпеливые скорее готовы приспособиться к переменам, однако "новые возможности" удается активно использовать не только западникам, но также изоляционистам.
» * *
Из действующих в настоящее время на российской общественной сцене социальных типов нет ни одного, который бы обладал устойчивостью и мог бы жить перспективными интересами. Безоговорочно доминируют краткосрочные ориентации — выжить, сохранить статус, получить немедленный выигрыш и др. Поэтому нет и стабильных, институционализированных социально-антрополо-гических типов. Единственно устойчивым остается лукавый расчет половины населения на то, что (вопреки всем пертурбациям на разных этажах властной и элитарной иерархии) удастся "перетерпеть".
Л.А.Седов
В стране побежденного социализма
Сегодня, шесть лет спустя после развала Советского Союза и начала экономических реформ, все еще приходится задумываться о том, какое же общество сложилось у нас в стране и куда ему суждено двигаться дальше. Называть это общество капиталистическим не поворачивается язык даже у самых монетаристски мыслящих идеалистов. Большинство аналитиков склоняются к тому, чтобы причислить его к странам "третьего мира", но этому мешает сохранение в нашей стране мощных пережитков социализма — разрушенные традиции даже мелкого бизнеса и рынка; огромное государство, потребляющее 45% национального валового продукта (НВП), не способно обеспечить в стране правопорядок, необходимый для существования рыночных отношений; громадная армия и ВПК, могущие своей тяжестью раздавить и более жизнеспособную экономику, чем экономика России. Наконец, сохраняется непродуктивное коллективное сельское хозяйство, не умеющее прокормить страну. Так что, если и можно говорить о нашей принадлежности к латиноамериканскому варианту, то разве что в качестве "банановой республики без бананов".
Все это свидетельствует о том, что социализм в нашей стране реально не изжит. Не вполне изжит он и в головах людей, а это именно то место, где, по утверждению классика, происходит главная разруха. Но это же и то место, где зарождаются новые веяния и вызревают новые отношения. На основе данных некоторых социологических служб, проводящих опросы населения, может сложиться
впечатление, что социалистические идеалы и лозунги все еще безраздельно владеют умами населения и не собираются легко уступить место идеям либерализма. Например, в газете "Сегодня" от 24 января 1997 г. приводятся данные ноябрьского опроса 1996 г. "ГФК—Русь" (N=2075 человек), где 48% опрошенных согласились с тем, что "социализм более предпочтительный строй для России, чем капитализм" (25% "согласились отчасти" и 27% выразили несогласие). Очень близкие результаты были получены ВЦИОМ в июне 1996 г. (N=1600 человек). В ответах на сходный по содержанию вопрос 53% респондентов согласились с тем, что неудача советского строя в России связана не с тем, что неверны социалистические принципы, а с тем, что страной управляли негодные руководители, и лишь 29% заявили, что сама социалистическая система не способна обеспечить нормальную жизнь обществу и его гражданам.
Казалось бы, эти цифры не оставляют сомнения в приверженности подавляющего большинства людей социалистическим ценностям. Однако на самом деле они показывают только то, с какой осторожностью надо относиться к данным, опирающимся только на один вопрос. Более детальный анализ ответов, проясняющих вопросы, приводит к прямо противоположным выводам, о чем и пойдет речь ниже.
Для начала можно констатировать, что стойких "антисоциалистов" в стране насчитывается 27—29%. Причем доля эта повышается в образованных и более молодых группах населения. Например, среди руководителей предприятий, учреждений, управленческих работников она составляет 44%. И наоборот, среди пенсионеров их всего 16%.
Не надо думать, что "антисоциалисты" непременно являются сторонниками того, что происходит в стране, и одобряют реформы в их нынешнем виде. Напротив, у многих из них реформы вызывают недовольство своей непоследовательностью и социальными издержками. Особенно это относится к приватизации в ее нынешнем воплощении. На вопрос о том, следует ли продолжать процесс приватизации, положительно отвечают всего 16% населения, а 61% дают отрицательный ответ. Только 19% не согласны с утверждением, что приватизация промышленности приведет к еще большей коррупции и хаосу в экономике, 58% же считают именно так (в том числе 41% "антисоциалистов"). Следствием непризнания за нынешним курсом последовательной "антисоциалистичности" было то, что за Б.Ельцина в первом туре голосовали лишь 34% "антисоциалистов" (10% — за А.Лебедя, 7% — за Г.Явлинского). Для какого-то числа "антисоциалистов" их "антисоциализм" не был решающим мотивом выбора, и 6%, по одним им известным соображениям, голосовали за Г.Зюганова.
Обратимся теперь к другой, противоположной группе населения, к тем, кого можно назвать стойкими "антиры-
