CC BY
90
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2011. № 2
С.В. Платунова*
СОЦИАЛЬНЫЕ АСПЕКТЫ ФОРМИРОВАНИЯ
АРХИТЕКТУРЫ НЕБОСКРЕБА
Статья посвящена социальным аспектам возникновения и функционирования современного небоскреба как типа здания. Предпринята попытка анализа процессов формирования этого типа сооружения с позиций социальной философии. Основными примерами для рассмотрения стали небоскребы, построенные в Америке (в начале ХХ в.) и в Москве (в начале XXI в.).
Ключевые слова: социальная философия, история архитектуры, социология архитектуры.
S.V. P l a t u n o v a. Social aspects of formation of skyscraper architecture
The article describes social and philosophical aspects that caused the emergence of modern Skyscrapers as a building type, as well as functional schemes of the Skyscraper architectural structure. Social and philosophical context of the formation of this building has been analyzed. The research presents here focuses on the comparison of early XX century Manhattan skyscrapers with the complex of Moscow International Business Center on Krasnaya Presnya.
Key words: social philosophy, history of architecture, sociology of architecture.
Московский международный деловой центр (ММДЦ) вызывает горячие споры. Мэр Москвы С.С. Собянин назвал ММДЦ градостроительной ошибкой. По его мнению, комплекс зданий Москва-Сити, построенный практически в самом центре города, серьезным образом осложняет трафик и создает дополнительную нагрузку на Центральный округ. Таким образом, оценка мэра является, скорее, результатом очевидного катастрофического положения Москвы, связанного с дорожно-транспортным коллапсом. Основная критика, не затрагивая архитектурные особенности проекта, вращается вокруг неприспособленности московских дорог к подобного рода нагрузкам, обусловленным необходимостью обслуживания огромного количества приезжающих и уезжающих людей, работающих в комплексе, и жителей гигантских жилых массивов, возведенных в окрестностях Москва-Сити. Одновременно признается тот факт, что комплекс нужно достраивать. За 18 лет (с момента подготовки участка для строительства и проведения коммуникаций) «стройка века» пережила бурю обсуждений и осуждений, которые перетекали
* Платунова Светлана Владимировна — аспирант философского факультета МГУ имени М.В.Ломоносова, тел.: (8) 905-576-44-27; e-mail: [email protected]
в разговор о градостроительной ситуации в городе в целом, о сохранении исторического облика Москвы, ее архитектурного наследия.
Почему такой острой критике подвергается появление именно этого массива? Ведь за прошедшие почти двадцать лет столица претерпела колоссальные изменения в архитектурном облике. Конечно, такие проекты, как, например, уничтожение здания Военторга, запланированное фактическое уничтожение здания «Детского мира» на Лубянке или строительство нового здания гостиницы «Москва») широко обсуждаются общественностью, в основном, правда, архитектурной общественностью — специалистами или борцами за культурное наследие. Но именно ММДЦ стал символом новой стройки в новой Москве (похожая ситуация сложилась с Охта-центром в Петербурге). И если внесенные в первоначальный проект изменения в заново отстроенной гостинице «Москва» (новый цвет фасадов, увеличенные оконные проемы) можно не замечать, то возвышающуюся в облаках группу стеклянных колоссов, выплывающую в разных видовых точках центра города, игнорировать невозможно.
Для стройки был выделен огромный участок земли, полностью расчищенный и готовый к появлению гигантов, которым не нужно было приспосабливаться к окружающей исторической застройке, к существующим жилым домам. И один за другим, бескомпромиссно, вверх начали расти башни — символы своего времени, физические воплощения новых экономических и политических процессов, штурмующие небо, возвышающиеся бесспорными (по размерам, во всяком случае) доминантами города. Здания с названиями «Башня 2000», «Сити-палас», «Imperia Tower», «Евразия» и др. по внутреннему содержанию представляют собой пространство сочетания потоков денег и власти: банки, офисы, здания правительства Москвы, элитные рекреационные и жилые комплексы. Автор берется утверждать, что комплекс делового района Москвы на Пресне является чистой формой выражения аналогичных экономических, политических и культурных процессов, происходящих и в остальном пространстве города, где в реконструированных особняках XIX века, например, расположены все те же банки, офисы и элитная недвижимость, создающие дополнительные нагрузки на старые районы Москвы, не приспособленные к новой ситуации (дорожно-транспортной в том числе).
Значит, речь может идти не об исключительной ситуации, связанной с Москва-Сити, а с развитием города в целом, т.е. с развитием большого города, в котором «вместе с распространением глобализации растет та часть населения, которой столица принадлежит как "зона городского гламура"» [5. Гидденс, 2005, с. 496] со всеми ресторанами, отелями, административными зданиями, театрами.
И в то же самое время нужно говорить о развитии города как места жительства огромного числа людей, находящихся на периферии или за гранью экономического роста.
Здесь необходимо сделать некоторое отступление. В современной социологии и социальной философии существует несколько основных направлений, посвященных изучению процессов зарождения, формирования и развития городов (урбанизм).
Э. Гидденс пишет, что одни из первых крупных социологических исследований, касающихся современных городов, появились в Чикаго — городе, развивавшемся невероятно быстрыми темпами во второй половине XIX в. [там же, с. 498]. На двух концепциях, разработанных Чикагской школой, Гидденс останавливается отдельно, поскольку считает их основными в исследовании социальной жизни городов. Прежде всего речь идет об урбанистической экологии — направлении, связанном с именами Роберта Парка и Эймоса Холи. Суть подхода заключается в сопоставлении систем и законов обитания организмов в природе (при достижении баланса и равновесия между видами) и систем расположения поселений и городских районов в них. Парк и Холи сделали вывод, что города растут в соответствии с благоприятной ситуацией в окружающей среде, т.е. развитие городов — это естественный процесс. Другим важным направлением Чикагской школы является теория Луиса Вирта об урбанизме как стиле жизни: «...город — это не только место обитания и рабочая мастерская человека, но центр, где рождается и откуда управляется экономическая, политическая и культурная жизнь, центр, вовлекающий самые удаленные общины мира в свою орбиту и объединяющий в некое общее пространство различные территории, народы и виды деятельности» [Ь. ШМк, 1938, с. 342]. В контексте данного направления исследовались как безликость современных городов и разобщенность людей, проживающих в них, так и создание различных видов связи между городскими жителями (родственные, личные, образование различных субкультур и т.д.). Немецкий социолог Хейке Делитц [Х. Делитц, 2008, с. 113—121] утверждает, что американская социологическая школа в Чикаго развивалась под влиянием немецкой теории, в первую очередь трудов Георга Зиммеля. Одной из основных черт его теории являлось отношение к истории как к творению людей, обусловленному временем действий и отношений. Сам Г. Зиммель в 1908 г. описал основные характеристики значения пространства для общественной жизни в своей книге «Социология», где подробно рассматривал «воздействие, которое оказывают на пространственные определения группы ее собственно социологические формообразования и энергии». [О. Бтте!, 2009, V. I, р. 304].
Сегодня гораздо большее влияние на различные версии урбанизма имеет другая группа философов и социологов, основными представителями которой являются Дэвид Харви и Мануэль Кас-тельс. Их подход совершенно не похож на Чикагскую школу. По их мнению, урбанизм — это не автономный процесс, и его следует изучать в тесной связи с экономическими и политическими изменениями. На каждого из авторов серьезное влияние оказал К. Маркс.
Дэвид Харви считает, что урбанизм — это один из аспектов искусственной среды, возникший в результате развития промышленного капитализма. Харви отмечает, что появление новых экономических и промышленных центров в первую очередь обусловлено решениями, принимаемыми крупными фирмами (решения о размещении фабрик, проектных центров, т.д.). Важную роль играют принимаемые правительствами способы контроля над земельными участками и деятельность частных инвесторов, связанная с операциями по купле и продаже земли и недвижимости. То есть, по мнению Харви, развитие или изменение функций того или иного района зависят от того, насколько интересным, в первую очередь с экономической точки зрения, может быть данный участок (заинтересованность в строительстве деловых районов и сопутствующего им жилья или перенос производства из дорогого района на более выгодный по тем или иным показателям участок). Процессы заселения или оттока жителей из определенных районов города также зависят от интересов крупных компаний, от учетных ставок и налогов, установленных местным и центральным правительством.
Мануэль Кастельс, как и Дэвид Харви, утверждает, что пространственная форма того или иного общества являет собой механизмы развития этого общества. Более того, в отличие от Харви (политика и экономика формирует город; т.е., анализируя экономические и политические процессы, мы понимаем причины тех или иных преобразований городского пространства), Кастельс в первых своих книгах, посвященных теории урбанизма («The Urban Question: a Marxist approach», 1977; «The City and the Grassroots: a cross-cultural theory of urban social movements», 1983), развивает мысль о том, что именно понимание процессов появления и трансформации архитектурного пространства позволит понимать и сам город. То есть, по Кастельсу, городская среда представляет собой символическую и пространственную фиксацию действия более широких общественных сил. Например, небоскребы изначально возводятся в ожидании больших прибылей, но они также «символизируют власть денег над городом с помощью технологий и уверенности в себе, это храмы периода роста промышленного капитализма» [M. Castells, 1983, p. 103]. Кастельс как теоретик информационного общества считает, что, кроме всего прочего, город — это не просто населен-
ный пункт, но и неотъемлемая часть процессов коллективного потребления, которые в свою очередь являются одним из аспектов современного капитализма.
Неудивительно, что в контексте анализа городского архитектурного пространства как олицетворения общественных процессов одним из самых важных примеров становятся небоскребы — гигантские здания, символизирующие собой эру ожидания сверхприбылей от каждого клочка земли, эру новых технологий, позволивших осваивать воздушное пространство, оформляя его в физическую форму метр за метром, вверх. Основываясь на позициях Кастель-са, не представляется возможным рассуждать о комплексе башен Москва-Сити только как о «градостроительной ошибке» или как о злой воле группы людей, не учитывающих интересы общественности. Этот узел сооружений из стекла и бетона рассказывает об экономических и политических процессах, которые дали ему жизнь. И в этом случае речь идет об абсолютно другой логике планирования и появления данного вида архитектурного пространства, мало соотносящейся с прежними градостроительными правилами, отрабатывавшимися и выверявшимися в предыдущие десятилетия. Комплекс, который не вписывается в градостроительную систему Москвы, не соответствует дорожно-транспортной ситуации города, который для многих жителей столицы является образцом архитектурного уродства или даже вовсе, по мнению некоторых из них, не являющийся архитектурой, одновременно представляет собой органическую часть, коммуникационный узел другой системы, учитывающей процессы глобализации, а также общие для всего мира экономические и политические процессы.
Закономерным представляется вопрос: почему архитектура комплекса Москва-Сити вызывает столько критики и в чем смысл именно такой формы зданий? Можно ли было при сохранении заданных функций спроектировать комплекс по другим конструкционным и эстетическим законам? Классические теории урбанизма рассуждают об общественных процессах, в результате которых городское пространство приобретает ту или иную форму, исследуют физическую форму городов как наличный факт, обозначающий собой тот или иной социальный процесс. Но со второй половины ХХ столетия на Западе стали предприниматься попытки иначе посмотреть на города и архитектуру, проанализировать архитектуру с точки зрения ее функций, конструкций, влияния на общество. К сожалению, в отечественной литературе подобных исследований практически не представлено. Редким исключением стала книга М.Б. Вильковского «Социология архитектуры», хотя и в ней больше ставится вопросов, чем дается ответов. Уже во введении автор отмечает: «Можно с уверенностью констатировать тот факт, что в рамках социологии
не было выработано более или менее основательной теории о взаимозависимости между застроенным пространством и социальными явлениями. Не существует ни теории о влиянии окружающего пространства на поведение людей, ни теории о формировании застроенного пространства под влиянием поведения его жителей. Таково было положение дел в начале и в середине XX века, таким оно остается и сейчас» [М.Б. Вильковский, 2010, с. 17]. Поэтому автор данной статьи опирается в основном на методологический подход М. Кастельса, хотя и дополняет его собственными идеями.
Испанский социолог был одним из немногих, кто построил теорию социального пространства — пространства мест и пространства потоков. С точки зрения Кастельса, пространство — это не отображение общества, а его выражение. Пространство нельзя рассматривать в отрыве от общества — оно и есть общество. Кастельс предлагает считать физическое пространство города материальным атрибутом социальных практик разделения времени. Сами же социальные практики, осуществляемые одновременно, именно пространством сводятся вместе. Общество построено вокруг потоков (повторяющихся систематических обменов и взаимодействий): потоков капиталов, информации, технологий, взаимодействий, изображений, звуков и символов. Потоки — это выражение доминирующих в обществе экономических, политических и символических процессов. Пространство потоков, по Кастельсу, существует в трех слоях материальной поддержки. Первый слой состоит из цепи электронных импульсов (микроэлектроника, телекоммуникации, компьютеры, высокоскоростной транспорт), второй — из узлов и коммуникационных центров, организованных по иерархии в системе той или иной сети. В зависимости от содержания сети и ее характеристик узлами могут быть мегаполисы, населенные пункты или отдельные учреждения. Третий слой — пространственная организация существования доминирующих менеджерских элит, которые осуществляют управление через самоорганизацию и одновременную дезорганизацию и сегментацию масс. Пространство играет фундаментальную роль, так как элиты космополитичны, а народы локальны. Господство элит принимает в пространстве потоков две главные формы. Во-первых, элита формирует свое замкнутое общество, «окопавшееся за мощным барьером цен на недвижимость» [М. Кастельс, 2000, с. 343]. Во-вторых, во всех областях создается унифицированный мировой стиль жизни, полностью игнорирующий культурное разнообразие — от архитектуры и дизайна международных отелей до системы связи, обслуживания поездок и моды.
Требование глобальной общности узлов пространства потоков отражается в архитектурном однообразии управленческих центров: «пространство потоков включает символическую связь гомогенной
архитектуры в узлах сетей всего мира» [там же]. Кастельс выдвигает гипотезу, что пространство потоков размывает связь архитектуры и общества и что постмодернизм — это подлинная архитектура пространства потоков, которая выражает новую господствующую идеологию вытеснения пространства мест пространством потоков. Архитектуру постмодерна, «формы которой так нейтральны, так чисты, так прозрачны, что даже не претендуют на то, чтобы что-нибудь сказать», можно назвать «архитектурой наготы» [там же, с. 345].
Одной из общепринятых систем анализа архитектурных сооружений является рассмотрение каждого объекта (группы объектов, комплексов, т.д.) с позиций совокупности анализа по трем категориям (равнозначным, взаимосвязанным, неотделимым друг от друга): пользы, прочности, красоты (функция — конструкция — образ). Эта система определения гармоничности сооружения во всех его составляющих была утверждена еще Витрувием, написавшим свой знаменитый теоретический труд «Десять книг об архитектуре» в I в. до н.э.
Конструкции сооружений представляют собой отдельную область в архитектуре, самую, пожалуй, точную и просчитываемую — научную составляющую архитектурной деятельности (так же к точной части архитектуры относятся проектирование и осуществление всех инженерных коммуникаций, вертикальное планирование участков и весь комплекс расчета и организации инфраструктуры здания или группы зданий). Эта область представляет собой поле для отдельных исследований и наиболее сильно и явно связана с историей развития науки и технологий.
Одно из наиболее полных определений того, что представляет собой функция в архитектуре, по моему мнению, дал А.В. Иконников, один из крупнейших исследователей зарубежной архитектуры в нашей стране, в книге «Функция, форма, образ в архитектуре»: «...функция — это весь комплекс решаемых архитектурой разносторонних задач, материально-практических и информационных. Можно сказать, что функциями определяются связи между архитектурой и обществом. За конкретностью, индивидуальным характером функций стоят общие черты определенных типов, на основе которых строится иерархическая классификация архитектурных объектов (производственные, жилые, общественные здания и далее — к более мелким расчленениям на различные подвиды, типы и пр.)» [А.В. Иконников, 1986, с. 12].
Форму можно определить как способ организации архитектурного объекта и способ его существования в контекстах среды и культуры: «.форма выступает как материальное воплощение информации, существенной для практической деятельности и духовной жизни людей, как носитель эстетической ценности и идейно-
художественного содержания произведений архитектуры» [там же]. Прежде всего через форму проявляется творчество зодчего, «преобразующего аморфную материю по законам природы, социальной целесообразности и красоты» [там же], создающего некое гармоническое целое, которое удовлетворяет интересам и требованиям заказчика и шире — общества.
Рассуждая об архитектуре небоскреба, нужно говорить о разноплановых требованиях, предъявляемых архитекторам той частью общества, которая заинтересована в создании нового облика старых городов, третьего слоя материальной поддержки пространства потоков, в частности о требованиях, предъявляемых к проектам деловых центров (не только в Москве, но и во многих крупных городах планеты — Лондоне, Гамбурге, Шанхае). Вот здесь и нужно вернуться в сформулированному выше вопросу: почему современный небоскреб представляет собой именно такое, а не другое сооружение и почему финансово-политические потоки выбрали небоскреб в качестве своей физической оболочки? Очевидно, что эта форма является ответом на требования глобальной общности, гомогенности архитектуры, которая должна быть узнаваемой и воспроизводящей саму себя одинаково во всех точках мира. Но что стало прототипом, какой образец воспроизводит данная архитектурная форма? История рождения физической формы, которую представители «менеджерской элиты» определяют для себя (в итоге — и для всего остального мира) как одну из главных для создания, пользуясь категориями Кастельса, коммуникационных узлов своих сетей, помогает найти ответ на многие вопросы.
Не случайно одна из первых теорий урбанизма была создана в Чикаго. Одной из объективных ее предпосылок стал бурный рост города во второй половине XIX в. В 1871 г. в динамично развивавшемся городе случилась катастрофа — опустошительный пожар, за которым последовал бум строительства, объединивший архитекторов и инженеров в другую Чикагскую школу, теперь уже архитектурную. Ее представителей сплотило стремление повысить эффективность строительства за счет промышленного производства. Первым зданием, ставшим впоследствии прообразом чикагского офиса, было небольшое, изначально пятиэтажное здание — «Первое здание Лейтера», структурной основой которого служит «пространственная решетка чугунного каркаса, а на фасаде стекло заполняет промежутки между его элементами, облицованными камнем». [А.В. Иконников, 2001—2002, т. 1, с. 85]. Построенное в 1868 г. здание стало первым строением, лишенным архитектурных излишеств и стилизаций. На фоне внешней роскоши архитектуры того времени такая прагматичность воспринималась как новаторство.
После пожара, в 1880-е гг. конструктивной основой нового строительства становятся стальные каркасы, позволяющие свести до минимума массивность наружных стен или подвешивать фасады в виде стен-экранов на каркас. Именно каркас, позволивший дать ответ на практические задачи, стал катализатором создания новой формы. Ульрих Пфамматтер, профессор Шведского федерального института технологий, считает, что именно этот пожар, уничтоживший третью часть недвижимости Чикаго и оставивший без крова около 100 тыс. человек, послужил катализатором «развития новой строительной технологии — каркаса Чикаго — и в связи с этим настилающихся стен (стен-занавесей)» [U. Pfammatter, 2008, р. 167]. Думаю, с ним можно согласиться. Еще одним образцом для новых зданий Чикаго стало «здание Никсон» — единственное здание, пережившее пожар в центре города, так как его стальной каркас был облицован огнеустойчивыми керамическими плитами. Таким образом, с точки зрения функции и функциональности, новому типу зданий были предъявлены следующие требования: рациональность, высокая скорость возведения в разгар экономического кризиса из готовых, предложенных рынком стальных секций и возможность увеличения площадей с помощью новой конструкции. Первые такие дома в Чикаго не были очень высокими, но их конструкция стала определяющей для будущих небоскребов: чугунный каркас до 30 этажей, стальной — после 30-ти, а вот максимально возможное ее выталкивание вверх осуществилось уже в Нью-Йорке, который и стал центром высотного строительства в конце XIX в. и в течение XX в.. Тем не менее чикагские здания можно считать прототипами будущего высотного строительства по всему миру.
На тот момент строительство чикагских офисных зданий было вызвано необходимостью преодоления последствий стихийного бедствия и экономического кризиса. Но вряд ли можно утверждать, что в Москве ситуация с Сити тоже диктуется такими обстоятельствами. Даже экономический кризис не может служить объяснением: в Чикаго он не оставил другого выбора, кроме строительства на основе данных конструкций — в кратчайшие сроки и по минимальной цене. Наоборот, в стройке Москва-Сити задействованы большие деньги, позволяющие осуществлять проектирование в любом из больших стилей, из любых практически материалов. И здесь нужно вспомнить, что первые американские небоскребы (вторая половина XIX — начало XX в.) представляют собой в том числе американский модерн со всеми свойственными данному стилю атрибутами роскоши декора и отделки. Значит, за прошедшее столетие характер формирования, значение и функции небоскреба претерпели некие изменения, в результате которых из объекта прагматичной, рациональной архитектуры и архитектуры новых денег он 108
превратился в энергетический узел концентрации денежных потоков, в среду обитания денежной элиты.
Архитектор Салливен, автор здания «Аудиториум» в Чикаго (совместно с инженером Д. Адлером), офиса-небоскреба «Уэнрайт» в Сент-Луисе, создавая теоретическую концепцию, систематизировавшую практический опыт, предложил принцип, который считал универсальным: «Будь то орел в стремительном полете, яблоня в цвету, ломовая лошадь, везущая груз, журчащий ручей, плывущие в небе облака и надо всем этим вечное движение солнца — всюду и всегда форма следует за функцией» [А.В. Иконников, 2001—2002, т. 1, с. 86]. В идеях Салливена прослеживалось утопическое стремление с помощью новой архитектуры подтолкнуть общество к преобразованию в ключе демократических и гуманистических идей. Он верил, что форма полностью обусловлена функцией. Он рассматривал небоскреб как тип здания, ставший символом новой молодой Америки, как воплощение безграничных надежд и ожиданий.
Свой вклад в социальный анализ архитектуры небоскребов внес и один из самых известных и востребованных архитекторов современности — Рем Колхаас. Он посвятил Манхэттену и «манхэтте-низму» (термин Колхааса) книгу «Delirious New York», ставшую «постоянным хитом» [N. Spiller, 2006, p. 242], в которой глубоко и профессионально исследуются причины возникновения и формирования города-лаборатории, коллективного эксперимента в изобретении столичного стиля жизни. Книга интересна и потому, что Колхаас, по мнению М.Б. Вильковского, является еще и самым «социологическим» архитектором» [М.Б. Вильковский, 2010, с. 72]; другими словами, и в своих исследовательских работах («S, M, L, XL», «Content»), и в осуществленных проектах (библиотека в Сиэтле, управление китайского телевидения, выставочный комплекс «Kunsthal» в Роттердаме и др.) архитектор считает важным работать не только в контексте дизайна, но и в социальном, политическом или психологическом контекстах того или иного места. На русском языке существует несколько вариантов перевода названия книги «Delirious New York — A retroactive manifesto for Manhattan»: «Фантастический Нью-Йорк», «Безумный Нью-Йорк — ретроактивный манифест Манхэттена», «Нью-Йорк в делириуме». Отдельно нужно отметить, что книга на русский язык не переводилась (кроме главы, посвященной созданию Рокфеллер-центра, которая анализируется в диссертации П.П.Зуевой «Американский небоскреб: источники и эволюция» (МАрхИ, 2009г.)).
Р. Колхаас обозначает три фактора, которые, по его мнению, стали решающими в формировании небоскреба: «Манхэттенский Небоскреб рождался по частям, с перерывами, с 1900 по 1910 г.. Он представлял собой соединение трех разных урбанистических про-
рывов, которые после сравнительно недолгой самостоятельной жизни соединились, образовав единый механизм: 1) репродукция Мира; 2) аннексация Башни; 3) отдельный квартал» [Л. Koolhaas, 1994, p. 82]. В истории небоскреба важнейшая роль принадлежит изобретению лифта: «В эру лестниц все этажи выше второго считались непригодными для коммерческих целей, а все этажи выше пятого — непригодными для обитания. Начиная с 1870-х гг. на Манхэттене лифт стал великим освободителем всех горизонтальных поверхностей выше первого этажа. Он также устанавливал прямую связь между повторением (копией) и качеством архитектуры: чем большее количество этажей группируется вокруг ствола шахты, тем более непринужденно они застывают в единую форму. Лифт генерирует эстетику, основанную на отсутствии артикуляции. В начале 1880-х гг. лифт "знакомится" со стальным каркасом, который готов поддерживать вновь открывшиеся территории, сам при этом не занимая никакого места. Теперь через взаимное усиление этих двух открытий любой предложенный план может быть откопирован ad infinitum (до бесконечности. — С.П.) для создания пролиферации этажного пространства под названием "Небоскреб"» [ibid.].
Р. Колхаас формулирует «теорему 1909 года», в которой излагает суть всего содержания и характера Небоскреба: «К 1909 г. обещанное перерождение мира, объявленное "The Globe Tower" <...> являет собой теорему, дающую идеальную характеристику Небоскреба: стройная стальная структура держит 84 горизонтальные секции, все размером в начальный (исходный) участок земли. Каждый из искусственных уровней представлен в первозданном виде так, как будто других не существует, и являет собой строго частное королевство из одинокого деревенского дома и относящихся к нему сооружений, конюшни, коттеджей для слуг и т.д. "Жизнь" внутри здания соответствующе расколота: на уровне 82 осел на краю платформы шарахается от пустоты, на 81 — семейная пара салютует самолету...» Происходящее на уровнях настолько не связано друг с другом, что уровни даже не мыслятся как части одного сценария. «Разъединенность воздушных участков земли очевидно противоречит факту, что вместе они составляют единое здание. Схема усиленно внушает, что структура в целом достигает именно того размера, когда сохраняется и разрабатывается индивидуальность платформ, и успех должен измеряться степенью, до которой структура разграничивает сосуществование платформ без всякого вмешательства в их судьбы. Здание превращается в стопку частных уединений. Видны только пять из 84 платформ; ниже в облаках на остальных участках земли происходит другая деятельность; функцию каждой отдельной платформы невозможно предугадать зара-110
нее по ее конструкции. <...> В терминах урбанизма подобная неопределенность означает, что конкретный план больше не может соответствовать какой-либо заранее определенной цели» [Л. Koolhaas, 1994, p. 85].
Такой подход радикально отличается от подхода Салливена. Отныне на каждом участке метрополии размещается (во всяком случае, в теории) непредвиденная и нестабильная комбинация одновременной (синхронной) деятельности, которая оставляет архитектуре намного меньше от функций предвидения (по сравнению с тем, как это было раньше), а создание планировок превращается в действие ограниченного предсказания. Становится невозможным «заземлить» культуру, наделить ее землей.
«Тот факт, что "теорема 1909 года" была опубликована в популярном журнале «Life» и рисунок был сделан карикатуристом (в то время как архитектурные журналы того времени все еще посвящались Beaux-Arts (эклектика влияний итальянского Ренессанса и французского барокко, которую американские архитекторы привезли из Франции, где стиль был в моде во второй половине XIX в., и использовали его для украшения «высоток»), позволяет предполагать, что в начале века «люди» интуитивно уловили обещание Небоскреба намного глубже, чем архитекторы, и что начался подспудный коллективный диалог о новой архитектурной форме, тот диалог, из которого официальный архитектор был исключен» [ibid.].
Описание «теоремы» дано здесь в таком подробном виде, потому что, очевидно, позволяет сделать следующие выводы. Во-первых, становится ясно, что новая конструкция (лифт плюс стальной каркас) сама по себе лишает здание заранее продуманной функции, заложенной в форму здания (причем в случае «теоремы» можно говорить об архитектуре (виллы, загородные дома, служебные помещения и т.д.) внутри некоего стеллажа из платформ. Сам по себе «стеллаж» не нуждается в архитекторе, а только лишь в участке земли, форму которого он примет за конфигурацию плана. Во-вторых, стало невозможным прогнозировать характер использования системы: в силу одинаковости всех этажей на них в разное время может происходить все что угодно. Эта ситуация в проектировании абсолютно противоположна существовавшей ранее: архитектор всегда исходил из будущих функций здания, соответственно определяя его форму и облик. В-третьих, части здания — «полки стеллажа» — тоже никоим образом не связаны между собой, т.е. здание не представляет собой единства функции и в объеме. Опять-таки до этого момента проект любого объекта подразумевал логическую взаимосвязь всех объемов здания или комплекса по функции, форме и внешнему облику.
Значит, эта система, тип здания, может появиться где угодно, в любой точке мира, в любом районе любого города, где есть какой-нибудь пустующий участок земли. Более того, подразумевая использование здания по любому желаемому заказчиком назначению, система сосредотачивается на единственной своей функции — получение максимально возможного количества этажей здания, по форме копирующих участок застройки. Если так рассматривать небоскреб, то теория Кастельса о существующем в современном мире пространстве потоков и третьем уровне физических форм поддержки этих потоков находит в небоскребе соответствующую форму унифицированной, гомогенной архитектуры именно по причине изначального отсутствия заложенной в небоскреб функции в связи с его будущей жизнью.
Тогда можно утверждать, что современный Сити одинаков во всех точках мира не только потому, что деловые районы застраиваются небоскребами (это следствие), наоборот, небоскреб сам по себе абсолютно унифицирован и потому востребован, так как готов предоставить любые возможности использования своих необъятных площадей. Как разные дома и строения на платформах схемы 1909 г., современный небоскреб изнутри может одинаково представлять собой апартаменты нью-йоркского банкира или кабинеты московских чиновников. К подобному выводу приходит и Колхаас: «Костяк теоремы 1909 г. определяет Манхэттенский Небоскреб как утопическую формулу неограниченного числа первозданных мест на одном городском участке. Поскольку каждое из этих мест должно обрести свою собственную запрограммированную судьбу за пределами контроля архитектора, Небоскреб становится инструментом новой формы непознаваемого урбанизма. Несмотря на свое физическое единство, Небоскреб — это великий дестабилизатор метрополии: он несет в себе бессрочную запрограммированную нестабильность» [ibid., p. 87].
Очевидно, что строительство вверх имеет главным обоснованием отсутствие достаточных земельных площадей в городе для развития экономики и политики. Поэтому островная ситуация Манхэттена послужила основным оправданием (или причиной?) тотального выталкивания сетки города в небо: «Разрушительная черта истинной природы Небоскреба — окончательная непредсказуемость его характера — неприемлема для его создателей, поэтому компания по имплантации новых гигантов в Сетку проходит в атмосфере лицемерия, если не добровольно взятого на себя отсутствия осознания происходящего. Отталкиваясь от мысли о предположительно ненасытных потребностях "бизнеса" и исходя из факта, что Ман-хэттен является островом, строители изобретают двойное алиби, которое превращает Небоскреб в узаконенную неизбежность» [ibid.]. 112
Возвращаясь к ситуации с ММДЦ, впору задаться вопросом о дефиците площадей для строительства и о том, существовала ли действительная необходимость возводить комплекс небоскребов в центре столицы. Внутри города невозможно строить без вмешательства в существующую градостроительную ситуацию, без нанесения ущерба облику города (часть застройки в этих районах Москвы относится к культурно-историческому наследию). Но логика выбора именно этого района продиктована условиями уже существующей инфраструктуры, обслуживающей власть и экономику: Москва исторически формировалась внутри замкнутого кольцевого пространства (Кремль — Бульварное кольцо — Садовое кольцо — теперь Третье кольцо), и основные институты финансов и власти расположены в центре города. Тогда появление Сити в другом, отдаленном от перегруженного центра районе было бы возможным только в случае перевода всего аппарата власти и финансовых потоков в этот же самый район. Подобное решение и другие схемы развития Москвы предлагались еще в 1920-е гг. и остались в истории архитектуры утопиями (например, параболическая схема развития Москвы, предложенная архитектором Н.А. Ладовским в 1929—1930 гг. [С.О. Хан-Магомедов, 2007, с. 52—55]).
В итоге, имея двойное алиби (потребность в огромном количестве новых площадей для функционирования финансовых систем и недостаток этих самых площадей для развития города вширь), застройщики используют любой участок земли, который они могут добыть, для максимально возможного строительства вверх. В этом случае архитектура перестает быть искусством дизайна зданий, поскольку теперь брутально выталкивается ввысь любой строительный участок, который удалось получить застройщику.
Поразительно, что ситуация Нью-Йорка начала ХХ в. так похожа на ситуацию в Москве начала XXI в. с той лишь разницей, что небоскреб как здание, форма которого является физической оболочкой узла потоков денег и власти, стал национальной архитектурой Америки, во все остальные точки мира оно попадает изначально как нечто инородное, чуждое архитектуре города. Не случайно Донна Гудман, архитектор и философ из Нью-Йорка, особое внимание обращает на понятие «архитектурный каннибализм», которое вводит Колхаас, описывая процесс «заглатывания зданием своих предшественников». Также она указывает, что в любой другой культуре уничтожение элегантного здания «Waldorf Hotel» в связи со строительством «Empire State Building» стало бы «обывательским актом разрушения», а на Манхэттене это означало, что «участок освобожден для встречи со своей эволюционной судьбой» [D. Goodman, 2008, p. 105]. И все-таки архитектурное сообщество Манхэт-тена озаботилось судьбой сохранения исторического наследия уже
8 ВМУ, философия, № 1 113
в 1970-е гг., в Москве же по сей день на Генеральном плане не обозначена граница исторического города.
Опыт изучения истории создания Манхэттена в процессе написания «Delirious New York» много привнес в проектную деятельность самого Колхааса. В его архитектурном бюро ОМА (Office of Metropolitan Architecture) с 1994 по 2009 г., кроме прочего, был создан 21 проект башен для самых разных точек планеты. Одна из самых спорных и известных в нашей стране работ Колхааса — конкурсный проект 2006 г. штаб-квартиры Газпрома в Санкт-Петербурге. Точнее сказать, проект представляет собой не просто небоскреб, а целую группу длинных четырехугольных призм, собранных в пучок. В исторической, культурной среде Северной столицы осуществление этого проекта немыслимо по многим причинам — в связи со сложившейся планировочной структурой, высотностью, перспективами городского пространства. Поэтому утверждения автора проекта, одного из самых успешных архитекторов нашего времени о том, что если город хочет оставаться живым, то должен развиваться, в случае классического Петербурга представляется весьма спорным.
Вместе с тем у Р. Колхааса ведется еще один проект в России, тоже в Петербурге. Речь идет о проекте «Эрмитаж», который разработан в связи с 250-летним юбилеем музея в 2014 г. Сам проект не может быть описан архитектурными терминами, потому что представляет собой переосмысление вопросов того, что значит модернизация такого комплекса, как Эрмитаж, и какой потенциал несет в себе этот уникальный музей. В итоге в соответствии с проектом предполагается осуществить целый комплекс мероприятий — кураторских, интеллектуальных, архитектурных, которые, не будучи чересчур явными и очевидными, заставят музей функционировать лучше. По сути, этим проектом Колхаас хочет показать, что модернизация и сохранение могут быть единым процессом.
Даже в этих двух петербургских проектах прочитывается все противоречие современной ситуации в строительстве: уничтожение памятников и острая необходимость создания условий для их сохранения. Может быть, ответ на эти насущные вопросы лежит в поле философии и социологии, пристально следящими за развитием общества и мира, анализирующими и прогнозирующими их. И как пишет Кастельс, «если мы намеренно не построим культурные и физические мосты между двумя формами пространства (пространством потоков и пространством мест. — С.П.), мы можем дойти до жизни в параллельных вселенных, в которых время может не совпадать, ибо они деформированы разными измерениями социального гиперпространства» [М. Кастельс, 2000, с. 398]. Проблема соотношения существующей архитектуры и появления но-114
вых типов зданий (особенно в районах исторической застройки) отражает проблемы соотношения пространств мест и пространств потоков. Мы живем в конкретных местах, но власть в современных обществах организована в пространстве потоков, и учет этой новой структурной логики становится необходимым для жизни города.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Вильковский М.Б. Социология архитектуры. М., 2010.
Гидденс Э. Социология. М., 2005.
Делитц Х. Архитектура в социальном измерении // Социологические исследования. 2008. № 10.
Иконников А.В. Функция, форма и образ в архитектуре. М., 1986.
Иконников А.В. Архитектура ХХ века: утопии и реальность. Т. 1—2. М., 2001—2002.
Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М., 2000.
Хан-Магомедов С.О. Николай Ладовский. М., 2007.
Castells M. The City and the Grassroots: a cross — cultural theory of urban social movements". Berkeley, 1983.
Goodman D. A History of the future. N.Y., 2008.
Koolhaas R. Delirious New York. N.Y., 1994.
Pfammatter U. Building the future: building technology and cultural history from the industrial revolution until today. Prestel. Munich; Berlin; L., N.Y., 2008.
Spiller N. Visionary architecture. L., 2006.
Simmel G. Sociology: inquiries into the construction of social forms. Leiden; Boston, 2009. Vol. I.
Wirth L. Second-year course in the study of contemporary society (Social science II): syllabus and selected readings / Ed. by H.D. Gideonse, H. Gold-hamer, E.S. Johnson et al. Chicago, 1938. Vol. Ill.
