CC BY
149
К. С. Пигров, К. В. Султанов
СОЦИАЛЬНО-ФИЛОСОФСКАЯ ПРОБЛЕМАТИЗАЦИЯ КОНЦЕПТА УБИЙСТВА*
Философской рефлексии убийства препятствуют мощные табу, запрещающие этот дискурс. В статье подчеркивается, что если смерть - это основной вопрос философии, то убийство в известном отношении является главной проблемой социальной философии. Авторы дихотомиру-ют экзистенциальный и историософский аспекты убийства и показывают, каким образом циви-лизационные тенденции мирового исторического процесса уменьшают значение убийства как «инструмента» истории.
Ключевые слова: убийство, смерть, насилие, экзистенциальный аспект убийства, историософский аспект убийства, терроризм, убийство и сексуальность, творение бытия, творение сущего.
Вопрос об интеллектуальном потенциале страны в своей основе имеет воспроизводство населения и, что особенно важно, сбережение человеческого капитала путем предотвращения убийств. Именно период гражданских и мировых войн в российской истории связан с физическим уничтожением интеллигенции, духовенства, квалифицированных рабочих, искусного и весьма культурного слоя зажиточных крестьян. Это причинило непоправимый вред стране.
Существует мнение, что вопрос об убийстве не философский. Концепт убийства не выделяется в философских словарях и энциклопедиях, как в классических [12, с. 8], так и в постмодернистских [9]. Обсуждается более «легитимное» понятие «насилие», однако убийство в качестве предельной его формы во всей своей философской глубине не анализируется. В данном исследовании мы, напротив, исходим из предположения, что если смерть - это фундаментальный вопрос философии, то убийство в известном отношении является основным вопросом всего кластера социально-философских дисциплин (философии права, философии политики, философии истории, философской антропологии и т. п.). Убийство представляет собой предельную необратимую форму отрицания Другого.
Очевидно определенное табуирование философской аналитики убийства. Это не случайно. Дело в том, что дискурс, посвященный убийству, подсознательно может провоцировать на последнее. Однако философское обсуждение сюже-
та убийства в узком профессиональном кругу все-таки необходимо. Между тем при поверхностном взгляде совершенно непонятно, как может быть тема убийства табуированной, если она, например, является центральной в мировой художественной литературе, а также в современном кинематографе. Думается, что дело в следующем: каноны мимесиса убийства, которые сложились в искусстве, за тысячелетия создали своеобразную психологическую защиту от него. Запрет на действительную рефлексию сюжета убийства может выглядеть и как изощренная техника его «забалтывания». Так же обстоит дело и с научно-юридическим обсуждением убийства в криминалистике, которое представляет собой весьма закрытый специальный дискурс, «не интересный» и потому практически не опасный для неподготовленного читателя. Но философствование об убийстве такого рода исторически сложившимися системами защиты не обладает, а потому здесь этот предельный акт человеческого бытия предстает пока во всей своей табуальной наготе.
Спонтанные «прорывы» защиты от дискурса об убийстве представляют собой определенную опасность для стабильности общества. Примером может служить деятельность «Коммуны», радикальной группировки студентов в Свободном университете Западного Берлина в 60-е годы ХХ века. «Коммуна» не только создавала философско-тео-ретические труды, посвященные проблеме убийства, она «философствовала молотом». Поначалу
* Статья подготовлена при поддержке гранта РГНФ № 12-06-00090а «Интеллектуальный потенциал инновационного развития России: стратегии модернизации образования».
это были «юмористические теракты» - бросания заполненных краской воздушных шаров в здание американского консульства. Некоторые члены этой организации были даже арестованы и обвинены в организации заговора с целью уничтожить вице-президента США Х. Хэмфри. Однако когда стало очевидно, что их «бомбы» были всего лишь воздушными шарами, заполненными заварным кремом, участников «Коммуны» освободили [2]. Позже выяснилось, что главное - преодолеть табуальный барьер, запрещающий вообще бросать что-то с осуждением в другого человека. От заварного крема к динамиту оказался всего один шаг. Потом «Коммуна» закономерным образом влилась в РАФ, где бросали уже не заварной крем.
Аналогичное табу и его нарушение наблюдается в сфере секса: не только сам секс «в обычных условиях» есть табу, но «в обычных условиях» говорить о сексе тоже воспрещается. Известно, с какими трудностями З. Фрейд и его ученики преодолевали запрет на сексуальный дискурс.
Дискурс об убийстве и дискурс о сексе глубинным образом связаны не только потому, что оба они табуированы. Между ними существует глубинная связь. И тот, и другой тематизируют непосредственный выход субъективности к самым основаниям социального объекта, выражаемого в демографических измерениях. Чтобы убить и чтобы родить, необходима воля и страсть субъекта. Убийство, как и зачатие, переводит вопрос о бытии в плоскость бытия. В убийстве и зачатии человек оказывается творцом бытия (Sein), а не только творцом сущего (Seiende), как скажем, в процессе технического усовершенствования [18]. Это обстоятельство обнаруживалось уже в архаике и сохранилось до сегодняшнего дня. В некоторых племенах Южной Америки до недавнего времени молодой человек получает разрешение жениться только после того, как предъявит старейшинам голову убитого им врага. Такая взаимосвязь прослеживается не только в архаике, но и в ранних традиционных обществах. Ценности татаро-монголов эпохи Чингисхана таковы, что свидетельством мужественности являлось не только убийство врагов, но и овладение как можно большим количеством женских тел, принадлежащих неприятелю. «Как показало недавнее выборочное исследование хромосом 2123 мужчин из разных мест Азии... на пространстве от Маньчжурии до Узбекистана и Афганистана около 16 млн мужчин являются прямыми потомками Чингисхана, так как носят в
своих хромосомах уникальные особенности его ДНК» [4, с. 51].
Для того чтобы проанализировать убийство в социально-философском плане, необходимо рассмотреть два аспекта.
Убийство, взятое в экзистенциальном аспекте, - это самая «решительная», необратимая форма бытия человека, как убийцы, так и его жертвы. Это такая форма, которая характеризуется непоправимостью. «Все живое поправимо», кроме убийства. Оно предстает как фундаментальное субъект-субъектное отношение, где Другой, такой же субъект согласно категорическому императиву, низводится до уровня «только объекта». Потому в нравственном аспекте убийство раскрывается как неприемлемое. Убийство - это катастрофа не только для жертвы, но и для убийцы [7]. Данное обстоятельство можно проследить на отношении современного общества к смертной казни [6].
Убийство - это не быстротечный акт, как кажется во время компьютерной игры, когда меткое попадание героя в «плохого парня» мгновенно и без видимых страданий жертвы навеки выключает противника из сюжета. На самом деле убийство (что продемонстрировано, например, в «Надзирать и наказывать» М. Фуко) - это мучительный процесс [13]. Убийца может утешать себя мыслью, что он «просто воспитывает», «указывает на ошибки» или «исправляет их». Но на самом деле он лишает жизни другого человека. Срамное слово, травля в печати, остракизм в коллективе также убивают жертву, но медленнее и незаметнее. В так называемых «Toten Trakt» благонамеренные служители законности ФРГ в 70-е годы XX века фактически убивали радикальных студентов из группы «Баадер-Майнхоф» с помощью сенсорной депривации [2].
Такого рода «процессы убийства» чрезвычайно распространены. Они столь же длительны, как и сама жизнь, и если жизнь человека есть процесс умирания, то взаимодействие в социуме всегда включает момент взаимного убивания или, по противоположности, взаимного спасения от смерти в актах милосердия.
Рассмотрим теперь историософский аспект проблемы. Убийство здесь предстает как негативная форма производства людей, «проинтегрированная» на том или ином уровне социума. «Двигающееся вперед "колесо истории" безжалостно давит индивидов, предъявляя им такие обстоятельства, в которых каждая отдельная человеческая жизнь не является высшей ценностью.
Поэтому народ боится истории» [15, с. 106]. Политический лидер, напротив, предстает как олицетворение «исторической смелости» или «космической непочтительности». Он мыслит «крупными масштабами» - масштабами страны, региона, цивилизации. Как когда-то сказал И. В. Сталин, «нет человека, нет проблемы» [10]. В определенной ситуации властвующий субъект понимает, что он, как «машина желания», из этого вязкого «тела без органов» [3] «ненасильственным путем» выбраться не может. Возникает приводящее его в отчаяние положение «застоя». Тогда, подчас рискуя собственной жизнью, он прибегает к последнему и, как ему кажется, заведомо эффективному инструменту - к ликвидации своих врагов.
Рассматриваемое в таком плане убийство составляет анатомию идеи исторической решимости «по ту сторону добра и зла». Именно через убийство история как будто приходит в движение. Политический лидер вынужден прибегать не только к убийству индивидуальному (других лидеров-соперников), но и к убийству массовому. Петр Великий «Россию вздернул на дыбы», перевел ее бытие в иной цивилизационный регистр, но заплатил за это огромную цену - в годы его царствования население страны сократилось на четверть. Перестройка в 80-е годы XX века в СССР действительно стала «необратимой» только после того, как полилась кровь. Другое дело, что реальность перестройки, как оказалось, мало имеет общего с тем, что было декларировано в качестве целей, а потому жертвы были напрасными. История двинулась не в том направлении, которое изначально планировалось.
Трагическая ирония состоит в том, что народ, который исходным образом «боится истории», в конце концов, вне зависимости от исторических успехов или неудач, принимает логику властителей в мифологической форме. Он оправдывает и возвеличивает самых кровавых из них.
Если убийство, взятое в экзистенциальном плане как убийство в поединке, «глаза в глаза», влечет за собой весь комплекс табуальных отношений, то убийство тысяч и миллионов, совершаемое опосредствованно в масштабах громадных империй - с помощью бюрократической или машинной техники, как будто освобождается от табу («лагерной пыли»). Возникает своеобразная «статистическая» превращенная форма концепта убийства. Необходимы специальные нравст-
венные усилия субъекта для того, чтобы вернуть табуальность убийству больших масс, опосредованному с помощью техники и сложного бюрократического аппарата.
Попытаемся сопоставить экзистенциальный и историософский планы убийства.
Предположим, началась Третья мировая война. Руководитель, отвечающий за эвакуацию жителей Петербурга, знает, что город будет уничтожен через 15 минут. У него остался последний транспортный самолет, с помощью которого необходимо эвакуировать экспонаты Эрмитажа. В этот момент руководитель узнает от воспитателя детского сада о том, что ее подопечных эвакуировать забыли. Она умоляет выгрузить из самолета бесценные художественные произведения и вместо них взять на борт детей. Причем это не обычное дошкольное учреждение, а спецучреждение для олигофренов. Как должен поступить «человек, принимающий решения»?
С позиции экзистенциального понимания убийства, конечно, он должен спасать детей, какими бы они ни были. Абсолютная ценность человеческой жизни есть ценность бытия (Sein), а ценность уникальных произведений культуры - это лишь ценность сущего (Seiende). Только рожая и убивая, человек выступает как творец (Sein), создавая ценности техники, артефакты культуры он всего лишь творец сущего - Seiende [18, с. 1, 14]. Но есть и реально действующая историософская логика аналитики убийства. С этой точки зрения нужно спасать не детей, а сокровища Эрмитажа. Детей «бабы еще нарожают» (выражение маршала Г. К. Жукова, призывавшего «солдат не жалеть»). Сокровища Эрмитажа - это, напротив, безусловная, невосполнимая не только российская, но и мировая ценность.
Во всемирной истории аналогичная ситуация возникла при атомной бомбардировке Хиросимы и Нагасаки. У американского командования был и альтернативный план: ядерным ударом снести священную гору Фудзияма и тем самым непоправимо осквернить сакральный для японского народа ландшафт. Но все-таки было решено, что лучше уничтожить впечатляющее число людей. Изменение ландшафта представлялось, видимо, уж слишком «бесчеловечным». Хиросима в 1945 году являлась крупным военно-промышленным центром снабжения японской армии. Атомная бомбардировка ее привела к гибе-
ли от 90 до 160 тыс. человек. Вскоре после этого Япония капитулировала. Оправдана ли была такая военная акция? Прошло время. Раны Второй мировой войны через три поколения затянулись, и сегодня Хиросима - это опять крупный военно-промышленный центр [16].
Легитимность массовых убийств в военное время никем, кроме не имеющих реального влияния пацифистов, не подвергается сомнению. Причем убийство, как кажется, - один из самых «эффективных» инструментов решения исторических задач. Если снова обратиться к воинам Чингисхана, то их поразительные победы не объяснялись преимуществами в военных технологиях. Успехи Чингисхана определялись исключительно жестокостью и беспощадностью [4, с. 50]. Последнее обстоятельство, характеризующее некоторые тревожащие особенности ряда ныне существующих культур, проливает свет на характер будущих войн. Ведь уже сейчас, хотя полномасштабные войны не ведутся, в актах террористов, неправомерно позиционирующих себя как носителей определенных конфессиональных ценностей, ошеломляет именно эта беспредельная жестокость и беспощадность.
В экзистенциальном плане очевидно, что с помощью убийства основные человеческие проблемы решить невозможно. Убийство в конечном счете неминуемо уничтожает и самого убийцу. Но и в историософском плане также робко проглядывает утешительная тенденция. Хотя на определенных этапах истории действительно побеждает «решительная беспощадность», но в целом «царство милосердия» оказывается «более эффективным», чем жестокое «царство природы» [11]. Мы использовали здесь термины И. Канта: «Мир, поскольку мы обращаем в нем внимание лишь на разумные существа и их связь между собой согласно моральным законам под правлением высшего блага, Лейбниц называл царством милосердия и отличал его от царства природы...» [5, с. 666].
Убийство, если даже оставить в стороне аксиологический аспект, а рассматривать «инструментальную сторону», не является эффективным «инструментом» в истории. Оно есть замаскированное под волю и решимость свидетельство бессилия - трагический жест отчаяния. В рамках «историцистского», якобы целесообразного, решения всегда коренится исто-
рическая ложь. Убийству как обнаружению историософского нетерпения должен быть противопоставлен концепт терпения [17], недостаточно еще тематизированный в нашей литературе. Фундаментальная ценность терпения содержит в себе конструктивный путь обуздания дионисийных стихий, глубоко укорененных в социальности.
Литература
1. Бибихин В. В. Работы М. Хайдеггера по культурологии и теории идеологий. М., 1981.
2. Городская война. URL // http://www. agentura.ru/terrorism/gorod/
3. Делез Ж., Гватари Ф. Капитализм и шизофрения. Анти-Эдип. Екатеринбург, 2007.
4. Дипак Л. Похвала империи. Глобализация и порядок. М., 2010.
5. Кант И. Критика чистого разума / пер. Н. О. Лосского; под ред. Т. И. Ойзермана // Сочинения: в 6-ти т. М., 1964. Т. 3.
6. Кестлер А., Камю А. Размышления о смертной казни. М., 2003.
7. Мясников Г. И. Философия убийства, или Почему и как я убил Михаила Романова // Минувшее: ист. альманах. М.-СПб., 1995.
8. Новая философская энциклопедия: в 4-х т. М., 2010.
9. Новейший философский словарь. Изд. второе, перераб. и доп. Минск, 2001.
10. Рыбаков А. «Дети Арбата»: роман. М., 2010.
11. Тойнби А. Дж. Постижение истории: сборник / сост. А. П. Огурцов. М., 1991.
12. Философский словарь / под ред. Г. Шиш-коффа. М., 2003.
13. Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы / пер. В. Наумова; под ред. И. Борисовой. М., 1999.
14. Хайдеггер М. Бытие и время / пер. В. В. Би-бихина. Изд. 4-е., испр. М., 2013.
15. Элиаде М. Космос и история. М., 1987.
16. Юнг Р. Лучи из пепла. История одного возрождения. М., 1962.
17. Blondel E. La patience de Nietzsche: Explication de texte// Nietzsche Studien: Intern. Jb. für die Nietzscheforschung. B.N.Y., 1989. Bd.18.
18. Heidegger М. Sein und Zeit. Siebzehnte Auflage. Max Niemeyer Verlag. Tübingen, 1993.
